Текст книги "Сент-Ив. Принц Отто"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

– Подписать, – отвечал Ален.

Я рассмеялся.

– Еще раз прошу прощения, но, хоть вы и разряжены под стать, здесь все же не комическая опера.

– И тем не менее вы это подпишете.

– Вот докука. – Я уселся в кресло и закинул ногу на подлокотник. – Ну, а ежели я не подпишу? Ведь вы, как я разумею, предлагаете мне какой-то выбор?

– Без сомнения, – весело отвечал он. – Внизу ждет мой спутник, некто Клозель, а несколько далее по этой улице, у «Золотой головы», – наряд полиции.

Приятное положение, нечего сказать! Но если вначале Ален еще мог надеяться запугать меня, застав врасплох (я-то отнюдь этого не признаю!), то он быстро испортил дело тем, что отчаянно меня бесил.

Я смотрел на него в упор, мысль моя лихорадочно работала, и чем дальше я размышлял, тем более уверялся, что в игре его есть какое-то уязвимое место, которое мне и надобно отыскать.

– Вы напомнили мне, что предупредили тогда мистера Роумена. Конечно, предмет сей слишком гадок, чтобы двум отпрыскам нашего рода его касаться, однако же не угодно ли вам вспомнить, чем пригрозил в ответ мистер Роумен?

– Он просто пытался взять меня на испуг, молодой человек. И в ту минуту, признаться, он кое-чего достиг. Я и вправду растерялся. Эта гнусная, оскорбительная, ни на чем не основанная угроза на миг меня ошеломила.

– Так, стало быть, она ни на чем не основана?

– Вот вам лучшее тому доказательство: Роумен мне угрожал, а я открыто презрел его угрозу, и, однако же, он до сей поры палец о палец не ударил, чтобы привести ее в исполнение.

– Вы хотите сказать, что дядюшка уничтожил все доказательства?

– Ничего подобного я сказать не хочу, – горячо возразил Ален. – Таких доказательств попросту никогда и не существовало!

Я не сводил с него глаз.

– Ален, – сказал я спокойно, – вы лжец.

Лицо его под слоем румян и белил густо покраснело. Он грубо выбранился и, запустив два пальца в жилетный карман, вытащил оттуда свисток.

– Еще одно оскорбление – и я свистну полицию.

– Ну-ну, продолжим нашу беседу. Так вы говорите, этот ваш Клозель донес на меня?

Ален кивнул.

– Да, дешевы сейчас в Париже солдаты Империи.

– Столь дешевы, что публика будет только рада, если все Шандиверы перебьют всех Гогла и угодят за это под расстрел или на виселицу – не помню уж, что вам полагается по закону, да и публике, как я подозреваю, это все равно.

– И все же, – сказал я задумчиво, – такие дела делаются не вдруг. Наверно, сначала будет какой-то суд, допрос свидетелей и прочее. Может случиться даже, что меня оправдают.

– Я предвидел и такой маловероятный случай и решил им пренебречь. Откровенно говоря, трудно себе представить, чтобы английские присяжные отдали поместья графа де Керуаля де Сент-Ива беглому арестанту, бывшему солдату Бонапарта, которого судили за убийство товарища и оправдали только за недостатком улик.

– Позвольте мне приоткрыть окно, – сказал я. – Нет, уберите свисток. Я не собираюсь выкинуть вас в окно – по крайности, еще не сейчас – и удирать тоже не стану. Попросту, когда вы здесь, мне не хватает свежего воздуха. Итак, мсье, вы уверяете, что у вас на руках козырной туз. Что ж, ходите с него. Прежде чем порвать эту дурацкую бумажонку, я хочу взглянуть на вашего сообщника.

Я шагнул к двери и крикнул вниз:

– Мадам Жюпиль, будьте добры, попросите моего второго посетителя подняться сюда!

Потом подошел опять к окну и стал смотреть на зловонную канаву, по которой стекали в Сену отходы какой-то красильни. И тут на лестнице послышались шаги.

– Прошу извинить за вторжение, мсье…

– Как?! – Я оборотился на этот голос так стремительно, точно в спину мне выпалили картечью. – Мистер Роумен!

Ибо в дверях стоял вовсе не Клозель, а именно этот достойный джентльмен. И поныне я не знаю, кто из нас более изумился – я или Ален, хотя изумление наше, конечно же, было совершенно разного свойства.

– Мсье виконт недавно устроил некую подмену, – продолжал Роумен, подходя ко мне. – Я взял на себя смелость сделать то же самое, и мсье Клозель сейчас выслушивает внизу кое-какие доводы моего доверенного секретаря мистера Даджена. Пожалуй, я могу вам обещать, – он хмыкнул, – что Клозель найдет их вполне убедительными. По вашим лицам, джентльмены, я вижу, что мое появление кажется вам едва ли не чудом. А ведь мсье виконт уж, во всяком случае, должен был бы догадаться, что ничего не может быть проще и естественнее. Я дал вам слово, сэр, что буду за вами следить. Не нужно быть ясновидцем, чтобы предусмотреть, что, когда мы узнаем про ваши переговоры об обмене заключенного Клозеля, мы станем приглядывать и за ним. Мы последовали за ним в Дувр и, хоть, к сожалению, не попали на тот же корабль, но добрались до Парижа как раз вовремя, чтобы увидеть, как вы оба нынче утром выходили из вашей квартиры… Ну, а зная, куда вы направляетесь, мы и на улицу Фуар тоже поспели как раз вовремя, чтобы увидеть, как вы расставляете свои силы. Но я, кажется, слишком забегаю вперед. Мистер Энн, мне поручено передать вам письмо. Когда вы его прочтете, мы с разрешения мистера Алена еще немного побеседуем.

Он подал мне письмо, отошел к камину и засунул в нос внушительную понюшку табаку, Ален же злобно уставился на него, точно бульдог, готовый вцепиться ему в горло.

Я распечатал письмо, наклонился и поднял выпавший из него еще какой-то листок.

«Любезный мой Энн, когда я получила твое письмо и впервые вздохнула с облегчением, я тут же села и написала на радостях ответ, которого никогда не покажу тебе. Я даже удивляюсь на себя, неужто я такое написала. Но потом я отнесла его мистеру Робби, и он попросил показать ему твое письмо и, когда увидел обертку, тот же час объявил, что письмо кто-то вскрывал раньше и, если я напишу тебе, что мы для тебя делаем, – это окажется только на руку твоим врагам. А кое-что мы уже сделали, и имей в виду, этим письмом (чисто деловым!) я хочу сказать тебе, что не вся заслуга тут принадлежит мистеру Робби и твоему мистеру Роумену (судя по описанию мистера Робби, это, кажется, довольно нудный старикашка, хоть он, без сомнения, желает тебе добра). Но во вторник после твоего отъезда у меня был разговор с майором Шевениксом и, когда я сказала ему, что мне его очень жаль, но надеяться ему не на что, он заговорил совсем по-другому, и я поневоле стала уважать его еще больше: он сказал, что хочет единственно моего счастья и докажет это. Он сказал, что все обвинения против тебя может разбирать один только военный суд, – и он уверен – у него есть на то веские причины, – что ты вынужден был драться на дуэли, значит, это было дело чести, а совсем не то, что они там говорят, и он готов не только сам дать об этом письменные показания под присягой, но и этого Клозеля отлично знает и заставит рассказать все начистоту. И майор все это исполнил на другой же день и заставил Клозеля тоже подписать показания, и у мистера Робби есть копия этого признания, и он ее посылает вместе с моим письмом в Лондон мистеру Роумену, и поэтому теперь Роули (что за милый мальчик!) пришел ко мне и ждет в кухне, покуда я закончу эти торопливые строки. Он также говорит, что майор Шевеникс едва-едва успел все это сделать, потому что покровители Клозеля исхлопотали для него обмен на военнопленного англичанина и он уезжает обратно во Францию. А теперь я спешу кончить, и остаюсь

твой преданный друг

Флора.

Р. S. Тетушка здорова. Рональд ждет офицерского патента.

Ты просил меня написать это, и я повинуюсь: «Я люблю тебя, Энн»».

Выпавшая из письма записка была написана крупным неровным почерком. Она гласила:

«Дорогой мистер Энн, глубокоуважаемый сэр. Надеюсь, вы в добром здравии, как и я, и все хорошо, и мисс Флора, должно, пишет вам, подлюга Клозель сознался. Еще сообщаю Вам: мисс Макр, жива-здорова, одна беда: на уме у ней все церковь да Библия, но как она вдова, уж я-то ее судить не стану. Мисс Флора говорит – она положит мою записку в свое письмо, и есть еще кой-что, только это страшный секрет, и больше я ничего не скажу, сэр, и остаюсь,

с почтением ваш

Дж. Роули».

Я прочел оба письма, положил их в нагрудный карман, потом шагнул к столу и с серьезным видом подал Алену его бумагу, затем поворотился к мистеру Роумену, и тот с треском захлопнул свою табакерку.

– Теперь, я полагаю, остается лишь обсудить условия, которые – исключительно по нашему великодушию или, скажем, для поддержания чести рода – мы можем предложить вашему… мистеру Алену, – сказал поверенный.

– А я полагаю, вы забываете о Клозеле, – огрызнулся мой кузен.

– Ваша правда, я совсем забыл о Клозеле. – Мистер Роумен вышел на лестницу и крикнул вниз: – Даджен!

Появился мистер Даджен и отвесил столь холодный и чопорный поклон, словно желал меня уверить, будто это вовсе и не он вальсировал со мною в лунном свете.

– А где же этот Клозель?

– Право, затрудняюсь вам ответить, сэр, ибо не знаю, в каком конце улицы находится винный погребок «Золотая голова». Но полагаю, что в том, ибо сточная канава ведет в противоположную сторону. Именно в том направлении минуты две назад исчез и мистер Клозель.

Ален вскочил и поднес к губам свисток.

– Положите ваш свисток, – посоветовал мистер Роумен. – Мошенник вас просто надул. Можно лишь надеяться, – добавил он с кислой усмешкой, – что вы заплатили ему не наличными, а только распиской.

Но, припертый к стене, Ален все не сдавался.

– Видно, от вас ускользнуло одно пустячное обстоятельство, почтенный адвокат, или вы храбрее, чем я думал. Англичане сейчас у парижан не в чести, да и квартал этот не отличается деликатностью. Стоит разок свистнуть, крикнуть: «Английские шпионы!» – и двое англичан…

– Скорее трое, – прервал его мистер Роумен и подошел к двери.

– Мистер Берчел Фенн, не соблаговолите ли подняться к нам?

И на этом позвольте мне остановиться. Есть на свете вещи, по крайности, так я полагаю, столь презренные и жалкие, что они недостойны описания; таково было и падение Алена. Возможно также, что истинно британское чувство справедливости, присущее мистеру Роумену, на этот раз ему изменило, если он позволил себе прибегнуть к такому беспощадному оружию. Про Фенна скажу только, что этот сладкоречивый негодяй вступил в комнату так гордо и самоуверенно, точно давно уже намеревался исполнить свой долг перед обществом и лишь неблагоприятные обстоятельства помешали ему сделать это ранее. Он раболепствовал перед мистером Роуменом, потому что у того в руках оказалась вся цепь его преступлений. Он даже с каким-то подобострастным пылом спешил выдать своего собрата-изменника. Я убежден, что, ежели бы ему как следует пригрозили, он предал бы и родную мать. У здоровяка Даджепа рот дергался, как у бультерьера при виде землеройки. Ален очутился между молотом и наковальней, у него не осталось никакой надежды на спасение. И, уже не в первый раз, я невольно едва не посочувствовал своему кузену: свирепость, с какою на него обрушились его противники, была мне отвратительна. По-видимому, мистер Роумен впервые напал на след Алена именно через Фенна, и этот закоренелый негодяй утаил тогда некоторые сведения и готов был продать их теперь «любому джентльмену, который предаст забвению мое прошлое, ибо меня совратили с пути истинного». И вот, видя, что Ален окончательно разбит и унижен, я вмешался в разговор, выставил за дверь Берчела Фенна и вернул беседу в спокойное, деловое русло. Кончилось тем, что Ален отказался от всех своих притязаний и принял от меня шесть тысяч франков ежегодного содержания. Мистер Роумен поставил условием, чтобы нога Алена никогда более не ступала на английскую землю, но мне это показалось излишней предосторожностью: я знал, что, ежели он высадится в Дувре, и суток не пройдет, как его арестуют за долги.

– Отлично поработали, – с удовлетворением заметил поверенный, когда мы вышли на улицу.

Я промолчал.

– А теперь, мистер Энн, ежели вы окажете мне честь отобедать со мною, скажем, у Тортони, мы заглянем по пути в мой отель «Четыре времени года», что за префектурой, и закажем коляску четверней.

Глава XXXVI
Я еду за Флорой

И вот я лечу на север на крыльях любви, отягощенный лишь присутствием мистера Роумена. Впрочем, этот достойный муж взобрался в коляску с видом отнюдь не столь постным, как обычно. Он – и это вполне простительно – откровенно торжествовал победу. В сумерках я различал, что он то и дело улыбается про себя или же, набрав полную грудь воздуха, воинственно отдувается. А как только мы миновали заставу Сен-Дени, он заговорил, я уж тут-то в полной мере раскрылось красноречие нашего семейного стряпчего. Он откинулся на спинку сиденья с видом человека, который по меньшей мере способствовал воцарению мира в Европе да еще вдобавок отлично пообедал. Одним взмахом зубочистки он в пух и прах разбивал вражеские бастионы, ехидно разглагольствовал об отречении императора, об измене герцога Рагузы, о будущем Бурбонов и характере мсье Талейрана, подтверждал свои умозаключения случаями и примерами, может быть, не слишком достоверными, зато весьма пикантными.

Когда мы проезжали Ла-Шапель, мистер Роумен вытащил табакерку и протянул ее мне.

– Вы что-то молчаливы, мистер Энн.

– Я все жду, когда вступит хор, – отвечал я. – «Правь, Британия»… Начинайте, не стесняйтесь!

– Что ж, надеюсь, эта мелодия скоро и вам станет родной, – возразил он.

– Нет, уж, пожалуйста, не торопите меня, мой дорогой! Я видел, как в Париж входили казаки и как парижане нацепляли на своих пуделей кресты Почетного легиона. Я видел, как они поднимали какого-то негодяя на Вандомскую колонну, чтобы тот разбил бронзовую голову героя Аустерлица. Я видел, как весь зал Оперы стоя рукоплескал жирному горлодеру, который пел хвалу пруссакам, да еще на мотив «Да здравствует Генрих Четвертый!». Я видел также на примере моего кузена, на что способны отпрыски благороднейших родов Франции. Но видел я также и крестьянских пареньков, совсем еще зеленую молодежь, рекрутов последнего набора, – скошенные картечью, они через силу приподнимались, чтобы с последним вздохом воздать хвалу Франции и маленькому человеку в сером сюртуке. Без сомнения, мистер Роумен, пройдет время, и в памяти моей эти крестьянские парни смешаются с аристократами, а их матери – со знатными посетительницами Оперы; без сомнения, пройдет время – и я окажусь мировым судьей и правой рукою главы графства Бакингем. Вы не ошиблись: я меняю свою родину, ведь я сейчас ей не нужен. Но во имя ее я искал и нашел самое лучшее, что есть на моей новой родине, – нашел в заточении, в темнице. И потому повторяю: не торопите меня.

Я пошарил в кармане, достал трутницу, серную спичку и зажег потухшую сигару.

Спутник мой пощелкал языком.

– Придется провести вас в парламент, мистер Энн. Вы прирожденный оратор.

Понемногу поток красноречия мистера Роумена стал иссякать, а когда мы миновали Сен-Дени, он нахлобучил поглубже дорожную шапочку, уселся поудобнее и задремал. Я же, сидя с ним рядом, и не помышлял о сне. Весенняя ночь была прохладна, ветер относил назад пар от дыхания лошадей, и он затуманивал фонари нашей коляски и вставал завесой между мной и форейторами. А в вышине, над черными шпилями выстроившихся в ряд тополей, двигались полчища звезд. Взгляд мой устремился вверх, к Полярной звезде – знамени этого безмолвного парада, и к Кассиопее, что повисла под нею на севере, над самым горизонтом, над изголовьем моей Флоры – моей Полярной звезды и цели моих странствий.

Мысли эти успокоили меня, и я тоже задремал; вообразите же мое удивление и досаду, когда, пробудясь, я ощутил томительную тоску и тревогу.

С каждым часом на душе у меня становилось все неспокойнее. И на пути от Амьена до побережья мистеру Роумену, должно быть, пришлось со мною не сладко. На постоялых дворах я, не жуя, проглатывал, что подавали, и беспрестанно требовал, чтобы поскорее сменили лошадей. В коляске я то и дело подскакивал, как рыба на горячей сковороде. Я проклинал все на свете: мне казалось, мы еле тащимся. Я издевался над табакеркой мистера Роумена, и когда мы наконец прибыли в Кале, дело едва не кончилось дуэлью, ибо я требовал, чтобы он тут же на дюнах с оружием в руках доказал свое право каждую понюшку превращать в некий торжественный обряд. По счастью, пакетбот уже готов был отчалить, и мы второпях погрузились на борт. На ночь мы заняли отдельные каюты, и неугомонные, бурные воды Ла-Манша укачали меня, смыли с души моей желчь и досаду, и я забылся на своей койке, безвольный, словно тряпка, послушная дуновению любого ветерка.

Туманным утром мы сошли на берег в Дувре, и тут мистер Роумен приготовил для меня сюрприз. Ибо в толпе носильщиков и зевак я углядел ни много ни мало – сияющую физиономию мистера Роули! Поверьте мне, от одного ее вида безжизненно-серые холмы Альбиона окрасились для меня в розовый цвет! Я едва не бросился ему на шею. А мой верный слуга поминутно снимал шапку и, не говоря ни слова, расплывался в восторженной улыбке. Позднее он признавался мне, что «тут уж было либо держать язык за зубами, сэр, либо кричать «Ура!»». Он выхватил у меня из рук саквояж и повел нас сквозь толпу прямиком в гостиницу завтракать. Видно, все время, что Роули пробыл в Дувре, он направо и налево кричал о том, какие важные прибывают гости, ибо хозяин гостиницы, отвешивая подобострастные поклоны, вышел приветствовать нас на крыльцо, и, едва мы переступили порог, все столь почтительно смолкло, что сам герцог Веллингтонский и тот был бы польщен; лакеи же, кажется, с радостью стали бы на четвереньки, если б только это не мешало им подавать на стол. Наконец-то я почувствовал себя важной персоной, знатным британским землевладельцем, и, когда после завтрака мы сквозь строй кланявшихся слуг выходили на крыльцо, у которого нас ждала карета, я изо всех сил старался держаться, как подобает столь высокой особе.

– Это еще что! – воскликнул я, увидев экипаж, и вопросительно взглянул на Роули.

– С вашего позволения, сэр, я взял на себя смелость заказать такой цвет. Надеюсь, сэр, вы на меня не прогневаетесь.

– Малиновый, а колеса зеленые… в точности такой же, только дырки от пули не хватает.

– На это я уж не осмелился без спросу, мистер Энн.

– Мы воюем все под тем же флагом, дружок.

– И уж на этот раз добьемся своего и победим, сэр, чтоб мне посинеть и почернеть!

Пока мы катили на первых перекладных к Лондону – я и мистер Роумен в карете, а Роули на запятках, – я рассказал поверенному, как мы ехали из Эйлсбери в Керкби-Лонсдейл. Он засунул в нос понюшку табаку.

– Этот ваш Роули, видно, добрый малый и не так глуп, как кажется. Когда мне в другой раз придется путешествовать на перекладных с нетерпеливым влюбленным, я последую его примеру и куплю себе флажолет.

– Сэр, я вел себя, как самый неблагодарный…

– Ладно, ладно, мистер Энн. Я был чересчур упоен своим успехом, вот и все, и, пожалуй, был бы не прочь, чтобы меня немного похвалили… так сказать, погладили по головке. Не часто у меня бывало такое желание – должно быть, раза три за всю жизнь, оттого я и не опередил вас на некой стезе и не подыскал себе вовремя супругу. А ведь это единственный путь для человека, если он желает, чтобы кто-то еще радовался его успехам.

– И, однако же, готов поклясться, что вы бескорыстно радуетесь моей победе.

– Ничуть не бескорыстно, сэр: ведь вступи ваш кузен в права наследства, он в два счета выставил бы меня за дверь. Впрочем, должен признаться: он задел во мне еще иное чувство, почти столь же глубокое, как своекорыстие, один вид его и запах его духов неизменно вызывали во мне тошноту; меж тем как ваше неблагоразумие… – он поглядел на меня с суховатой улыбкой, – было, по крайности, симпатично мне и… короче говоря, сэр, хотя вы подчас и выводили меня из терпения, служить вам было приятно.

Можете поверить, что от слов этих я только еще сильней ощутил раскаяние.

Мы приехали в Лондон поздно ночью, и тут мистер Роумен с нами распрощался. У него были неотложные дела в Эмершеме. Роули дал мне несколько часов поспать и разбудил только для того, чтобы я выбрал двух мальчиков, которые будут стоять на запятках моей кареты до Барнета, – эту высокую честь оспаривали четверо: двое в синих куртках и белых цилиндрах и двое в светло-коричневых куртках и черных цилиндрах. Выбрав синих с белым, я утешил светло-коричневых с черным солидными чаевыми, и мы снова тронулись в путь.

Теперь мы ехали по Большому северному тракту, по которому почтовые кареты неизменно катят со скоростью десять миль в час под далеко разносящиеся переливы рожка, и я полагал, что под простодушную песенку флажолета мы будем делать уж никак не менее двенадцати миль. Но первым делом я пересадил моего верного слугу на прежнее место рядом со мною и принялся с пристрастием допрашивать о его похождениях в Эдинбурге, о том, как поживают Флора и ее тетушка, мистер Робби, миссис Макрэнкин и все прочие мои друзья. Оказалось, что моя дорогая Флора покорила Роули мгновенно и навсегда.

– Она и вправду как цветочек, мистер Энн. Я так думаю, сэр, вы и сами знаете, оно враз валит человека с ног.

– Я не совсем тебя понимаю, друг мой?

– Да вот, прошу прощения, сэр, это самое… как говорится, любовь с первого взгляда.

Он даже покраснел, лицо у него стало и смущенное и вместе лукавое.

– Что ж, Роули, поэты на моей стороне.

– А вот миссис Макрэнкин, сэр…

– Сама Маргарита Наваррская, мистер Роули…

Но он до того забылся, что даже перебил меня:

– Миссис Макрэнкин, сэр, сколько лет привыкала к своему мужу. Она сама мне говорила.

– Я припоминаю, что и мы не один день привыкали к миссис Макрэнкин. Правда, ее стряпня…

– Вот и я говорю, мистер Энн: это не то, чтобы пустяк – и какие… и хотите верьте, хотите нет, сэр… а может, вы и сами приметили… у ней ведь и ножки хороши.

Он покраснел как рак и дрожащими пальцами принялся свинчивать свой флажолет. Я глядел на него, и глазам не верил, и с трудом подавлял улыбку. Без сомнения, я и прежде знал, что Роули во всем пытается мне подражать, да и по традиции позволительно, более того, даже полагается, чтобы верный слуга влюблялся, хотя бы из сочувствия, когда влюблен его господин. И если кавалер шестнадцати лет от роду, еще новичок в науке страсти нежной, избирает себе в дамы сердца особу, которой стукнуло пятьдесят, – что может быть естественней? А все же – подумать только! – Бетия Макрэнкин!

Я с трудом сохранил серьезность.

– Друг мой Роули, – сказал я, – если музыка питает твою любовь, так играй же!

И Роули поначалу робко, а затем, разошедшись, с чувствительностью невообразимой заиграл «Ту, что осталась дома».

Потом оборвал мелодию, глубоко вздохнул и начал сызнова, я же отбивал такт ногою и тихонько подпевал:

А нынче приказ: шлют в Брайтон нас,

Путь дальний, незнакомый…

Так пусть же господь меня вновь приведет

К той, что осталась дома.

Эта вдохновляющая мелодия сопровождала нас всю дорогу. Она нам никогда не приедалась. Стоило нашему разговору иссякнуть, как с моего безмолвного согласия Роули доставал флажолет и принимался ее наигрывать. Под эту песенку веселым галопом скакали лошади, в такт ей позвякивала упряжь и подпрыгивали в седле форейторы… А ликующее presto,[74]74
  Очень быстро (муз. термин).


[Закрыть] которым она завершалась, как только мы подъезжали к постоялому двору, предвкушая, что сейчас нам сменят лошадей, и описать невозможно: до того оно было веселым и стремительным.

Итак, лошади мчали меня домой, в открытые окна кареты врывалась бодрящая вешняя свежесть, и душа моя тоже, словно окно, распахнулась навстречу молодости, здоровью и долгожданному счастью. Как всякий истинный влюбленный, я был полон нетерпения и все же не утратил способности радостно дивиться превратностям судьбы, ведь я ехал как какой-нибудь лорд, с карманами, полными денег, по той самой дороге, по которой ci-devant[75]75
  Бывший (франц.).


[Закрыть] Шандивер в страхе удирал, петляя и заметая следы, в крытой повозке Берчела Фенна!

И все же нетерпение так обуревало меня, что, когда мы галопом проскакали по Келтон-Хиллу и новой лондонской дорогою, где пахнущий апрелем ветер, веселый и свежий, дул нам прямо в лицо, спустились в Эдинбург, я отправил Роули с чемоданами к нам на квартиру, а сам забежал умыться и позавтракать к Дамреку и оттуда, уже один, поспешил в «Лебяжье гнездо».

Дни ли, годы – пусть! Все равно вернусь,

Любовью своей влекомый,

И уж больше вовек не расстанусь, нет,

С той, что осталась дома!

Как только из-за холма выглянул конек хорошо знакомой кровли, я отпустил кучера и пошел далее пешком, весело насвистывая все ту же песенку, но, дойдя до садовой ограды, умолк и принялся искать то место, где когда-то через нее перелез. Я нашел его по густым ветвям бука, нависшим над дорогой, и, как тогда, бесшумно взобрался на ограду под их прикрытием, вернее, они прикрыли бы меня, ежели бы я вздумал там ждать.

Но я не собирался ждать, зачем? Ведь в нескольких шагах от меня стояла она! Она, моя Флора, моя богиня, с непокрытой головою, окутанная утренним узорчатым покрывалом солнечных бликов и зеленых теней, в сандалиях, влажных от росы и, как тому и быть должно, с охапкою цветов – пунцовых, желтых, полосатых тюльпанов. А перед нею, спиной ко мне, все в той же куртке с памятной заплатой на спине, опершись обеими руками на лопату, стоял Руби, садовник, и выговаривал своей молодой госпоже.

– Но мне нравится срезать тюльпаны на длинном стебле, вместе с листьями, Руби!

– Дело ваше, мисс, а мое дело вам сказать: луковицы-то вы начисто загубите.

Ждать долее я уже не мог. Едва садовник нагнулся и вновь принялся копать землю, я схватил обеими руками ветку бука и тряхнул ее. Флора услыхала шелест листьев, подняла голову и, увидав меня, тихонько вскрикнула.

– Что это вы, мисс?

Руби мигом выпрямился, но она уже оборотилась и глядела вдаль, на огород.

– Там какой-то малыш забрался в арти… то есть в клубнику.

Садовник швырнул лопату и заспешил к огороду.

Флора оборотилась ко мне, тюльпаны упали к ее ногам, и о, как радостно она вскрикнула, какой восхитительный румянец залил ее щеки! Ее руки протянулись ко мне! Все повторилось снова, все было точно так же, как в первый раз, с тою лишь разницей, что теперь и мои руки протянулись ей навстречу.

Все странствия кончаются

Свиданием влюбленных.

Садовник успел пробежать уже ярдов двенадцать и вдруг остановился: то ли услышал, как я слезал со стены, то ли смутно припомнил, что однажды его уже подобным образом провели. Как бы то ни было, он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть Флору в моих объятиях.

– Боже милостивый! – воскликнул он и с минуту стоял, точно окаменев; потом вперевалку заторопился к дому, к черному ходу.

– Надобно сей же час сказать тетушке! Она… куда же ты, Энн? – воскликнула Флора, хватая меня за рукав.

– В курятник, конечно, – отвечал я.

Через минуту, взявшись за руки и заливаясь счастливым смехом, мы уже бежали по дорожкам к дому. И, помнится, на бегу я подумал: «Не странно ли, что сейчас я впервые войду в этот дом через парадный ход!»

Мы застали миссис Гилкрист в столовой. На диване, набитом конским волосом, лежала груда полотна, на коврике перед камином, гордо выпятив грудь, стоял Рональд, а достойная тетушка расхаживала вкруг него с меркою в одной руке и ножницами в другой. Она оглядела меня поверх лорнета в золотой оправе, переложила ножницы в левую руку, а правую протянула мне.

– Гм, – произнесла она. – Доброе утро, мусью. Так зачем же вы к нам пожаловали на этот раз?

– Сударыня, – отвечал я с поклоном, – надеюсь, это совершенно ясно!

– Поздравляю вас от всего сердца, Сент-Ив, – сказал Рональд, подходя ко мне. – И вы тоже можете меня поздравить. Я получил офицерский чин.

– Ну, тогда я поздравлю Францию с тем, что войне конец, – пошутил я. – Нет, право, мой дорогой, сердечно за вас рад. Какой же полк?

– Четвертый.

– Полк майора Шевеникса!

– Шевеникс – человек порядочный. Он вел себя отлично, просто превосходно.

– Да, превосходно, – кивнув, подтвердила Флора.

– Это он умеет. Но если вы ждете, что от этого я стану лучше к нему относиться, то…

– Майор Шевеникс всегда напоминает мне ножницы, – по обыкновению бесстрастно вставила миссис Гилкрист.

Она лязгнула ножницами, которые держала в руке, и, должен признаться, как нельзя наглядней изобразила тем самым суровость и непреклонность. «Но, боже мой, сударыня, неужто вы не могли подыскать другой предмет для сравнения!», – мысленно воскликнул я.

Вечером того счастливейшего дня я отправился назад в Эдинбург. Шел я некоей воздушной тропою, усеянной розами и не обозначенной ни на одной карте. Каким-то образом тропа эта все же привела меня к дверям моего временного жилища, и тут ноги мои коснулись земли, ибо дверь мне отворила Бетия Макрэнкин.

– А где же Роули? – спросил я через минуту, оглядывая гостиную.

– Он-то? – Миссис Макрэнкин язвительно усмехнулась. – Он когда приехал, уж так закатывал глаза. Я сразу поняла: простыл, того гляди, задохнется. Ну, и пришлось влить в него полную ложку мятных капель и уложить в постель.

Здесь я опускаю занавес и оканчиваю повесть о приключениях Сент-Ива.

В начале июня мы с Флорой обвенчались и немногим более полугода наслаждались роскошью Эмершема, как вдруг пришло известие, что император бежал с острова Эльба. Должен признаться, что во время волнений и сумятицы последующих Ста дней (как назвал их впоследствии мсье де Шамбор) виконт де Сент-Ив преспокойно сидел у себя в поместье и грелся у домашнего очага. Да, конечно, Наполеон был прежде моим повелителем и я отнюдь не питал нежных чувств к cocarde blanche.[76]76
  «Белой кокарде» – то есть к королевской власти, к Бурбонам (франц.).


[Закрыть] Но к тому времени я стал уже «натурализованным» англичанином (хотя этот юридический термин и не совсем точно выражает суть дела), и у меня появилась, как говорил мистер Роумен, доля капитала в этой стране; притом во мне пробудился интерес к иным ее законам, и я помогал вершить правосудие в своем графстве. Коротко сказать, положение запутанное, оно пришлось бы очень по вкусу какому-нибудь крючкотвору. Но мне-то, признаться, оно было вовсе не по вкусу, напротив того, отнимало у меня душевное спокойствие. Ежели вы, друзья мои, взвесив все pro и contra,[77]77
  За и против (лат.).


[Закрыть] памятуя о моем пристрастии к тихому домашнему очагу и о том, что Флора готовилась вскорости стать матерью, посоветовали бы мне оставаться в бездействии, вы предугадали бы мой выбор. Итак, я сидел и читал газеты. И тут пришло письмо от Рональда, сообщавшего, что его полк получил приказ отправиться в поход, вернее, в плавание, и через неделю корабль уже выйдет из гавани Лита в Нидерланды, где Рональд и его однополчане присоединятся к войскам герцога Веллингтонского. Ну, теперь уж моя ненаглядная не могла не поспешить в Эдинбург, чтобы попрощаться с братом, только на этот раз мы ехали в коляске и сопровождали нас ее горничная и Роули. Мы поспели в «Лебяжье гнездо» как раз вовремя – накануне отъезда Рональда, и он провел с нами весь вечер. Юноша выглядел заправским воякой в своем алом мундире, который он надел нарочно, чтобы показаться дамам в полной форме, и они не преминули оросить этот мундир слезами (да простятся нам, мужчинам, эти слезы!).