Текст книги "Среди ночи"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Нет, – ответила она.

Но ее черные глаза рассказывали о другом. Они устремились куда-то вдаль, прочь от меня. Она никогда не отводила глаз, разговаривая с кем-либо, даже если ее собеседником был я.

– И ты ничего не почувствовала?

– Нет.

– И ты ничего не можешь вспомнить?

– Ты повторяешься. Я… не помню… ни… чего, – четко отделила она одно слово от другого. – Что еще я могу тебе сказать?

– Может, ты сошла с ума?

Она не ответила, но ее гнев обжигал, как раскаленная печь.

Я знал, что хотел от нее услышать. Мне не терпелось узнать, что она видела, когда у нее остановилось сердце, когда в ее венах перестала течь кровь, когда у нее не могли нащупать пульс.

Что она видела и что чувствовала? На что похоже ощущение смерти?

Наконец, она посмотрела мне прямо в глаза:

– Я не воскресала на смертном одре, – сказала она.

Спустя продолжительное время я снова пришел к ней в реабилитационное отделение. Она уже могла сидеть в инвалидном кресле, повязки с ее головы были удалены, и она уже была в платье, которое ей принесла тетя Мери.

Когда я пришел, то она рассматривала сложенные в стопку на ее коленях газеты. Она посмотрела на меня с таким выражением, которого на ее лице прежде еще я не видал. Когда я это осознал, то у меня в уме все засуетилось. В ее глазах наблюдалась все та же злость, к которой добавилось нечто еще – какое-то необъяснимое спокойствие и холод – холод смерти.

– Он на свободе, – сказала она.

– Кто?

– Мальчишка, который устроил поджог. Все из-за него.

Она взмахнула газетой. Я увидел фотографию и заголовок:

«БИЛЕТЕР ОПРАВДАН».

– Мальчишка, – продолжала она. – Который…

Она смотрела мимо меня в окно, будто видела снаружи нечто, недоступное другим глазам. Я наблюдал движение ее губ, когда она заканчивала предложение. Ее голос был настолько тих и низок, какой только мог у нее быть. В ее глазах был ужас.

– Мальчишка-билетер, который меня убил.

Признав, наконец, что она все-таки воскресла.

2

Джон-Пол Колберт, отец Дэнни среди ночи думал о том, как изменилась его жизнь навсегда с тех пор, когда в шестнадцатилетнем возрасте он начал работать помощником управляющего и билетером в театре «Глобус», расположенном в центре города Викбург, штат Массачусетс.

Его должность была не столь привлекательной, как она называлась. «Глобус» был умирающим реликтом золотых времен «Голливуда», когда роскошно оформленные залы театров были облицованы золочеными орнаментами, сидения обшиты вельветом, а на потолках висели огромные люстры из граненого хрусталя, и когда одетые в униформу по типу военной времен гражданской войны билетеры проводили зрителей на их места. Так было во времена двойных сеансов (два фильма по цене одного) и двенадцатисерийных ковбойских сериалов по утрам в каждую субботу.

«Какие были времена!»

Мистер Зарбур был владельцем «Глобуса» уже много лет и рассказывал Джону-Полу о том, как все это выглядело, когда еще никто и не слышал о телевидении, бесплатно доставляющем кино в каждый дом радиоволнами.

И хуже всего было то, что теперь так называемые «Синима» стали открываться при каждом торговом центре. Он ненавидел это слово: «Синима». «Синима один и два», – стенал он. – «Будто, ящик для угля. Ни вельветового занавеса, ни золоченых обоев – ничего».

В «Глобусе» можно было посмотреть старые фильмы, которые не показывали в торговых центрах. Кроме того, именно здесь можно было увидеть специальные представления для детей и взрослых, такие как ежегодное «Веселье вокруг Рождественской Елки» или подобные проводимым в былые времена шоу, в которых был кордебалет, фокусники, танцоры и акробаты – все, что так любил мистер Зарбур. Но особо он гордился представлением «Грандиозное магическое шоу» перед каждым Хеллоуином, в первую очередь предназначенным для сирот и воспитанников детских приютов. Несмотря на то, что эти представления для детей оплачивались «Ротари-Клубом», основные расходы были из кармана мистера Зарбура, как рассказывал Джону-Полу его отец.

Джон-Пол работал в театре по выходным и два-три раза в неделю в зависимости от занятости. Он продавал билеты и проверял их на входе, мыл полы и как курьер доставлял срочные бумаги в разные учреждения города. Мистер Зарбур был хорошим боссом, к тому же он относился к Джону-Полу и его семье, как к самым близким друзьям. За несколько лет до того они прибыли из Канады и начали новую жизнь в Америке. Мистер Зарбур также был иммигрантом. Его семья прибыла в Америку из Венгрии, когда ему было шестнадцать, примерно, как и Джону-Полу, когда тот устроился на эту работу. «Ты напоминаешь меня в молодости», – как-то сказал ему мистер Зарбур.

В Америке каждое утро Джон-Пол просыпался в ожидании лучшего. Его родители были готовы уехать из маленького поселка, расположенного на север от Монреаля в провинции Квебек. Его отец, скорый на язык, беспокойный низкорослый человечек, потребовал от людей в Квебеке сохранить его семье канадское гражданство. Вдвоем с матерью они не пожалели своих сбережений, на образование сына в частной гимназии, в которой основной упор делался на английский язык, американскую культуру и историю. Когда вся их семья уже пересекла границу в южном направлении, то ко многому они уже были готовы, хотя сам Джон Пол в этом сомневался, в первую очередь во владении английским языком. Он говорил без заметного акцента, но его английский был языком школьных учебников, разговорной практики ему, конечно, не хватало. Он был рад затеряться среди тысячи учащихся региональной средней школы Викбурга. И для него началась новая американская жизнь. Жизнь в Америке пришлась ему по вкусу.

Когда у него уже не было проблем с языком, ему пришлось заняться изучением сокращений в словах на американский манер, где он ощутил заметную разницу с тем, чему он учился ранее. Мистер Бернс, учитель английского как-то ему сказал: «У тебя неплохой словарный запас, но надо научиться говорить кратко – по-американски».

– Я буду стараться, – ответил ему Джон Пол. В уме у него это получалось, но, когда ему нужно было говорить, то он начинал спотыкаться на словах.

– Нет, – поправил его учитель, вежливо, но жестко. – Я постараюсь. Только так твой английский будет звучать как у американского подростка.

– Окей, – ответил Джон Пол. Это простое американское слово всегда было у него под рукой.

В день волшебного представления Джон-Пол проснулся рано. Он был рад тому, что представление должно было состояться именно в субботу, что делало его еще более драматичным. Он видел невинные глаза детей, полные ожидания магии, что возвращало предвкушение волшебства ему самому, после рутины, увиденной им на репетиции за день до того.

Рано утром он спешил в «Глобус». Завывал сильный, порывистый ветер, который срывал листья с деревьев, заставляя их разноцветными вихрями кружиться над брусчаткой тротуара. В небе висели тяжелые облака, вероятно, принесшие дождь, который должен был политься позже. Самая подходящая погода для Хеллоуина и для предстоящего представления.

Когда он вошел в театр, мистер Зарбур разговаривал с шестью сверстниками примерно его возраста, которых он нанял в помощь на этот день. Хотя они учились в той же школе, что и Джон-Пол, ни с кем из них он знаком не был – четыре парня и две девушки. Его глаза остановились на тонкой, светловолосой девушке с длинными прямыми волосами, которые ложились на ее плечи. Ее темно-карие глаза были в резком контрасте с ее белоснежными волосами. Его сердце чуть ли не разорвалось у него в груди. Любовь всегда казалась ему нереальной сказкой из «кинофильмов для взрослых» с пышными поцелуями, с девчонками группы поддержки на футбольных матчах и с влюбленными парами, следующими по улице.

«О, ты уже здесь», – сказал мистер Зарбур, заметив Джона Пола. Затем он снова обратился к школьникам: – «Это ваш босс, он будет с вами весь этот день. Джон-Пол Колберт».

Вдруг, почувствовав, что он покраснел, Джон-Пол взглянул на публику, которой его представили. Он изо всех сил старался не встретиться взглядом с прекрасной блондинкой, побоявшись, что совсем лишится дара речи. Четыре рослых парня, похоже, были не из робкого десятка – наверное, спортсмены-баскетболисты. Другая девочка была худенькой, мелкого сложения. Ее черные волосы были коротко пострижены, и, по всему было видно, что она нервничает: трогает руками щеки, уши, нос, глаза, волосы.

Мистер Зарбур еще раз прорепетировал все инструкции уже вместе с ним. Это были просто указания – слава богу.

Как следует, набрав в легкие воздух, Джон-Пол стал объяснять четырем парням их основные обязанности: «…ожидать детей, затем за руку отводить каждого на свое место, ведь многим из них будет не более чем пять или шесть лет, обращать внимание на тех, кто нарушает порядок».

Он понял, что произнес речь, заставив себя сделать все нужные американские сокращения.

«Не повышать на детей голос», – произнес он, стараясь быть немногословным. – «Это может сделать их очень возбужденными, хотя потом они обязательно станут спокойными» (он мог просто сказать: «сильно возбудятся» и «успокоятся»).

Обращаясь к девушкам, он изо всех сил старался не приклеиться глазами к той безумно красивой, которая не могла сдержать зевоту и просто ею давилась. Другая из них смотрела на него с напряжением во взгляде, внимательно и сосредоточенно. Он старался не отводить глаз именно от нее. Они вдвоем должны были работать в буфете, раздавать сладости и попкорн перед началом представления. Все это дети получали бесплатно, но у каждого должны были быть купоны, чтобы хватило всем. После начала представления они вшестером должны были находиться в зале, дежурить в проходах и наблюдать за детьми – мало ли что, вдруг кому-нибудь из них станет плохо.

Последовали какие-то вопросы со стороны парней. Он отвечал коротко, по возможности не тратя в пустую слова и следя за всеми сокращениями.

Десять минут спустя, за три четверти часа до открытия занавеса начали заходить дети. Их привезли на шести оранжевых школьных автобусах. Они чуть ли не маршировали перед парадным входом в театр, будто на параде. На мальчиках были темные костюмы и галстуки, девочки пришли в платьях, все они были чисты и хорошо причесаны. В основном это были маленькие дети, самым старшим из них было не более чем одиннадцать или двенадцать. Они все старались заходить по порядку, стройной колонной, но перед самой дверью они все равно скучивались в неорганизованную толпу. Они кричали, вопили и смеялись. Как до этого своим помощникам объяснял мистер Зарбур: «Поначалу они будут сходить с ума, а потом угомонятся».

Крепкие парни оказались подходящими проводниками для маленьких детей. У них получилось более-менее организовать малышей, чтобы возникло что-то похожее на порядок. Это не был будничный порядок, подобный строевому. Все равно дети повсюду бегали, толпились в первых рядах, занимали места для себя и для друзей, толкались и кричали – они оставались детьми. Обе девушки с трудом успевали в буфете раздавать сладости, мороженое и попкорн. Дети штурмовали буфет, будто вражеский форпост.

Джон-Пол был везде, где только можно. Он отвечал на все вопросы сразу, объяснял, как пройти в туалет, успокаивал толпу в буфете, отсекая от него детей, у которых не было купонов, а у кого-то из них было по пять или шесть. По установленным правилам каждому на руки должно было достаться только по два купона, которые не должны были быть потрачены одновременно. Иногда он ощущал на себе два отчаянных взгляда девушек: «Осталось пятнадцать минут», – утешал он их. Свет моргнул три раза. Он был не прав. «Осталось десять минут», – сказал он девушкам в буфете. Мистер Зарбур отводил десять минут на то, чтобы дети успокоились. Они послушно возвращались на свои места, начинали говорить шепотом, хотя кто-то из них все еще продолжал бросаться попкорном.

«Попкорн – это извечная проблема», – объяснял Джону-Полу мистер Зарбур, когда они вдвоем остановились около сцены перед первым рядом. – «После этого очень много времени занимает уборка. Но что за представление без попкорна?»

Взглянув на Джона-Пола, он сказал: «Еще пять минут, и большой взрыв…»

Джон-Пол знал, о чем говорил мистер Зарбур. Фокусник Мартини особо гордился тем, что он открывает программу своим необычным трюком. Сначала взрыв, похожий на детонацию бомбы, за которым должна последовать тишина – следствие всеобщего шока. Затем – полная темнота, чтобы публика не увидела и не услышала, как поднимается занавес. После чего должно было последовать слабое освещение сцены – пятна света, возникающие то тут, то там. Точки света на заднике должны были обозначить ночное звездное небо. И, наконец, из темноты должен был появиться сам Мартини, тем самым начиная представление. На номер Мартини отводилось несколько минут, затем должен был прозвучать негромкий звуковой сигнал.

Свет в зале погас, и стало тихо. Никто не смотрел на часы, как правило, у детей их тогда не было. Но можно было почувствовать, что представление вот-вот начнется. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, дети мгновенно подчинились.

Испугавшись такой тишины, Джон-Пол вдруг насторожился, когда мистер Зарбур коснулся его руки.

– Что это? – прошептал в тишине его голос.

Джон-Пол нахмурился. Он имел в виду отсутствие звуков вообще? Нет, было нечто еще.

– Слышишь?

Теперь Джон-Пол уже что-то слышал. Это был звук, напоминающий негромкий, продолжительный треск, похожий на звуки отходящего от деревянного причала корабля. Это о чем-то говорило. Прежде таких звуков тут еще не бывало.

Звук повторился, уже громче.

Они вдвоем обменялись изумленными взглядами.

Шум, напоминающий огромный гвоздь, входящий в доску под тяжестью гигантского молотка. Странно, но для него это звучало именно так: треск, будто после удара с размаху. Со стороны балкона.

– Надо посмотреть, – сказал мистер Зарбур.

Было темно, и ни чего не было видно.

– У меня нет фонаря, – сказал Джон-Пол.

– Держи, – мистер Зарбур дал ему в руки коробок со спичками.

Через центральный проход Джон-Пол неохотно направился в вестибюль, а оттуда по заваленной мусором лестнице со стертыми ступеньками он поднялся на балкон. Свисающая с потолка огромная люстра, не давала света, лампочки в ней давно уже перегорели. В полумраке он сощурился на всякий, накопившийся на запущенном балконе хлам. Старые газеты, обрывки ковров, картонные ящики, свернутые в рулон старые плакаты – ничего особенного он там не заметил. Но его насторожил треск, который, показалось, был прямо под его ногами, который зазвучал уже намного громче, чем прежде.

Затем на сцене прогремел взрыв, и представление началось. Звук взрыва эхом отразился от стен и потолка. Дети в зале с вздохом вскрикнули от испуга, наступила полная темнота и оглушающая тишина.

Джон-Пол почувствовал, как под его ногами качается пол, будто он стоит на палубе спускающегося из дока корабля.

Он чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он достал следующую, снова чиркнул, и вдруг у него руке заполыхал целый коробок, будто рядом были открыты головки всех оставшихся в нем спичек. Ему обожгло пальцы, и он швырнул горящий коробок на пол. К своему ужасу он увидел, как воспламенилась свернутая в рулон ткань, затиснутая между сваленными в кучу картонными ящиками.

Он начал пытаться загасить пламя, но потерял равновесие, когда под его ногами еще раз качнулся пол.

«Пожар!» – крикнул кто-то со сцены, осознавая, что это уже не входило в сценарий представления. Пол качнулся еще раз, и это было очевидно. «Землетрясение», – подумал вдруг он. – «Этого не может быть».

«Пожар!!!» – кричал тот же полный ужаса голос.

Публика не поняла, что происходит, где и что горит. Густой дым начал наполнять атмосферу зала, укутывая сидящих в партере.

«Пожар!!!» – сомнений в этом уже не было. Нескрываемый ужас в этом голосе начал перемешиваться с едким дымом. В панике Джон-Пол вскочил на ноги, но пол начал уходить из-под них, будто его выдергивали как газету из-под стакана. Все вокруг трещало и ломалось. Он беспомощно цеплялся руками за воздух, чувствуя, что падает вниз вместе с горящим балконом.

Он изо всех сил пытался нащупать ногами хоть какую-то опору, но рядом что-то упало, укутав его терпкой на вкус пылью, которая тут же начала забиваться в его ноздри, рот и глаза.

Он стоял на четвереньках в куче досок, картона и кирпичной пыли. В его ушах звучал неистовый детский визг. Что-то со свистом опустилось ему на голову…

–

Ему не удавалось проснуться. Он будто плыл, все время удаляясь от собственного сознания. Все, что он мог помнить, так это то, как он вставал и падал, как стремился выйти на свет, как ничего не видел и снова оказывался в темноте. А затем голоса, тихие слова, которые он не понимал. Разные голоса: резкие и громкие, мягкие и что-то тихо бормочущие. Голос его матери, что-то говорящей по-французски. А затем он снова погружался в темноту, где было тепло и безопасно.

А потом вдруг появилась боль. Голова чуть ли не разламывалась от боли, будто на ней был шлем, вывернутый шипами внутрь, в который она все никак не помещалась, который сильнее всего давил на скулы. Вся боль почему-то сбежалась именно к ним.

Когда боль отступала, то он начинал чувствовать, как его раскачивают невидимые, ленивые, но при этом ласковые волны. И когда он пытался пошевелиться в такт этим волнам, то ему становилось ясно, что он парализован, скован, его руки будто залиты свинцом, который остыл и затвердел. Ему казалось, что он к чему-то привязан, или даже стал частью какой-то ужасной, немыслимой машины. У него начиналась паника, которая разъедала его изнутри, щекотала и колола невидимыми иголками. А затем снова наступала темнота. Или боль. Панике или темноте он предпочитал боль.

Временами он начинал видеть сны. Видения вытесняли темноту, а крики – тишину. Его преследовали какие-то тени, загоняя его по ступенькам лестницы все выше и выше: дети кричат и плачут, он проваливается в пропасть и падает, все никак не достигая дна, а дети все плачут и плачут…

…пока он не открыл глаза, чтобы увидеть яркий, сверкающий поток дневного света, обжегшего его глазные яблоки. Он быстро закрыл глаза. Во мраке ему было намного комфортней. Ему показалось, что там было намного безопасней.

И он проснулся. Отец и мать были рядом, но смотрели на него будто издалека. В их глазах были участие и волнение. Они смотрели на него словно через микроскоп, а он сам будто бы был распластан между двумя стеклянными пластинами.

И тут он вдруг понял, что он лежит на больничной койке, а у него на голове не шлем, а бинтовая повязка. Его рука была привязана проводами к какому-то большому аппарату, который издавал странные негромкие звуки. От другой его руки шла тонкая прозрачная трубочка к подвешенному за крючок сосуду. В этот момент голова у него не болела. Осталась лишь какая-то вялая боль. Лишь только свет продолжал обжигать ему глаза.

На глазах матери проступили слезы. Она все повторяла и повторяла его имя: «Жан-Поль… Жан-Поль…» – на французский манер. Она будто напевала ему колыбельную, слова которой состояли лишь из его имени, но это звучало горько и печально, чего в ее голосе он никогда еще не слышал.

Ему захотелось ее успокоить: «Я в порядке, мама, я в порядке…» Но он не был уверен, что на самом деле он в порядке, его скулы начали давить болью еще сильнее, когда он начинал смотреть на свет.

– Тебе уже легче, Джон-Пол, – сказал отец по-английски, но со старым канадским акцентом. – Я вижу… легче… – он никогда не говорил по-французски.

– Я в порядке? – спросил он. Его удивило то, насколько высок был его голос. Он чувствовал, как снова в нем начинает закипать паника, от которой его чуть не передернуло, потому что они оба посмотрели на него серьезными глазами, и ему показалось, что своего сына они в нем не узнали. – Я умру?

– Нет… нет… нет… – энергично начав качать головой, зашептала мать. Она изогнулась, чтобы поцеловать его в бледную щеку.

– Тебя ранило, – начал отец. – Сильное сотрясение мозга, это правда, но кости целы. Достаточно для того, чтобы какое-то время ты побыл в больнице.

– Как долго я еще пробуду здесь? – спросил Джон Пол. – Сколько дней?

Отец пожал плечами, и по его гримасе стало ясно, что ответ на этот вопрос ему не известен.

– Еще шесть дней, но ты уже пришел в себя. Известно только это.

Но это было не все, потому что к нему вернулась память обо всем, что произошло. Он снова услышал детские крики, скрип балконного перекрытия, перед его глазами снова предстала картина с огнем, пожирающим все, и едким густым дымом, который щиплет глаза, и от которого закладывает нос и горло. Он снова почувствовал, как под его ногами уходит пол, и начинается падение в пропасть. Атмосфера ужаса и паники снова стала его реальностью, даже когда он неподвижно лежал в белоснежной постели под присмотром родителей.

Он снова начал отключаться, и снова теплые волны уносили его во мрак небытия.

А когда он открыл глаза в следующий раз, то родителей уже не было. Он лежал на спине и смотрел в потолок, выделанный причудливой лепниной, похожей на замерзшие волны Северного Ледовитого океана. Он шевельнул головой и вдруг заметил, что той жуткой боли больше нет. Осталось лишь странное давление на его скулы. Он услышал тихие звуки, исходящие из аппарата, к которому была подключена его левая рука. Он оперся на локоть, чтобы рассмотреть этот аппарат.

Человек, сидящий у окна на стуле, встал и подошел к его койке. Он был примерно такого же возраста, как и его отец, но только выше ростом. У него были массивные плечи и глубокие морщины, как у мистера Зарбура. Он сосредоточил взгляд на Джоне Поле, будто читая его мысли – будто бы он мог их прочитать.

– Как себя чувствуешь, Джон Пол? – спросил он. Его голос был таким же вежливым, как и взгляд острым.

Джон Пол вдруг побоялся ответить.

– Достаточно ли хорошо, чтобы ответить на несколько вопросов?

Это звучало все также вежливо и тактично, но Джон Пол почувствовал, что все его тело напряглось: руки сжались в кулаки, ноги стиснули одеяло, которое было между ними. Он почувствовал, что сердце начало метаться по его груди, будто мышь, попавшая в клетку-мышеловку. Прежде, чем он открыл рот, чтобы ответить, человек сказал:

– Меня зовут Адам Поланский, я общественный уполномоченный по делам безопасности городского совета Викбурга. Я возглавляю расследование обстоятельств трагических событий, произошедших в театре «Глобус», – его речь была формальной, будто он исполнял роль в спектакле персонажа, которым он представился. Дальше его голос снова стал вежливым и тактичным: – Все, что ты сможешь нам рассказать о произошедшем в тот день, может представлять особую ценность.

Джон Пол боялся о чем-либо говорить, будто ему было нужно что-нибудь скрыть, или сказанное им могло бы сильно его опозорить.

– Я понимаю, что тебе пока трудно говорить, но это имеет огромное значение для расследования…

Снова это слово: «расследование». Возможно, само это слово отпугивало его от ответа. И вина. Он не знал, почему он чувствовал, что виноват именно он.

– Я где-то поступил не так? – наконец, начал говорить он.

– Это не вопрос о правильных или неправильных поступках, Джон-Пол. Наша задача узнать, что произошло на самом деле. Для нас важны сами обстоятельства, приведшие к случившейся ситуации, – продолжал Адам Поланский. – И ты сможешь нам помочь…

Движение около двери привлекло внимание Джона-Пола. С трудом повернув голову, он увидел еще одного человека – очень высокого, с очень тонкими губами и тонким носом, кепка с козырьком была надвинута на глаза. Он долго неподвижно стоял у двери, но затем он устремился к ним так, будто проглотил нечто горькое, совсем не пригодное в пищу. Он выглядел мрачно и угрюмо, а из-под козырька на Джона Пола смотрели глаза, в которых не скрывалось подозрение.

– Вы слишком мягки с ним, господин уполномоченный, – сказал он Адаму Поланскому, продолжая смотреть на Джона-Пола.

– Оставьте, Катер, – ответил ему Поланский. – Он всего лишь ребенок, – а затем, повернувшись к Джону-Полу: – Это детектив Лоренс Катер из полиции Викбурга…

– Вот, – тряс Катер газету перед глазами Джона-Пола.

На главной странице большие и черные буквы во всю ширину гласили:

«Трагедия в театре. Двадцать два ребенка погибли».

И маленький заголовок:

«Обрушился балкон. Возгорание».

И еще один совсем маленький заголовок:

«Шестнадцатилетний билетер должен быть допрошен».

–

Стефен Делани – 9;

Ненси Саладора – 6;

Кевин Тичер – 13;

Дебора Херпер – 5;

Сьюзан Хино – 10;

Он бросил газету на кровать и закрыл глаза, повторяя имена. Они обжигали его память, как разноцветные зайчики в глазах после ослепления ярким светом электросварки.

Ричард О'Брайан – 11;

Стефани Альтберсон – 9;

Артур Кемпбел – 7;

Прежде, чем продолжить читать имена, он не знал, как осознать, что погибли двадцать два ребенка. Эта трагедия напоминала другие, например, крушение самолета в Чикаго, который рухнул на жилой квартал: «Погибли сто восемьдесят пассажиров авиалайнера и пятьдесят жителей домов, на которые он упал», – он хорошо помнил это заголовок.

Люси Аморо – 10;

Дениел Келли – 7;

Джеймс Бикли – 6;

И он вспоминал лица. Возможно, Люси Аморо, которой было десять лет, была той самой маленькой девочкой в ярко-красном костюме, у которой не было двух передних зубов. Она уронила на себя шоколадное мороженое. Или это была другая девочка выше ростом. С нею были еще два мальчика. Она вела себя с ними, как строгая мать: «Остановитесь, как вы себя ведете?» Или Люси была девочкой, лежащей под тяжелой балкой от рухнувшего балкона, которая прошла мимо него прежде, чем что-то огрело его по голове. Он ворочался в постели, пытаясь отвернуться от лиц, предстающих перед его глазами, но его мозг ему не подчинялся. А что шестилетний Джеймс Бикли? Наверное, это был тот самый мальчик с волосами цвета зрелого апельсина. Он безутешно плакал в коридоре, потому что не мог найти туалет. Влага проступила через его светло-коричневые штаны.

Еще один страшный вопрос: не из-за него ли возник пожар?

Он не был уверен в том, что знает, о чем рассказать уполномоченному Поланскому уже после того, как детектив Катер размахивал газетой:

– Ты не можешь отвечать за все, Джон-Пол.

И в этот момент его мысли были прерваны заботливой медсестрой Элли, сказавшей всем, что ему пора сделать укол и принять таблетки, подмигнув ему, что это способ прервать допрос.

– К этому мы еще вернемся, – сказал на прощание детектив Катер, оставив у него на постели газету. Его слова повисли в воздухе как дамоклов меч.

И Джон-Пол вернулся к газете, заставляя снова себя читать о рухнувшем балконе: об огне, дыме, о панике в партере, о героизме пожарных, спасающих детей. Эти слова оказались недоступны для осознания. Его мозг отказывался воспринимать весь кошмар парада букв, наполняющих эти слова.

«Джон-Пол Колберт, шестнадцать лет, билетер, нанятый на полставки поднялся на балкон, чтобы выяснить природу странных звуков, послышавшихся за несколько минут до начала представления. Его туда отправил хозяин помещения театра м-р Зарбур. Сразу после этого началось возгорание на балконе. Послышались крики: «Пожар», и начался весь этот огненный ад. Огонь разгорелся еще сильнее, балкон рухнул на сидящих под ним ничего не ожидающих детей.

Пожарные заявляют, что, возможно, огонь и послужил причиной обвала конструкции балкона. Находясь на обрушивающемся балконе, Колберт получил сильную черепно-мозговую травму. Он пришел в себя несколько дней спустя, находясь в больнице. Он был допрошен сразу, как к нему вернулось сознание. В настоящее время он находится в центральной больнице города Викбурга».

«А что с мистером Зарбуром?» – подумал он. Продолжая искать в газетном тексте его имя, он нашел следующее:

«Зарбур, который был владельцем и управляющим театра «Глобус» последние тридцать два года, получил шок и обратился к семейному врачу. Инспектор по безопасности городского строительства Кирилл Чатман сослался на ряд нарушений муниципального кодекса, обнаруженных еще в Августе. Инспекция обязала мистера Зарбура произвести капитальный ремонт конструкции здания в течение ближайших девяносто дней. Со дня инспекции прошло девяносто четыре дня прежде, чем случилась это трагедия».

Собирая рассыпавшиеся страницы, дотошно и при этом рассеянно, Джон Пол взвешивал все, о чем он прочитал в газете. Руки не подчинялись его сознанию. Перед его глазами снова и снова проплывали одни и те же кадры: обрушивающийся на детей балкон.

«Почему балкон рухнул?»

«Потому что он был завален всяким хламом», – сказал он себе.

«Может, он рухнул, потому что пол был охвачен огнем, из-за чего вся конструкция ослабла?»

«Мог ли горящий картон так быстро прожечь пол?»

«А кто поджег весь этот балконный хлам?»

«Я», – тихо закричал он.

«Я… я… я…»

Ночь. В палате мертвая тишина. Ни гудения, ни писка от аппарата, который раньше стоял около него. Мягкое шарканье ног медсестер в коридоре, перемещающихся из палаты в палату. Тонкая занавеска отделяла его от темноты.

Откуда-то доносились голоса телевизионных дикторов или персонажей телесериалов. Телевизор в его палате висел под потолком в углу, напоминая в темноте огромного слепого циклопа. Монотонный голос в громкоговорителях внутренней связи перечислял фамилии врачей: «…доктор Конри, зайдите к главврачу… доктор Тайбетс… вас ждут в приемном отделении…» Иногда мог динькнуть тихий, аккуратный звоночек над дверями лифта, которые затем открывались и закрывались.

Он незаметно задремал, погружаясь в сон и всплывая на поверхность реальности, не осознавая, что он засыпает. Ему что-то снилось, но он не мог вспомнить, что – лишь какое-то настроение, аура, мрачное настроение и аура печали и потерь. Сон, который он все-таки запомнил, был про дождь: проливной дождь лился везде, даже в помещении, над которым были крыша и потолок. Капли становились серебряными, затем красными, а затем кроваво-красными.

Реальность представала перед ним в полудреме. Он смутно различал через прикрытые веки очертания комнаты, двери, приведение, вплывшее в палату. «Нет, это не приведение», – подумал он, привстав и сощурившись. Это была женщина в сером плаще. Она смотрела на него черно-серыми глазами, которые сжигали его заживо, будто излучали невидимый огонь.

Она подняла руку и показала на него пальцем:

«Ты!»

Он не знал, что в один единственный слог можно вложить столько ненависти.

«Ты!» – снова она изрыгнула это короткое слово.

Медленно передвигаясь по комнате, она вязко перемещала ноги, будто шла по воде.

«Убийца…» – завизжала она резким, срывающимся голосом. Ее палец смотрел ему в лицо, будто дуло пистолета.

«Ты убил моего Джоя!»