Текст книги "Среди ночи"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Я сказала: ты выглядишь кисло. Что ты увидел из окна, чтобы так «прокиснуть»?

– Деревья, – ответил он. Ему что-то нужно было сказать.

– Деревья?

– Да. Посмотри на них – их искалечили. Электрическая компания обрезает им выступающие ветки, чтобы они не задевали провода. Деревья выглядят как… инвалиды.

– Но по проводам в дома идет ток.

Он пожал плечами, не потрудившись найти ответ. У него было не то настроение, чтобы спорить.

– А хорошо бы тебе было без электричества? – спросила она. – Если все погаснет? Вместо лампочек будут гореть свечи?

Автобус остановился, чтобы заполниться пассажирами, двери открылись и закрылись, и запах выхлопных газов наполнил салон.

«Электричество должно проводиться в кабеле под землей», – подумал он. – «Это защитило бы деревья, а также предотвратило бы обрывы проводов во время штормов, а значит, и перерывы в подаче электроэнергии. Ведь, разумно?»

Но он не стал говорить об этом с девушкой. Ему не хотелось с ней разговаривать.

– Ладно, – сказала она. Нужен ли ей был его ответ?

– Короче, что ты от меня хочешь? – буркнул он, все еще не глядя на нее. В автобусе стало уж слишком тепло. Сентябрьская жара не собиралась сдаваться.

– Ничего, – ответила она. – Мне ничего от тебя не надо, может быть, немного любезности.

Любезность – какое странное слово, чтобы использовать его в разговоре, обозначающее: будьте добры, храните достоинство, соблюдайте приличие.

На самом деле, ему хотелось быть добрым, красивым и очаровывать всех своим умом и тактичностью. Она была настолько красива, что у него начало все болеть. Запах ее духов… даже не духов, а просто воздух вокруг нее, чистота которого не пахнет вообще, который напомнил ему ветерок, дующий с озера. Он несчастно смотрел на пейзаж за окном – не на происходящее вокруг, а на здания и магазины, на машины, скучившиеся перед светофором и на людей, поспешно мельтешащих по тротуару, идущих на работу или по другим делам. Вдохнув аромат этой девушки, он подумал о Хлое, о которой какое-то время не думал, потому что рассердился на эту девушку за то, что помешала ему о ней думать.

– В чем дело? – спросила она.

Он закачал головой, не осмеливаясь дать ответ, не будучи уверенным, что скажет что-нибудь путное.

Она на него не давила. Она больше ничего у него не спрашивала и не делала никаких попыток продолжить беседу. Он продолжал смотреть в окно.

Автобус остановился у школы «Барстоф». Она встала и накинула на плечо ремень сумки. Она замерла в ожидании, чтобы еще раз взглянуть на него. В ожидании чего, понять это он не стремился.

– Эй, – окликнула его она.

Он оглянулся на нее и поймал ее взгляд, который уже не был полон гнева, как за пол часа до того на автобусной остановке, в нем была мягкость и нежность.

– Думаю, что с твоей стороны это было любезно.

Для него было загадкой, что она сочла любезным в этой их несостоявшейся беседе.

– Спасибо, за переживание о деревьях.

Она удалялась от него вдоль прохода к двери, не замечая крики и свисты маленьких монстров. Он расслабился в ожидании момента, когда он высадится около школы «Норманн-Прип».

–

«Норманн-Прип».

Так называли подготовительную академию имени Самюэля Джи Норманна, покойного миллионера, построившего трехэтажное здание, которое в последствии стало административным корпусом этой школы. Оно было до проклятия нормальным, за что Дэнни даже полюбил его и в тоже время возненавидел.

Школа выглядела уж слишком правильной: два здания для классных помещений, расположенных под прямым углом к административному зданию, ярко-красные кирпичи, по которым поднимался плющ, двухэтажные здания. Зеленая лужайка между зданиями была подстрижена настолько ровно, будто ее только что по линеечке выложили брикетами искусственного дерна. И никто бы не осмеливался играть на ней в футбол или даже просто стать на нее ногами. На входе в академию стояли большие металлические ворота.

Учащиеся, только парни, были одеты в синие, похожие на морские, куртки и зеленые брюки – это была официальная униформа этой школы. Каждому учащемуся было позволено носить рубашки и галстуки по его собственному выбору, хотя устав «Норманна» рекомендовал «не пренебрегать вкусом к форме и цвету».

Отец Дэнни с энтузиазмом отнесся к его учебе в «Норманн-Прип», даже если оплата за образование требовала от него дополнительных часов работы на заводе. Он говорил, что хочет, чтобы в процессе обучения у Дэнни было больше возможностей. А «Норманн» обещал маленькие классы и индивидуальное внимание к каждому ученику.

В чем меньше всего нуждался Дэнни, так это в индивидуальном внимании, каким бы оно ни было. Даже наоборот: ему было нужно перемешаться с толпой, чтобы вообще стать «невидимкой». В первые свои девять дней в «Норманне» он не старался завести себе друзей, хотя и никого от себя не отталкивал. Перемещаясь по коридору из класса в класс, будто привидение, он был тенью, оставляемой ничем. В классе на уроке он старался сесть как только можно дальше назад и никогда не вызывался отвечать сам.

Когда наступал перерыв на завтрак, то он старался сесть за столик, за которым он бы был один. И если за его столик садился кто-нибудь еще, то он старался поскорее закончить еду, при этом, не отрывая глаза от тарелки, чтобы затем поскорее выйти из-за стола. Во время перемен между уроками он уходил на стадион, расположенный за административным корпусом. Он поднимался на трибуну, садился на скамейку и смотрел на пустое поле.

Он любил одиночество и не любил его, и так было всю прожитую им жизнь. Он метался между двух огней. Например, ему нужно было, чтобы его не тревожили, и вместе с тем ему был нужен лучший друг, а точнее подруга. Но как назло в «Норманне» такая возможность у него бы и не появилась. Ему было интересно, сможет ли он с кем-нибудь подружиться?

Он не хотел, чтобы с ним произошло то, что было в Барлете на границе с Коннектикутом. Тогда у него было прекрасное время. Ни телефона, ни писем, ни газетных статей. Он играл в баскетбольной команде школы. Нельзя сказать, что он приносил им победы, но и не способствовал поражениям. У него была маленькая роль солдата с мушкетом в школьном представлении, посвященном Американской Революции. Ему нужно было произнести текст, помещающийся в шести строках. Его лучшим другом был Херви Снайдер, у которого он взял прочитать роман «Восемьдесят седьмой участок» Эда МакБейна, затем последовали книги о подвигах Стива Керрила, Мейера Мейера и других. Еще сорок книг ждали, когда он их прочтет. И больше всего Хлоя Эпстейн – лучшая его подруга. Он повстречался с ней на первой своей школьной вечеринке. Это было в восьмом классе. На нем был лучший отцовский галстук синего цвета в белую полоску. Он неловко стоял, прислонившись к стене. Ди-джей менял пластинку за пластинкой. «Дамы приглашают кавалеров…» Появившись внезапно из толпы и представ перед ним, Хлоя пригласила его на танец: «Только не говори «нет» – это меня оскорбит…» Они начали танцевать, сначала неловко, наступая друг другу на ноги, затем, наконец, они поймали ритм. От нее веяло запахом мяты. Их щеки плотно прижались друг к другу, и он почувствовал, как тает от нежности. Затем, оставшись вдвоем, они говорили. А на следующий день они говорили снова – обо всем. Хлоя была еврейкой, а Денни – католиком. Никогда прежде он не встречался с евреями, а ей не приходилось по-настоящему беседовать с католиком. Ни кого из них не пугали религиозные различия, а даже наоборот – удивляло сходство традиций и обычаев: Ханука и Рождество, бармицва и конфирмация, Пейсах и Пасха.

Маленькая, смуглая и энергичная она напоминала птичку-колибри, летящую со скоростью шесть миль в час и тут же неподвижно зависающую в воздухе. Она была нетерпеливой, разговорчивой и постоянно находящейся в движении: «Сделаем так, сделаем наоборот». Они писали друг другу записки, в одной из них она написала: «Люблю», отчего у него в груди заплясало сердце – слова из песни на одной из старых отцовских пластинок. Все было замечательно. Пока не случилось это. Проклятие.

Он весь аж передернулся, снова подумав об этом. Он встал и направился обратно в школу, стараясь оттянуть время, потому что следующим был урок английского языка мистера Армстронга, любимой игрой которого было ловить невнимательных.

На школьных ступеньках его остановил Джимми Барк – первый из немногих учащихся этой школы, кого Дэнни уже знал по имени. Он возглавлял совет учащихся старших классов и выступал с приветственной речью на церемонии начала нового учебного года «Добро пожаловать в «Норманн»». Когда он стоял на сцене, то выглядел приятно, сочетая в себе доверие и скромность.

– Ты – Дэнни Колдберт, правильно?

Дэнии кивнул, при этом немного вздрогнув. Он не ожидал, что на территории этой школы кто-то вообще может к нему обратиться.

– Послушай, в этом году мы организуем новый совет учащихся, – начал Джимми. – И нам нужно по два представителя из каждого класса. Возможно, тебе это будет интересно?

– Почему я? – не в шутку удивился Дэнии.

– Ты – новенький. А нам нужны свежие силы, новые идеи.

– Я даже не знаю… – несколько опешив, ответил Дэнни. Ему не хотелось быть членом совета учащихся Подготовительной Академии «Норманн». Однажды, зайдя в публичную библиотеку Барстофа, он держал в руках книгу, которая называлась: «Сепаратный мир». Позже он подумал: «Я объявил сепаратный мир». И ему захотелось сказать это Джимми Барку, но, конечно, он этого не сделал.

Отступив от Дэнни и показав рукой на административный и учебные корпуса, Джимми Барк сказал:

– В «Норманн-Прип» все выглядит неплохо, ведь так? – и грустно закачав головой, он продолжил. – Далеко не во всем. У нас замечательная школа, без наркотиков, без оружия. Но без проблем не бывает. Среди нас попадаются парни, которые хулиганят в толпе, расталкивают других локтями, обижают младших. Все, как и в других школах. Но здесь это выглядит еще хуже. Нас мало, всего лишь сто учеников. Мы намного уязвимей…

Дэнни пока не замечал проблем, о которых говорил Джимми Барк. Правда, на самом деле он успел заметить пока еще не многое.

– Мне еще столько здесь придется изучать, – сказал он. – Дай бог успеть все. Не думаю, что у меня есть время участвовать в каком-нибудь совете.

Задумавшись, Джимми кивнул, его брови нахмурились, а глаза стали меньше, но затем он вдруг воспрянул, в его глазах зажглись огоньки надежды.

– Тебе не нужно прямо в этот момент принимать какое-либо решение. Ты можешь об этом подумать, взвесить…

Дэнни восхищался такими парнями как Джимми Барк, которые страстно верили в возможное и никогда не принимали «нет» в качестве ответа.

– Ладно, – ответил Дэнни, понимая, что его ответ пока еще ничего не меняет.

Позже, по дороге домой он гадал, так ли ему нужен этот сепаратный мир. Возможно, в «Норманн-Прип», но не дома, не с отцом, не сейчас, когда снова начал звонить телефон.

Противоположностью мира является война. Может, это то, что ему и нужно – война с чем-нибудь, или же это что-нибудь бросит тень на его семью. И он подумал, с чего же может начаться эта война?

–

Он вошел в квартиру, и звук телефонного звонка взорвал полуденную тишину. Закрыв за собой дверь, он кинул на журнальный столик сумку с учебниками и остановился посреди небольшой прихожей в ожидании конца телефонных звонков. Пятый, шестой, седьмой…

Пожав плечами, он прибег к своему старому способу не замечать телефонные звонки, делая их частью окружающей его среды, относясь к ним, как к обычной установившейся рутине.

Он зашел на кухню и доверху налил в стакан апельсинового сока, который, конечно же, пролился на пол. Он вытер светло-оранжевую кляксу с пола бумажным полотенцем. Двенадцатый, тринадцатый…

Он снял с полки большую фарфоровую кружку с надписью «Кофе» и достал их нее галету шоколадного печения. У его матери был необычный подход… четырнадцатый, пятнадцатый… к обозначениям. Для нее они несли свой особенный смысл.

«Может, нужно ответить», – подумал он.

Он знал правило.

Он стоял, держа в одной руке стакан сока, а в другой – печение. Он не стал пить, как и не прикоснулся к печению… семнадцатый, восемнадцатый…

Он вспомнил, как когда-то, в седьмом классе он признался своему другу Томми Кантину, что не может сам подойти к телефону. Томми уставился на него так, будто он был существом инопланетного происхождения. «Я не знаю, кто еще в Америке не может подойти к телефону», – удивленно воскликнул Томми. – «Я…» – ответил он. Ему уже было шестнадцать, и это все меняло.

Он зашел в ванную, закрыл на задвижку дверь и спустил в унитаз воду, наблюдая за воронкой водопада, стараясь заглушить звон телефона. Он поступал так и прежде.

Выйдя из ванной, он тихо выругался: «Вот, сука». Телефон продолжал звонить. Он потерял счет звонкам: где-то двадцать девять, или уже тридцать. Телефон настойчиво продолжал звонить. Резкий, металлический звук показался ему зловещим и угрожающим.

Рекордное количество звонков в прошлом году равнялось восемнадцати. Тогда это могло показаться полным абсурдом.

Тридцать восемь? Тридцать девять?

Может, что-нибудь чрезвычайное?

Отец пострадал на работе, или мать попала в аварию.

Теперь вся комната наполнилось тревогой. Звон уже был у него ушах. Все его тело вибрировало вместе со звонящим на столе телефоном.

Ему нужно было как-то прекратить это сумасшествие, наступающее на него со всех сторон.

Но для него существовало одно нетленное правило, поставленное перед ним его отцом: не прикасаться к телефону. «К аппарату может подойти твоя мать или я. И если звонок адресован тебе, то тебя позовут. А если ты дома один, то не отвечай».

Несло ли это в себе какую-либо опасность или нет, ему нужно было прекратить эти телефонные звонки.

И более того: он хотел начать войну, что-нибудь предпринять. Возможно, это и был подходящий случай.

Он снял с аппарата трубку и вдруг обрадовался тому, что они прекратились. Он был удивлен, услышав из трубки свое имя.

– Дэнни… Дэнни… – это ты?

Он прижал трубку к уху.

– Привет… привет, – говорил голос.

Он слушал и не знал, что сказать.

– Как ты сегодня, Дэнни?

«Сегодня»? – будто они разговаривали по телефону вчера.

– Я знаю, что это ты, Дэнни…

Голос звучал забавно, даже не столько забавно, сколько странно. Голос был почти знакомым – низким, густым… голосом женщины, девушки – близкий, скрытный.

– Мне на самом деле хочется знать, Дэнни, как ты?

– Прекрасно, – произнес он, осознавая необходимость ответить, сказать что-нибудь, но вдруг он охрип. – Хо…

– Хорошо. Я рада, что у тебя все хорошо… – определенно это был голос женщины – не старухи, но и не девочки… или, может быть, девушки. Он был смущен еще и потому, что ему показалось, что этот голос над ним издевался. Можно было полагать, что этот голос не был столь уж хорош вообще, что, несомненно, в данный момент было правдой.

Прочистив горло и проглотив застрявший в нем комок, он спросил:

– Кто вы? – спросил он, просто, не зная, что можно спросить еще. – Я имею в виду, кто со мной говорит?

– Кое-кто, – сказала она. – Возможно, даже друг. Но мы не знаем друг друга, и это хорошо, не так ли? – она развлекалась, будто сказала что-нибудь очень забавное, а затем: – Все-таки…

И это «все-таки» повисло в воздухе, будто знак, будто черная ворона каркнула на другом конце провода.

– Что значит это «все-таки»? – спросил он, сделав ударение на это слово. И он осознал, что ему не нужно поддерживать этот разговор. Он не хотел знать, что она имеет в виду.

– Извините, – сказал он, затем подумав, зачем он извиняется. – Мне нужно повесить трубку.

Он отвел трубку от уха. Его рука перемещалась медленно, будто во сне.

– Минуту, я… – ее голос отрезало, когда трубка легла на рычаг.

Его ладони были сырыми, сердце колотилось, а ноги подкашивались, будто он только что избежал чего-то угрожающего его жизни, похожего, например, на падение в пропасть.

Он неподвижно стоял, будто статуя в парке, со стаканом сока в руке.

Мог ли он едва предположить, что он нарушит правило, когда-то на все времена продиктованное его отцом?

–

Дэнни помнил тот день, когда его отец ввел это правило. Это случилось настолько давно, что лишь осталось выцветшим отпечатком в его памяти. Но теперь ему вдруг начало казаться, что это было только вчера: отец поймал его на кухне и начал смотреть на него сверкающими, как молнии глазами, он предстал перед ним, будто гигант, широко расставивший ноги, которые тогда напоминали Дэнни огромные вековые деревья.

«Никогда… никогда… не прикасайся к телефону… ты понял?»

От отцовского гнева он заплакал. Полившиеся из глаз слезы его ослепили. Но затем отец обоими руками обнял рыдающего Дэнни и прижал к себе. Весь гнев будто испарился. В его тихих словах уже была мягкость, они убаюкивали его, будто негромкая музыка. К ним двоим присоединилась мать. Уже втроем они стояли, обнявшись, раскачиваясь взад и вперед. Дэнни вдруг почувствовал любовь и защиту, несмотря на телефонный звонок и те ужасные слова…

Ему было семь. Он учился в третьем классе. Когда он вернулся домой из школы, то дома было настолько тихо, что это его насторожило. Все было похоже на завернутую до отказа ручку регулятора громкости гигантского телевизора. Его шаги по линолеуму эхом отражались от стен и потолка. Он начал звать мать, но она не откликалась. Он случайно обнаружил ее в ванной: она стояла на коленях перед унитазом, ее волосы свисали через лоб, и сильно пахло рвотой.

«О, Дэнни, как мне плохо», – простонала она. Затем, увидев, как его поразила увиденная им ее слабость, она сказала: – «Это лишь на пару дней. Все будет хорошо…» А затем она снова склонилась над унитазом.

Он прикрыл дверь, и потерянно остановился в прихожей, подумав о ленче, который должен был его ждать после школы, о молоке и бутерброде с противным арахисовым маслом. Когда он зашел в гостиную, чтобы включить телевизор или открыть книгу (ему захотелось немного успокоиться и побыть одному, пока мать была в ванной), то зазвонил телефон. Он колебался: снять трубку или нет. Обычно к телефону подходил кто-нибудь из его родителей. «Оставь это кому-нибудь из нас», – все время говорил ему отец.

Звонки телефона усилили чувство его одиночества в тишине дома. Он понял, что он почти (или даже вообще) не бывал дома один. Всегда присутствовал кто-нибудь из родителей, поэтому у него никогда не было няньки. Он считал звонки: один… два… три… сидя на стуле, он потянулся к телефону. Возможно, это было нечто важное. Он напряг слух, может, мать услышала телефон и сама возьмет трубку?

Телефон продолжал звонить.

Он снял трубку.

– Алло, – сказал он, его голос резонировал в комнате. Он ни разу не разговаривал по телефону.

– Кто, это? – спросил кто-то в трубке. Голос был грубым, сердитым. – Это не убийца. Кто, это? Кто говорит?

– Я, – ответил он. Голос сказал: «убийца»?

– Кто, ты? – звучало не сдержано и с некоторой злостью.

– Я – Дэнни, – затем он добавил фамилию: – Колберт.

В ответ наступило молчание. Он огляделся, почувствовав вину за то, что подошел к телефону. Ему бы хотелось, чтобы трубку сняла мать.

– А, сын убийцы.

– Вы не туда попали, – сказал он. Он когда-то слышал, как отец объяснял кому-то по телефону, что тот ошибся номером. «Не туда попали» зазвучало эхом на том конце линии. – Убийцы здесь не живут.

– Вот, именно здесь и живут, – возразил голос, но вдруг без той злости, которая была ранее, почти вежливо и учтиво. – Твой отец – Джон-Пол Колберт, не так ли?

– Да, – он чуть ли не заикнулся на простом односложном слове, которое если нужно произнести неожиданно, вдруг, то выговорить было не легко.

– Ладно, если твоим отцом является Джон-Пол Колберт, а ты говоришь, что его сын, то ты – сын убийцы. Сколько тебе лет?

С этим вопросом в голос на том конце линии вернулась злость.

– Семь, скоро будет восемь.

– Это плохо, – ответил голос. – Плохо быть семилетним сыном убийцы.

– Мой отец – не убийца, – возразил Дэнни, чуть ли не крича в трубку. – Мой отец, Джон-Пол Колберт никого не убивал.

Трубка вырвалась из его руки. Он обернулся. За его спиной стояла мать: бледность прошла, ее глаза налились кровью и светились от ярости, и чуть ли не сжигали его заживо. Никогда ранее он ее такой не видел – разъяренной до бешенства. Она швырнула трубку на аппарат, набрала воздух и с силой выдохнула.

– Прости, мама, – пробормотал он. Двумя ручейками слезы полись из его глаз, сделав весь окружающий его мир мокрым, будто окунутым в воду.

– Тихо… тихо, – сказала она. – Я на тебя не злюсь.

Она прижала его к себе, его лицо зарылось в ее юбку. Он уже не замечал запах рвоты, продолжающий от нее исходить, будто духи, которыми всегда от нее пахло: «Запах цветов после летнего дождя».

– Человек в телефоне… он сказал, что папа… – он не мог произнести это слово, от которого у него судорогой свело язык.

Она оттолкнула его от себя, но, продолжая держать его за плечи, она посмотрела на него своими, похожими на черные оливки глазами и сказала:

– Твой отец – не убийца.

– Так, почему же тот человек так говорит? – спросил он. Его удивила растерянность в ее голосе, в глазах, в движении ее рук, его удивил его собственный ответ: – Он, что – шутит, издевается надо мной?

Она улыбнулась печальной, тонкой, растерянной улыбкой, лишенной какого-нибудь тепла.

– В мире есть много ненормальных людей, Дэнни, настолько спятивших, что это трудно осознать.

И вдруг ей снова стало плохо. Он увидел, как ее лицо снова стало бледным, будто кто-то открыл невидимый кран, и вся кровь отступила от ее лица. Она стала что-то бормотать себе под нос, он не слышал, что. Она вернулась обратно в ванную, откуда снова послышались ужасные звуки рвотных позывов.

Сжав обеими руками уши, чтобы не слышать звуки мучений матери, он снова услышал, как звонит телефон. Он выскочил из гостиной, забежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Он упал на четвереньки и заполз под кровать, в темноту. Он свернулся в улитку, охватив руками колени, и закрыл глаза. Ему стало легче оттого, что темно, не слышно телефонных звонков и рвоты его матери.

Когда с работы вернулся его отец, он установил для него в доме новое правило: «Никогда, никогда не отвечать на телефонные звонки».

Именно в этот жаркий сентябрьский день, спустя все эти годы он нарушил это правило. Небеса на землю не упали. Свет не погас. Он не мог понять, чего он так долго ждал.

И вдруг ему захотелось, чтобы телефон зазвонил снова.

Но звонка не последовало.

Ночью он проснулся от оглушающей тишины. Он посмотрел на часы: на них было 3:10. Предыдущей ночью телефон зазвонил где-то в это же время.

В доме было тихо или даже слишком тихо: укутанный в отсутствие звуков дом, казалось, звучал сам по себе.

Но что-то его разбудило.

Шум в гостиной – до боли привычный для его ушей: шаги, дверь, которая открылась и закрылась, снова шаги. Конечно же, это был отец.

Дэнни никогда не боялся ночных грабителей, забравшихся к ним в дом, потому что его отец часто просыпался ночью и ходил по квартире. Дэнни иногда мог наблюдать его среди ночи читающим газету, купленную за день до того, смотрящего телевизор, приглушив звук, или просто так сидящего в темноте у окна.

Ему было любопытно, чего ожидал его отец от звонящего всю ночь напролет телефона – или у него какая-нибудь тайная встреча? Он вспомнил стихи времен Первой Мировой, которые они изучали в школе:

Я встречаюсь со смертью,

Нас двоих разделяет лишь баррикада.

Мы спорим…

С кем его отец мог встретиться в столь поздний час?

«Хватит драматизировать», – сказал он себе.

Он сполз с постели и неуверенно встал на холодный линолеум босыми ногами. На ощупь в темноте он направился к двери и бесшумно пересек прихожую в направлении просачивающегося через щели света в гостиной.

Отец сидел в легком брезентовом кресле, ничего не читая и не смотря телевизор – он просто сидел, глядя в никуда. Но выражение его лица удивило Дэнни. Он попытался найти подходящее слово, чтобы хоть как-то это описать: печаль? Нет, наверное, что-то большее – печаль плюс одиночество. И, конечно же, что-то еще. Его глаза затерялись где-то в глубинах мыслей или воспоминаний. Заброшенность – слово, которое к нему откуда-то пришло, может быть, из книги, которую он недавно прочитал. Он сидел среди ночи, заброшенный и одинокий. Сам Дэнни, как и его отец или мать жили среди ночи, даже когда снаружи несчадно палило полуденное солнце.

Он знал, что как бы он не старался, он бы не смог подсчитать, сколько ночей его отец просидел так, ожидая звонок телефона, чтобы затем на него не ответить. Внутри него начала закипать злость. Что – его отец не может как-нибудь отомстить, швырнуть телефон об стенку, снять трубку и крикнуть в нее что-нибудь грубое, нецензурное в адрес того, кто на другом конце линии – что-нибудь совершить? Вместо этого он лишь продолжал ждать – кротко и смиренно.

Какое-то время Дэнни продолжал неподвижно стоять, а затем развернулся и, пройдя через весь мрак, вернулся к себе в спальню. Ему было любопытно, о чем мог думать его отец среди ночи в столь поздний час.

–

– О чем ты сейчас пишешь?

Лулу появляется из ниоткуда.

Перевернув страницу, я начинаю колебаться, потому что знаю, что соврать ей не смогу.

– Ты не пришел поговорить со мной?

– «Глобус», – отвечаю я. – Что же там произошло?

– Да, ну тебя…

– Прости, – говорю я.

Моя бедная Лулу. Она уходит, оставляя после себя в комнате презрение, будто мрачную погоду.

Все время, прошедшее после того разрушения, я нахожусь во сне – не в буквальном смысле, конечно. Иногда закрыв глаза, я вижу ее взгляд в пустоту. Это даже не взгляд, потому что ее глаза не могут видеть. Ее глаза – слепы, и они будто вморожены в ее лицо. Все ее лицо в кровавых подтеках.

Она или то, что от нее осталось было погребено под обломками. Я видел лишь шнурованную каемку воротника вокруг шеи и ее припудренное пылью лицо. Я аж вскрикнул, хотя не был уверен, что мог бы издать какой-нибудь звук. Когда я видел весь этот ужас, меня окружала невообразимая тишина.

А затем был всплеск звуков, криков и плача. Кто-то орал мне на ухо, какие-то руки схватили меня и оттолкнули в сторону. Я начал чихать: раз, другой, третий… это было ужасно. Пыль поднималась из-под камней, повисая в воздухе непрозрачными облаками. Я продолжал чихать. Из моего носа потекло.

– Моя сестра, – закричал я. – Ее завалило!

– Уйди, парень, – завопил голос мне на ухо.

– Она может умереть!

– Знаю, знаю… уходи… обвалилась часть балкона… лучше уйди!

Снаружи чистое небо, лица, вой сирен, красные пожарные машины и белые «скорые», все суетятся и спотыкаются. До грубости яркие цвета ударили меня по глазам, и я их закрыл. И вдруг кто-то схватил меня и куда-то потащил. Я чувствовал запах гари и пота, и слушал голоса: «Его сестра умерла». «Я знаю». «Нет пульса».

Застонав, я открыл глаза: на меня смотрели другие глаза. В них было сожаление. Но я не нуждался ни в чьем сожалении. Мне было нужно, что ко мне вернулась моя сестра. Я не хотел ее смерти, пусть и осознавал, что уже поздно – даже для молитв.

* * *

Плач, рыдания и причитания. Спустившись от Денеганов, тетя Мери, чуть ли не взывала к небесам. Казалось, что умерли стены, потолки и камни подвала. Не стало также троих Денеганов – Эйлин, Билли и Кевина. Майки угодил в больницу с переломами таза, контузией и ушибами.

К нам пришла миссис Денеган. Морщины на ее лице стали глубже, а в волосах появилась седина. Они вдвоем долго рыдали в обнимку. А я метался из комнаты в комнату, не находя себе места. Я не мог ни сесть, ни лечь, ни есть, ни пить. Я не мог ни на что смотреть, и вместе с тем, поедал все глазами. Я боялся закрыть глаза, потому что знал, что произойдет: я увижу глаза Лулу – открытые и смотрящие в никуда.

Зазвонил телефон. Рыдание оборвалось. Тетя Мери сняла трубку, продолжая другой рукой обнимать миссис Денеган, лицо которой напоминало огромный, полный боли сырой синяк.

Тетя Мерри слушала. Ее лицо вдруг начало меняться. Оно просветлело, на нем уже не скрывалось облегчение. Прижав трубку к груди, она с облегчением сказала: «Она пришла в себя… наша Лулу… в больнице… она не умерла…»

В больничной палате все было белым – и стены и потолок. Белая простыня укутывала тело Лулу, будто рыцарские доспехи. Такая же белая повязка была на ее голове и напоминала ореол. Ее темные глаза резко контрастировали со всей этой белизной и смотрели на нас откуда-то издалека.

Тетя Мери устремилась к ней и задержалась в дверях. Лулу неподвижно лежала в постели, возможно, она даже не могла пошевелить пальцами, чтобы хоть как-то поприветствовать тетю Мери.

– Ты жива, – осторожно прошептала тетя Мери. – Наши молитвы были услышаны. Свершилось чудо.

– Это было не чудо, – ответила Лулу.

– Возвращение из смерти, – качала головой тетя Мери.

– Я не умирала, – продолжала Лулу. Ее голос был резким и полным горечи.

– Как бы то не было, ты с нами, ты вернулась.

– Я не вернулась, – сказала Лулу. В ее глазах был гнев. – Я никуда не уходила, я – здесь и буду здесь всегда.

Я, наконец, приблизился к ее постели. Она закрыла глаза, и ее лицо стало чужим. Она будто оттолкнула всех нас от себя как можно дальше.

Позже, в маленьком кабинете в конце коридора с нами говорил врач – человек далеко не молодой, с налитыми кровью глазами, с редкими вьющимися волосами, в белом испачканном сажей халате. От него пахло дымом и пылью.

– Свалилось на вас… – пробормотала тетя Мери. – Все сразу, такой ужасный день.

Я видел его среди носилок с ранеными у парадных ступеней театра со стетоскопом на шее. Он ощупывал посиневшие тела, считал пульс и пытался уловить хоть какое-нибудь их дыхание.

Он тяжело вздохнул. Все его массивное тело чуть ли не вздулось над стулом, на котором он сидел.

– Мне нужно кое-что рассказать вам о Лулу – замечательное исцеление.

– Просто, чудо, – ответила тетя Мери.

– Тут не все поддается объяснению, – сказал он, поглаживая свое худощавое, совсем не молодое лицо. – Я так устал, вы не представляете – как. Как бы то ни было, мы думали, что потеряли ее безвозвратно, но она пришла в себя.

– У нее останавливалось сердце? – спросил я, пытаясь держать голос ровным, из-за чего мне показалось, что вместо меня говорил кто-то еще.

– Это был очень длинный день, – глубоко вздохнув, ответил он. – Но позвольте рассказать вам о ее ранах и о том, что еще предстоит.

И он начал рассказывать обо всех ее переломах и сотрясении мозга, о месяцах терапии и реабилитации.

Он ничего не говорил об остановке ее сердца.

Но и ничего не отрицал.

Позже, я расспрашивал Лулу о том, что произошло.

– Ничего не случилось, – ответила она.

– Когда рухнул балкон, – пытался напомнить я ей. – Я пригнул голову и вдруг оказался на полу. Надо мной было сиденье. Я начал чихать. Это выглядело глупо. Ты это помнишь?