Текст книги "Т. 05 Достаточно времени для любви"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

Миссис Смит поглядела на свое отражение, сравнивая его с обликом гостя, и неторопливо проговорила:

– Отец, мы с мистером Бронсоном действительно так похожи, что вполне могли бы сойти за брата с сестрой.

– Двоюродных. Увы, Неда нет в живых, доказать это невозможно. Полагаю…

Мистера Джонсона перебил вопль, донесшийся с лестничной площадки:

– Мама! Дедуся! Я хочу, чтобы меня застегнули!

– Вуди, разбойник, подымайся наверх! – велел Айра Джонсон.

Но ребенок стал спускаться, и перед Лазарусом появился невысокий веснушчатый мальчик, с шевелюрой имбирного цвета, одетый в пижаму… клапан позади был расстегнут. Он подозрительно поглядел на Лазаруса. У того словно морозец пробежал по коже, он попытался отвести взгляд от ребенка.

– Кто это?

– Простите меня, мистер Бронсон, – торопливо произнесла миссис Смит.

– Подойди сюда, Вудро.

– Не волнуйся, Морин, – сказал Джонсон. – Я отнесу его наверх и хорошенько промассирую попу, а потом застегну.

– Прихвати с собой еще шестерых! – промолвил ребеночек.

– Хватит и меня одного с бейсбольной дубиной.

Миссис Смит спокойно и быстро навела порядок в костюме ребенка, а потом торопливо выставила его из комнаты и подтолкнула к лестнице. Потом вернулась и села.

– Морин, – сказал ее отец, – это был просто предлог. Вуди умеет застегиваться сам. Но он уже вырос из детской одежды. Заведи ему ночную рубашку.

– Отец, давай поговорим об этом в другой раз.

Мистер Джонсон пожал плечами.

– Меня вновь обыграли. Тед, это и есть тот самый шахматист. Отличный парень. Назвали его в честь президента Уилсона, и уж он-то «не слишком горд, чтобы воевать». Просто маленький чертенок.

– Отец!..

– Хорошо-хорошо, но тем не менее это так. Именно эта черта мне и правится в Вуди. Он далеко пойдет.

– Прошу простить нас, мистер Бронсон, – сказала миссис Смит. – Мы с отцом иногда расходимся во взглядах на воспитание мальчика. Но вам не нужно знать о наших разногласиях.

– Морин, я не позволю тебе сделать из Вуди маленького лорда Фаунтлероя.

– Уж этого можно не опасаться, отец; он весь в тебя. Мой отец участвовал в войне девяносто восьмого года, мистер Бронсон…

– И в Боксерском восстании.

– …и не может забыть этого.

– Конечно. Когда моего зятя нет дома, я держу под подушкой свой старый армейский револьвер тридцать восьмого калибра.

– Я тоже не хочу, чтобы он забыл об этом: я горжусь своим отцом, мистер Бронсон, и надеюсь, что все мои сыновья вырастут, унаследовав его неукротимый дух. Но вместе с тем мне хочется научить их вежливо разговаривать.

– Морин, пусть лучше Вуди усядется мне на шею, чем вырастет застенчивым. Он и так научится разговаривать вежливо, об этом позаботятся старшие мальчишки. Если наставление в хороших манерах подкрепить синяком под глазом, материал запоминается куда лучше. Сам знаю… по собственному опыту.

Разговор прервал звонок колокольчика.

– Наверное, Нэнси. – И мистер Джонсон поднялся, чтобы отворить дверь. Лазарус слышал, как* Нэнси с кем-то распрощалась, потом встал, чтобы поздороваться, – и не удивился потому, что уже видел свою старшую сестру в церкви и знал, что она похожа на юную Лаз или Лор. Она вежливо поговорила с ним и убежала вверх по лестнице, как только ей разрешили.

– Садитесь, мистер Бронсон.

– Благодарю вас, миссис Смит, но вы сказали, что дожидаетесь возвращения дочери, чтобы лечь спать. Она пришла – и позвольте мне откланяться.

– Не торопитесь. Мы с отцом полуночники.

– Весьма благодарен вам. Мне очень понравились кофе, пирог, а особенно ваше общество, но мне пора. Вы были весьма добры ко мне.

– Что ж, если вам пора, сэр… Увидим ли мы вас в церкви в воскресенье?

– Я надеюсь быть там, мэм.

* * *

Лазарус ехал домой ошеломленный; тело его бодрствовало, но дух парил неизвестно где. Он добрался до своей квартиры, заперся, проверил, закрыты ли окна и шторы, разделся догола, подошел к зеркалу в ванной и мрачно глянул на свое отражение.

– Глупая ты задница, – проговорил он с выражением. – Суетливый сукин сын, неужели ты ничего не можешь сделать как надо?

Так, видно, оно и было, он не сумел даже по-настоящему познакомиться со своей матерью. Дедуся проблемы не представлял; старый козел ничем не удивил его – разве тем, что оказался ниже и меньше, чем помнилось Лазарусу. Но был он ворчлив, подозрителен, циничен, подчеркнуто вежлив, задирист… словом, очарователен… таким его и помнил Лазарус.

После того как Лазарус, так сказать, «отдался на милосердие судей», случилось несколько неожиданных моментов. Но гамбит этот дал куда лучшие результаты, чем Лазарус мог надеяться, – благодаря несомненному фамильному сходству. Лазарус не только никогда не встречался со старшим братом дедуси (тот умер еще до рождения Вудро Смита), он даже не помнил, что на свете существовал Эдвард Джонсон.

А значился ли дядя Нед в списках членов Семейств? Надо спросить Джастина; впрочем, неважно, можно не беспокоиться. Мать попала в точку: Лазарус оказался похож на деда. А его мать – на своего отца, как заметил дедуся, – и чем все окончилось? Осуждением дядюшки Неда и его легкомыслия. Мать не пожелала слушать о нем, даже убедившись, что гость этим не смущен. Смущен? Сходство превратило его из незнакомца в кузена. Лазарус рад был бы поцеловать дядю Неда и поблагодарить его за вздорное легкомыслие. Дедуся поверил в свою же теорию – еще бы, ведь она была его собственной, – а дочь охотно смирилась с этой гипотезой. Лазарус, тебе предоставили возможность стать членом семьи – а ты оказался таким идиотом.

Он сунул руку в воду в ванне – холодная; тогда он выключил кран и вытащил пробку. Снимая это логово, Лазарус соблазнился тем, что горячую воду обещали давать в любое время дня. Но, отправляясь спать, хозяин отключал нагреватель, и глуп был тот, кто рассчитывал понежиться в теплой воде после девяти. Впрочем, быть может, холодная вода быстрее приведет его в себя; но он намеревался долго лежать в горячей ванне, хотел опомниться и подумать.

Его угораздило влюбиться в свою мать.

Лазарус, смотри этому факту в лицо. Невозможно, нелепо, но тем не менее… После двух тысяч лет, когда одно дурацкое приключение сменяло другое, ты вляпался в самую отвратительную из всех возможных ситуаций. Ах да, конечно, сыну положено любить свою мать. В качестве Вуди Смита. Лазарус в этом не сомневался. Он всегда целовал мать на ночь, обнимал при встречах (если не торопился), помнил о днях рождения (почти всегда), благодарил ее за печенье или за пирог, который она ему оставляла, когда бы он ни приходил (кроме тех случаев, когда он забывал это сделать), и даже иногда говорил ей, что любит ее.

Она была хорошей матерью: никогда не кричала на него… как и на остальных, в случае необходимости немедленно прибегала к розге, и на этом все проблемы кончались; никаких там «подожди, вот вернется домой отец». Лазарус даже помнил прикосновение прута из персикового дерева к ягодицам; оно научило его левитировать в очень юном возрасте, и куда лучше, чем это делал Тор-стон Великий.

Он вспомнил также, что, взрослея, понял, что гордится ею, всегда опрятной, стройной и неизменно любезной с его друзьями – не то что матери других мальчиков. О, конечно, мальчики любят своих матерей. А Вуди судьба подарила одну из лучших.

Но в отношении Морин Джонсон Смит Лазарус испытывал совершенно другие чувства. Перед ним была очаровательная молодая женщина и притом почти его ровесница. Этот ночной визит был пропитан утонченной мукой: за все прожитые жизни ему еще не случалось испытывать столь неодолимое притяжение, истинное сексуальное наваждение: иными словами, подобной женщины он не встречал нигде и никогда. Во время короткого визита Лазарус был вынужден самым тщательным образом скрывать свою страсть: не проявлять излишней галантности, не вести себя подчеркнуто вежливо, не выдавать себя ничем, что могло пробудить во всегда бодрствующей душе дедуси привычную подозрительность. Нельзя было давать дедусе повод догадаться о той буре, которая бушевала в груди его.

Лазарус уставился на доказательство своей страсти, восставшее во всей красе, и хлопнул по нему.

– И чего тебе понадобилось? Тут тебе ничего не обломится. Мы же в Библейском поясе.

И в самом деле! Дедуся Библии не доверял и по стандартам Библейского пояса не жил, но Лазарус не сомневался – приве-дись ему нарушить этот кодекс, дедуся без жалости застрелит его, защищая честь своего зятя. Впрочем, возможно, старик сперва разок выстрелит в воздух, давая ему возможность сбежать. Но Лазарус не намеревался рисковать жизнью. Что если ради зятя дедуся пожелает проявить меткость? Уж Лазарус-то знал, как метко стрелял старик.

Надо забыть, забыть обо всем. Незачем давать дедусе и отцу повод для пальбы; ему не хотелось даже сердить их. И ты тоже забудь обо всем, сгинь, змей безглазый! Лазарус вспомнил, что отец скоро приедет домой, и попытался представить его себе, но образ расплывался в памяти. Лазарус всегда был ближе к дедусе Джонсону, чем к отцу, и не только потому, что отец часто уезжал по делам, – просто дедуся чаще бывал дома днем и охотно проводил время с Вуди.

А другие его дед и бабка? Они жили где-то в Огайо… может быть, в Цинциннати? Неважно, он едва помнил их, так что вряд ли стоило пытаться встретиться. Он завершил все, что намеревался сделать в Канзас-Сити, и если у него есть доля разума, отпущенного богом деревянной дверной ручке, – пора отправляться. Никаких походов в церковь! Какое там воскресенье! Держись подальше от игорного дома, в понедельник надо продать оставшееся имущество – и в путь! Сесть в «форд» – нет, продать его – и поездом уехать в Сан-Франциско, а там сесть на первый же корабль, отправляющийся на юг. Дедусе и Морин можно послать из Денвера или Сан-Франциско вежливые извинения, сославшись на то, что дела срочно потребовали его отъезда и так далее.

Скорей вон из города! Ведь Лазарус понял, что притяжение это не было односторонним: дедуся-то, похоже, ни о чем не догадался, а вот Морин все заметила и не возмутилась. Напротив, была обрадована и польщена. Они немедленно настроились на одну частоту, без слов, без взгляда или жеста; одно прикосновение – и ее передатчик ответил ему. Потом, как только представилась возможность, она ответила по-другому: пригласив на обед. Дедуся тут же вмешался, и она немедленно забрала приглашение обратно – но в той манере, которую допускал здешний моральный кодекс. А потом, когда он уже уходил, снова предложила встретиться, но в более приемлемой форме: они имели право увидеться в церкви. Ну хорошо, что плохого в том, что молодая матрона в 1917 году обрадована и польщена, обнаружив, что мужчина хочет разделить с ней постель? Если ногти его чисты, а дыхание сладко, если он вежлив и почтителен – почему бы нет? Женщина, родившая восемь детей, это вам не нервная девица; она привыкла спать с мужчиной, ощущать его объятия, чувствовать его в своем теле… Лазарус немедленно поставил бы на кон все свое состояние до последнего цента: это занятие Морин нравилось.

Во всех предшествующих жизнях у Лазаруса ни разу не возникло причины усомниться в том, что Морин Смит верна мужу в соответствии с самыми ветхозаветными нравами Библейского пояса. У него и сейчас не было оснований думать, что она флиртовала с ним. В ее поведении ничего не говорило об этом; вряд ли подобное было возможно. И тем не менее он был твердо уверен, что ее тоже тянуло к нему, как и его к ней; что она точно знала, чем все может кончиться. Он подозревал, что она вполне отдавала себе отчет в том, что их может остановить только свидетель.

Но когда рядом отец и восемь детей, а в памяти все моральные представления того времени, четко определяющие«пристойное» и «непристойное»… Вряд ли пояс Ллиты мог действовать более эффективно. Так, давай-ка вытащим все на середину комнаты, и пусть кошка хорошенько обнюхает. Грех? Сие понятие, как и понятие «любовь», сложно определить. Оно отдает двумя горькими, но весьма различными ароматами. Первое: нарушение племенного табу. Страсть, которой он воспылал, безусловно, была греховной – и племя, в котором он был рожден, считало ее инцестом в первой степени.

Но для Морин это не инцест.

А для него самого? В конце концов он решил, что инцест является религиозной концепцией, а не научной; последние двадцать лет вымыли из памяти последние следы, оставленные этим племенным табу. То, что еще оставалось, можно было уподобить привкусу чеснока в хорошем салате. Морин делалась только еще более соблазнительно запретной (если такое возможно!), но его это не пугало. Он не мог видеть в Морин свою мать, это не отвечало его воспоминаниям о ней ни в молодые, ни в зрелые годы. Второе понятие греха определить было легче – оно не было затемнено туманными концепциями и религиозными табу – поступки, противоречащие интересам других людей, греховны.

Предположим, он останется здесь и каким-нибудь образом сумеет залучить в постель Морин при полном ее согласии. Будет ли она сожалеть об этом потом? Ведь это же адюльтер. Здесь к такому явлению относились серьезно.

Но Морин была говардианкой, одной из самых первых, – а основой брака между говардианцами всегда был денежный контракт, который оба партнера заключали с открытыми глазами. Фонд выплачивал деньги за каждого ребенка, родившегося от такого союза. Так что Морин выполняла свои условия: она родила уже восьмерых, получила за них и должна была оставаться в продуктивном состоянии еще лет пятнадцать. Что если для нее адюльтер – всего лишь нарушение «контракта», а не «грех»? Он не знал. Но, мальчоночка, речь не об этом; дело в том, что тебя может остановить только одно – а на сей раз не проконсультируешься ни у Иштар, ни у другого генетика. Впрочем, учитывая препятствия, которые придется преодолеть, шансы на плохой исход весьма невелики. Но риск тем не менее есть, а Лазарус никогда не шел на него: незачем плодить дефективных детей.

Эй, минуточку! Такой исход невозможен, ведь ничего подобного не случилось. Он знал всех своих сестер и братьев: и уже живущих, и еще не рожденных тогда – дефективных среди них не было. Ни одного. Значит, нет никакой опасности.

Итак – несмотря на то что ты только предположил, что парадоксов не существует, – на самом деле это закон природы. И ты давно подозревал, что любая теория основана на парадоксе, но помалкивал, чтобы не испугать Лаз, Лор и других членов твоей «настоящей» семьи. Если подумать, выходит, что свободная воля и предопределение представляют собой два аспекта одной и той же математической истины и что разница между ними лишь лингвистическая, а не семантическая. Следовательно, твоя собственная свободная воля не может изменить ход событий в данном «здесь и сейчас», потому что твои свободные воля и действия «здесь и сейчас» уже стали причиной того, что сложилось в более позднем «здесь и сейчас».

Получается тот же привычный солипсизм, который ты исповедовал с тех пор, как помнил себя. Паутина, кругом паутина!

Лазарус, ты даже не знаешь, какие беды можешь на себя навлечь.

Поэтому прекрати! Немедленно убирайся из города и никогда не возвращайся в Канзас-Сити. Иначе, быть может, тебе и удастся спустить с Морин трусы, а потом она будет тяжело дышать и помогать тебе. А там пусть будет так, как решит аллах. Но исход может оказаться трагичным и для нее, и для других, в том числе и для тебя, глупый жеребец. Одни только яйца – и ни капли мозга! Дождешься, отстрелят тебе задницу напрочь, как предсказывали близнецы.

Но если ты больше не будешь встречаться со своей семьей, нет смысла дожидаться в Южной Америке окончания войны. Ты уже досыта нагляделся на этот обреченной поры мир – так попроси же девиц немедленно забрать тебя домой.

Неужели у нее действительно такая маленькая грудь? Или она зашнуровала ее?

Ерунда, неважно, как она сложена. С ней, как с Тамарой, – любые подробности не имеют значения.

«Дорогие Лаз и Лор!

Дорогие мои, я изменил планы. Я повидал мою первую семью, и мне больше нечего делать в этой эре. Нет ничего такого, ради чего стоило бы отсиживаться два года в стоячей воде и ждать, пока война дойдет до своего кровавого и бесполезного конца. Поэтому я прошу вас подобрать меня сейчас возле кратера. Забудьте о Египте – туда я не смогу попасть.

Под «сейчас» я подразумеваю 3 марта 1917 года по григорианскому календарю. Повторяю: третий день марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года, григорианский календарь, у кратера метеоритного происхождения в Аризоне. Я столько расскажу вам при встрече. Тем временем…

С вечной любовью, Лазарус.»

Или это ее голос? Или запах кожи? Или что-то еще?

DA CAPO: IV

ДОМА

«27марта 1917 г. григ. Дорогое мое семейство!

Повторяю основное сообщение: я попал сюда на три года раньше срока 2 августа 1916 года, – но по-прежнему хочу, что-бы меня подобрали ровно через десять лет после высадки, а именно 2 августа 1926 года. Повторяю: двадцать шестого. Основное и альтернативное места рандеву сохраняются соответствующими базовым данным. Пожалуйста, убедите Дору в том, что причиной всего этого явилась скверная исходная информация, мною предоставленная, и она тут ни при чем.

Я провожу время самым удивительным образом. Привел в порядок дела, после чего вступил в контакт с моим прежним семейством, встретившись со своим дедом (это Айра Джонсон, Айра); познакомился с ним, а потом, используя наглую ложь и явное фамильное сходство, втерся в доверие. Дедуся убежден, что я – незарегистрированный в архивах сын его покойного брата. Не я подал ему такую мысль; это его собственное изобретение. К счастью, все сложилось вполне удачно, и теперь я играю роль кузена в своем давнишнем доме; я не живу там, но меня всегда рады видеть, чему и я весьма рад. Позвольте мне рассказать, как обстоят дела в семье, поскольку все вы происходите от этих троих: дедуси, мамы и Вуди.

О дедусея уже достаточно порассказал, поищите среди того мусора, который кроит Джастин. Джастин, не меняй ничего, только учти, что дедуся оказался не двух метров ростом и не высечен из гранита; он почти такой же, как я сам. Стараюсь проводить с ним каждую минуту, которую он мне уделяет, а именно – играю с ним в шахматы несколько раз в неделю.

Теперь мама. Возьмите Лаз или Лор, добавьте пять кило в подходящих местах, пятнадцать земных лет и куда большее чувство собственного достоинства (нечего-нечего, придержите свои подбородки!). Еще волосы до плеч, всегда завитые на концах. В остальном я не знаю, на кого похожа мама, поскольку видел только ее голову и руки (это объясняется любопытным здешним обычаем всегда и повсюду носить одежду, полностью закрывающую тело). Если говорить о теле, то у мамы тонкие лодыжки (однажды я сумел это заметить). Но я не смею слишком приглядываться, иначе дедуся выгонит меня из дому.

Папа.Сейчас он отсутствует. Я забыл, каков он собой, как забыл все лица, кроме дедусиного (он-то пользуется примерно той же самой физиономией, что и я!), но я видел фотографии папы: он чуточку напоминает президента Тедди Рузвельта (Афина, учти – Теодор, а не Франклин, на тот случай, если у тебя есть снимки обоих).

Нэнси.Это Лаз или Лор, какими они были за три стандартных года до моего отлета. Веснушек, правда, поменьше, но очень достойная девушка, за исключением тех случаев, когда ей отказывает самообладание. Проявляет значительный интерес к молодым самцам, и я полагаю, что дедуся уже торопит маму, чтобы она рассказала Нэнси о говардианцах, – внучка должна выйти замуж за члена одного из Семейств.

Кэролл.Это опять Лаз или Лор, но на два года моложе, чем Нэнси. Она интересуется мальчиками не менее Нэнси, но без успеха: мама держит ее на коротком поводке. Частенько подрагивает подбородком. Думаю, на маму это зрелище впечатления не производит.

Брайан-младший. Темные волосы, похож на папу. Молодой капиталист: разносит газеты, совмещая это занятие с работой фонарщика – зажигает уличные газовые лампы. Имеет контракт на распространение объявлений местного кинотеатра, чем заставляет заниматься младшего брата и четырех других мальчишек, расплачивается с ними билетами в театр, немного оставляет себе, а остаток продаст с убытком в школе (четыре цента вместо пяти). Держит на углу бар с содовой (сладкий пузырящийся напиток), но планирует передать его младшему брату в ближайшее же лето; у него уже появилось другое предприятие. (Насколько я помню, Брайан разбогател, будучи еще достаточно молодым.) Позвольте мне уточнить кое-какие подробности, относящиеся к нашей семье. Она процветает – по местным понятиям, – но это проявляется лишь в том, что живет она в большом доме да имеет хороших соседей. Но папа – удачливый бизнесмен, помимо этого говардианцы получают приличные пособия на детей, а их у мамы уже восемь. Для всех вас понятие «говардианцы» в первую очередь означает генетическую наследственность и традицию, но в этом «здесь и сейчас» оно подразумевает деньги, которые выплачиваются на содержание детей. Это своего рода племенное животноводство, и мы, люди, выполняем роль племенного скота.

Полагаю, что папа удачно вкладывает деньги, которые мама получает за рождение детей-говардианцев, и, насколько я помню, не тратит их. Не знаю, как было с остальными, но я получил некую сумму, когда женился впервые. Эти неожиданные деньги не имели ничего общего с платежами, которые первая жена моя заслужила впоследствии своим чадородием. Я женился во время экономического кризиса, и тогда это было существенное подспорье.

Но возвращаюсь к детям. Мальчики работают; им приходится работать, иначе у них, кроме еды и одежды, ничего не будет. Девочкам выдаются небольшие суммы, но они обязаны работать по дому и помогать маме в воспитании младших. Так происходит потому, что в этом обществе девочкам очень сложно заработать деньги, но мальчику оно предоставляет бесконечное множество возможностей (порядок этот изменится еще до конца столетия, но в 1917 году все так и было). Дети Смитов работают дома (мама арендует прачечную на один день в неделю, и это все), но мальчик (или девочка), который подыскивает себе заработок вне дома, в известной степени освобождается от домашней работы. Ему не приходится отрабатывать то время, которое он проводит вне дома; он сохраняет свой заработок и может потратить его или копить. Последнее поощряется тем, что папа добавляет некоторые суммы к подобным накоплениям.

И если вы скажете, что папа и мама намеренно растят своих детей хапугами, то окажетесь правы.

Джордж.Ему десять земных лет, он младший партнер Брайана-младшего.

Тень его и вечный прихвостень. Это окончится через несколько лет, когда Джордж хорошенько даст Брайану по зубам.

Мэри. Восемь лет, настоящий мальчишка с веснушками. Мама с большим трудом пытается сделать из нее леди. Все же мягкая настойчивость мамы и врожденные данные победят: Мэри вырастет украшением Семьи, и за ней будут увиваться парни. Я ненавидел их, поскольку одно время был ее любимцем. Из всех моих сестер и братьев лишь Мэри была по-настоящему близка мне. Можно быть одиноким в большой семье, я и рос таким, компанию мне составляли лишь дедуся – всегда – и Мэри – короткое время.

Вудро Уилсон Смит.Ему не хватает до пяти лет нескольких месяцев. Это самое пакостное дитя, которому когда-либо позволяли расти. Вынужден признать, что сей пакостник и негодник представляет собой то самое семя, из которого вырос прекраснейший цветок в истории человечества, а именно сам старичина-молодчина. Пока ему удалось плюнуть в мою шляпу, когда она предусмотрительно располагалась на вешалке вне пределов его досягаемости; я неоднократно слышал от него всякие дерзости, из которых «опять этот дурень в дерби приперся» – самая мягкая. Он пнул меня в живот, когда я попытался с ним поиграть (моя ошибка – я не хотел прикасаться к нему, но решил заставить себя избавиться от этой рациональной застенчивости), и обвинил меня в жульничестве за шахматной доской, хотя сплутовал сам: показал мне что-то в окне, а тем временем передвинул моего ферзя на одну клетку. Я засек его… и так далее.

Но я продолжаю играть с ним в шахматы, потому что собираюсь завязать отношения со всеми членами моей первой семьи на то короткое время, которое смогу провести среди них; кроме того, Вуди все равно будет играть в шахматы при любой возможности, а мы с дедусей – единственные шахматисты, способные играть с этим ядовитым созданием (дедуся при необходимости даст ему подзатыльник; я же не удостоен подобной привилегии). Но если бы я не опасался последствий, то попробовал бы придушить его. Интересно, а что случилось бы потом? Неужели половина человеческой истории вовсе исчезла бы, а остаток ее стал бы неузнаваемым? Нет, парадоксы бессмысленны; уже тот факт, что я нахожусь здесь, свидетельствует о том, что в этом «здесь и сейчас» мне удалось сдержать свой праведный гнев на маленького негодяя.

Ричард.Ему три года, он столь же привязчив, насколько Вуди труден, любит сидеть на моем колене и слушать истории. Самая любимая его сказка – о двух рыжеволосых близнецах по имени Лаз и Лор, летающих по небу в волшебном корабле. Общаюсь с ним с легкой печалью: Дикки погибнет весьма молодым при воздушном налете на местечко, называющееся Иводзима.

Этель.Небесная улыбка с одного конца и мокрые пеленки с другого, в разговоры не вступает.

Такова моя (наша) семья в 1917 году. Я рассчитываю пробыть в Канзас-Сити до возвращения папы – а это уже скоро, – потом собираюсь уехать отсюда; все же здесь сложновато, хоть и приятно. Надо бы заглянуть к ним, когда война окончится… но, наверное, этого я делать не стану. Слишком многих придется приветствовать.

Чтобы все прояснить, следует рассказать о кое-каких здешних обычаях.

Пока папа не вернется домой, официально я могу быть принят в доме лишь как приятель дедуси по шахматам, и только; хотя он сам – а быть может, и мама – полагает, что я сын дядюшки Неда. Почему? Потому что я «молодой холостяк», а по местным правилам замужняя женщина не может дружить с молодым холостяком, в особенности тогда, когда муж ее отсутствует в доме. Табу настолько строгое, что я не смею даже пытаться его нарушить… в отношении мамы. Она тоже не поощряет меня. Дедуся этого также не позволит. Поэтому я бываю в собственном доме только для того, чтобы повидаться с дедусей. Если я звоню по телефону, то спрашиваю, дома ли он, и так далее.

О, конечно, в дождь я имею право предложить членам семейства Смит довезти их домой из церкви. Мне разрешено общаться с детьми, только не портить их – что, по мнению мамы, определяется тратой на каждого из них более пяти центов. В прошлую субботу мне позволили вывезти в автомобиле шестерых детей на пикник. Я обучаю Брайана водить авто. Мой интерес к детям считается вполне понятным; мама и дедуся полагают, что таким образом я компенсирую прежнее одиночество и сиротство.

Единственное, чего я себе никогда не смогу позволить, так это остаться наедине с мамой. Я не могу войти в свой дом без дедуси; иначе соседи заметят. Я весьма тщательно слежу за этим: нельзя рисковать – зачем маме неприятности из-за нарушения племенного табу?

Я пишу вам в своей квартире с помощью пишущей машинки; вы даже не поверите, что подобное устройство может существовать. Пора заканчивать – мне нужно еще сходить в город и в два раза уменьшить листок, а потом выгравировать его, подтравить и расплющить; потом я запечатаю его, как положено, и отправлю отложенной почтой. Обычно на это уходит целыйдень, поскольку мне приходитсяарендовать лабораторию и уничтожать все промежуточные результаты; их нельзя оставить в квартире, чтобы не попались на глаза хозяину, у которого есть свой ключ. Когда я вернусь из Южной Америки, обзаведусь собственной лабораторией и буду возить ее в автомобиле. В следующем десятилетии мощеные дороги появятся повсюду, и я рассчитываю путешествовать таким образом. Я буду по-прежнему посылать письма при первой же возможности; надеюсь, что по крайней мере одно из них через столетия доберется до вас. Как говорит Джастин: главное, чтобы письмо одолело ближайшие три века. Я буду стараться.

Я люблю вас всех, Лазарус»