Текст книги "Ненависть к тюльпанам"

Автор книги: Ричард Лури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

17

Когда карантинный плакат сняли, соседи смогли принести нам суп и хлеб. Они с удивлением обсуждали, что один из близнецов умер быстро, а другой переболел очень легко: «Совсем не похоже на то, что обычно говорят о близнецах!»

Соседи поглаживали меня по голове и улыбались, но я мог видеть в их взглядах нечто недружелюбное. Я оставался для них носителем болезни, сам благополучно переживший её, но заразивший своих братьев.

Мой отец не работал все эти долгие недели карантина, а также и после него. Кому нужен повар из дифтерийного дома? Запасы еды у нас истощились, банка из-под какао опустела; единственное, что ещё оставалось в достатке, были дрова из еврейского дома, которые обогревали нас этой ранней весной.

Я сидел у огня и гадал: где же я мог подхватить болезнь? От тех, для кого я работал? От чихающего Кийса? От Хелены, кузины моего отца? Может быть, зловоние в еврейском доме было заразой, распылённой в воздухе на случай, что кто-то явится?

* * *

О возвращении в школу не могло быть и речи, слишком много я пропустил.

Как только я стал держаться на ногах, отец отвёл меня к своему знакомому, господину де Бойеру.

– В его возрасте я уже работал! – сказал де Бойер, глядя на меня.

– Я тоже! – поддержал его мой отец.

– Школа – хорошее дело, но ведь ты же не сможешь есть книги!

– Мы их уже почти едим! – сказал отец, и господин де Бойер улыбнулся ему.

Могло показаться, что сделка состоялась, но тут де Бойер посмотрел прямо на меня и спросил:

– Твой отец говорит, что ты хорошо знаешь город?

Я кивнул.

– Ну-ка, где находится улица Берг?

– Это короткая, в один квартал, улочка между каналами Херейн и Сингел!

Он оглянулся на моего отца и открыл рот, чтобы показать, как он поражён.

– А как бы ты прошёл отсюда туда? – спросил он резко, будто хотел поставить меня в тупик.

– Отсюда? – переспросил я, чтобы выиграть секунду и представить город в своём воображении.

Когда я рассказал ему выбранный маршрут, де Бойер показался озадаченным и расстроенным:

– Какой бестолковый путь! Почему бы не сразу же по мосту через Херейн?

– Так ведь прямо там находится полицейский пост!

Де Бойер хлопнул себя по бёдрам и захохотал:

– Парень прав! – обратился он к моему отцу. – Это как раз я бестолковый!

Я взглянул на отца – тот выглядел довольным, но почему – я не смог бы объяснить.

– Он умён, – сказал де Бойер, – но есть ли у него хоть немного мяса на костях? – Он пощупал пальцами мои бицепсы, которые я тут же постарался напрячь.

– Так ты считаешь, я могу дать твоему парню возможность поработать?

Отец положил свою руку на моё плечо:

– Мой Йон – хорошой работник! Он поможет тебе!

Именно этого я ожидал так долго – ощутить его прикосновение, услышать его голос, наполненный гордостью за меня, – однако в тот момент я чувствовал только одно: он продал меня де Бойеру!

– Когда ему можно начать? – спросил отец.

– Я начну с ним прямо сейчас!

Всё ещё держа свою руку на моём плече, отец направился к двери, где повернулся и, наклонившись ко мне, шепнул:

– Ничего не красть, покуда я не велю!

* * *

Мысль о краже была в моём мозгу на самом последнем месте, настолько я был вначале сконфужен. Такие слова, как накладная, заказ-наряд ничего не означали для меня. Кроме того, складские рабочие пользовались для общения собственным сленгом, типа: «Отпасни шесть драндулетов на коротышку!» Я был счастлив, когда кто-нибудь говорил мне, что делать, на простом голландском: «Погрузи это! Разгрузи то! Подмети пол!»

Я боялся попасться ничего не делающим на глаза хозяину из опасения, что он меня выгонит и отправит домой, поэтому я часто подходил к рабочим с вопросом, что надо сделать. За это они прозвали меня подлизой. Хотя это звучало насмешливо, но означало, что меня приняли за своего. Теперь я мог иногда посидеть вместе с ними на джутовых мешках и поболтать, и никто не подумал бы ничего плохого.

Рабочие не говорили о войне слишком много, только о том, как она изменила их жизнь.

– Если у меня есть хорошая жратва вечером и хороший заработок днём, то я счастлив!

– Ну, и когда же у тебя в последний раз было что-нибудь из этого?

– Даже и не спрашивай!

Тогда кто-нибудь ещё добавлял:

– Что касается меня, то я люблю много разных вещей: пиво, ветчину, девок!.. Но для полного кайфа ничто не сравнится с удовольствием всласть покурить!

– Ну, и когда же ты в последний раз курил что-нибудь стоящее?

– Можно было бы достать на чёрном рынке, но для этого требуется куча денег!

– Спрячь у себя богатого еврея – и сможешь курить всё, что захочешь! – сказал мужчина, которого я про себя называл Крыса за его острый нос и умение быстро перемещаться, делая короткие шажки. Ему нравилось острить по поводу евреев, что вызывало у одних слушавших смех, у других – смущение.

Я старался держаться подальше от него.

* * *

Проработав на складе некоторое время, я стал замечать странные дела.

В основном, наш склад распределял продовольствие в магазины, где население получало его по продуктовым карточкам. Но во всяких крупных операциях всегда бывают потери и порча, не говоря уже о кражах. В итоге определённая часть продуктов оказывалась на чёрном рынке, но как это происходило, я не знал. Да никто и не собирался объяснять всякие сложности ребёнку, мальчишке, да ещё такому глупому и старательному, что всё время работает. Из-за этого даже не все соглашались работать со мной. «Не старайся слишком усердно, парень, ты выставляешь других в дурном свете!» – сказал Крыса. И правда, некоторые рабочие позволяли себе излишне не напрягаться: случалось, я пробегал мимо таких, спавших на лестничных площадках под крышей или храпевших на куче гороха.

Склад был огромным, холодным и вызывал чувство одиночества.

Когда для меня не оказывалось дела и никому не нужны были помощники, я сам себе создавал занятие, даже если это было перетаскивание мешка моркови с одного места на другое. Мне казалось, что стоит прерваться хотя бы на пять минут, как тут же из-за угла появится хозяин.

Но моё усердие не помогло избежать неприятности.

– Хозяин хочет утром первым делом увидеть тебя! – сказал мне Крыса с самодовольной ухмылкой, и я сразу понял, что он имел в виду: – Прощай, подлиза!

В этот вечер за столом я не мог поднять глаза на своих родителей. Мать дважды спросила, хорошо ли я себя чувствую. Лёжа в постели, я снова и снова гадал, в чём же моя ошибка, пока не понял, что такое терзание бессмысленно: видимо, кто-то сказал хозяину дурное обо мне.

Было уже совсем поздно, а я никак не мог заснуть. Изредка свет фар проходившей машины скользил по потолку. Наконец я придумал, что мне делать.

Нужно уложить одежду в мой школьный ранец и взять его с собой на работу. Если я буду уволен, то смогу немедленно сбежать прочь из дома. Отправлюсь в деревню!

Люди рассказывали, что можно проехать в кузовах порожних грузовиков, тех, что привозят молоко в город. Я найду работу на ферме и проживу там всю войну, пока страна не будет освобождена англичанами… или американцами… или русскими. Потом я вернусь домой! Родители станут по очереди обнимать и целовать меня: «Мы считали тебя умершим! Наш сын! Наш мальчик!»

Я собрал, в основном, тёплые вещи: уже наступил январь 1944 года, и дни стояли короткие и холодные. До сих пор в ранце осталось немного песка с того времени, когда Кийс и я играли в саботажников.

* * *

Утром я попытался выскользнуть незаметно из дома, но мою мать было невозможно миновать тайно.

– А это зачем? – спросила она, указывая на ранец.

– Мне он нужен на работе!

– Для чего?

– Хозяин объяснит на месте! Мне нельзя опаздывать!

– Тогда ступай!

…Я присел около кабинета хозяина. Тени скользили по замёрзшему стеклу. Звонили телефоны. Стрекотали пишущие машинки.

Я снял ранец с одного плеча, и как раз в это время меня вызвали.

– Ага! – сказал хозяин. – Подлиза явился!

– Я старался!

– Я знаю, знаю!

– Я не спал по закоулкам, как некоторые!..

– Как мой племянник Дирк! – Хозяин коротко рассмеялся. – Теперь слушай, парень, для тебя есть дело! У нас возникла потребность делать три-четыре лишних доставки каждый день. Ты знаешь город, причём не только адреса, но и как туда добраться. Хочешь помочь мне за дополнительный заработок?

– Да, хозяин, хочу!

– Вот только в этих доставках есть одна особенность – как бы тебе объяснить? Они частные. И я не хочу, чтобы немцы испортили нам этот бизнес.

– А они большие?

– Не очень – так, кило или два!

Меня не уволили! Да ещё появилась возможность заработать лишние деньги! Я был настолько счастлив, что осмелился предложить:

– Что, если делать доставки после окончания школьных уроков? Можно всё положить ко мне в ранец, и я буду выглядеть как любой другой школьник!

Хозяин помолчал, затем вышел из-за своего стола и потрепал меня по щеке. Он вынул из кармана два гульдена и, положив их мне в ладонь, сказал:

– Передай это своему отцу и скажи ему, что я благодарю его за такого полезного и находчивого работника!

* * *

– …такого полезного и находчивого!.. – я использовал те же слова хозяина, заканчивая свой рассказ родителям о том, как я заработал для дома два лишних гульдена.

– Но мне показалось, утром ты сказал, что это они велели тебе принести ранец?.. – сказала мать, чьи сомнения в правдивости этой истории отступали перед ликованием от полученных денег.

– Утром у меня просто не было времени всё объяснить! – оправдывался я. – Они попросили меня прийти с каким-нибудь предложением, и вот ранец-то и был моим предложением…

– Ну это не важно! – сказала она с улыбкой, отправляясь на кухню готовить обед.

Отец подошёл близко ко мне и, склонившись, негромко сказал:

– Вот теперь ты можешь начинать красть!..

18

Итак, я воровал! Ради послушания отцу и для его удовлетворения!

Однако он никогда не делал мне замечаний по поводу принесённой домой пищи: не выговаривал, если было принесено меньше, чем в прошлый раз, и никогда не хвалил, если больше.

Мать всегда выхватывала продукты из моих рук: чем скорее они попадали в её кухню, тем скорее они становились нашими, не украденными.

Получатели, которым я приносил продукты, тоже хватали их из моих рук и быстро куда-нибудь убирали, но по другим причинам.

Эти специальные доставки предназначались либо богатым людям, покупавшим себе дополнительную еду, либо жителям, прятавшим кого-то – евреев, участников Сопротивления, молодёжь, уклонявшуюся от немецких принудительных работ.

Вскоре я уже отличал тех, кто покупал для себя, от тех, кто скрывал кого-нибудь. Первые как будто бы имели другой запах – запах людей, любящих только себя. Но не было явных признаков различить среди прятавших: у кого – евреи, у кого – молодые голландцы-дезертиры, а у кого – бойцы Сопротивления.

Наблюдая, как продукты выхватывали у меня и тотчас уносили куда-то, я был уверен – их не взвешивали для проверки, что каждый оплаченный грамм доставлен. В хорошие дни мне удавалось утаить столько гороха, что хватало на суп; несколько мелких картофелин или свёклочек позволяли идти в постель не голодным и быстро засыпать с приятным чувством в животе.

Тем не менее, работа не была лёгкой. Ранец, нагруженный бобами, становился по пути всё тяжелее, а ходить приходилось помногу.

Трудные времена вынуждали приспосабливать к велосипедам деревянные колёса или наматывать на обод садовый поливочный шланг. Падение с такого велика с тяжёлым ранцем на спине могло закончиться разбитой об мостовую головой. Поэтому я повсюду ходил пешком, не обращая внимания на расстояния и на мерзкую погоду. Украденное было моим заработком.

Излишне говорить об угрожавшей опасности. Немцы точно уж не погладили бы меня по головке за снабжение пищей скрывавшихся евреев и участников Сопротивления.

В тот период войны все были достаточно наслышаны о камерах пыток в отеле «Апельсин» и о последующих расстрелах в прибрежных дюнах.

На случай, если бы немецкий патруль остановил меня и приказал показать, что лежит внутри, я стал носить в ранце несколько учебников поверх продуктов и даже приколол к нему маленький значок молодёжной организации NSB.

Уличные патрули обычно состояли из старых утомлённых мужчин, которые, казалось, не обращали особого внимания на происходившее вокруг. И всё-таки они были опасны.

По всему городу висели пропагандистские плакаты: «ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ В ЕВРОПЕ НА ВСЕХ ФРОНТАХ!», но в начале 1944-го каждый голландец знал, что Германия проигрывает войну. Сражения продолжали бушевать на Восточном фронте, и для всех было очевидно, что война не закончится скоро, а значит, не исчезала вероятность умереть от голода или от болезней. Нормы выдачи по продовольственным карточкам были сильно урезаны, поэтому те продукты, которые я воровал, всего лишь позволяли нам держаться на прежнем уровне.

* * *

Те два-три часа между окончанием занятий в школах и сумерками, когда я делал доставки, были самым радостным временем в моей жизни. Я находился на свободе, в городе, который любил, а не внутри огромного мрачного склада. Любая опасность только будила моё воображение, оживляла для меня улицы и кирпичные здания, чьи очертания выделялись на фоне неба.

Грустно было видеть, как всё вокруг стало чумазым, закопчённым. Грязные окна отражались в грязных каналах. Однако жизнь продолжалась, и ещё сохранялись некоторые характерные черты Амстердама. Например, уличные проститутки с их дерзкими взглядами.

В то же время, случались события, небывалые прежде. В один из дней, едва я приостановился, вспоминая маршрут попутного трамвая, здание на противоположной от меня стороне площади вдруг рухнуло на проезжую часть. Только что оно стояло, и вот уже исчезло в клубах пыли!

Позднее я узнал причину обрушения: брошенные дома растаскивали на дрова, и опорные балки тоже были кем-то утащены. Настал день, и ослабленные стены с грохотом обрушились прямо передо мной!

Доводилось мне видеть пьяных людей, падавших в каналы. С мостов и набережных им кричали зеваки, а выпивохи обычно отзывались руганью. Получалось про-сто-таки увлекательное представление!

Старый охранник нашего склада рассказал мне, что подобные события принадлежали к давним городским традициям. Единственный вопрос оставался невыясненным: где они могли найти в то голодное время достаточно выпивки, чтобы так сильно опьянеть?

Некоторые городские пьяницы были местными знаменитостями из-за их «способностей». Один из них мог спеть национальный гимн задом наперёд. Другой поедал на спор толчёное стекло; а ещё один, по прозвищу Балагур, умел цитировать голландских классиков на любую заданную тему. Таким способом они добывали деньги на спиртное.

* * *

Именно Балагур на моих глазах упал в канал весенним днём 1944 года, когда я нёс фасоль в дом на набережной Херейн. Прохожие, собравшиеся на мосту, выкриками комментировали происшествие. Мне не хотелось опаздывать с доставкой, но и пропустить зрелище тоже было жалко. Ранец в тот день был тяжёлый, однако я не посмел снять его и поставить на мост.

Борода и волосы Балагура были угольно-чёрные, острый подбородок выдавался при разговоре вперёд, как у многих беззубых людей. Глаза сверкали яркой голубизной, заметной даже с моста. Сначала он отвечал прибаутками, но отдельным крикунам посоветовал заткнуть языками свои задницы.

– Ты бы лучше вылез из воды, а то можешь умереть!

– Это молодой может умереть, а старый – должен!

– Тогда у тебя не так уж много времени, старик!

– И мы, и время – во власти Божьей!

– Ты, должно быть, сам придумываешь половину своих поговорок!

– Мир любит быть одураченным!

В этот момент глаза Балагура встретились с моими, и меня охватило странное чувство, что он заглянул в моё нутро, проверяя – понял ли я, что он подразумевал под смертью, и Богом, и временем, и миром, который любит быть одураченным.

Я ощутил головокружение и вцепился в перила…

В сознание я вернулся благодаря лямкам ранца, резавшим мне плечи. Пора было идти. Колокола близкой церкви Весткёрк уже пробили пять часов.

* * *

По этому адресу я уже приходил несколько раз. Вежливая пожилая женщина на нижнем этаже, всегда одетая в один и тот же желтовато-коричневый свитер, приглашала меня войти и угощала чаем, приготовленным на дровяной печке. Она была не только искренне гостеприимна, но ещё и не хотела, чтобы я вошёл и вышел слишком быстро, – это могло бы вызвать подозрение.

Когда я уходил, она обычно давала мне старые газеты и деревянные обрезки:

– Для твоего домашнего очага!

Но так было нужно и затем, чтобы ранец не выглядел при выходе пустым, будучи внесён наполненным.

Она носила очки, делавшие её глаза похожими на рыб в аквариуме, а в остальном была вполне приятная и умная женщина.

Я волновался, что задержался на мосту в то время, как она ждала моего прихода. Возможно, там были и другие люди, ожидавшие еду, пока я любовался пьяницей в канале!

Выйдя на набережную Херейн, я ускорил шаги, глядя себе под ноги. Поэтому я не заметил небольшое скопление людей перед нужным мне домом, пока почти не упёрся в них.

Это была полиция, выводившая людей из дверей и сажавшая их в полицейский фургон.

Крепкая рука вцепилась в моё плечо сзади, и ужасная мысль тут же пронзила меня: «Это конец!!! Она сообщила полиции, что придёт мальчик и принесёт продукты! Они дожидались меня!»

– Не двигайся! – послышался голос у меня за спиной. – Делай, что я скажу!

Голос показался мне знакомым, но я был слишком напуган, чтобы распознать его…

Мгновение спустя – пальцы продолжали сжимать моё плечо – он тихо произнёс:

– Всё в порядке! Мы идём, неторопливо прогуливаясь, мимо этого дома, просто два человека, занятые беседой и совсем не интересующиеся арестом нескольких прятавшихся евреев!

Как только прозвучало слово евреев, я узнал его – это был Крыса с моей работы! Всё еще смущённый, но уже менее испуганный, я посмотрел на него, и мы бок о бок двинулись дальше.

– Хорошо, что ты опоздал, – шепнул он. – Иначе тоже попал бы в облаву!

В этот момент полиция вывела из дома ту самую пожилую женщину в больших очках. На ней был знакомый мне коричневый свитер. Заметив меня, она грустно улыбнулась.

Крыса продолжал шёпотом информировать меня:

– Кто-то позвонил нам и предупредил об аресте, вот хозяин и послал меня найти тебя; он беспокоился, что ты можешь влипнуть!

На секундочку я загордился, что сам хозяин беспокоился обо мне, но тут же понял – его беспокоило, что я скажу полиции о том, где я взял доставляемые продукты.

«А что, если Крыса – один из тех, кто доносит в полицию? – подумал я. – Он ждал меня, чтобы я не пришёл во время ареста и не выдал тайную систему по распространению продовольствия со склада! Ведь она помогает ему находить укрытия евреев, а за это он получает плату!»

– Что делать с фасолью? – спросил я, когда мы отошли подальше от опасного места.

– Можешь взять её себе!

– Разве я не должен вернуть её на склад?

– Нет, она была оплачена вперёд!

Так я пришёл в этот день домой Фасолевым Героем!

Мать убрала часть фасоли, а остальное стала варить, и кухня сразу празднично преобразилась, наполнившись запахом изобилия впервые за эти годы.

Отец стоял, опершись на дверной косяк, и глотал эрзац-кофе, пока я подробно рассказывал свою историю: про пьянчужку, спасшего мою жизнь; про несчастную пожилую женщину в коричневом свитере; про Крысу, который, может быть, и порядочный человек, но, скорее всего, нет.

Я излагал события для обоих родителей, но адресовал рассказ отцу, чтобы он не увидел опять опасную глупость в моём поступке, в краже гораздо большего, чем он позволил мне.

В этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.

Я немедленно вообразил, что это хозяин явился за своей фасолью, что произошла ошибка – никто не платил за неё, а Крыса не знал или солгал.

– Пойди, узнай, в чём дело? – попросила мать ласковым голосом.

Она по-прежнему боялась подходить к дверям.

Отец слегка коснулся моего плеча, пока я миновал его на пути к двери, но я не понял, что означал его жест.

Я открыл дверь и увидел Франса в солдатской форме, сидевшего в инвалидном кресле на колёсиках. Несмотря на одеяло, покрывавшее его колени, я мгновенно понял, что у него нет ног.

19

– Гитлер – это мразь! Россия – это гадость! Война – это дерьмо! – кричал Франс за столом, держа в руке стакан джина; слёзы катились по его щекам. – Я был последним идиотом! Я думал, война – это романтика, героизм! Вы знаете, на что похожа война? Это взрыв на фабрике, промышленная катастрофа!

Он внезапно замолк, вспомнив нечто, сделавшее его глаза стеклянными.

Мы все сидели за тем же столом, за которым однажды вечером Франс донёс на меня родителям, что привело к сильнейшей порке в моей жизни и к потере доверия у моего отца.

Видимо, в этот момент круг замыкался.

Я стал сейчас Фасолевым Героем, а Франс превратился в безногого калеку, лившего слёзы. Теперь он не мог властвовать над нами, он стал зависимым от нас почти во всём – в пище, в жилье, в общении. Восхищение моей матери своим братом сменилось жалостью…

Наконец Франс заговорил, и его глаза стали менее стеклянными:

– Под Сталинградом я проходил мимо двух немецких солдат, сидевших на снегу около только что убитого коня. Они черпали ложками его мозги и ели их, пока те ещё были тёплыми!..

Франс лишился своих ног, когда его переехал немецкий грузовик при поспешном отступлении после сражения. Это произошло не в самом Сталинграде, а где-то поблизости. Он попал в госпиталь на Украине, и там в его документах что-то напортачили, затянув возвращение домой почти на год.

– Никто не был заинтересован в дальнейшей судьбе безногого, раз он не может больше воевать для Рейха!

Также никто не был слишком заинтересован в нём и в Голландии. Франс получил кое-какие льготы как ветеран, но их оказалось немного. Ресурсы были сильно ограничены.

Норма выдачи для взрослого человека составляла около четырёх килограммов картошки, две буханки хлеба, сто граммов масла и два литра молока в неделю.

Уже пришла весна, родились новые надежды, и люди вроде нас могли добавлять к своему скудному рациону овощи с маленьких огородиков во дворах домов. Потеплело, дети надели шорты и рубашки с короткими рукавами, и стало видно, как они отощали – кожа да кости. При достаточном везении ещё можно было надеяться продержаться лето, но грядущая зима не сулила ничего хорошего. Приближалась, без сомнения, последняя зима войны, а для некоторых – последняя зима в их жизни.

Иногда я ходил с Франсом получать его мизерные льготы, помогая ему в инвалидном кресле преодолевать мосты и разбитые тротуары. Для таких случаев он всегда надевал свой мундир.

Одни прохожие бросали на него презрительные взгляды, другие относились с выражением особого уважения, но большинство людей просто не обращали никакого внимания, слишком озабоченные собственными бедами, чтобы переживать о ком-то ещё.

– Я ненавижу тех, кто смотрит на мои ноги! – говорил Франс, прикрывавший обычно колени одеялом. – Но я ненавижу и тех, кто отводит взгляд в сторону!

Случалось, он кричал во сне среди ночи и будил всё семейство. Мать первым делом бежала успокаивать тебя, Уиллем, а потом к Франсу, который либо орал на неё, либо рыдал вместе с нею. Подождав некоторое время, мой отец сердито звал мать назад в постель.

Если после таких пробуждений мне не удавалось заснуть снова, я вылезал на крышу и наблюдал, как британская авиация возвращалась домой после бомбовых ударов по Германии.

* * *

В июне американцы высадились в Европе, и немцам пришлось теперь воевать на два фронта.

– Отлично! – говорили люди. – Но почему же американцы выжидали так долго? Успеют ли они пробиться к нам до наступления зимы?

В том же июне отец тяжело заболел. Пришёл доктор и сказал, что лучшим лекарством для восстановления после инсульта явилась бы здоровая пища, например яйца. Их, конечно же, не было и в помине в обычных магазинах, только на чёрном рынке, где их продавали по астрономической цене. С таким же успехом он мог прописать отцу питаться бриллиантами.

Даже с тем, что мне удавалось украсть, даже с пособиями Франса, даже с нашими пайками по карточкам – мы уже голодали. Тем не менее, было решено, что каждый из нас будет отдавать часть своей дневной порции еды моему отцу.

Вот тогда-то мы и начали употреблять луковицы тюльпанов, чтобы как-то возместить недостаток питания. Большинство голландцев не ели тюльпанов до наступления голодной зимы 1944–1945 года. Мы оказались среди первых. Мать варила тюльпановый суп, но мы также поедали и сами луковицы. Сначала вкус казался нормальным, но через короткое время начиналось сильное жжение в пищеводе и в желудке.

С тех пор как отец заболел, мать перестала успокаивать кричавшего по ночам Франса: её терпение истощалось от непомерного множества забот. Однажды ночью оно лопнуло окончательно.

Разбуженная в очередной раз, она ушла от отца сначала к тебе, Уиллем, а затем к Франсу, но не для того, чтобы дать воды или успокоить его. Она устроила ему ад!

– Это ты виновник болезни в нашем доме! Это ты принёс её вместе с твоими ночными кошмарами, которые не дают нам всем уснуть! Ты примкнул к нацистам! Ты отправился на войну! И что же ты получил за всё за это?! Ты приобрёл меньше, чем имел вначале! А сейчас ты убиваешь нас!!!

Разбуженный криками матери в эту ночь, лёжа в своей кровати, я поклялся убить Франса, если мой отец умрёт.

Это Франс вбил первый клин между мной и моим отцом! Это Франс преградил все пути для нашего примирения, лишил меня возможности услышать своё имя, произнесённое моим отцом с гордостью и любовью!

Я стал обдумывать способы убийства Франса.

Зарезать его во время сна!.. Спихнуть его инвалидное кресло в канал!.. Или вытолкнуть на дорогу перед мчащимся немецким грузовиком!..

* * *

На работе у меня также появились трудности.

С наступлением лета школьные занятия прекратились, поэтому мальчик с тяжёлым ранцем выглядел на улицах неуместно и мог привлечь нежелательное внимание. Поэтому сейчас мне пришлось вернуться к основной работе на складе, где было холодно даже в самые жаркие дни.

Тёплая погода уменьшила возможности для кражи. Не так уж просто утаить полкило гороха или фасоли, если вся одежда – шорты и лёгкая рубашка.

Всё вместе стало сильно действовать на меня – пробуждение среди ночи под вопли Франса, крики матери, медленно умирающий в своей комнате отец. Я недосыпал, не наедался, начал ошибаться в работе, и Крыса замечал это. Я опасался, что он сообщит обо мне хозяину.

Однажды, на обратном пути после очередной доставки, которая в тот раз была законная, я увидел людей, входивших в церковь Весткёрк, и присоединился к ним, надеясь найти внутри прохладу и покой. Я сел на скамью и стал молить Бога спасти отца от смерти: «Господи! Я согласен пожертвовать для Тебя любой вещью! Я даже готов выбросить в канал мой любимый складной ножик с костяной ручкой, если Ты продлишь жизнь моему отцу!»

Закончив, я стал напряжённо вслушиваться в церковную тишину в ожидании ответа, но всё, что я слышал, было покашливание и шарканье ног. Я не был страшно огорчён, так как, на самом деле, не надеялся получить Божий знак тогда же и там же.

Выходя из церкви, я заметил женщину в инвалидном кресле, которая не могла перебраться через церковный порог. На колёсах почти не осталось резины, поэтому они скользили, и кресло передвигалось со значительным трудом.

Я понял, что её руки слабы, и ухватившись за кресло сзади, как проделывал это сотни раз для Франса, подтолкнул его через возвышение на тротуар.

Женщина держала на коленях одеяло, так же как и Франс, но я видел, что ноги у неё есть. Она не сказала никаких слов благодарности, а вместо этого в один миг нашарила под одеялом и вытащила крошечное яблочко, которое положила в мою ладонь.

Я съел яблоко вместе с семечками за два укуса.

Может быть, прохладный воздух церкви и сладость яблока были тому причиной, но я чувствовал себя хорошо, вернувшись на склад.

Крыса дал мне деревянный совок и велел наполнять мешки горохом. Мне нравились и сама работа, и звуки падающих горошин, и появление заполненных мешков перед глазами. Я припоминал всё, что до сих пор приносило мне неприятности, но – удивительно! – не становился несчастнее от этих воспоминаний.

Удалось даже вздремнуть за кучей мешков. Такое нарушение я позволил себе впервые. Это был совсем лёгкий сон, настолько тонкий, что окружающие звуки были слышны, но сохранялись темнота и спокойствие.

Проснувшись, я огляделся – не заметил ли кто-нибудь меня спящим? – но склад выглядел тихим, почти пустынным; казалось, что даже солнечные пятна замерли на цементных стенах.

И вот именно тогда и там, пока я сидел на куче гороха и протирал глаза, в моём мозгу возникла великолепная мысль! Через секунду я уже был на ногах.