Текст книги "Ненависть к тюльпанам"

Автор книги: Ричард Лури

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

11

– Поротая задница! Поротая задница! – дразнились мальчишки, завидев меня, передвигающегося на негнущихся ногах по школьному двору.

Это происходило вскоре после порки. Отец так и не возобновил её, прервавшись из-за облавы. Видимо, потому, что я очень помог ему, когда он вызвал меня наверх из погреба.

Мои родители вместе с близнецами отправились в тот день к нашему соседу, которому доставили дрова и яйца. Отец купил у него часть груза, и его требовалось быстро занести с улицы в дом.

Я старался показать, что ещё чего-нибудь стою и не чувствую сильной боли, поэтому мои ноги двигались быстрее, чем они смогли потом, в первый день моего возвращения в школу, где ребята смеялись и передразнивали меня.

Я шёл прямо на них, и они дали пройти, но один парень сильно шлёпнул меня по попе, рассмешив этим всех остальных. Осмелев от такой наглой выходки, другой шкет попытался повторить её, но оказался недостаточно быстр, и мой кулак врезался прямо ему в нос.

Все закричали, что я бью маленького ребёнка, однако меня это не смутило. Остановившись и развернувшись, я показал всем, что не боюсь никого и готов к драке.

В самом деле, бояться было некого, потому что все страхи я приберёг для встречи с Кийсом!

Я огляделся вокруг: жёлтые листья на деревьях и на земле говорили, что уже наступила поздняя осень. Впереди, в дальнем углу площадки, несколько мальчишек пасовали друг другу мяч, но Кийса среди них не было, и я почувствовал облегчение от того, что мы не встретились в такой ситуации лицом к лицу.

Обернувшись, я увидел Кийса, приближавшегося такой же походкой, как и моя. Вновь слышались дразнилки и насмешки, но на этот раз более доброжелательные, так как теперь они адресовались Кийсу, а его больше любили и боялись сердить.

Я подождал его, и мы пошли рядом. Не хотелось, чтобы кто-нибудь слышал хоть малую часть нашей беседы.

Пройдя несколько шагов, Кийс повернулся ко мне:

– Ты обо всём рассказал!

Я промолчал, не имея слов для ответа. Значит, он считает, что я признался в нашем сговоре! Но мне нечего возразить, я не могу отрицать очевидную истину. Франс побывал в их доме, сообщил всё родителям Кийса, вероятно, даже потребовал показать ему Кийса, чтобы убедиться в правильности своего доноса.

И достаточно! На этом можно бы всё закончить! Мы можем опять стать друзьями, несмотря на высеченные задницы! Смелыми, но проигравшими своё Сопротивление, хотя очень невесело быть партнёрами в любом поражении!

Но этого оказалось недостаточно! На этом всё не закончилось!

Кийс задал вопрос:

– Ты рассказал до порки или после?

Какая теперь разница? Разве это изменило бы походку кого-то из нас?

Но я не мог ответить вопросом на вопрос, тогда Кийс понял бы – какой ответ в нём содержится.

– После! – ответил я.

– Врёшь!

– Нет, не вру!!

– Врёшь!!!

– Я ничего никому не говорил до порки! – крикнул я.

– А я вообще ничего не сказал!

– Ну, ты-то уже мог!

– Тебя же никогда не били до такой степени! – возразил он. – Как они не побоялись, что дело кончится вызовом доктора и обойдётся им в кругленькую сумму?

Всё-таки моя ложь дала некоторый эффект! Кийс уже не считает меня виновником и задумывается, как бы он поступил!

– А тебя? Ведь ты же ничего никому не сказал! – посочувствовал я.

– Я молчал, даже когда мой отец требовал объяснений.

– Что же надо было объяснять?

– Про песок, про автомобиль, другие дела!

– Это ему, должно быть, сказал мой дядя!

– Может быть!

Кийс не сказал это может быть с большой уверенностью. Его злость постепенно стихала, приглушённая сомнением. Он продолжал идти рядом со мной, обдумывая, что бы ещё спросить.

Со стороны казалось, что мы оставались друзьями.

12

Всё, чего мне хотелось, – это снова стать сыном своего отца. Услышать, что он меня называет мой сын или мой Йон!

Мне пришла идея побродить по городу в поисках какого-нибудь заработка: может быть, несколько гульденов, принесённых в дом, смягчат суровый отцовский взгляд.

Я исходил Амстердам из конца в конец. Город выглядел почти опрятно, если не присматриваться слишком внимательно. Тогда становилось видно: на всём лежит тонкий слой коричневой грязи. А разве можно представить себе прежний Амстердам без сверкающих оконных стёкол? От людей пахло кислятиной; каналы превратились в писсуары.

В своих долгих блужданиях мне довелось увидеть многое.

Например, как молодчики из NSB решили продемонстрировать немцам, что голландцы тоже способны бить евреев.

Крупный скандал возник в еврейском кафе-мороженом «Коко» на улице Рийнстраат. Группа парней из NSB и немецкая полиция ворвались внутрь и принялись избивать посетителей прямо у столиков.

Но в этот момент подъехал автобус еврейского боксёрского клуба «Маккаби», и прибывшие спортсмены поспешили на помощь. Хотя их было меньше, но они умели драться и дрались как сумасшедшие, с каждым ударом разбивая носы нацистам.

Те были просто ошеломлены и быстренько ретировались прямо сквозь разбитые окна, расталкивая женщин в стороны. Наверняка, большинство из них потеряли всякий аппетит к подобным встречам.

Видя, как досталось этим из NSB, я радовался и всё высматривал среди них дядю Франса, но в тот раз не повезло. Вот когда не нужно, он тут как тут, а когда он требуется, так его нет!

* * *

Я старался зарабатывать деньги любыми доступными способами: скалывал лёд на крылечках у старушек; помогал загрузить автомашину, пока один из грузчиков отсутствовал; развешивал афиши.

Не помню, о чём они были, за исключением одной, более поздней, когда Гитлер и Сталин уже прекратили притворяться друзьями.

Она называлась «Большевизм – убийца!»: на полу – мёртвые отец и ребёнок, сломанное распятие и рыдающая над ними мать. Я развесил их, вероятно, около двух сотен. Через какое-то время эта картинка стала привычной, но вначале она очень трогала меня. Что, если бы это были мы?.. Отец и я мёртвые на полу, и мать, обезумевшая от горя!

Даже сейчас, хотя ещё ничего действительно ужасного не случилось, она часто бывала сама не своя. Например, она не переставала, как заведённая, твердить одно и то же о хорошем высококачественном мыле:

– Невозможно достать хорошего высококачественного мыла ни за любовь, ни за деньги! В доме зловоние! Пока ещё небольшое, ни один мужчина не может его унюхать! Но я чувствую этот запах, и его почувствует любая другая женщина, которая придёт к нам! Даже обои стали вонять, если встать к ним достаточно близко! Я уже чувствую свой собственный запах!

* * *

Некоторое время я подрабатывал у сапожника, разыскивая в его корзине пригодные для дела кусочки кожи. Новая кожа не поступала, а люди, которые были вынуждены теперь ходить больше, чем прежде, изнашивали обувь гораздо быстрее.

Сапожник советовал своим клиентам переходить на деревянную обувь, набивая её сеном на время холодов, чтобы сохранять ноги в тепле, или газетами, если они не могут раздобыть сена.

Иногда его охватывало отвращение к своей работе:

– Целую жизнь я гнусь над старыми грязными башмаками! Стоило ли родиться, чтобы так и умереть среди этого?!

Затем он отбрасывал в сторону своё шило, скручивал самокрутку из какого-нибудь эрзац-табака, который он ненавидел так же, как мой отец ненавидел эрзац-кофе, закуривал и, сплёвывая крошки с кончика языка, обращался ко мне:

– Как ты считаешь, что мы должны сделать с Гитлером, если он нам попадётся?

– Каждый голландец должен бить его топором, пока он не превратится в кровавое месиво!

– Это было бы неплохо! Это было бы неплохо! – бормотал он.

– А вы что бы сделали?

– Я бы раздел его догола и на огромной сковороде, с которой нельзя спрыгнуть, поджаривал бы, наслаждаясь его громкими криками!

– Здорово придумано!

Когда все годные кусочки кожи закончились, сапожник подлатал мои ботинки и заплатил за помощь.

Пересчитывая монеты и думая о матери, я спросил его, не знает ли он, где можно достать хорошего мыла. Он только рассмеялся и протянул ко мне свои ладони, чёрные от грязной кожи и гуталина.

* * *

Сначала я отдавал заработанные деньги прямо отцу, чтобы доказать, что он выколотил из меня всю дурь, что я понимаю и признаю его отцовские действия.

Он брал деньги, не говоря ни слова. Чувствовалось, что мои старания ему нравились, но он не считал необходимым сразу же выразить это.

Однажды, когда я вручал отцу деньги, он сказал:

– Отныне отдавай их… – Видно было, что он собирался закончить «матери», но на ходу передумал. Всё-таки только он один должен был давать ей деньги, а не я.

Отец достал с верхней кухонной полки давно уже пустовавшую жестяную банку из-под какао и открыл её. Запах из банки напомнил мне довоенные зимние вечера.

– Добудешь деньги – клади сюда! – коротко произнёс он, и ни слова более.

Это было хорошее решение! Мне нравились звяканье монет и слабый запах какао при открытой крышке.

* * *

Стояла обычная промозглая голландская зима с отвратительными холодными ветрами.

Крупные политические волнения возникли в конце февраля, когда во всём Амстердаме и во многих городах страны прошли забастовки из-за ареста немцами четырёхсот евреев во время большой облавы. Одновременно население выражало недовольство отправкой голландцев на принудительные работы в Германию.

Забастовка стала заметным потрясением для Амстердама: на протяжении нескольких дней жители заполняли улицы и пребывали в сильном возбуждении, пока германские власти не применили силу и не загнали всех обратно на рабочие места.

Зима – более подходящее время для уличных заработков, чем весна. Всякая деятельность застывала и замедлялась, и у меня появлялись шансы добыть несколько монет, предлагая свою помощь. Никогда не удавалось принести домой много, но, встряхивая жестянку из-под какао, я слышал ободряющий стук металла о металл.

Иногда я замечал, что монеты исчезали, – значит, ими пользовались, и это улучшало настроение.

Однако отец по-прежнему обращался ко мне только с приказаниями сделать что-то, не выражая никаких похвал и не заводя бесед о чём-либо. Изредка он звал меня по имени, но никогда не называл меня сыном.

* * *

Что интересного прибавилось весной, так это наблюдение за ночными воздушными сражениями.

Я чувствовал приближение английских бомбардировщиков задолго до того, как мог услышать гул моторов или увидеть их самих: тарелки начинали бренчать в буфете, и доски пола слегка гудели. Тогда я поднимался на крышу.

Лучи прожекторов рыскали по облакам в поисках самолётов, летевших бомбить Германию. Порой лучи скрещивались, захватывая цель. Стрельба зенитных орудий особенно усиливалась, когда что-то оказывалось в зоне их попадания. Иногда мне везло проследить, как горящий бомбардировщик снижается подобно падающей звезде.

В одну из жарких ночей позднего июня я просидел на крыше почти час в надежде увидеть объятый пламенем сбитый самолёт, но не потому, что я был против англичан, а просто потому, что такое зрелище оставляло сильное впечатление.

Когда зенитки замолкли, я спустился вниз попить воды.

Франс сидел у стола вместе с моими родителями.

Отец выглядел встревоженным ещё до того, как он увидел меня. Это длилось буквально секунду, но я успел заметить, хотя и не понял, в чём дело. Единственной причиной, напугавшей его, мог быть только я сам, и ничто другое.

Дядя Франс повернулся в мою сторону, но в его глазах не было обычного осуждения.

Может быть, на него подействовал мятный шнапс, который они пили, но Франс казался весёлым и даже счастливым.

Мать была в хорошем настроении – как обычно, когда приходил её брат, тем более что он никогда не появлялся с пустыми руками. Они оба буквально молодели, вспоминая друг с другом своё детство.

– Ты так любил своих оловянных солдатиков, что даже прятал их от меня! – говорила она ему. – Помнишь, ты держал их в сигарной коробке?

– Пока они все не пропахли гаванскими сигарами! – смеялся в ответ Франс и щурил свои глаза.

– Понятно, почему ты так любишь передвигать разноцветные флажки на своей карте, особенно теперь, когда Германия вступила в Россию!

– Скоро я буду двигать нечто большее, чем флажки! – заявил Франс.

– Что это значит?

– Это значит, что стойким членам NSB оказана честь в числе добровольцев отправиться громить большевиков в их берлоге!

Мать не поняла, о чём он говорит.

– Другими словами, ты…?

– Ещё мальчишкой, играя с теми оловянными солдатиками, я мечтал входить в большие города как завоеватель! Теперь у меня появился реальный шанс! Мы отправляемся через пять дней!

За столом воцарилось долгое молчание – новость была чересчур ошеломляющая.

Франс становится частью большого мира, мира аэропланов, армий, пылающих городов, думал я, а мы должны оставаться в своём маленьком мире школы, дома, кухни и улицы!

Плечи матери начали вздрагивать, как всегда перед рыданиями, но Франс, будто он уже был солдатом, сразу же приказал ей не плакать.

– Чтобы пережить эти времена, нужно быть гордым и мужественным! – Он поднялся, подошёл к ней и положил руки на её плечи. – Гордым и мужественным! – повторил он.

Всё ещё стоя, Франс взял бутылку мятного шнапса и разлил в три стакана.

Мать вытерла слёзы рукавом и глядела на него сияющими от восхищения глазами. Отец продолжал насупившись смотреть в стену.

Франс дал мне знак приблизиться к столу и налил несколько капель и в мой стакан с водой.

– Я хочу предложить тост! – сказал Франс, и его взгляд устремился на что-то очень далёкое, видное только ему одному. – Я хочу предложить тост за здоровье Адольфа Гитлера, творца героической эпохи, которая превращает мечты в действительность!

Мы все подняли наши стаканы за Гитлера и за мечты.

13

Война заняла место Олимпийских игр в наших детских разговорах. Армии стали командами, сражения были турнирами.

В школьном дворе мы всё время спорили о том, кто победит; десятки ребят говорили одновременно:

– Как может Германия победить Америку и Россию? Это всё равно, как если бы тигр напал сразу на двух слонов!

– Размер страны не имеет значения! Сотня бомбардировщиков может уничтожить целый город, как это сделали немцы с Роттердамом!

– Эти сволочи убили там мою тётю с двумя её детьми!

– Пусть лучше победит Германия! Иначе сюда придут русские, а они отнимут всё у наших родителей и поселят нас в грязные бараки! Мы там будем спать все под одним огромным одеялом!

– Да нет, сначала американцы победят немцев, а потом они развернутся и разобьют русских!

– А вдруг немцы не проиграют? Они могут быстро разгромить Россию, а затем ударят по американцам, да так сильно, что те решат не связываться и убегут к своим небоскрёбам! Тогда более умные из наших родителей, кто присоединился к NSB, завладеют всем!

– Но если немцев всё же победят, то такие родители получат топором по голове!

– Как, например, дядя Йона, гнусный Франс! – крикнул Кийс.

– Я тоже ненавижу его! Я тоже врежу ему топором! – закричал я, но позор уже нельзя было скрыть. Как это стыдно, если вокруг знают, что у тебя в родне есть нацисты! Можно отговориться, что ты не отвечаешь за всех членов семьи, но каждый скажет: яблоко от яблони недалеко падает! Такие штуки не случаются с порядочными голландцами!

После этого случая некоторые ребята, всегда крутившиеся поблизости, нашли причины не играть больше со мной. Теперь они отводили глаза, когда я оказывался рядом. Гораздо хуже, что другие дети, у кого родственники примкнули к нацистам, стали льнуть ко мне и всюду таскались вслед, как нитка за иголкой. Но я избегал их так же, как меня избегали мои бывшие приятели.

В результате я теперь чаще, чем раньше, оставался в одиночестве, и это дало мне больше времени для поисков хорошего высококачественного мыла и заработков. Кое-кто из мальчишек прослышал, что я могу добывать деньги на улицах, и захотел пойти со мной поучиться моим хитростям. Так всегда – если есть деньги, то есть и друзья, но если показать людям способы заработать деньги, то тоже можно завести друзей!

Я взял с собой некоторых из них и обучил кое-каким приёмам из тех, чему научился сам. Стоя на перекрёстках, мы наблюдали за прохожими и пытались угадать – кто богаче, а кто беднее, чем они старались выглядеть. Я показывал крутые или скользкие места на улицах, где следует поджидать людей, тащивших тяжёлый груз.

Я учил оценивать возможную стоимость услуги и внушал, что следует всегда просить немного меньше.

Однако эти поучения оказались не полезными для меня.

Те ребята, кто не был хорошо приспособлен к труду, постоянно держались за меня. Другие же вскоре стали действовать отдельно и создали для меня конкуренцию. В любом случае, я терял деньги.

Иногда отец встряхивал жестянку с деньгами и направлял на меня сердитый взгляд, если звук был тонкий, слабый. В то же время, он никогда не говорил что-нибудь поощрительное, если звенело сильно.

Постепенно тоньше становилось всё: подошвы моих башмаков, подкладка моей куртки. В доме было холодно, температура воздуха внутри и снаружи почти не отличалась.

Я опять пошёл к сапожнику узнать – нельзя ли у него ещё поработать в обмен на небольшой ремонт моей обуви, но его лавка оказалась заколоченной. То ли он был евреем, то ли заказчиков совсем не осталось.

Для евреев создавалось всё больше и больше преград в работе и в жизни. Им не разрешалось посещать кафе, музеи, театры, даже зоопарк. Такие запреты приводили моего отца в бешенство.

– Мне дьявольски не везёт на этом свете! Знаете, что означает для меня еврей? Желудок на двух ногах с кошельком! Посетитель, клиент! Их сейчас всё меньше и меньше!

Мать, казалось, совсем не обращала внимания на его жалобы и не возмущалась его грубым словам, как это случалось прежде. Она отрывалась от чтения очередного письма Франса, которые приходили из России обычно раз в месяц и адресовались всей семье, но в действительности были для неё одной.

– Франс пишет, – говорила она, – чтобы я никогда впредь не сетовала на слякотные голландские зимы!

– Что-то твой братец не вошёл ни в один большой город как завоеватель!

– Откуда тебе может быть известно? Я ещё не закончила читать письмо!

– Пока что немцы не захватили крупных советских городов, кроме Киева! Но там он не должен бы жаловаться на зиму!

– Как ты узнал об этом?

– Я слушаю английское радио!..

– Так! Значит, теперь ты подвергаешь семью опасности! – прервала она его и вернулась к письму.

Мне понравились её резкие слова, поставившие меня и моего отца на одну доску, поскольку голландцам было строго запрещено слушать радиопередачи из Лондона.

Близнецы не любили, когда мать вела острые разговоры. В такие минуты они замирали и только обменивались взглядами. Они полностью принадлежали ей. Разумеется, нашего отца они тоже любили и были счастливы играть с ним на полу, возя мои старые деревянные грузовички.

На новые игрушки не было денег, да их и не продавали. Отец нашёл в сарае немного синей краски, и теперь все машинки, бывшие в моём детстве разноцветными, стали синими.

Близнецы становились всё более похожими на нашу мать, стройную и белокурую, чем на отца и на меня, коренастых с жёсткими рыжеватыми волосами. У них даже проявилась такая же зелёная жилка на виске, как у неё. Пришедшему вечером домой отцу иногда говорилось: «Мальчики чувствуют себя не очень хорошо сегодня!»

Находясь тут же, рядом, я был готов завопить: «Я тоже один из ваших мальчиков, и я чувствую себя сегодня прекрасно!» – но эти слова почему-то никогда не срывались с моих губ, оставаясь в глубинах души.

Мать постоянно беспокоилась о малышах – ведь они были такие нежные, а условия, столь нужные для сохранения их здоровья, – еда, тепло, чистота – ухудшались с каждым днём.

Мы ещё не жгли в печке мебель и не варили на обед луковицы тюльпанов, но эти дни уже были не за горами.

Мать перестала постоянно говорить о мыле, как было ещё недавно, но регулярно проверяла и чистила свои ногти и поворачивала голову вбок, как птица, обнюхивая сама себя. Она избегала выходить куда-нибудь, кроме прогулок с близнецами или за продуктами.

Что я ненавидел больше всего, так это обращённые ко мне её просьбы взять вас, братцы, в парк и последить, пока вы там играете. Меня никогда не покидал страх, что вы как-то покалечите себя, и я буду виноват.

Я даже не любил держать вас за руки, переходя через улицу. Всегда можно определить чувства человека, взяв его за руку. Так вот ваши руки не любили меня!

14

Летом 1942 года, как раз в то время, когда отцвели все жёлтые цветы, евреям приказали пришить к одежде жёлтые шестиконечные звёзды со словом JOOD, еврей, написанным буквами, похожими на иврит. В добавление к нанесённому оскорблению, евреи ещё должны были заплатить по четыре цента за каждую такую звезду, причём разрешалось приобретать не более четырёх штук на человека.

Перемещаясь туда-сюда по городу, я слышал, что говорили люди о жёлтых звёздах. Вначале были случаи возмущения и призывы не надевать звёзды, чтобы немцы не могли определить, кто есть кто. Но это осталось только разговорами. Не нашлось ни таких смелых, ни таких глупых!

Завидев людей со звёздами, прохожие проявляли всевозможные эмоции: удивление, потрясение, огорчение, злобу. Некоторые считали себя обманутыми теми, о ком прежде не знали, что они – евреи: «Они могли бы упомянуть об этом! Но нет, они скрывали это! Мы не можем доверять людям, которые настолько скрытны! Ведь они наверняка скрывают что-нибудь ещё!»

Однако оставались и другие, открыто приветствовавшие на улицах своих еврейских друзей, пока не заметили, что тем самым заставляют их чувствовать себя в ещё большей степени изгоями.

Хуже всего получилось в смешанных семьях, где, например, отец был обязан носить на одежде звезду, а мать и дети – нет.

* * *

У меня тоже появились неприятности со звёздами, но не такие, как у евреев.

Моя проблема заключалась в том, что звёзды понравились близнецам, и вы требовали, чтобы я достал звёзды и для вас тоже.

– Мы хотим жёлтые звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды! – твердили вы хором.

– Вы не можете носить звёзды, вы не евреи!

– Нет, мы хотим! Мы близнецы и мы евреи!

– Нет, вы протестанты!

– Мы хотим звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды!

На одной из прогулок с близнецами в парке я встретил нашего школьного учителя, который, дымя своей трубкой, быстро шёл по тропинке. Хотя это был всего лишь учитель математики, я попросил его – не объяснит ли он вам обоим, почему вы не можете носить звёзды.

Он присел на корточки, продолжая попыхивать своей трубкой.

– Вам нельзя надевать звёзды! – сказал он.

– Почему нельзя?

– Потому что вы не евреи!

– Что такое евреи?

– Евреи – это такие люди, которые не верят, что Иисус Христос является Божьим Сыном!

– Что же думают евреи о том, кто такой Иисус? – спросил я.

– Они считают его обычным евреем!

– Почему? Разве он еврей?

– Конечно, ведь его мать и отец были евреями!

– Если оба родителя евреи, то и их дети евреи, так говорят немцы! – воскликнул я.

– Да, это так!

– Так значит, если Иисус появился бы здесь, его бы тоже заставили носить жёлтую звезду?

– Видишь ли, я думаю, что он был бы вынужден! – подтвердил математик, выпрямляясь.

Наблюдая, как он удаляется от нас по гравийной дорожке, я был сконфужен более, чем когда-либо.

– Мы хотим жёлтые звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды! – опять завопили вы оба в один голос.

– Ладно-ладно! – отмахнулся я. – В следующий раз получите их!

Ты и Ян выглядели возбуждёнными и счастливыми, когда я привёл вас домой, чем вызвали улыбку нашей матери, и она дала нам по яблоку.

В тот же вечер, отправляясь ко сну, я заметил, что мать о чём-то говорит отцу, и понял, что разговор шёл обо мне. Отец поглядел на меня с интересом, ещё без любви, но какими-то новыми глазами.

Я сделал две маленьких звезды из старой жёлтой пелёнки и написал на них чёрными чернилами слово JOOD. Вас обоих я заставил дать обещание – никогда никому не говорить об этом и не просить надевать их, пока мы не окажемся в самом глухом конце парка.

Маленькие рёбрышки прощупывались под вашими рубашками, пока я пришпиливал на них звёзды, а вы стояли в оцепенении.

Я так и не знаю, почему жёлтые звёзды приводили вас в такой восторг. Насколько я мог видеть, им не уделялась какая-то особая роль в ваших играх. Вам было достаточно просто обладать ими.

Чем радостнее были близнецы, тем удручённее становился я, воображая себе все возможные бедствия.

Любой нацист в чёрной униформе с красными эполетами может заметить нас во время прогулок и спросить, не мои ли это братья? Я отвечу – да, и тогда он спросит – где же моя звезда? Я отвечу, что потерял свою, а он скажет – пойдём к тебе домой, и я объясню твоим родителям, где им нужно её купить.

А если я скажу ему правду, что близнецы только притворяются евреями, он разорётся: «Ах вот как! Притворяются евреями! Да это ещё хуже, чем быть ими! Ну я покажу тебе, что значит притворяться евреями!»

* * *

В то лето евреев уже сгоняли на сборные пункты и отправляли в Германию и Польшу на принудительные работы. Ходили слухи, что там их заставляли работать на износ, как старых лошадей, и что там они гибнут.

Тогда же евреи начали скрываться, уходить на дно – такое появилось выражение.

Иногда на улицах можно было встретить целые еврейские семьи, напялившие в жаркий июльский день по пять слоёв одежды. Без лишних объяснений было понятно, что они направляются в потайное укрытие; прохожие старались не смотреть на них.

Я опасался, как бы Кийс не появился случайно в парке и не увидел близнецов.

Тогда он мог бы высказаться: «Вот так семейка! Дядя – в нацистах, сам – доносчик, братья прикидываются евреями! Отчего бы вам не попытаться быть просто порядочными голландцами! Ну да это напрасная трата времени! Вы же не сможете стать теми, кем никогда не были!»

К счастью, хотя Кийс и жил близко к парку, я никогда его там не встречал.

Боялся я даже евреев. Меня пугало, что какие-нибудь сильные евреи, например боксёры, расквасившие нацистам носы в том кафе-мороженом, проходя по парку и завидев поддельные звёзды, решат, что мы потешаемся над ними, и начнут колотить меня своими твёрдыми, как металл, кулаками.

Но и это тоже не случилось. Ничего не произошло из того, что я пытался предвидеть. А то, что произошло, я никогда и не мог предугадать!

* * *

Я обращал внимание только на тех людей, от кого ожидал неприятностей себе или близнецам, но эти двое, появлявшиеся с некоторых пор, совсем не интересовались нами. Обычно они обнимались и целовались, как будто находились дома за опущенными шторами, отвлекаясь иногда, чтобы испуганно оглядеться вокруг – не подглядывает ли кто-нибудь за ними?

Порой они спорили, и я слышал их голоса, не разбирая произносимых слов. Казалось, что они разговаривали не по-голландски.

После споров она часто плакала, а он снова обнимал её, хотя однажды он дал ей пощёчину.

На ней всегда были одни и те же светло-синее платье и шляпка. Длинные каштановые волосы выглядели так, будто их только что причесали.

Мужчина был коренастый, с цыганского вида усами, одетый в тёмно-синий костюм, явно великоватый для него, так как он постоянно подтягивал рукава к локтям.

Мужчина много курил. Оба носили жёлтые звёзды, которые они пытались прятать: ведь евреям не разрешалось посещать парки! Для этого он снимал свой пиджак, женщина надевала лёгкий свитер.

В тот день мы пришли в нашу часть парка, и я сунул руку в карман, чтобы достать звёзды для братьев. С ужасом я обнаружил только одну звезду! Уходя в спешке из дома, я не проверил – обе ли у меня с собой.

Если я выронил звезду между домом и парком, то это не беда, можно изготовить другую. Но если это случилось дома, то головомойка неминуема. Я попытался сочинить какую-нибудь правдоподобную историю для матери, но близнецы своим нытьём не давали сосредоточиться:

– Мы хотим наши звёзды! Мы хотим наши звёзды!

– Сегодня у меня только одна звезда. Вы будете носить её по очереди!

– Я первый! – закричал Ян.

– Нет, я первый! – закричал Уиллем.

– Если вы будете драться из-за этого, то никто из вас не наденет её!

Такое заявление ненадолго успокоило их.

– Тот, кто согласится быть вторым, будет носить звезду дольше!

Оба задумались на секунду, а затем почти одновременно крикнули:

– Я первый!

У меня в кармане нашлась монетка из числа ненавидимых всеми новых нацистских монет с изображением тюльпана.

– Ладно, – сказал я, положив звезду на землю, – мы кинем монету! Чья сторона с тюльпаном?

– Моя! – закричали оба.

– Так нельзя, чтобы у обоих был тюльпан!

– Пусть Уиллем берёт тюльпан, – крикнул Ян, – а я возьму звезду!

Он схватил звезду с земли и побежал прочь.

Уиллем мгновенно залился слезами. Ну не мог же я остаться равнодушным к такому его состоянию!

– Постой здесь, и ты получишь звезду первым! Только, пожалуйста, не плачь, договорились?

– Ладно!

– Помни: стой и не двигайся!

Теперь я погнался за Яном, который примчался прямо к сидевшей на скамье парочке, держа звезду на виду, и просил помочь прикрепить её. Когда я подбежал, он уже передавал звезду женщине.

– Это твой брат? – спросила она меня по-немецки.

– Да, он мой брат! – ответил я тоже по-немецки.

– Он должен носить свою звезду всё время. И то же самое относится ко второму мальчику. А также и к тебе!

Она наклонилась вперёд, чтобы пришпилить Яну звезду.

Сзади послышались завывания Уиллема, наблюдавшего эти действия.

– Подождите! – попросил я. – Его брат первым наденет звезду. Я обещал ему! Да и в любом случае, они не должны её носить, они же не евреи!

– Не евреи?! – удивилась женщина.

– Зачем же тогда они носят звёзды? – спросил мужчина.

– Так им нравится!

– Ах, так им нравится!.. – Женщина слегка засмеялась и тут же тихонько заплакала.

Какое странное чувство видеть их вблизи после столь частого разглядывания на расстоянии! Она была очень симпатичная, только вот зубы пожелтели. У мужчины глаза налились кровью.

– Значит, ты тоже не еврей! – сказал он.

– Нет!

– Ты хорошо знаешь город?

– Да, очень хорошо!

Мужчина обменялся с женщиной взглядами, и они поговорили минутку на своём языке.

– Тебе можно выходить из дома в сумерки?

– Родители не запрещают, а кроме того, я иногда подрабатываю по вечерам.

– У меня есть небольшая работа для тебя на сегодняшний вечер, – сказал мужчина. – Не тяжёлая и не займёт много времени. Тебе надо взять конверт в моём доме и отнести к ней домой!

– Почему бы вам не сделать это самому?

– Евреям запрещено появляться на улицах с восьми вечера до шести утра!

– Но вы же приходите в парк, а это тоже запрещено!

– Наказание за это гораздо меньше!

– А если немцы схватят меня с этим конвертом, то убьют?

– Нет, они убьют нас!

– Как вы мне заплатите?

– Сколько ты хочешь?

– Мне не надо денег!

– А что же тебе надо?

– Кусок мыла. Хорошего высокачественного мыла!

Они обменялись ещё несколькими словами на непонятном языке.

Затем мужчина написал свой адрес на клочке бумаги.