Текст книги "Цвет убегающей собаки"

Автор книги: Ричард Гуинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Глава 12
Изгои-дуалисты и бросок орла

Рассказ о событиях, случившихся в 1247 году, оказался длинным, путаным и весьма эмоциональным. Лукасу не дано было узнать, насколько версия, что оказалась у него в руках, отличалась от иных, доставшихся разным членам общины, ибо сравнить не было возможности хотя бы потому, что больше этой рукописи Лукас в глаза не видел.

Закончив чтение, он уснул прямо на стуле, навалившись грудью на стол. Лукас еще спал, когда дверь вновь открылась и в комнату вошла молодая женщина с подносом в руках. Она вежливо поклонилась, поставила поднос с едой на стол и немедленно вышла, оставив дверь приоткрытой. Что ж, уже неплохо, но Лукас ждал очередного визита своего главного тюремщика. И он не замедлил явиться. Поннеф вывел Лукаса коридором на свежий воздух. Они дошли до небольшого скверика, разбитого в центре деревушки, и сели на каменную скамью.

– Я только что от вашей подружки Нурии, – заговорил Поннеф. – Она в отменном настроении, и скоро вы увидитесь, пусть только примет душ и позавтракает. К тому же мне все равно надо сначала поговорить с вами наедине, так что прошу прощения за то, что свидание немного откладывается. Не сомневаюсь, вам не терпится узнать правду. Но ведь правда не всегда бывает приятной, верно?

Лукас предпочел пропустить эту банальность мимо ушей.

– Имя Артура Гирдэма вам что-нибудь говорит?

Лукас покачал головой.

– Это психотерапевт, практиковавший некогда на западе Англии. Как-то, в начале шестидесятых годов прошлого века, к нему обратилась молодая женщина, которую на протяжении ряда лет преследовали беспричинные страхи. И еще она, как бы сказать… Выпадала из времени. Жаловалась девушка, например, на жуткие кошмары, в которых она становилась свидетельницей, как людей жгут на кострах. Используя технику гипноза, доктор обнаружил, что его пациентка говорит на наречии, похожем на оккианский, – язык лангедоков, как вам наверняка известно. В результате экспериментов Гирдэм пришел к выводу о существовании некоторой связи между пациенткой и группой катаров, живших в XIII веке в Лангедоке, один из которых – как минимум один – пережил реинкарнацию в тихом и процветающем районе сельской Англии. Доктора все больше притягивала история женщины. Он все сильнее поражался, с какой точностью она воспроизводит подробности жизни XIII века. Он провел исследования, которые не только подтвердили правдивость рассказа, но выявили его собственную роль в нем. В конце концов Гирдэм пришел к заключению, что и сам был в прошлой жизни катаром, и встреча его с юной дамой в значительной степени предопределена событиями далекого прошлого. Вы знаете, что катары верили в реинкарнацию?

Лукасу пришлось признаться, что он вообще о них почти ничего не слышал, правда, теперь прочитал сжатый исторический очерк, любезно предоставленный мсье Поннефом.

– В таком случае позвольте кое-что пояснить. – Поннеф явно предпочел не услышать сарказма. – Катары считали, что обычному верующему предстоит множество реинкарнаций, череда которых оборвется, только когда он или она достигнут состояния совершенства. Оно-то и положит предел последующим возрождениям. Перфекти, иными словами духовные лидеры катаров, достигли этого уровня уже по определению и потому служат образцом. Праведная жизнь, никакого мяса, воздержание. Аскетическая добродетель самоотречения.

Все это время Лукас не сводил с Поннефа пристального взгляда. Вне всяких сомнений, последний причислял себя именно к этой категории.

– Разыскания Гирдэма, при всей своей необычности, отнюдь не были уникальными. Известны случаи, когда катары возрождались, так сказать, в массовом порядке. Много лет посвятил я их исследованию, поставив задачей проверить все существующие свидетельские показания. Выяснилось, что иные участники конгрегаций, особенно те, что были осуждены на сожжение, заключили между собой договор о встрече в будущей жизни. Возможно, сомневаясь в способности достичь статуса перфекти, они направили все свои устремления к коллективному возрождению в те времена, когда, возможно, к их вере будут относиться с большей терпимостью.

Насколько удалось установить, пациентка Гирдэма, как и он сам, составляли ядро одной из таких общин, хотя выводы, к которым он пришел, кое-кто счел произвольными и надуманными. Я познакомился с этим человеком. У меня нет оснований сомневаться в его честности, я восхищаюсь его профессиональной добросовестностью, не позволившей ему в отличие от многих коллег просто отмахнуться от жалоб девушки. За последние двадцать лет я лично столкнулся еще с тремя подобными явлениями, за достоверность которых могу ручаться. Обнаружились и другие группы, в которые входят от трех до семи катаров, переживших реинкарнацию. И это подводит нас к данной общине, являющей собою пятый и, на мой взгляд, наиболее существенный случай массовой реинкарнации.

Я говорю: наиболее существенный – не из тщеславия. Не потому, что сам собрал составляющие ее частицы. Тут дело в другом – обнаружились архивные документы инквизиции, касающиеся руководителя этой общины, некоего Бернара Роше. Известно, что отчеты инквизиторов отличались исключительной тщательностью и полнотой, в них полностью входили протоколы допросов подозреваемых катаров. Уцелевшие и открытые для всеобщего доступа документы, хранящиеся в монастырях Сен-Сарнена, – не единственные в своем роде. Я обнаружил рукописи, остававшиеся неизвестными семь с половиной веков, даже в хранилищах Ватикана их нет.

Конспираторские нотки удачливого жулика, неизменно уходящего от полиции, сделались особенно явными: обнаружение этих якобы тайных свитков должно было свидетельствовать об особенно важной из одержанных Поннефом побед.

– Роше, – продолжал он, – был бесспорным авторитетом в кругу катарских перфекти. Подобно другим лидерам общины, он был воспитан в римско-католической вере. Выходец из родовитой и состоятельной семьи, кровно связанной, согласно некоторым сведениям, с королевским родом Арагона, Роше посещал семинарию в родном городке, затем продолжил образование в Саламанке. В катарскую веру он, как говорят, перешел после трехлетних странствий по Италии с прокаженными, одетыми в рубище, которые подолгу жили в лесах, питаясь корнями и травами. По суровым меркам средневековья, ничего необычного, уверяю, в этом не было. Его называли «прокаженным монахом», хотя, как явствует из архивов инквизиции, прокаженным физически он не был, разве что (по утверждениям той же инквизиции) в духовном смысле. То, что, проведя столько времени в кругу прокаженных, Роше так и не заразился, катары полагали чудом, а правоверные католики – свидетельством тайного сговора с сатанинскими силами. Они же пустили слух, будто он удовлетворяет свои сексуальные потребности, занимаясь содомией с прокаженными подростками. Впрочем, это уже наслоения последующих времен, когда для изложения истории его жизни потребовались всякого рода невероятные подробности.

Роше был идеалистом, возможно, ранним стихийным коммунистом. В ту эпоху, как вам известно, было немало таких личностей, от Франциска Ассизского до Иоанна Лейденского. Что, однако, выделяло в их кругу Бернара Роше, так это страх, который он внушал врагам. Откликаясь на его проповеди, люди сотнями переходили в катарскую веру. В 1244 году, когда осада Монсегюра достигла критической точки, ему удалось ускользнуть от инквизиции. Остальные Избранные торжественно поклялись принять муку на костре, при условии, что Роше будет спасен любой ценой. Считалось, что без него дело катаров погибнет. А среди папского духовенства окрепло убеждение, что если уж этого человека не удастся схватить и предать огню, то необходимо хотя бы убрать его имя из анналов истории. Именно поэтому, как явствует из проведенных мною исследований, и не появляется оно в дошедших до нас манускриптах. Его имя действительно словно растворилось в воздухе тех времен.

Тем не менее мне удалось обнаружить несколько любопытных фактов, связанных с судьбой Бернара Роше. Я выяснил, кем были его родители, раскопал подробности детства, проведенного в Тулузе, а затем университетских лет. Я проследил маршруты его странствий, побывал в местах, через которые он проходил. Постепенно сроднился с этим человеком, и по прошествии какого-то времени, где бы ни пришлось оказаться, мне сопутствовала тень Бернара Роше. Жизнь моя превратилась в череду смутных и удивительных совпадений. Впрочем, есть и факты – не только мистика. Если сложить цифры дат нашего появления на свет – 1187 и 1943, – получится семнадцать, то есть точное количество беглецов, четырнадцать прокаженных и трое перфекти, которые покинули тем майским утром 1247 года Мелиссак. Быть может, вам старая наука нумерология представляется пережитком, ноне забывайте, что веками, до тех самых пор, пока не наступила наша слишком буквалистская эра, математика не ставилась ни во что, если не опиралась на магическую власть чисел.

Роше стал моей путеводной звездой. Моим господином. Или, вернее, стал бы, если представлять его кем-то отдельным от меня. Но уже много лет назад я пришел к убеждению, что я и есть Бернар Роше и моя миссия – основать всемирный религиозный порядок на катарских принципах. Наша община – зерно этого порядка.

Поннеф не на шутку разволновался, еще немного – искры из глаз посыпятся. Речь его, несомненно хорошо отрепетированная, звучала так, словно он произносил ее впервые. Настоящий проповедник, обучающий основам веры, и одновременно рассказчик, а также главный герой фантастического театра одного актера. Он осуществлял то, что дается лишь единицам, – формировал новый мир в точном соответствии со своими убеждениями.

– Исчезновение семнадцати катаров, случившееся в мае 1247 года, стало моей навязчивой идеей. Как это могло случиться? Быть может, среди них был изменник? В таком случае кто это? Мойе, семья которого должна была найти им кров в Испании? Гаск – пастух-пантеист? А может, кто-то еще, платный шпион инквизиции, заманивший их в западню? Или просто инквизиция напала на их след, устроила облаву и перебила всех до единого? Но в таком случае почему в документах того времени не осталось упоминаний об этой резне? Или, взявшись за руки, они подошли к краю какой-нибудь пропасти в Пиренеях и бросились вниз? Но ведь никаких останков не нашли, ничего, чтобы хоть как-то могло подтвердить такую версию. А вдруг они были похищены пришельцами с иных планет? Должен признаться, и такая мысль приходила мне в голову. Но, увы, я не верю в подобные чудеса.

Последние слова Поннеф произнес с иронической насмешкой и добавил:

– Но в неотвратимый зов судьбы я верю.

Рассказ мой длился долго. Мы сидели под платаном в скверике, и я заметил, как тени постепенно удлиняются. Если двое моих знакомых и утратили интерес к повествованию, то внешне это никак не выражалось. А я, излагая ход событий, испытывал острое чувство избавления от эмоционального напряжения, в котором пребывал последние три месяца. И хотя всю свою злость, всю силу переживаний, вызванных насильственной разлукой с Нурией, передать я не мог, какое-то облегчение оттого, что вдохновенную речь Поннефа удалось пересказать так, будто обращалась она к третьему лицу, испытал.

Мы решили перебраться в другое место и из Побле-Сек направились в Барио-Чинно. К тому времени беседа наша отклонилась от темы моего похищения и сделалась чем-то вроде состязания в остроумии, затеянном двумя пьянчужками.

Добившись, чтобы мы зашли именно в этот, а не какой-то другой ливанский ресторан, Игбар вскоре заснул прямо за столиком, уткнувшись носом в тарелку с барашком на вертеле, обильно приправленным йогуртом. Повторяющиеся попытки привести его в вертикальное положение неизменно заканчивались почти мгновенным нырком обратно в тарелку. Примерно через час, когда мы с Шоном уже с удовольствием отужинали, Игбар наконец зашевелился – лицо его было сплошь залеплено йогуртом и кориандром – и капризно заметил, что еда совершенно остыла. Вернувшись из туалета и велев подогреть барашка, Игбар начал постепенно приходить во вменяемое состояние, хотя моторные реакции его оставались по-прежнему замедленны.

Насытившись, мы совершили стремительный проход по самым злачным питейным заведениям района, привлекая внимание выстроившихся вдоль тротуара девиц и трансвеститов. Наибольшее любопытство у них вызывала эксцентричная походка Игбара. Выглядело это так: он неуверенно делал шаг-другой в обычном прогулочном темпе, затем переходил на бег, устремляясь к ближайшему неподвижному объекту. При этом все время что-то бормотал себе под нос либо напевал. Я уже давно отказался от раздумий, откуда у него эта манера, ибо в трезвом виде Игбар упорно отрицал склонность к такого рода эскападам, а в пьяном с ним разговаривать бессмысленно – невменяем. В любом случае под конец подобного рода прогулок у Игбара на лице обычно в изобилии появлялись шрамы и порезы. Самое надежное в этом случае – затащить его в бар, в надежде на то, что уснет. Памятуя об этом, мы зашли в какую-то грязную забегаловку и ухитрились найти свободный столик в самом углу, от греха подальше. К этому моменту Игбар о чем-то умиротворенно разговаривал сам с собой по-русски.

Мы с Шоном болтали о том о сем, возвращались к прежним нашим встречам, вспоминали полузабытых друзей и знакомых. И тут, из чистого любопытства, я спросил, известно ли ему что-либо о людях крыши.

Шон с непроницаемым видом пригладил редеющие волосы и нахмурился. Похоже, прежде чем ответить, он вознамерился всерьез подумать. Я откинулся на спинку стула и с волнением сжал в ладонях бокал, где крепкого коктейля «куба либре» было явно больше, чем требовалось. К духоте в баре добавлялся пронзительный звук кондиционера, напоминающий работу циркулярной пилы.

– Людей крыши, – похоронным тоном начал Шон, – скорее всего вовсе не существует.

Положительно, сонная атмосфера этого места всех заражает. Я зевнул.

– То есть по отдельности, даже вместе, люди, живущие на крышах, есть, – продолжил Шон, – но употреблять применительно к ним общий термин «люди крыши» значило бы упустить суть дела. Ибо он не только указывает на определенную внутреннюю связь, но также придает мистическое значение, некий статус, на который эти люди не могут претендовать. Это позволяет добропорядочным гражданам рассказывать своим детям страшные истории. Другие мифологизируют эту компанию, примерно также, как некогда жители Ноттингэма творили миф об обитателях Шервудского леса. Словом, меньшинство – те, кто тайно хотел бы стать таким же, как они, – романтизирует их, а большинство демонизирует.

Шон Хогг отхлебнул пива. Трудно сказать, действительно ли он знает что-нибудь о людях крыши, или просто импровизирует.

– Ну а ты-то хоть раз встречал кого-нибудь из них? – осведомился я.

– Скорее нет. Во всяком случае, не на крыше. Что мне там делать? Возможно, я сталкивался с ними на улице, но если так, откуда мне знать, действительно ли это люди крыши, ибо, прогуливаясь по улице, они никак не могут быть на крыше.

– Черт бы тебя побрал, Шон, ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь, или просто языком мелешь? Меня действительно интересуют эти люди. Они, видишь ли, нанесли мне визит прямо перед похищением.

Шон сонно посмотрел на меня, затем ухмыльнулся.

– Ах да, похищение. Говорят, эти люди крадут детей, вроде цыган. Но детей, маленьких детей, а не громил-уродин вроде тебя.

– Ладно, хватит. Давай допьем, что осталось, и доставим этого бездельника домой. Только как? На такси?

– Ну да.

Найти таксиста, согласного отвезти бормочущего Игбара, стоило трудов, а когда мы добрались до его дома в Каррер-Кардерз, пришлось тащить нашего пьянчужку вверх по лестнице, а там еще долго, как обычно, отыскивать ключи, погребенные где-то на дне карманов его пальто. Но стоило нам войти внутрь, как Игбар сразу пришел в себя и, осведомившись, что нам здесь надо, предложил пойти куда-нибудь выпить. Увидев же в руках Шона Хогга конвертик с кокаином, передумал и попросил меня поподробнее рассказать о моих приключениях. Я открыл было рот, но понял, что не помешает запастись бренди, чтобы перебить действие наркотика. Я уже направлялся к двери, когда Игбар начал хищно втягивать ноздрями порошок, и почувствовал у себя за спиной демонов паранойи.

Выйдя из здания, я вспомнил, что Игбар рассказывал мне о желтых крестах на улице Эль-Сек де Сан-Кугат. Эта улица находилась на границе квартала, в двух шагах, по его словам, от дома Игбара. Я уже бывал там – заскакивал несколько раз в бар на параллельной улице, где можно дешево поесть. Пожалуй, это даже не улица, а переулок, мрачный и неприветливый. Тротуар его с одной стороны был сплошь покрыт рваными плакатами и надписями.

Я прошел немного вперед. Концом своим переулок выходил на более крупную магистраль под названием Ассанадорс, упираясь в опустевший дом с заколоченными окнами. На фронтоне здания было намалевано несколько больших желтых крестов. Я вгляделся попристальнее в поисках чего-нибудь еще, что могло дать ключ к разгадке. Беда, однако, в том, что я и сам не знал, что ищу, да и темно было, ничего не видно, а пламя от зажигалки освещало лишь небольшой участок стены. Не похоже, что я вот-вот открою тайну катаров. Мне даже показалось вдруг, что мальчишка-ниндзя малюет желтые кресты из чистого озорства.

Бар в конце соседней улицы выплевывал из своего чрева последних посетителей. Трое-четверо двигались в мою сторону, негромко переговариваясь на ходу. Было примерно два часа ночи. Что представляют собою такие районы города, мне хорошо известно, но тревоги там я никогда не испытывал. Я щелкнул зажигалкой в тот самый момент, когда небольшая компания, по-прежнему переговариваясь драматическим шепотом, проходила мимо меня. Вся эта картина – приглушенные голоса, драматическая жестикуляция – напоминала театр времен короля Якова. Только коротких плащей и рапир недоставало.

К счастью, хозяин бара Сантьяго, который как раз опускал жалюзи, узнал меня и вернулся в уже пустой бар за бутылкой «Фундадора». Я сунул ему купюру, велев оставить сдачу себе.

– Слушайте, вон то здание в конце улицы, – я подождал, пока он, орудуя длинным шестом с крюком на конце, закончит возиться с жалюзи, и ткнул пальцем в ту сторону, – с желтыми крестами на стене. Не знаете, кто там жил раньше?

Сантьяго прищурился.

– А, ну да, конечно. Оно уж несколько лет пустует. Хотя вроде что-то с ним собираются делать. Балки с крыш исчезли. А жаль. Лет, пожалуй, десять назад там был небольшой женский монастырь.

– Монастырь? Где монахини живут?

Сантьяго устало посмотрел на меня.

– А что, бывают другие?

На самом-то деле на уме у меня было нечто другое, поумнее.

– А какой они веры были, не знаете?

– Какой веры? Скажете тоже. Нет, конечно, я сам не особо-то верующий. – Сантьяго от души выплюнул что-то изо рта.

– Что ж, спасибо и на том.

Я повернулся и тронулся было назад, сжимая в ладони бутылку. На сей раз он окликнул меня.

– Но одно мне известно…

Я круто остановился, ощущая нечто похожее на дежа вю.

– Это был приют для так называемых падших женщин. Сегодня их здесь хватает, не правда ли? И носил он имя Марии Магдалины. Говорят, это патронесса шлюх.

Я вернулся к Игбару, и мы сделали себе «куба либре» с бренди, кока-колой и льдом. Дома было душно и жарко, а открытые окна разве что комаров привлекали. Но кокаин исправно делал свое дело – Игбар и Шон готовы были выслушать продолжение моего рассказа, и по мере его продвижения слова, как ни странно, отыскивались все легче и легче.

Глава 13
Безупречная подача Поннефа

Поннеф предложил немного пройтись. По его словам, прогулка способствует живости беседы и обостряет процесс восприятия. Лукас неохотно согласился. По правде говоря, он был и увлечен, и слегка напуган рассказом Поннефа, который чем дальше, тем больше казался ему вдохновенным безумцем. Поннеф говорил с убежденностью человека, привыкшего к тому, что к его словам относятся всерьез, и Лукасу невольно передавалось это чувство. Итак, они двинулись, постепенно отдаляясь от деревни в сторону заросших кустарником гор. Поннеф продолжал свое повествование.

– Теперь самое время объяснить, к какому именно заключению я пришел касательно таинственного исчезновения этих людей из окружающего мира. Пока достаточно будет сказать, что есть определенные, ну, скажем, дыры, где нарушается обычный ход Времени и происходит нечто, недоступное рациональному сознанию. Вернее, не дыры, а зоны, и эти зоны хорошо известны – и всегда были известны – так называемым примитивным народам. Современный человек просто забыл о них или предпочитает игнорировать их существование. Между тем они обеспечивают превращение духа, являясь, по сути, переходом от одного состояния сознания в другое. Понимаю, вы пока не готовы принять это.

Пока.

Он будто смаковал звучание слова и улыбался, словно вспоминая его вкус, тонкое положение в прежних разговорах с новообращенными или пленниками, шаг за шагом приходившими к принятию нужной ему концепции. Сколько всего их было? Если, по словам Поннефа, Лукас с Нурией оказались последними двумя, то в его общине должны быть уже четырнадцать служителей веры. Вероятно, не все деревенские входят в круг Избранных. Например, «мутанты»-головорезы, совершившие похищение. Как же удалось заставить других поселиться здесь? И каковы статьи их договора с Поннефом? Но он уже продолжал свое повествование.

– Я понял, что если я – действительно тот, кем себе представляюсь, то есть реинкарнация Роше, то отчего бы не существовать и другим – реинкарнациям остальных четырнадцати беглецов из Мелиссака? Отчего бы им не быть моими современниками? Я вернулся к старинным записям, вновь обратился к разрозненным свидетельствам, относящимся к тем катарам, что отправились в последнее путешествие. Прошел сеансы гипноза с известным психоаналитиком, которому изрядно платил до тех самых пор, пока он не сообразил, в чем суть моих устремлений, и не заявил, в довольно грубой форме, что считает меня совершенным маньяком.

Не важно, подумал я. Надо заняться самогипнозом и научиться впадать в нирвану, в духе некоторых старых эзотерических традиций, побуждающих размышлять о прежних жизнях. Я начал прозревать человеческие формы, которые даны моим друзьям и последователям из XIII века в нынешней жизни. Я изучил все, что написано о реинкарнации. Сначала прозревал изгнанников-катаров. Видел, как бредут они горными тропами и один за другим останавливаются, словно потрясенные сверхъестественным видением. То был миг, когда я постиг святость их коллективного прозрения и понял абсолютную необходимость его воплощения. Это был важнейший, поистине поворотный момент в моей судьбе. И все же пока я видел только общину, отдельных лиц не различал. Тогда я направился в Мелиссак, купил заброшенное поместье, привел его в порядок и погрузился в продолжительные раздумья. Постепенно, один за другим, образы становились реальнее, люди словно обретали плоть. Нельзя утверждать, что физически все они в точности походили на оригиналы из прошлого. То, что виделось мне в минуты прозрений, были нынешние формы существования тех давних душ. Я видел их в определенной обстановке, и это позволило в конце концов отыскать людей. Все они жили, сейчас или в недавнем прошлом, неподалеку от гор. Я был на правильном пути. Участники общины возрождались и возвращались к тем местам, где сказали некогда последнее «прости» этому миру.

Не буду вдаваться в подробности поисков пропавших спутников. Главное, и это вам теперь известно, – все они нашлись, и все, по крайней мере на сегодняшний день, приняли факт своей прежней жизни. Они обрели новое видение мира и таким образом осуществили свое предназначение. Нельзя сказать, что это далось им легко: семья, работа, расписания-графики, налоги… Но в конце концов к истине пришли все, и всех удалось собрать здесь.

Поннеф говорил тоном победителя-триумфатора. Тем не менее Лукас поинтересовался, много ли из тех, кого он счел реинкарнациями людей XIII века, не согласились с его аргументами, отказались играть в его игру. Как с ними обошлись – просто отринули, убрали из уравнения? Сколько матросов выпрыгнули за борт славного корабля под командованием адмирала Поннефа?

– В нашей общине нет и не может быть отступников или дезертиров, – холодно ответил Поннеф. – Мы связаны воедино неумолимыми фактами и общим предназначением.

Лукас отметил про себя это любимое выражение Поннефа. Под «предназначением» тот понимал некую неизбежность, чего нельзя ни терпеть, ни даже толком понять. Более того, другое его словечко, «дезертир», заставляло задуматься над прежним его утверждением, будто Лукас и Нурия всегда вольны покинуть общину.

Они дошли до ручья, который даровал путникам ласкающее слух журчание, а огромные валуны – тень. Лукас снял туфли и уселся прямо на землю возле крупного, гладко отполированного валуна. Поннеф нашел подходящий камень и, опустившись на него, оправил одеяние. У Лукаса было много вопросов, но он понимал, что, выказывая слишком большой интерес ко всей этой истории, он тем самым подтверждает ее реальность или по крайней мере правдоподобие. Следует признать, на Лукаса произвело сильное впечатление то, как Поннеф придумал и разработал проект воспитания верующих в общине. Интересно, сколько денег потребовалось на ее создание? Еще больше занимало его, какую роль в «видении» Поннефа предстоит сыграть им с Нурией. Хотя, с другой стороны, у Лукаса не было ни малейшего намерения следовать указаниям режиссера, какой бы рисунок роли тот для него ни придумал. Иное дело, решил он, никто не мешает хотя бы поиронизировать. Вдруг так удастся понять, почему именно на них двоих пал выбор.

– И к чему же мы пришли, Андре? Или вы предпочитаете, чтобы вас называли Бернаром, как Роше? Мы-то с Нурией как вписываемся в вашу схему? Или вы тоже прозрели нас? Между прочим, с каких пор вы меня преследуете? Это вы «устроили» нашу встречу в музее Миро? И заплатили людям крыши, чтобы они шпионили за нами?

Лукас чувствовал, что с каждым новым вопросом все больше выходит из себя. Он не хотел этого, собирался сохранять, по возможности, спокойствие и невозмутимость, но едва открыл рот, как сразу же испытал неудержимую ярость. Они с Нурией стали пешками в игре чьей-то больной фантазии. Их притащили сюда, как тюки, для участия в поставленном Поннефом танце дервишей, или дуалистов-маргиналов. Задета была и гордость Лукаса, потому что детерминистское видение Поннефа означало покушение на неизменную веру Лукаса в свободную волю и высшую власть случая. Приятно было считать, что все происходит само по себе, без каких-то особенных причин извне. Это вполне соответствовало его атеистическим убеждениям и самому стилю жизни, когда ничему не придается чрезмерного значения. Так что стать пешкой в чьей-то партии, цель которой установление всемирной религии, – едва ли не худшее, что могло с ним случиться.

Поннеф подвинулся поближе к Лукасу и улыбнулся. Это была улыбка исполненного достоинства, более того – святого человека с таинственно мерцающим взглядом. Улыбка, предназначенная, возможно, для того, чтобы Лукас понял все ничтожество личной злости.

– Давайте пока поговорим лично о вас, вне связи с Нурией, – предложил он. – Вы рано мне начали являться во снах. Вокруг вас распространялось особенное свечение, или, вернее, не свечение – человеческая фигура колебалась. Это был Раймон Гаск, то есть вы сами. О нем сохранились некоторые подробности. Простой пастух по виду, он был серьезным и благочестивым верующим. Популярный человек, с богатой внутренней жизнью, верный муж, заботливый родственник. Почему у него так и не было детей, осталось для жителей деревни загадкой, но мне кажется, я знаю ответ. По-моему, Роше делился своими намерениями с четырьмя людьми задолго до бегства из Мелиссака. Эти четверо были – двое перфекты, Раймон Гаск и Клэр Гаск. Еще до падения Монсегэра Роше обнаружил, что человек сам может выбрать наиболее благоприятный момент для своей реинкарнации. Он нашел тайный вход, ведущий в потусторонность, и отобрал спутников для этого путешествия. Бездетность Гасков стала частью общего замысла. В том, что они готовы последовать за ним на край пропасти, Роше не сомневался, но имеет ли он право требовать, чтобы и дети сделали этот шаг? Он тайно переговорил об этом с супругами и пообещал им спокойную жизнь в будущем, когда у них родятся дети, и им не выпадет судьба изгоев – отпрысков известных еретиков, которым не повезло родиться в столь суровую историческую пору. И действительно, лучше сейчас, чем в 1240 году, вы не находите?

На мгновение Лукас потерял дар речи. Разговоры о двери, ведущей в другую жизнь, о насильственном перемещении в конец XX века, с тем чтобы воспитать детей в более либеральную эпоху, уже выходили за пределы чистой фантазии, напоминая скорее неизвестный науке род безумия. В рассказе Поннефа обнаружилось некое противоречие тому, о чем Лукас прочел прошлой ночью. Кажется, в рассуждениях этого человека образовалось слабое место.

– Но если перфекти, – прервал его Лукас, – избавлены от будущих реинкарнаций, тогда каким же образом вы, или Роше, каковым себя считаете, вновь появился среди четырнадцати верующих?

Поннеф и бровью не повел.

– Очень хороший вопрос. Я собирался ответить на него в свое время. Попозже. Но можно и сейчас. Мне кажется, Роше и еще двое перфекти были избраны для реинкарнации вместе со своими последователями. Быть может, перед прыжком в пропасть им было даже даровано утешение, хотя в том не было необходимости. Ведь решено было, что реинкарнация настанет для всех в одно и то же время. В любом случае без участия Роше катаризм как учение сохраниться не мог, и коллективная воля общины выражалась в том, что все ее участники в будущей жизни останутся вместе – они возродятся в более благоприятной исторической эпохе.

Решив из-за молчания Лукаса, что тот не способен ничего противопоставить этой логике, Поннеф продолжал:

– Теперь, если не возражаете, вернемся к вашей роли в этой истории. Вы с самого начала были ключевым элементом в формировании нашей общины. Нашей физической встрече предшествовали годы, когда я видел вас, в том смысле, какой я вкладываю в это слово. Конечно, я был очень близко, когда вы жили в Оде. Вы неизменно являлись мне, опутанный виноградными лозами, – чисто дионисийское видение. В вас была заключена мощная энергия, земное начало, которое я столь ценю в мужчинах.

В ответ на откровенную лесть Лукас лишь насупил брови.

– Позже я выяснил, что вы работали на сборе винограда в окрестностях Лезиньяна, а в этой местности издавна селились катары. По-моему, в те годы ваша жизнь определялась именно дионисийской стихией. В какой-то момент, правда, я потерял вас из виду, но задним числом думаю, это к лучшему. После переезда в Барселону вы немного посерьезнели, остепенились, хоть и остались по-прежнему горделивым и самоуверенным атеистом.