Текст книги "Корпус 38"
Автор книги: Режи Дескотт
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Доктор Ломан свернула к больничному центру. Проезжая по дорожкам меж деревьев и лужаек, она обогнала двух и встретила одного пациента: нерешительная походка и вид бомжа. Остановившись перед ОТБ Анри-Колина, она под окном своего кабинета припарковала машину – кабриолет «БМВ» третьей серии, подарок мужа на ее сорокалетие.
Доктор поднялась по ступенькам и поздоровалась с Жизелью, открывшей ей дверь в приемную. В холле – трое полицейских и женщина в наручниках. Придется ждать Манжина, другого психиатра. Они вдвоем отвечали за пациентов и подчинялись доктору Элиону, который возглавлял Службу.
Она изучила программу дня вместе с Одиль: в два часа экспертиза в Отделении для тяжелобольных, рутинная процедура, потом обход пациентов, заседание наблюдательной медицинской комиссии перед вынесением решения о судьбе Раджауи.
– Ничего особенного?
– Я слышала, как Пенвен и Карузо говорили, что им редко приходилось видеть такой беспорядок. Это они про новичка. Им сегодня и впрямь было чему удивляться.
– Ничего непоправимого?
– Да вроде нет. Они говорили, натуральный бардак. Явно растерялись. Но я не знаю подробностей.
– Ладно, вижу, день начинается, – вздохнула Сюзанна.
Она смотрела на Одиль, рыжеволосую стриженую женщину лет сорока, мать троих детей, чьи живописные творения украшали стены вокруг. Ассистентка заботилась о том, чтобы в работе Службы все бюрократические колесики были смазаны – врачи, таким образом, могли сосредоточиться на больных. Взгляд Сюзанны задержался на рисунках. Эти живые краски и утрированные линии напоминали рисунки больных – и однако же отличия были. На рисунках – космические корабли, летящие к неизвестным планетам, пираты с крюками и деревянными ногами, и принцессы галопом несутся на красных единорогах.
Одиль ободряюще улыбнулась доктору Ломан, когда та выходила из административного здания. Сюзанна выудила из белого халата связку ключей, вставила один в замочную скважину. Замок заскрежетал.
Десять утра. Некоторые пациенты корпуса 38 прогуливались во дворе, отделенном от доктора рвом. Под ногами скрипел гравий. Предвидя то, что ее ожидало, Сюзанна припомнила обличительную речь мужа. Не было ни криков, ни оскорблений. Это не в его стиле. Упреки уязвленного честолюбца женщине, которая, по его мнению, безразлична к его успеху. Это вина ОТБ – психиатрия поглотила его жену. Жильбер примирился с этим. Умная женщина потакала своей непомерной гордыне.
Она снова достала ключи, чтобы открыть дверь корпуса 38. Комплекс больничных зданий, открытый в 1910 году, построили по инициативе психиатра Анри-Колина. За стенами из известняка, в обветшалых уже строениях, внедрялись методы лечения психических заболеваний.
Не так давно минула эпоха, когда санитары избивали пациентов. Врачи взяли над санитарами верх, и было налажено лечение: методы корректировались в зависимости от результатов, врачей консультировали специалисты из лабораторий, где исследовались транквилизаторы. Мало-помалу научились побеждать недуг – за редким исключением. Но вопрос о том, почему болезнь – «психоз», как ее иногда называют, – в одних случаях возникает чаще, чем в других, зачастую так и остается тайной – по крайней мере, с точки зрения метаболизма.
Жюльен ждал ее.
– Как дела, Жюльен? Что с новеньким?
– Настоящий бардак, доктор.
– То есть?
– Его нашли со следами экскрементов на груди и руках. Лежал на кровати, скорчился, глаза бегают. Вроде как перепуганный.
– Что еще?
– Одеяло испорчено, он им заткнул сортир, – я хотел сказать, туалет. Мокрое, скомканное, он его заткнул под край унитаза. Как будто боялся, что оттуда кто-то вылезет.
– А умывальник?
– Намочил пижамную куртку и запихал в щель под дверь стенного шкафа.
– Окно?
– Закрыто. Несмотря на жару.
– Это все?
– Нет. Следы спермы по всему матрасу. Должно быть, за ночь мастурбировал раз пять или шесть.
– Ладно, – вздохнула она. – А вы что?
– Ночная смена ждала нас. Вдвоем они ничего не могли сделать. Мы вчетвером вошли в палату и отвели его в душ.
– Он сопротивлялся?
– Не очень. У него был испуганный вид.
– Это вы его испугали?
– Нет-нет. Скорее душ.
– Лекарства?
– Он их принял.
– Значит, вы его не связали.
– Нет необходимости. Он расслабился. Заснул в изоляторе. Уставший, как будто всю ночь не спал.
– Надо им всерьез заняться, – сказала она больше себе, чем Жюльену. – Хотелось бы на него посмотреть. Вы меня проводите?
Жюльен открыл дверь в большой зал, за которым располагались палаты. Двери открыты, и солнечный свет прямоугольниками лежал на линолеуме. Защищенный плексигласом телевизор выключен. Из радио, укрепленного в верхнем углу, раздавалась «Добро пожаловать ко мне» Флоран Паньи. [5]5
Флоран Паньи (Florent Pagny, p. 1961) – французская певица; композицию «Добро пожаловать ко мне» («Bienvenue chez moi») на слова Эрика Бенци записала в 1995 г.
[Закрыть]Семь или восемь пациентов по одному или группами беседовали с санитарами во дворе. Еще четверо в зале: один сидел на скамейке, двое бесцельно бродили, еще один устроился на матрасе – буквой L между полом и стеной.
При появлении доктора вокруг нее собралась кучка людей. Она освободилась, только пожав все протянутые руки и ответив на пару вопросов.
Жюльен пропустил доктора в палаты, потом закрыл за собой дверь. Пациенты в зале медленно расходились. Жюльену полегчало, едва он оказался за непробиваемым стеклом. Ему не нравилось, если пациенты приближались к доктору и толпились вокруг нее, когда он один мог ее защитить. Сама она об этом не беспокоилась. В первую очередь она думала о том, как помочь больным в их беде.
Через застекленную дверь доктор Ломан наблюдала за пациентом. Переодетый в небесно-голубую пижаму, он спал, съежившись на матрасе, точно не мог расслабиться, даже во сне страшась опасности, известной ему одному. Взгляд доктора, блуждавший по комнате, остановился на унитазе, откуда вытащили скомканное одеяло. Она повернулась к санитару – тот за ней наблюдал.
– Жюльен, предупредите меня, когда он проснется, ладно?
И в задумчивости направилась к выходу.
В четыре часа дня Нордин сообщил Сюзанне, что Данте проснулся.
У нее было время еще раз просмотреть досье. Данте родился в Бретани, в Одьерне 12 июня 1971 года. Отец неизвестен, мать, урожденная Данте-Леган, – безработная. Через два года после рождения сына она вышла замуж за некоего Боара, который, по всей видимости, не пожелал усыновить маленького Эрвана. Детство в Бретани, посредственная учеба в средней школе, неудачная попытка получить диплом механика. Дальше лишь отрывочные сведения вплоть до первого задержания за угон машины в окрестностях Бордо в 1987-м в шестнадцать лет. Потом второе задержание за ограбление с сообщником в 1993-м в Ницце. Никаких сведений вплоть до ареста в 1997-м в Клиши, который стоил Данте тюремного заключения.
Бордо, Ницца, Клиши… Он везде побывал. Три задержания за двенадцать лет – не так много. Это могло означать, что он достаточно хитер и не попадался каждый раз.
Симулянт?
В заключении экспертизы ее коллега подчеркивал: «личность нарциссическая с комплексом неполноценности», в детстве перенес жестокости.
Вполне логично. Судя по лицу, неизвестный отец Данте был арабом или североафриканцем, заключила доктор Ломан, и поэтому среда отторгала Данте – в глазах некоторых, незаконнорожденного.
Среди аргументов, которые привели Льенара к выводу о психопатии, – предумышленность в Клиши и змеиный взгляд. Нанесенные себе увечья, из-за которых Медико-психологическая служба направила Данте в ОТБ, подтверждали этот диагноз. Но плоды его галлюцинаций в изоляторе свидетельствовали скорее в пользу шизофрении.
Данте сидел на кровати, тупо устремив глаза в пустоту, словно не видя окружавших его санитаров. Доктор Ломан попыталась привлечь его внимание, спросив, помнит ли он ее. Единственный ответ, которым ей пришлось довольствоваться, – проблеск во взгляде незаметный для других, но на мгновение обнаруживший его сознание. На замечания о его ночном поведении он ничего не ответил.
В последней попытке установить контакт она показала ему на скомканное одеяло, вынутое из унитаза, и спросила, что это значит. В ответ – непонимающая улыбка, точно он не помнил, что заставило его такое учинить. Потом он издал звук, гортанный и вязкий, четыре слога, «о», «у», «а», «е», словно воспроизведенные с зажеванной аудиокассеты. Доктор в недоумении обернулась к санитарам – те глядели столь же недоуменно. Матье, баскетболист со стрекозиным взглядом, Алексис и Роже, чьи глаза едва ли выразительнее, и растерянный Нордин.
– Что вы хотите сказать? – в последний раз рискнула она.
И Данте с пустыми глазами, со стертой памятью, характерными симптомами шизофрении, языком, онемевшим от транквилизаторов, дважды монотонно повторил серию из «о», «у», «а» и «е», за которыми доктор Ломан наконец-то расслышала: «Ползучая смерть».
К антипсихотическим средствам она решила добавить антигормон. Надо остановить неодолимую мастурбацию. Рисперидон и андрокур. Единственное оружие, которое, будем надеяться, избавит от галлюцинаций ее пациента, к которому ни она, ни кто другой из группы пока не имели доступа.
«Ползучая смерть» – Сюзанна как будто услышала это вновь. Перед тем, как выйти из изолятора, доктор Ломан последний раз бросила взгляд на пациента.
Глава 3Прошло четыре дня. Медикаменты начали действовать: продукты галлюцинаций исчезли. Со второй ночи – ни неодолимой мастурбации, ни манипуляций с экскрементами. Однако еще три ночи и два дня Данте затыкал унитаз скомканным одеялом. Каждое утро санитары вытаскивали мокрое одеяло и выдавали Данте чистое, но после их ухода он поступал с новым одеялом так же, как с предыдущим.
– Эй, скажи, приятель, – спросил его на второй день баскетболист в стрекозиных очках. – Когда тебе хочется испражняться, ты как поступаешь? Тебе ведь каждый раз приходится одеяло вытаскивать? Ты знаешь, что стирка дорого обходится Государственной благотворительности… А если в унитаз сунуть десктоп, как думаешь, может, это сильнее отбило бы охоту пришельцу, чем одеяло?
В ответ лишь молчание и пустой взгляд.
Данте вышел из изолятора и присоединился к группе пациентов. Его приход не вызвал ни страха, ни неприятия.
Разве что презрение Камброна. Параноик, помещенный в ОТБ за убийство служащего Национального института промышленной собственности, который отказался выдать патент на Камбронов огнетушитель для пожара революции. Теперь Камброн считает, что его изобретение грозит интересам очень важных людей, и потому его пребывание в ОТБ – результат их происков. И жив он только потому, что сумел быстро уничтожить макет огнетушителя и документы с описанием процесса работы.
Санитар со стрекозиными очками провожает Данте в столовую. Он на голову выше пациента и, чтобы с ним беседовать, сгибается, как диплодок.
– Ты же видишь, тут ничего не раздражает. Все расписано как по нотам, и мы, белые халаты, вас обслуживаем. Пользуйся. Подъем в 8.30, потом процедуры, душ, завтрак, обед, ужин и, наконец, спать в восемь вечера. Между трапезами ничего особенного, иногда с врачом побеседовать, иногда групповые занятия с психологом. Всего и дел, что есть, болтать и спать. Смотри, тебе отдельный столик приготовили.
В столовой – полдюжины деревянных столов со скамьями. Перед каждым пациентом пластиковый огнеупорный поднос с отделениями для блюд, стакан и ложка для супа. Стрекоза провожает Данте на его место. Тот устремляет взгляд на свой поднос и не видит, как поглядывают на него другие. Он понимает, что здесь нет ни ножа, ни вилки и что эти стаканы разбиваются на тысячу безопасных кусочков, и безропотно улыбается.
– Да, приятель, – шепчет ему в ухо стрекоза. – Ни лезвия, ни гвоздя, ни стеклянных осколков. Ты видишь, о вас заботятся, как я забочусь об укладке, которая держит мою прическу и которой ты теперь будешь любоваться. Давай, приятного аппетита. И набирайся сил, потому что после обеда у тебя разговор с доктором Ломан. Она классная, но задаст тебе кучу вопросов, и было бы неплохо, если бы ты смог на них ответить.
Сидя перед ним в кабинете для консультаций корпуса 38 вместе с Роже, готовым защитить ее от любых неожиданностей, доктор Ломан наблюдает за пациентом.
Перед беседой Данте зачесал волосы назад. Открытый лоб придает его лицу хрупкое благородство. Нет больше уродливых бинтов. Несмотря на шрам и следы швов, которые портят правое крыло носа, профиль снова птичий. Взгляд ускользает – значит, Данте капитулирует.
– После первой ночи вы, кажется, успокоились, – начинает она.
Скрестив руки на животе, обтянутом белым халатом, Роже не сводит с пациента глаз. Доктору – доверие, а ему – бдительность. Не успеет пациент броситься через весь кабинет, чтобы напасть на доктора, как окажется на земле.
Сгорбленный, в пижаме, ухо еще под повязкой, Данте не опасен. Роже многое повидал за пятнадцать лет; для него Данте – «вода, которая спит».
– А сейчас мне хотелось бы, чтобы вы объяснили, что произошло в первую ночь после вашего приезда. Сейчас вам явно лучше, и мне бы хотелось понять.
Молчание.
– Эрван?
– Меня зовут Данте, – откликается он, поднимая глаза.
– Хорошо, Данте. Вы хотите объяснить, что произошло? Мне нужно это знать, чтобы вам помочь.
– Помочь?
– Помочь вам чувствовать себя лучше. Вы испуганы. Это лишнее. Здесь вам ничто не угрожает. Мы здесь для того, чтобы вам помочь.
– Я знаю. Стрекоза мне уже говорил.
– Кто это?
– Баскетболист в очках, из-за которых у него глаза как у насекомого.
– Ах да, – говорит она и не может сдержать улыбки.
Он вздыхает.
– Когда я показала вам скомканное одеяло, которое вынули из унитаза, вы что-то сказали. Я разобрала что-то вроде «ползучей смерти». Верно?
Снова молчание.
– Если вы хотите, чтобы вам помогли, – а я думаю, вы не хотите оставаться в таком состоянии, – нужно, чтобы и вы помогли нам.
– Вы хотите все знать?
Он поднимает голову, глядит на нее, словно ища ободрения.
Она взглядом просит его продолжать.
– Иногда я боюсь змей. Ночью особенно и даже днем. Они могут проникнуть через канализацию. Через туалет. Это самые большие. Надо его закупоривать, они не пролезли. Так я защищаюсь. Я держу их на расстоянии.
– А зачем они стараются добраться до вас?
Его речь стала лучше. Он отчетливее осознает свое состояние. Только сами рассуждения свидетельствуют о болезни. Если бы кто-нибудь наблюдал этот разговор из-за стекла, не слыша слов, он и не подумал бы, что один из собеседников болен.
Первая смерть в каком-то смысле имеет основания господствовать в мире. Но смерть не избавлена от страданий.
– Они хотят пробраться через канализацию, чтобы окончательно завладеть моей душой, а потом убьют меня ради своего удовольствия.
– Потому что они уже отчасти завладели вашей душой?
– Как и всеми.
– Всеми?
– Это змей, который извратил наш мир с самого начала и погрузил нас в ад.
– Вы про сад Эдема и Еву?
– Про что же еще? – задумчиво произносит он. Глаза его полны покорной тоски. – Конечно, с того самого дня мы все во власти змея.
– И вы считаете, что мы живем в аду?
Опять вздох.
– Это вы знаете намного лучше меня.
– Вернемся к вам, Данте, и к змеям. Это они продиктовали вам ваши поступки в ту ночь?
– Змеи всегда приказывают мне делать одно и то же, – говорит он уже спокойнее. – Говорят, чтобы я поймал девушку, юную, прекрасную, как Ева. Понимаете, одну из тех, кто обладает властью. Потому что они властвуют над мужчинами. Из-за сексуальности. Я должен ловить таких, чтобы смотрели на меня, чтобы обращали внимание на Данте.
Он умолкает – заскрипел стул, на котором стал раскачиваться Роже. На мгновение Сюзанна пугается, что Данте остановится. Но, не поворачиваясь к санитару, который взглядом извинился перед доктором, Данте продолжает:
– Регулярно Змей приказывает мне доставить ему женщину.
Сюзанне вспоминается преступление, из-за которого Данте арестовали: молодая женщина, захваченная и связанная у себя дома. Секретарша в транспортном предприятии… Удивлялась, что в ее квартиру смогли проникнуть через окно.
– Чтобы она была в моей власти, я должен ее связать. Потом начинается ритуал. Всегда одинаковый. Сначала я должен совершить фелляцию, потом Змей приказывает мне оскорблять девушку, унижать… Я завязываю ей глаза. Иногда повязка намокает от слез. Но я их не замечаю… Я люблю видеть это лицо с завязанными глазами и с моим членом во рту… А потом я должен ее мучить. Бритвой отрезать куски от бедер и торса. Ей очень больно и очень страшно. Ей хочется кричать. Но кляп мешает. Слышны только стоны. Мне тоже страшно. И больно за нее. Но существует Змей. И потом, мне тоже это нравится. Это меня возбуждает… Однажды, когда я сделал несколько разрезов, наметив куски, которые надо взять, и рассказал ей, для чего они предназначаются, перед тем как перерезать ей горло, чтобы прекратить ее страдания, а заодно и мои, я поднял повязку. Ее глаза были вытаращены от ужаса… Чтобы не продолжать этой пытки, я перерезал ей горло. Эти мертвые глаза меня держат, но меня это больше не мучит.
Он замолкает. Доктор Ломан растерянно глядит на Роже.
Она ошеломлена – как спокойно, почти мягко Данте рассказывает о своем фантазме. Леденящий контраст между реальностью слов и тоном, которым он говорил об этой реальности.
Доктор просматривает записи в тетради – отдельные слова, восстанавливающие ход ритуала, и тут снова слышится голос. Она вздрагивает, поднимает голову и смотрит на Данте – он сидит скрестив ноги, руки лежат на левом бедре.
– Ее взгляд мне больше не мешает. Она может стать моей женщиной. Я проникну в нее и буду ею наслаждаться… Через несколько часов я начинаю. Она – покорная жена. Я сохраню ее для себя. До тех пор, пока ее тело не приобретет запах дичи с душком. Тогда я смогу отрезать руки и ноги в суставах, вынуть сухожилия и кости… И эти четыре конечности я расположу в виде свастики, руки и ноги – части креста.
– Свастика? – переспрашивает она безжизненно, почти безотчетно.
– Так приказывает Змей… Свастика – символ зла. Но люди не знают, что еще свастика – это две скрещенные змеи, – добавляет он, глядя на нее, будто оценивая впечатление, произведенное его откровениями. – После этого, – продолжает он тоном человека, подробно излагающего кулинарный рецепт, – я должен вскрыть живот, вытащить внутренности и обмотать их вокруг туловища. Как змею. Прежде чем ее покинуть, я беру кусочки кожи, те, что заранее выбрал, – я должен съесть эту кожу, уже с душком, и присвоить жизненные силы той, которая была принесена в жертву.
Сюзанна закрывает глаза. Роже каменеет.
– Вы понимаете, почему я боюсь, доктор? Боюсь, что мне понравится совершать эти преступления, и боюсь, что однажды я их совершу. Потому что голос Змея гораздо сильнее всего остального.
Сюзанна снова думает о жертве в Клиши, о том, как той удалось спастись.
– Ладно, приятель, – выдыхает сквозь зубы Роже слева от нее.
– Эрван, э-э-э, Данте, сначала вы говорите о змеях, потом – только о Змее. Он один дает вам указания?
– Это дух змей, который может материализоваться в каждой из них. Это он пытается передавать мне команды через ухо или нос, – говорит он, левой рукой касаясь повязки. – Чтобы быть похожим на змею.
– И ваши яички тоже?
– Нет, – говорит он, слегка покраснев. – Нет, я пытался все это остановить. Мне было очень плохо. Я сглупил… И потом, я не мог… Я боялся, и это плохо кончилось, и надзиратели пришли.
– Вы мне расскажете, что хотели сделать с молодой женщиной, которую захватили в Клиши?
– Не знаю… Это было давно. – Он довольно долго молчит с отсутствующим видом, потом отвечает: – Она сопротивлялась гораздо сильнее, чем приказывал Змей… Оно и к лучшему, что меня арестовали, – продолжает он, опустив глаза, и неотрывно глядит на левый тапочек, стиснув колено обеими руками. – К тому же пора было с этим делом кончать. Искать новую жертву и идти до конца, как приказывал Змей. Он полностью овладел моим рассудком. И в следующий раз я бы еще больше боялся. Или еще раньше.
– А почему Змей приказывает вам все это?
– Почему? – Он таинственно смотрит на нее. – То, что вы просите меня рассказать, доктор, – это большая тайна.
– Вы хотите мне ее раскрыть?
– Одна из величайших тайн в истории человечества… Вы читали Библию? Вы знаете про сад Эдема. Это с тех времен…
– Я вас слушаю.
– Поколения эрудированных читателей не знали, как ее расшифровать. Я сам без Змея ничего бы не понял: это не змей соблазнил Еву, а Ева вынудила змея предложить ей яблоко. Это самая большая ложь в истории мира… И теперь Змей жаждет мести.
– И вы думаете, что это нельзя остановить?
– Они обращают к Змею все свои желания. Со времен садов Эдема все дочери Евы хотят его обольстить… Мусульмане хорошо это понимают, заставляя их оставаться в доме или выходить, закрывая лицо и руки. Или носить сетку из ткани на лице, через которую ничего не видно, как в странствующей исповедальне. Потому что сейчас женщины приобретают все больше власти. Они с колыбели влияют на детей, чтобы повлиять на будущие поколения.
– Но вы, Данте, – вы не можете остановить Змея?
– В тюрьме это все прекращается, потому что я не нахожу жертву. Но я слышу его голос.
– Здесь вы не в тюрьме…
Он неопределенно улыбается, прежде чем она успевает договорить.
– Вы не в тюрьме, а в больнице, – продолжает она. – И мы вам поможем забыть Змея и все эти голоса. Вам нечего бояться.
– Нечего бояться? – тихо повторяет Данте. Потом, кажется, погружается в свои мысли. – Послушайте, доктор, вы уверены, что мне нужно продолжать лечение? Оно очень сильное, и я его плохо переношу.
– Это обязательно, – вздыхает она. – Это часть нашей помощи. Мы изменим его, когда вам станет лучше.
Доктор Ломан выходит из кабинета. Некоторое время спустя она идет по коридору к выходу. Проходя мимо столовой, отгороженной защитным стеклом, она видит нескольких своих пациентов за столами. Данте за столом не один. Кажется, он тоже беседует, словно хочет освободиться от груза. Теперь эта тяжесть у нее на плечах.
Она содрогается. Спокойствие, с которым он излагал свои идеи, не оставляет сомнений, что, если не попытаться вывести его из психоза, однажды он будет способен их реализовать.
В досье Данте говорилось: если медицинская комиссия сочтет, что он может вернуться в камеру во Фреснес, его освободят не позднее 2003 года.
«Я приезжаю слишком поздно. Но все-таки приезжаю. И мне кажется, что наши встречи сжались во времени. Мне все труднее тебя отслеживать, дружище. Без сомнения, я – единственный, кто помнит тебя. Даже если я ничего о тебе не знаю. Время от времени обнаруживалось одно из твоих произведений, извлеченное, как в этот раз из-под земли, на стройке, или выслеженное собакой любителя шампиньонов в лесу. Резкая фальшивая нота в мнимой гармонии, что царствует повсюду. Но партитуру ты играешь для меня. Даже если я пока не угадал сути».
То была очень важная поездка для Франсуа Мюллера. Земляные работы начались полмесяца назад. Были выделены пятьдесят участков под частные дома. Рабочие с лопатами и бульдозеры уже выровняли землю. Похоже на гигантский круассан из грязи между лесом и дорогой. Находку обнаружили три дня назад у кромки леса, там, где экскаваторы уничтожили несколько деревьев, чтобы на их место поставить несколько сборных домиков. Выкорчевывая дерево бульдозером, водитель обнаружил сюрприз. Сначала его взгляд привлекла белизна кости – на ней еще сохранились куски кожи. Выйдя из машины, бульдозерист увидел остальное.
Три четверти часа спустя на место прибыли жандармы.
Франсуа Мюллер узнал об этом благодаря движущей силе исследователя: регистрации множества различных фактов, происходящих в мире и отраженных в прессе. Окно, постоянно открытое в мир преступлений. Необходимое орудие для всякого, кто не только занимается этим ремеслом, но и точно представляет себе, насколько рискованно использовать то, что удалось узнать первым.
В данном случае – короткие заметки в двух итальянских газетах. Но Мюллера насторожило то, что «произведение» напоминало несколько дел, уже сданных в архив. След, возникавший время от времени несколько лет; это новое открытие придавало ему жгучую злободневность.
Тело было захоронено в метре под землей. Исходя из того, что у лиственницы было время вырасти и некоторые корни проросли сквозь скелет, судебно-медицинский эксперт определил минимальное время смерти – шесть лет назад, судя по возрасту дерева.
Мюллер договорился с одним из итальянских коллег, и тот согласился отвезти его на место преступления. Десять лет назад эти парни работали иностранными корреспондентами своих газет в Париже. Это их связывало. Человек и журнальная политика. Мюллер и его знакомый не слишком усердствовали. Итальянец не станет бороться с ним за этот след и задавать слишком много вопросов. Во всяком случае, слишком конкретных вопросов.
Место окружили красно-белой пластиковой лентой, трепетавшей на ветру. В трехстах метрах рядом со складами выстроились десяток желтых землеройных машин. Рабочие уехали час назад, и журналисты остались вдвоем.
Отправляясь в аэропорт Руасси, Мюллер прекрасно понимал, что полиция уже все привела в порядок. Однако он хотел составить собственное впечатление. В первую же секунду он спросил себя, посадила ли рептилия, за которой он следит уже несколько лет, дерево после того, как похоронила останки своей жертвы. Средство спрятать их получше или дополнительный символ… И если тут растут десятки деревьев, можно ли сказать, что это вышло случайно?
Строго говоря, поездка его разочаровала. С одной стороны, она не дает ничего нового. Слишком старые факты. 1994 год в лучшем случае. Уже никакого следа Змея.
Наступает вечер. В небе ветер разгоняет темные облака. На земле грязь, которая налипает на их ботинки.
Бульдозеры и рабочие изменили пейзаж, в сердце которого человек выкопал эту могилу.
Один из домов на участке, без сомнения, будет построен там, где несколько лет была могила. Но подрядчик не станет это рекламировать.
От захоронения не осталось ничего, кроме ямы. Останки жертвы заменены полосками белой пластиковой ленты и приведены в знакомое положение: свастика из рук и ног и нечто вроде трапеции из обезглавленного бюста.
Разложение тела зашло слишком далеко, чтобы можно было исследовать внутренности. И доклад медицинской экспертизы не был закончен или опубликован. В любом случае, Мюллер не располагал такими же связями в итальянской полиции, какими обладал в полиции французской.
Конечностей в виде свастики ему достаточно. Речь идет о знаке его приятеля Змея.
И все же это что-то дает – оказаться там, где он уже был несколько лет назад. Это трудно объяснить – без сомнения, ничего рационального, не поспоришь, однако вот они – первые шаги, которые двое делают навстречу друг другу, чтобы лучше друг друга узнать.
Впрочем, Мюллер не хочет его разочаровывать. Многие годы Змей кому-то адресовал свои знаки. И Мюллер решил, что именно ему они и адресованы. Потому что, несомненно, он первый установил связь между разными жертвами и потому что он единственный понимает смысл происходящего.
Отныне они со Змеем связаны нерасторжимыми узами, говорит он себе, увековечивая сцену цифровым аппаратом под заинтересованным взглядом своего провожатого. По крайней мере, Змей достиг своей цели: в лице Мюллера он располагает лучшей публикой из всех возможных.
Замбрино, журналист из «Ла Стампа», смотрит, как Франсуа засовывает фотоаппарат в левый боковой карман брезентовых штанов. Француз бросает последний взгляд на свастику, образованную белой пластиковой лентой, лежащей в грязи, и идет за своим итальянским коллегой к его машине.
– По-твоему, это неонацисты постарались? – спрашивает Замбрино на отличном французском, трогаясь с места на своем «фиате». – В Италии они встречаются.
– Видишь ли, меня это коснулось недавно, – отвечает Мюллер, глядя на блестящий череп своего собеседника. – По-моему, это работа маньяка. Свастика нужна лишь для того, чтобы обозначить удар. Яркий символ, ассоциирующийся к тому же с самым очевидным злом. Правда, здорово?
– Как знать. Во всяком случае, нужно иметь наглость, чтобы делать такие вещи.
– Это… Впрочем, я могу ошибаться. Еще слишком рано утверждать наверняка.
– Вряд ли ты в таких историях ошибаешься. Но эту поездку туда и обратно мне трудно понять. Париж – Милан, просто чтобы увидеть эту грязную яму?
– Ну, скажем, я воспользовался случаем повидаться с тобой, – ответил Мюллер – точно выбросил мяч за боковую.
Замбрино понял, что бесполезно упорствовать.
– Отвезти тебя куда-нибудь пообедать? Я знаю отличное место.
– Даже не сомневаюсь.
Машина выезжает со строительной площадки и катит по улице.
– Только не говори мне, что у тебя аппетит пропал, – замечает наконец итальянец, чтобы нарушить тягостное молчание. – Дружище, у матушки Морини миланский эскалоп, какой ты в жизни не пробовал, и к тому же ризотто в черном соусе из каракатицы! Прелесть!
– Извини, я задумался. Я спрашивал себя, кто мог это сделать… Понимаешь, на него еще ничего нет. Не известны ни его возраст, ни национальность, ничего. И так продолжается, по крайней мере, шесть лет. Может быть, он умер. Или в тюрьме. Поди разберись.
– Ни за что не поверю, будто ты проделал это путешествие без малейшей информации.
– Да нет. Как раз эта свастика меня интересует. Понимаешь, распятие – это всего лишь символическое изображение тела с пригвожденными к кресту руками в виде буквы «Т». Тогда почему бы не сделать из тела свастику?
Не отпуская руль, итальянец странно смотрит на него. Мюллер в ответ обворожительно улыбается. Глаза Замбрино начинают блестеть от злости.
– То есть ты предпочел бы, чтобы он был жив, твой чокнутый, если я тебя правильно понял.
– От тебя ничего не утаишь.
– Тебя беспокоит, что такой тип может умереть своей прекрасной смертью. Так французы говорят? – продолжает он, оборачиваясь.
– Вроде того.
– Итак, я тебя разгадал. В тебе главное – охотник, да? Ты выходишь из роли журналиста… Я еще предпочитаю политические истории. Даже с Берлускони они не такие грязные. Так честнее. Меня не заставишь барахтаться в грязи. Не хочешь ли привить мне свои вкусы?
Вместо ответа Франсуа Мюллер едва заметно улыбается; собеседник, поглощенный дорогой, не замечает этой улыбки. Однако она не имеет ничего общего с перспективой ужина с Замбрино.
