Текст книги "Антарктическая одиссея (Северная партия экспедиции Р. Скотта)"

Автор книги: Реймонд Пристли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Но вот суп готов, один дневальный черпаком разливает его по кружкам, расставленным на перевёрнутой крышке от котла, другой же светит ему зажжённой лучиной и передаёт кружки владельцам. Завтрак обычно состоит из полутора кружек супа с мясом, при нормальных обстоятельствах мяса в нём около половины кружки. После еды дневальные, если нужно, заправляют и зажигают лампы для чтения. Затем влезают в спальные мешки и бездельничают до одиннадцати.

В одиннадцать часов тот дневальный, которому на этот раз выпало кочегарить, встаёт, отдирает от шкуры тюленя дневную норму сала, разводит огонь на костях и жире и на нём вытапливает столько жира, сколько, по его мнению, съест за день печка. За десять минут до окончания этой процедуры, по знаку "кочегара", его напарник выползает из пещеры и наполняет колпак от котла пресным льдом. Его перекладывают во внутренний котёл и после вытапливания жира ставят на огонь. Когда лёд превращается в воду, стрелка часов уже приближается к часу дня. По мере таяния льда объём его уменьшается, и дневальный дополняет котёл по просьбе кока, который, занимаясь в это время салом и огнём, не может ничего касаться руками. Как только накапливается достаточно воды для вечернего какао или чая, котёл снимают и на его место водружают суповой котёл.

Тем временем дневальный принимается за чрезвычайно неприятную работу, единственную, для которой в нынешних наших улучшенных условиях требуются рукавицы. Солёный лёд всегда адски холодный, наверное из-за содержащейся в нём рапы[93]93
  Рапа – насыщенный соляной раствор в водоёмах, пустотах и порах донных отложений солёных озёр. Используется для промышленных и лечебных целей. (Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть] и выделяемой влаги, имеющих температуру намного ниже нуля. Лёд для готовки мы приносим с припая и храним в одной из ниш тамбура. Каждый день надо долотом или ножом нарубить продолговатыми кусками дюймовой [2,54 см] толщины льда на два кольцеобразных сосуда. Нелёгкое это дело.

Далее мясо, заготовленное очередным дневальным ещё накануне, кладут в суповой котёл, заливают водой, оставшейся в кольцеобразном сосуде от приготовления завтрака на примусе, и добавляют туда солёного льда. Туда же идёт мелко нарезанное сало. Теперь котёл можно ставить на огонь, который разгорится как следует часам к двум дня. При теперешнем рационе в вечернем котле мясо занимает чуть больше половины ёмкости, а сало – одну четверть. Это очень мало, но больше мы не можем себе позволить.

Когда вечерний суп готов и остаётся лишь время от времени добавлять в него солёный лёд, дневальный подготавливает тюленину для завтрашних двух трапез, ощипывает и разделывает очередного пингвина.

В утренний котёл идут все до крошки съедобные части и потроха, почками сдабривают вечернее варево, сердце и печень прячут в наружный склад – для Дня середины зимы. Обработка пингвина занимает много времени, но к четырём она обычно заканчивается; к этому времени при хорошем огне поспевает и суп. После продолжительных споров и обсуждений мы пришли к выводу, что правильнее всего дать супу закипать в течение получаса, затем довести его до кипения и тут же раздавать. Продолжительное кипячение снижает питательность пищи, а поскольку продуктов у нас мало, мы хотим извлечь из них наибольшую пользу.

Суп подаётся между 4 и 4.30 вечера, и, разделавшись со своей порцией, Дикасон немедленно зажигает примус и ставит на конфорку котёл с водой для какао и кольцеобразный сосуд с солёным льдом для утренней похлёбки.

Дневальный выносит печь в тамбур, чтобы меньше было "смрада", закладывает в котёл мясо и сало для завтрака, приносит куски мяса для оттаивания в духовке и подвешивает тушу пингвина близ очага. Кок соскребает со дна котла накипь от ворвани, а после раздачи какао выливает воду из кольцеобразного сосуда в котёл. В довершение трудового дня он опять заправляет керосином лампы для чтения[94]94
  Видимо, ошибка. Выше указано, что «лампы для чтения» представляли собой просто жирники по типу эскимосских. При чём здесь керосин? (Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть].

После обеда дневальный выносит из пещеры мусор, кости прячет в сугроб так, чтобы их было нетрудно отыскать в будущем году, если нам придётся здесь зимовать ещё раз, и тоже залезает в спальный мешок, испытывая чувство удовлетворения от проделанной за день работы. Пока что суп не причинял нам серьёзных беспокойств, но надолго ли хватит нашего иммунитета – не знаю. В общем, дел для двоих достаточно (огонь требует постоянного внимания), и после двух дней, проведённых на боку, дежурство воспринимается как приятное разнообразие. Только в самом начале оно казалось мученичеством с единственным светлым пятном – обедом в конце, теперь же всё изменилось, и мы с нетерпением ожидаем заветного дня. Дежурство бесспорно помогает скоротать время. А прежде мы так его боялись, оно наступало так быстро, что двухдневный интервал пролетал незамеченным. Но и теперь мы отмечаем время трёхдневными периодами".

Эти строки дают представление об обязанностях кока и дневального, но возникает естественный вопрос: чем же занимались остальные? Было у них дело или нет, зависело исключительно от погоды. На протяжении всей зимы ветры не давали заниматься наукой, если не считать случайных наблюдений, более того, как я уже говорил выше, редко удавалось даже просто пройтись для моциона. В немногочисленные погожие дни, когда можно было длительное время находиться вне дома, не опасаясь обморожений, мы старались обеспечить зимовку всем необходимым, но погода баловала нас так редко, что приходилось совершать выходы и в ненастье. Каждые несколько дней надо было приносить сухие тюленьи кости, морские водоросли, туши пингвинов из склада около припая, тюленину и сало из забросок, где мы хранили забитых животных. Грузы перетаскивали через огромные валуны, о которых я уже говорил, или несли на себе по ровному сверкающему припаю, по которому можно было передвигаться только с величайшей осторожностью, на негнущихся ногах, ощупывая перед каждым шагом почву и тщательно избегая каких-либо неровностей. Даже при незначительном уклоне было легко поскользнуться и упасть, подняться же с тяжеленной ношей на спине не так-то просто.

Наша летняя непродуваемая одежда к этому времени превратилась в клочья, а постоянное ползание на коленях при входе и выходе из пещеры отразилось на штанах самым пагубным образом. К тому же засаленная ткань не выдерживала ниток и поставленные заплаты тут же отрывались. Чаще всего обмораживаются конечности, если они ничем не защищены или защищены плохо, но теперь ветер проникал во все прорехи нашей ветрозащитной экипировки и на теле то и дело появлялись обморожения. Даже там, где одежда ещё оставалась целой, она, будучи очень грязной, хуже прежнего спасала от холода. Сама по себе лёгкая, она настолько пропиталась жиром, что поставь её – и она так и осталась бы стоять. Как мы ни скребли её ножами, как ни тёрли пингвиньими шкурками – ничто не помогало.

Естественно, мы выходили только при крайней необходимости и дома тоже было очень холодно, поэтому большую часть времени приходилось проводить в спальных мешках. Мы не вылезали из них для завтрака – еду разносил по местам дневальный – и, поев, пребывали в том же положении до одиннадцати. Потом, если погода благоприятствовала нам, вставали, одевались и шли работать. Возвращались обычно около трёх часов. В плохую погоду продолжали лежать в мешках, дремля или предаваясь своим мыслям до самого обеда. Только вечером завязывался общий разговор. Поразительным в этой зимней спячке было то, как легко, без малейших признаков внутреннего сопротивления или протеста, вся партия примирилась с бездеятельным прозябанием. По крайней мере четверо из нас – люди необычайно активные, в обычных условиях они ни минуты не сидят без дела, я же никогда не предполагал, что смогу чувствовать себя счастливым без чтения. Тем не менее на протяжении большей части этой бездеятельной жизни мы были безусловно счастливы, о чём свидетельствует в первую очередь наше безмятежное состояние. Я не только не страдал от отсутствия книг, но, помню, часто предпочитал лежать и отдаваться на волю своих мыслей, вместо того чтобы читать "Советы путешественникам" или "Ревю оф Ревюс". Это, по-моему, несомненно доказывает, что человек может довольствоваться малым и что во многих случаях излишества цивилизации служат лишь удовлетворению ею же созданных потребностей. Не подумайте, что я берусь утверждать, будто кто-нибудь из нас хотел бы ещё раз пережить такую зиму. Напротив, по моему глубокому убеждению, её повторение убило бы или свело с ума большинство из нас. Я хочу только сказать, что в эту самую трудную для каждого из нас зиму удовольствия, которые мы испытывали, по остроте ощущений не уступали невзгодам. Нежданный кусок сахара или спокойный день после всех перипетий дежурства доставляли не меньше радости, чем мы получаем в обычной жизни от самых изысканных яств или увлекательных празднеств.

Очарование экспедиций в Антарктику в значительной мере складывается из сопутствующих им резких контрастов, ибо то, что сегодня представляется преисподней, завтра может обернуться царствием небесным. Это и есть одно из проявлений того неуловимого, что мы за неимением более точного выражения называем зовом Антарктики.

ГЛАВА XX. В ОСНОВНОМ О ЕДЕ

Страница из дневника. – Мясо императорского пингвина лучше тюленьего. – Капли с потолка пещеры образуют на спальных мешках сосульки. – Слишком жирные супы. – Предположения о судьбе корабля. – Пересушенные сухари обостряют чувство голода. – Десерт из лимонной кислоты. – Тоска по «чистой» пище. – Приправы к супам. – Печень, сердце, почки и мозг тюленя. – Тюлений мозг – изысканное лакомство. – Добавление водорослей к еде. – Аптечка служит кухне. – Таблетки имбиря и горчичный пластырь в похлёбке. Нежелательные приправы. – Едим мы мало, но у нас достаточно сил. Постоянное недомогание Браунинга. – Его главная опора – весёлый нрав. Трещины в потолке пещеры. – На волосок от гибели: мы едва не задохнулись. Вставляем в дымоход бамбуковый шест

Автор старался по возможности избежать в этой книге дневниковых записей, но, не прибегая к помощи выдержек из дневника, невозможно дать правдоподобное описание нашего быта, мыслей и чувств в той странной жизни, которую мы вели. Ничто, например, не даст такого верного представления о трудностях, с которыми нам приходилось бороться, и радостях, которыми мы наслаждались, как строки из моего дневника, написанные 7 мая:

"Ещё лёжа сегодня утром в мешке, мы услышали рёв бури, а поднявшись, увидели, что нас засыпало снегом, как никогда прежде. За утро Дикасон и я прорыли туннель в снегу и таким образом удлинили крышу тамбура на шесть футов [1,83 м]. Дул настоящий ураган, но без снега. Левик и Браунинг убили трёх императорских пингвинов, камбуз заполнился мясом и костями, что сильно затруднило работу дежурных – Кемпбелла и Абботта, тем более что тяга из дымохода плохая. Сегодня в супе было полно пингвиньего мяса и жира. Мясо всем понравилось, но суп получился слишком жирным и сразил некоторых, но меня бог миловал. Вообще-то жир императорского пингвина имеет очень нежный вкус. Утром Кемпбелл побаловал нас жареной грудинкой, и этот "бифштекс" из пингвинятины с кусочком сала сверху показался изысканным кушаньем после приевшихся всем похлёбок. Я развлекаю товарищей тем, что читаю вслух мой дневник за прошлый год, и особое, хотя и мучительное, удовольствие им доставляют немногочисленные описания наших трапез на мысе Адэр, которые я сделал для того, чтобы наиболее полно отобразить наш быт. Мы всё ещё страдаем от однообразного питания, хотя в остальном примирились со своей судьбой.

В пещере теперь достаточно тепло, и, конечно, каждая пурга улучшает её теплоизоляцию. Морской лёд за заливом снова исчез, язык ледника Дригальского и морены покрыты толстыми сугробами, нас же снег достигает лишь изредка, при особенно сильных порывах ветра. Пару раз Дикасона и меня вихрь опрокинул, когда мы стояли у входа в тамбур".

Улучшение теплоизоляции, а следовательно потепление внутри пещеры, имело свою оборотную сторону. Благодаря жару, подымавшемуся от печек, воздух у потолка пещеры прогревался до температуры выше нуля, и начинало капать на спальные мешки. Под воздействием холодной струи воздуха из двери капли замерзали и превращались в ледяные кристаллы, которыми обрастали снаружи спальники и все вещи. Это было неприятно, но длилось недолго: как только тяга становилась лучше, пещера охлаждалась. Мы решили, что, пожалуй, пусть лучше будет попрохладнее, лишь бы с потолка не капало. Впоследствии, когда приходилось заниматься швейными работами, мы осторожно регулировали температуру, в остальное же время похолодание до нескольких градусов ниже нуля замечал только дневальный[95]95
  «…похолодание до нескольких градусов ниже нуля замечал только дневальный». Это очень странно, ибо, например, даже -1°F соответствует -18,3 °C. Сомнительно, что в пещере была столь низкая температура. Наверное, недоработка переводчика. (Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть].

Два дня мы варили супы с пингвиньим салом, но они оказались слишком жирными, и пришлось его остатки употребить для вытапливания горючего, в пищу же класть только тюлений жир. К этому времени почти все мы научились при каждом приёме пищи съедать изрядное количество жира, но супы, в которых растопленный жир заменял бульон, решительно не привились. Съев супа, сколько принимала душа, остаток его выливали в жирники, где он великолепно горел и давал более яркий свет, чем тюленье сало.

Запись в моём дневнике от 9 мая даёт некоторое представление о том, как проходил день отдыха:

"Мы снова проводим день в спальном мешке – ветер дует с прежней силой. Кемпбелл и Левик много говорят о планах на будущее и о еде, мне же нравится почти всё время просто лежать и думать о прошлом и не забивать себе голову мыслями о том, что нас ждёт впереди. Поразительно, какое удовольствие доставляет ощущение тепла и покоя, несмотря на отсутствие связи с домом и с другими партиями. Иногда мы говорим о том, что если судовая партия находится на берегу в бухте Гранит или где-нибудь поблизости, она может прийти за нами в июне или начале июля. Я бы предпочёл, чтобы судно пришло в феврале, но со всей командой на борту. Меня сводит с ума мысль о том, что все наши записи и собранные образцы могут пропасть. В пещере всё по-старому, если не считать того, что капель стала действовать на нервы. Дикасон нашёл сегодня в капюшоне спального мешка шестидюймовую [15,24 см] сосульку".

Мы по-прежнему остро ощущали скудость мясного рациона, и наши мысли были в основном обращены к еде. Положение усугублялось тем, что начатая новая коробка сухарей оказалась на редкость маленькой, а сами сухари пересушенными, и это обстоятельство было воспринято всеми как нешуточное огорчение. Увеличивать рацион мы не решались, а между тем сухари были существенно менее питательными, чем в предыдущие месяцы. Казалось бы, какой пустяк, сухари чуть подгорели! Конечно, это не может повлиять на физическое состояние партии. Зато сильно действует на моральный дух, о чём в какой-то мере свидетельствуют количество и тон упоминаний о сухарях в моём дневнике. Как я уже писал, хрустящие коричневые сухари слишком легко исчезали во рту. Из такого сухаря, как ни экономь, как ни старайся жевать поосторожнее, не сделаешь подобие завтрака – от сухаря то и дело отламываются большие крошки и от него ничего не остаётся, прежде чем ты успеваешь ощутить как следует его вкус.

Это было большим лишением, и мы кончали утреннюю еду, ощущая себя несправедливо обиженными и выражая свою обиду нелестными замечаниями по адресу тех, кто снабдил нас сухарями.

Но вот с рационом сахара и шоколада всё обстояло пока что благополучно, и мы за много дней предвкушали наступление субботы и воскресенья. Маленькие лакомства и концерты, связанные с их раздачей, превращали каждый уик-энд в праздник. Тому, кто ел шоколад только у себя дома, не понять, что означали эти полторы унции [44,7 г] в неделю. Каждый кусочек держали во рту до тех пор, пока он постепенно не растворялся до конца, и прежде чем откусить следующий, выжидали несколько минут, наслаждаясь вкусом, вернее воспоминанием о вкусе шоколада. Практиковалось несколько способов поедания шоколада и сахара. При очень большом самообладании иногда удавалось сберечь до вечера часть сухаря и съесть с сахаром, а когда Левик извлёк из аптечки таблетки имбиря и лимонной кислоты, то очень популярными стали различные смеси, например имбирь с сахаром или лимонад, состоящий из лимонной кислоты, сахара и горячей воды.

После того как пошла в ход лимонная кислота, чаепитие в понедельник фактически прекратилось и горячий сладкий лимонад почти полностью вытеснил вторичную воскресную заварку. Лимонная кислота оказалась единственным средством, начисто отбивавшим от воды привкус ворвани, поэтому один только лимонад имел вкус собственно лимонада – и ничего больше. И в пещере, и во внешнем тамбуре, напомню ещё раз, освещение было плохое, в лёд, растапливаемый для чая или какао, часто попадали то кусочки сала, то водоросли с пола – поди разбери в темноте. Когда же внезапно заглатываешь инородное тело, ощущение – во всяком случае у меня – такое же, как если бы в чашку с кофе попала пенка от молока. А что может быть отвратительнее, чем неожиданно для себя проглотить комок липких водорослей?

Бесспорно поэтому маленькие лакомства в виде одного сухаря, куска сахара, шоколада, таблетки лимонной кислоты и т. д. доставляли нам удовольствие главным образом своим "чистым" вкусом. Основная же еда тюлений суп – казался смесью мяса, жира и грязи, иногда с добавлением заплесневелых водорослей, да и в самом деле был таким. Положить в рот что-нибудь чистое, а главное – без привкуса мяса, было особым наслаждением. Желание заглушить этот привкус становилось чем дальше, тем сильнее, и заставляло всё время искать способы разнообразить питание. Тюленина в лучшем случае безвкусна, а в сочетании с жиром и копотью совершенно несъедобна. Сидя на половинном рационе, мы, разумеется, ели эти супы и даже радовались им, но, тем не менее, стремясь сделать их повкуснее, старались извлечь различные приправы из наших внутренних ресурсов. В первую очередь, естественно, обратились к тем же тюленям и пингвинам, хотя они имели тот недостаток, что всё к ним относящееся имело постылый привкус. Мясо пингвина Адели стало обязательной частью утренних похлёбок и очень их скрасило. После того как удалось убить четырёх императорских пингвинов, их мясо целый месяц облагораживало супы и утром, и вечером. Тюленьими почками, печенью, сердцем удостаивали, к нашей великой радости, воскресную похлёбку, пингвиньи же потроха откладывали для Дня середины зимы. Таким образом, некое разнообразие в рацион можно было внести, используя туши тюленей и пингвинов по-хозяйски, но я ещё не сказал о главном деликатесе, получаемом из этого же источника: о тюленьих мозгах. Эти два слова воплощают основное гастрономическое достижение той зимы, которым мы обязаны Абботту. Как ни странно, ни в одной из предыдущих антарктических экспедиций мозги в пищу не употребляли, во всяком случае никто об этом не упоминает. Семнадцатого мая Абботт обронил, что тюленьи мозги могут быть не хуже бараньих. Я тут же отправился на припай, где лежали тела забитых тюленей, ледорубом снёс одному макушку, долотом выбил замёрзшие мозги, собрал куски в банку и отнёс коку. Их тут же бросили в суп. Результат явился для нас откровением, и если мне доведётся ещё бывать на Крайнем Юге, я введу мозги в меню на правах дежурного блюда. Такого вкусного супа у нас ещё не было, причём мозг напоминал не мясо, а размякший хлеб. Конечно, мне могут возразить, что у нас в то время был извращённый вкус. Спору нет, это так, но мы попробовали мозги несколько месяцев спустя, когда уже четыре недели жили в полном достатке, и по-прежнему нашли их вполне съедобными. Так появилась ещё одна лакомая приправа. Тюленей у нас было двенадцать; мозгов одного хватало на один суп, то есть мы могли позволять себе такую роскошь не реже, чем раз в две недели.

Исчерпав все возможности тюленей и пингвинов, мы ринулись на поиски иных средств, которые внесли бы хоть какое-то разнообразие в меню. Больше всего нам хотелось, чтобы пища, пусть по-прежнему скудная, была свежей и вообще иной, и это желание мучило нас всю зиму, пока мы снова не вернулись к походному рациону. Уже давно мы пытались подбавлять в супы морские водоросли, но делали это крайне неохотно. Левик без конца твердил, что в один прекрасный день наберёт ведро свежих водорослей, сварит и съест и таким образом испытает на себе их воздействие в большом количестве, но различные причины мешали ему поставить подобный опыт. Оставалось экспериментировать на старых засохших водорослях с берега, тех самых, на которых мы спали. То и дело кто-нибудь, испытывая особые муки голода, засовывал руку под брезент, выбирал кусочек водорослей попригляднее и клал себе в суп. Я не разрешал включать в общее меню эти доисторические травы, каждый клал себе в кружку, сколько мог осилить, на свой страх и риск. Но много не клал никто; меня, в частности, никогда не прельщали водоросли, которые, должно быть, пролежали на берегу, выше уровня воды, лет сто. Через них пролегали регулярные тюленьи и пингвиньи тропы, они отдавали одновременно плесенью и суслом, такой вкус имел бы бульон, сваренный из творений великих художников. Если снять их с полотна со стен Национальной галереи, бросить в огромный котёл и кипятить семь недель, то полученный отвар, наверное, сильно смахивал бы вкусом на морские водоросли из Убежища Эванс.

Итак, аптечка Левика также не была забыта, и извлечённые из неё таблетки лимонной кислоты и имбиря явились существенным подспорьем. Имбирь был очень хорош в подслащённой воде – напиток получил название имбирного пива, – но в похлёбке он терялся. Все попытки придать ей имбирём пикантность не увенчались успехом, вкус супа не изменился, и мы несколько дней горько оплакивали шесть напрасно потраченных таблеток. Тут Левик вытащил на свет божий таблетки лимонного сока, взятые им годом раньше из хижины Шеклтона на мысе Ройдс, и они оказались великолепной приправой, но мы вскоре решили приберечь их для лыжного похода, так как они хорошо утоляют жажду.

Однажды Левик проговорился, что у него есть с собой горчичный пластырь, и при слове "горчичный" наши рты моментально наполнились слюной. Прошло, однако, несколько дней, прежде чем удалось уговорить Левика расстаться с одним пластырем. Кок бросил его в котёл с супом и дал ему как следует прокипеть. В это время одержимые бесом экономии, подкладку пластыря мы выловили из супа и тщательно высушили, чтобы утром использовать для разжигания огня. Затем все чинно расселись и, глотая слюнки, с нетерпением стали ждать раздачи еды, но тем большее испытали разочарование. Горчицы было слишком мало, чтобы она могла хоть что-то изменить в супе, от неё остался только привкус льняного семени. Но и это было хоть какой-то переменой, а значит, не так уж и плохо.

Этим исчерпывается перечень "специй", которые мы по доброй воле клали в общий котёл. Но пищу приходилось готовить в трудных условиях, из-за тусклого света в пещере и тамбуре в суп часто попадали совсем нежелательные приправы. Имей я склонность к рассказам об ужасах, я мог бы поведать о многих супах, также вошедших в историю экспедиции, но по причинам противоположного свойства. Время от времени, когда с обедом случалось что-нибудь забавное или неприятное, я отмечал это в дневнике и раз-другой заканчивал описание дня сообщением об инородных телах в котле, из-за которых на голову дежурного сыпались проклятия, но которые одновременно умножали собой число смешных происшествий, запомнившихся в этом году, столь богатом приключениями. Но, что бы там ни было, в моей памяти остался лишь один случай, когда весь суп вылили обратно в котёл, хотя, думаю, назавтра он был подан на завтрак и съеден без особых возражений. В те дни многие из нас вспоминали дни детства. Когда кусок сала, не съеденный за обедом, торжественно подавался на следующий день в качестве главного блюда – и только попробуй его тогда не съесть!

Какое важное место занимала еда в наших мыслях и наяву, и во сне, видно из того, как часто в моём дневнике встречаются такие замечания: "Мы всё ещё страдаем от недостатка соли. Сегодня "шоколадная" среда, а эта выдача неизменно приводит всех участников партии в радужное настроение. Мы по-прежнему много говорим, думаем и грезим о еде. Нового рациона явно не хватает". "Хорошо, что у нас мало света: всюду, особенно на полу, столько грязи, что для душевного спокойствия лучше её не видеть. Удивительно, что мы ещё не заболели. Ворвань и сажа въелись во все вещи, даже руки не удаётся отмыть. У дневального руки несколько раз на день становятся совершенно чёрными и только при рубке мяса для супа постепенно приобретают свой естественный цвет, что наводит на весьма грустные размышления".

Несмотря на все изъяны питания и полное отсутствие движения, мы, как ни странно, чувствовали себя вполне прилично. Мне представляется, что тому причиной был ограниченный мясной рацион. При нормальном питании, в условиях режима полудрёмы, не имея физической нагрузки, мы бы, конечно, не сохранили хорошей формы – иного объяснения благополучного физического состояния партии я не вижу[96]96
  Ныне из целого ряда независимых экспериментов известно, что лабораторные мыши и крысы, находящиеся на недостаточной (но сбалансированной) диете имеют значительно большую продолжительность жизни. (Прим. выполнившего OCR.)


[Закрыть]. В тех редких случаях, когда мы покидали пещеру, у нас всегда хватало сил на тяжёлую работу – перетаскивание камней по сильно пересечённой местности, например. Единственным исключением был Браунинг. Его организм никак не желал примириться с морской водой и восставал даже против супа из тюленины на пресной воде. Состояние Браунинга вызывало серьёзную тревогу, и если бы не заботы Левика, вряд ли он пережил бы зиму.

И всё же больше всего его поддерживала неизменная врождённая весёлость. В этом смысле он был опорой партии, так как владел неисчерпаемым запасом анекдотов и забавных происшествий и не лез в карман за острым словцом. До поступления во флот он жил на ферме в Вест-Кантри и мог часами развлекать нас рассказами о жизни в Девоншире. Я думаю, мы все были на высоте положения в эти долгие зимние месяцы, но, может быть, Браунинг держался лучше всех.

Во второй половине мая мы начали опасаться за крышу. Время от времени из глубин снежных сугробов доносились таинственные взрывы, и на потолке пещеры образовались в разных направлениях глубокие трещины. Я больше всего боялся, как бы не возникли четыре пересекающиеся трещины, которые обрушат потолок нам на голову. Двадцать второго мая загадочные звуки были слышны особенно явственно, и запись в моём дневнике за этот день гласит:

"По-прежнему держится сильный ветер, но на этот раз он повернул к югу, а потому сопровождается повышением температуры и облачностью. Поднялись только дежурные, остальные провели день лёжа. Не могу сказать, что он доставил мне удовольствие, всё время в пещере стоял невыносимый чад, от которого у меня воспалились глаза. Суп же опять переварился, его содержимое превратилось в лохмотья. Боюсь, что у меня нарушено кровообращение в пальцах левой ноги (кроме большого), а соответственно и во всей ноге, ибо они то мертвеют и становятся бесчувственными, то горят огнём, причиняя невыносимую боль. Вчера и сегодня нас беспокоят непрестанные очереди выстрелов в глубине сугроба. Такие звуки раздавались постоянно вскоре после нашего вселения в пещеру, но вот уже недели три как прекратились, и теперешняя канонада вызывает у всех недоумение. Сегодня на обед был суп из мозгов, очень ароматный, но думаю, что все питательные вещества из него выварились. Как ни странно, мы вполне удовлетворены тем, что день за днём лежим в мешках, не имея физической нагрузки, иногда даже не вставая по два-три дня. Но когда выходим наружу, никакой слабости не ощущаем".

Запись от 28-го свидетельствует о том, что мы продолжали совершенствовать наше домашнее хозяйство.

"Последнее нововведение заключается в том, что дурно пахнувший мешок для мяса заменили металлической обшивкой ящика из-под какао. Кроме того, решили следить за тем, чтобы нарубленное мясо использовалось не позднее следующего дня, – тогда оно не успевает испортиться. Досадно, конечно, что в таком холодном климате приходится заботиться о том, как бы мясо не протухло, но что поделаешь! Кемпбелл сегодня ещё болен, но Браунингу, по-видимому, стало лучше. Остальные вполне здоровы и даже полны сил, когда выходят наружу работать, впрочем, это бывает весьма редко, как видно из моего дневника. Мне кажется, недостаточное питание вполне соответствует неподвижному образу жизни, благодаря этому мы сохраняем хорошее настроение и жизнерадостность. И да продлятся они как можно дольше!".

Двадцать пятого мая случилось весьма неприятное происшествие – мы чуть было не задохнулись. Предоставляю слово опять моему дневнику, который я тогда исправно вёл:

"Продолжается западный ветер с сильным снегопадом, нас весь день заносит снегом. Сегодня в полдень из-за распространившегося в пещере смрада пришлось погасить жировые печки – забитый снегом дымоход не тянул. Дикасон водрузил котёл с супом на примус, и последний быстро сожрал остатки кислорода. Прежде всего потухли лампы для чтения и, как мы ни старались, не зажигались от лучины, да и сама лучина потухла и не вспыхнула при соприкосновении с примусной горелкой. Погас и примус, и его не удавалось заново зажечь, так как не горели спички. Открыли дымоход, вход в тамбур, Кемпбелл вставил в него ледоруб, и, почувствовав приток свежего воздуха, все вздохнули с облегчением. После этого всё наладилось и вошло в обычную колею, но у всех разболелась голова, однако не из-за сильного чада, как нам тогда казалось, а скорее из-за недостатка кислорода. Мы вроде бы научились противостоять даже самым злонамеренным выпадам погоды, и вдруг – вот досада! – новая непредвиденная опасность, но мы благодарили судьбу за то, что это не случилось ночью, когда все могли задохнуться в спальных мешках. Я думаю, что толстый слой льда, наросший на внутренней стороне снежной крыши, закупорил вентиляцию. После обеда Кемпбелл и Абботт расчистили сугроб перед входом в тамбур и воткнули в дымоход флагшток".

Отныне в дымоходе всегда торчал этот бамбуковый шест, с помощью которого можно было очистить его от снега. Мы чувствовали себя спокойнее, но ведь, как известно, ничто не даётся даром. Под действием огня входное отверстие дымохода сильно расширилось, и кляп из пингвиньей шкурки уже не закрывал его так плотно, как прежде. Пришлось для этой цели пользоваться мешком из-под пеммикана, набитым обрывками шкур и водорослями, очень жирным и тяжёлым, он тянул фунтов на двадцать [9,1 кг]. Дневальный, погасив огонь, запихивал этот сальный тюк как можно дальше в дымоход и поддерживал его в таком положении руками или бамбуковым флагштоком, пока тот не примерзал. Время от времени мешок падал дневальному на лицо или в печь, доводя его до полного отчаяния. Этот поединок разыгрывался каждый вечер к удовольствию зрителей, отравляемому, впрочем, мыслью, что если не завтра, так послезавтра настанет их черёд. "Затыкание дымохода" навсегда осталось для нас образцом истинно антарктической доблести. Это занятие, хотя и очень неприятное, неизменно всех забавляло и давало пищу для шуток, над которыми весело смеялись пятеро участников партии. Соотношение пять к одному было верным залогом весёлого настроения в партии. Над своими собственными неприятностями хочется смеяться спустя день, а то и два, но мы не упускали случая посмеяться над другими и давно усвоили ту истину, что давать окружающим повод для смеха почти так же приятно, как смеяться над шуткой самим.