Текст книги "Вождение вслепую"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Привет, я ухожу

Hello, I Must be Going, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

В дверь тихонько постучали. Когда Стив Ральфс вышел на порог, перед ним стоял Генри Гроссбок, ростом в пять футов и один дюйм, безупречно одетый, невозмутимый, очень бледный.

– Генри! – задохнулся Стив Ральфс.

– Почему такой тон? – упрекнул Генри Гроссбок. – Чем я провинился? И вообще, что у меня за вид? Куда я направляюсь?

– Входи, входи, тебя могут увидеть!

– Ну и что из этого?

– Да не стой же ты столбом, ради всего святого. Хватит пререкаться.

– Ладно уж, зайду, тем более что у меня к тебе есть разговор. Посторонись-ка. Ну вот, я вошел.

Стив Ральфс попятился в комнату и указал на кресло.

– Располагайся.

– Похоже, мне здесь не слишком рады. – Генри опустился в кресло. – Не найдется ли в этом доме чего-нибудь горячительного?

– Я как раз хотел предложить. – Стив Ральфс бросился в кухню и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли два стакана, ведерко со льдом и бутылка. Когда он разливал шотландское виски, у него заметно дрожали руки.

– Тебя трясет, – сказал Генри Гроссбок. – В чем дело?

– А то ты не знаешь! Догадайся сам. Вот, держи.

Генри взял стакан.

– Куда столько?

– Тебе не повредит. Пей.

Они выпили, и Генри внимательно осмотрел рукава и лацканы своего пиджака.

– Ты так и не ответил, куда я иду, – напомнил он. – Или откуда? Этот костюм я надеваю крайне редко, разве что в дни концертов. Когда выходишь на сцену, хочется, говоря высоким штилем, снискать уважение почтенной публики. Отменный напиток. Спасибо. Ну, что скажешь?

Он сверлил Стива Ральфса немигающим, проницательным взглядом.

Стив Ральфс залпом выпил полстакана и закрыл глаза.

– Генри, помилуй, ты уже побывал очень, очень далеко, но почему-то пришел обратно. Теперь ты обязан вернуться туда же.

– Где это «очень, очень далеко»? Прекрати говорить загадками!

Открыв глаза, Стив Ральфс ответил вопросом на вопрос:

– Как ты сюда попал? Приехал на автобусе, на такси, на попутной машине… или… шел пешком от самого кладбища?

– На автобусе? На такси? Пешком? При чем тут кладбище?

– Допивай виски. Генри, ты уже четыре года на кладбище.

– Не мели чепухи. Что мне там делать? Ни разу в жизни не подряжался… – Генри осекся и медленно утонул в кресле. – Ты хочешь сказать?…

Стив Ральфс кивнул:

– Да, Генри, это так.

– Выходит, я покойник? Четыре года лежу на кладбище? Почему же мне никто не сообщил?

– Покойнику затруднительно сообщить, что он умер.

– И то верно.

Генри опустошил стакан и потянулся за новой порцией. Стив Ральфс плеснул ему еще виски.

– Ну и дела, – протянул Генри Гроссбок. – Кто бы мог подумать. Вот, значит, почему меня больше не тянет нюхать зелье.

– Да, именно поэтому, Генри. Что-то я отстаю. – Стив Ральфс подлил себе виски и не раздумывая выпил.

– Вот, значит, почему ты так ошалел, увидев меня на пороге…

– Да, Генри, именно поэтому.

– Ну, извини. Честное слово, у меня и в мыслях не было…

– Не вставай, Генри. Сиди, раз уж пришел.

– Но в свете таких событий…

– Все нормально. Я в полном порядке. Даже в свете таких событий ты остаешься моим лучшим другом, и мне, не боюсь этого слова, радостно тебя видеть.

– Удивительно. Я ведь тоже не испугался, когда тебя увидел.

– Это разные вещи, Генри. То есть, в каком-то смысле…

– Ты живой, а я – совсем наоборот, так? Все ясно. Привет, я ухожу.

– Как ты сказал?

– У Граучо Маркса [9]9
  Граучо Маркс – один из братьев Маркс, известных американских артистов эстрады и кино, которые выступали под сценическими именами Чико (1887–1961), Гарпо (1888–1964), Граучо (1890–1977), Гаммо (1892–1977) и Зеппо (1901–1979).


[Закрыть]была песня с таким названием.

– Ах да. Помню.

– Великолепный актер. Настоящий комик. Он еще выступает? Или тоже умер?

– Боюсь, что умер.

– А ты не бойся. Я, например, ничего не боюсь. Сам не знаю почему. Ну, ладно. – Генри Гроссбок расправил плечи. – Давай ближе к делу.

– Разве у тебя ко мне есть дело?

– Я ведь сразу предупредил. Дело важное. Обойти его молчанием нельзя. Я глубоко потрясен.

– Вначале я тоже был потрясен, но спиртное творит чудеса. Не тяни, Генри, выкладывай.

– Тут такая штука… – заговорил Генри Гроссбок, торопливо прикончив второй стакан. – Жена от меня отдалилась.

– Это вполне естественно, Генри. У нее…

– Не перебивай. Поначалу она приходила ежедневно. То цветы принесет, то книжку рядом положит, то посидит-поплачет. И так день за днем. Потом через день. А теперь и вовсе не появляется. Как это понимать? Добавь-ка.

Стив Ральфс наклонил бутылку.

– Генри, четыре года – долгий срок…

– Не спорю. Но это ничто в сравнении с вечностью. Вечность – вот настоящая комедия.

– Неужели ты всерьез рассчитывал, что тебя будут развлекать вечно?

– Почему бы и нет? С Эвелиной скучать не приходилось. Меняла платья мне в угоду по два-три раза на дню. Не пропускала ни одного книжного магазина, покупала для меня последние новинки, читала вслух добрую старую классику, сама выбирала мне галстуки, даже чистила ботинки – уж как эмансипированные подружки ее за это шпыняли! Словом, избаловала меня. Не скрою: хочу, чтобы меня и впредь окружали заботой.

– Так не бывает, Генри.

Поразмыслив, Генри Гроссбок мрачно кивнул и сделал пару глотков.

– Допустим, ты прав. Но это еще не самая большая неприятность.

– Что еще?

– Она перестала по мне плакать. Прежде лила слезы день и ночь: за завтраком – непременно, потом в два приема до обеда, потом перед ужином. Ляжет спать, выключит свет – и опять поплачет.

– Без тебя ей было тоскливо, Генри.

– А теперь тоска развеялась?

– Как говорится, время лечит старые раны.

– Нет, позволь, я не просил лечить эти раны. Меня все устраивало. Пусть бы вволю рыдала на рассвете, потом – можно вполсилы – часов этак в пять, и еще напоследок – ближе к ночи. Только нынче и этой малости не дождешься. На меня – ноль внимания.

– Это можно сравнить с медовым месяцем. Он ведь у вас с Эвелиной тоже закончился в положенный срок.

– Не скажи. Искорки вспыхивали все сорок лет.

– Но ты понимаешь, о чем я говорю?

– Медовый месяц завершился. Жизнь кончена. То, что осталось, – уже не для меня. – Тут Генри Гроссбока осенило. Он резко опустил стакан. – Погоди, не замешан ли здесь кто-то другой?

– Кто-то…

– …другой! Нет ли у нее?…

– Да хоть бы и есть?

– Как она посмела?!

– Прошло четыре года, Генри, целых четыре года. Но она… поверь, у нее никого нет. Она до конца своих дней останется вдовой.

– Похоже на правду. Хорошо, что для начала я наведался к тебе. Ты меня вразумил. Стало быть, она по-прежнему одинока и… нет, постой. Почему же она больше не плачет – ни ночью, ни утром?

– Только не делай вид, будто ты рассчитывал на неиссякаемый фонтан слез.

– Черт побери, мне этого очень недостает. Должна же у человека быть какая-то отдушина!

– Разве у тебя нет друзей… среди?.. – Стив Ральфс смутился, покраснел и добавил виски в оба стакана.

– Ты хотел сказать – «среди покойников»? От них толку не добьешься. Зануды. Словом перемолвиться не с кем.

– А ведь ты был бесподобным рассказчиком, Генри.

– Почему «был»? Я таким и остался, разве нет? А ты – самый благодарный слушатель.

– Рассказывай, Генри. Я тебя слушаю.

– Сдается мне, самое главное уже сказано. Она перестала ко мне приходить. Это плохо. Перестала плакать. Это еще хуже. Слезы – бальзам, который дает возможность… таким, как я… существовать дальше. Как ты думаешь, если я к ней наведаюсь, она будет по мне плакать, как прежде?

– Зачем тебе к ней наведываться?

– По-твоему, незачем?

– Ты ее только напугаешь. Это будет непростительно.

– От кого, скажи на милость, я должен ждать прощения?

– От меня, Генри. Я тебе этого не прощу.

– Да-а-а. Вот оно как. Ну-ну. Добрый совет от лучшего друга.

– Именно так, от лучшего друга. – Стив Ральфс подался вперед. – Ты ведь и сам хочешь, чтобы она справилась со своей бедой?

– Нет! Да. Нет. Тьфу ты, не знаю, что и сказать. Да, наверно, хочу.

– Не забывай: она по тебе скорбела и плакала изо дня в день почти четыре года.

– Я не забываю. – Генри Гроссбок покачал в руке свой стакан. – Что могла, она сделала. Наверно, пора ее отпустить.

– Это великодушный шаг.

– Нет во мне великодушия, не желаю быть великодушным, но, видно, придется. Уж очень я ее люблю, мою милую.

– Согласись, Генри, у нее впереди еще долгие годы жизни.

– И то верно. Вот дьявольщина. Мужчины стареть не торопятся, а умирают раньше. Женщины стареют раньше, а умирать не торопятся. Чудно распорядился Господь. Какой в этом смысл?

– Вот Его и спроси. Ты же теперь у Него под боком.

– У кого? У Господа? Я, жалкий выскочка? Ну-ну. Скажешь тоже. М-м-м… – Генри прихлебывал виски. – Ладно, решено. Только чем она будет заниматься? Разъезжать с кем попало в открытых лимузинах? Куда ей себя девать?

– Будет брать уроки танцев, Генри. Займется ваянием. Живописью.

– Она всегда об этом мечтала, только как-то все не складывалось. У меня то концерт, то прием для спонсоров, то сольное выступление, то лекции, то гастроли. У нее даже была присказка: куда спешить, всему свой срок.

– И этот срок настал, Генри.

– А я и не заметил, вот ведь как. Уроки танцев, говоришь? Ваяние? Разве у нее получится?

– Танцует она посредственно. А скульптуры делает просто превосходные.

– Похвальное увлечение. Или лучше сказать «повальное»? Так или иначе. Что ж, можно только порадоваться. Да-да, меня это радует. По крайней мере, хоть какое-то занятие. А мне самому что остается? Решать кроссворды.

– Почему кроссворды?

– А что, черт возьми, ты посоветуешь, в моем-то положении? К счастью, я помню наизусть все кроссворды, которые печатались в «Нью-Йорк Тайме» и «Сэтердей Ревью», – и умные, и дурацкие. Да, кроссворды. Египетский фараон, известный своими сокровищами, десять букв. Тутанхамон. Одно из Великих озер, три буквы. Эри! Ну, это ерунда. А вот, например, пятнадцать букв – древняя столица в Средиземноморье. Тут надо пораскинуть мозгами! Константинополь.

– Имя из пяти букв. Свой в доску, лучший друг, образцовый муж, скрипач-виртуоз.

– Генри?

– Угадал. Это ты. – Стив Ральфс, улыбаясь, поднес к губам стакан.

– В таком случае мне остается только надеть шляпу и откланяться. Впрочем, я пришел без шляпы. Ну, не важно.

У Стива Ральфса вырвался какой-то сдавленный звук.

– Что это было? – забеспокоился Генри, наклонился к нему и прислушался.

– Не сдержал рыданий, Генри.

– Молодец! Мне уже лучше. Поверь, это согревает мое изболевшееся сердце. Будь добр…

– «…повторяй эту попытку хотя бы пару раз в неделю на протяжении следующего года». Я не ошибся?

– Мне, право, неловко…

– Постараюсь, Генри. – У Стива Ральфса опять застрял комок в горле. Он поспешил залить его глотком виски. – Знаешь, что мне пришло в голову? Позвоню-ка я Эвелине. Скажу, что пишу о тебе книгу и хочу получить твои дневники, записи, клюшки для гольфа, очки и прочие мелочи, а сам буду раз в неделю их перебирать и скорбеть о тебе. Не возражаешь?

– Да ты голова! Вот что значит настоящая дружба. – Генри Гроссбок просиял. На его щеках даже проступил румянец. Допив виски до последней капли, он поднялся с кресла.

У двери что-то заставило его обернуться и в упор посмотреть на Стива Ральфса.

– Святые угодники, неужели это слезы?

– А что же еще, Генри?

– Давай, давай. Уже лучше. До Эвелины, конечно, далеко, да и рыдания глуховаты. Но сойдет и так. Прими мою благодарность.

– Не говори глупостей, Генри.

– Ну, хорошего понемножку. – Генри отворил дверь. – До скорой встречи.

– Не будем торопить события, Генри.

– В каком смысле? Ах, вот ты о чем! Конечно не будем. Счастливо, дружище.

– И тебе счастливо, Генри. – Из горла того, кто помоложе, вырвался еще один подозрительный звук.

– Продолжай в том же духе, – улыбнулся Генри. – Чтобы я спокойно прошел по коридору. Ну, как говаривал Граучо Маркс…

С этими словами он исчез. Дверь захлопнулась.

Медленно подойдя к телефону, Стив Ральфс примостился на стуле и набрал номер.

На другом конце провода раздался щелчок; в трубке зазвучал голос.

Стив Ральфс утер глаза тыльной стороной ладони и, помолчав, произнес:

– Эвелина?

Дом разделившийся

House Divided, 1997 год

Переводчик: Е. Петрова

Тонкие пальцы пятнадцатилетней девочки порхали над пуговицами брюк Криса, словно мотыльки, влекомые к огню. В темноте комнаты Крис слышал ее шепот, но ничего не значащие слова забывались, едва она успевала их произнести.

Губы Вивиан были удивительно нежными. Крису чудилось, будто все это – просто сон. В темноте разворачивалась невидимая ему пантомима. Вивиан сама погасила все светильники. Этот вечер начался так же, как и любой другой. Крис и его брат Лео поднялись на второй этаж вместе со своими двоюродными сестрами Вивиан и Ширли. Обе девочки были светловолосы и улыбчивы. Лео в свои шестнадцать оставался на редкость нескладным. Крису исполнилось двенадцать, и он ничего не знал о том, что в теплой пантомиме живут ночные мотыльки, равно как и о том, что у него внутри горит неведомый доселе огонь, к которому может потянуться девочка. Ширли было почти одиннадцать; она отличалась невероятной любознательностью. Но главной заводилой выступала Вивиан, которая к своим пятнадцати годам уже кое-что смыслила в этой жизни.

Крис и Лео приехали на машине с родителями; оба хранили серьезный вид, как и подобало в таких серьезных обстоятельствах. Вслед за мамой и папой они молча вошли в дом Джонсонов на Баттрик-стрит, где уже собрались все родственники, застыв в молчаливом ожидании. Дядя Эйнар неотрывно глядел на телефон, а его большие руки, лежащие на коленях, сами собой подрагивали, как два неспокойных зверя.

У каждого из входящих возникало такое ощущение, будто он попал в больничный вестибюль. И все потому, что дядя Лестер был в крайне тяжелом состоянии. В любую минуту могли позвонить из больницы. Лестер отправился на охоту и получил ранение в живот; уже трое суток он лежал без сознания. Родственники хотели быть вместе, когда придет известие о кончине дяди Лестера. Его три сестры и двое братьев присутствовали со своими семьями.

Все разговаривали вполголоса; выждав для приличия какое-то время, Вивиан тихонько обратилась к матери:

– Мама, можно мы пойдем наверх, чтобы вам не мешать? Будем рассказывать страшные истории.

– Страшные истории, – пробормотал дядя Эйнар. – Самое подходящее занятие для такого случая. Страшные истории.

Мама Вивиан не возражала:

– Ступайте, только тихо. Чтобы никакого шума.

– Конечно, мэм, – пообещали Крис и Лео.

Они на цыпочках вышли из комнаты. Никто этого не заметил. Если бы по комнате проплыли четыре невидимых призрака, им бы уделили ровно столько же внимания.

Наверху, в комнате Вивиан, у стены стояла низкая кушетка, по стенам красовались репродукции с цветами, а на туалетном столике был разложен отрез розового жатого шелка на юбку. Здесь же был дневник в зеленом кожаном переплете, с заманчивой надписью, но при этом надежно защищенный маленьким замочком; на обложке виднелись следы пудры. В воздухе витал удивительно легкий и приятный запах.

Мальчики и девочки чопорно сели рядком на кушетку, прислонившись к стене прямыми, негнущимися спинами, и, как обычно, Вивиан первой начала рассказывать страшилку. Они погасили все лампы, кроме ночника, светившего совсем тускло, и Вивиан шепотом завела рассказ, который был у нее запрятан где-то глубоко, за округлившейся девичьей грудью.

Это была очень старая история о том, как поздней ночью, когда в небе холодными огоньками мигают звезды, ты лежишь в постели один-одинешенек, и вдруг на лестнице слышатся медленные шаги. Кто-то приближается к дверям спальни – какой-то жуткий незнакомец, зловещий гость из другого мира. И по ходу рассказа, медленно, шаг за шагом, шаг за шагом, голос рассказчика становится все более напряженным и пугающе тихим, а ты все ждешь и ждешь ужасающей развязки.

– Он крадучись поднялся на вторую ступеньку, взобрался на третью, ступил на четвертую…

Сердца юных слушателей уже тысячу раз трепетали в такт этой истории. Их лица, исполненные ожидания, как и прежде, покрывались холодным потом. Крис держал Вивиан за руку.

– Странные звуки послышались с шестой ступени, что-то зашуршало на седьмой, потом на восьмой…

Крис давно выучил эту историю наизусть и частенько рассказывал ее сам, но никому она не удавалась так, как Вивиан. Теперь ее голос звучал совсем хрипло, как у ведьмы; она прикрыла глаза и вжалась в стену.

Зная, что будет дальше, Крис мысленно забегал вперед.

– Девятая, десятая, одиннадцатая ступени. Двенадцатая, тринадцатая, четырнадцатая. Он поднялся на самый верх… Вот он топчется на лестничной площадке, – продолжала Вивиан. – Приближается к дверям. Теперь входит. Закрывает за собой дверь. – Она выдержала паузу. – Идет по комнате. Мимо письменного стола. Наклоняется над постелью. И вот он уже совсем близко, над твоей головой…

Молчание затягивалось, темнота в комнате еще более сгущалась. Все ждали и ждали, затаив дыхание.

– ПОПАЛСЯ!

Визг, смех, взрыв облегчения! Черная летучая мышь прорвала паутину. Ты сам плел внутри себя эту сеть из страха и волнения, минуту за минутой, шаг за шагом, круг за кругом, неспешно, как привередливый ядовитый паук, и на самом пике напряжения взорвалось это оглушительное «ПОПАЛСЯ!», которое, словно мерзкая летучая мышь, в клочья разметало паутину, оставив после себя лихорадочную дрожь и смех. Ибо только смехом можно замаскировать свой исконный страх. В таких случаях все визжат и хохочут. Орут, подпрыгивают на кушетке, хватаются друг за друга. А страшилка-то в самом деле старая! Раскачиваешься взад-вперед, дрожишь и задыхаешься. Забавно: услышав эту историю в сотый раз, все равно обмираешь от страха.

Смех быстро утих. По ступеням к комнате Вивиан торопливо приближались вполне реальные шаги.

Крис на слух определил, что это его тетушка, мама Вивиан. Дверь распахнулась.

– Вивиан! – прикрикнула тетушка. – Вам было ясно сказано: не шуметь! Неужели у вас нет ни капли уважения?

– Я понимаю, мама. Прости нас.

– Извините, пожалуйста. – Крису было по-настоящему стыдно. – Мы просто забылись. Страшно все-таки.

– Вивиан, проследи за тем, чтобы все вели себя тихо, – смягчилась тетя. – Если я еще раз вас услышу, вы все спуститесь вниз.

– Мы будем вести себя хорошо, – тихо и серьезно проговорил Лео.

– Ну, ладно.

– Из больницы не звонили? – спросила Ширли.

– Нет. – Тетушка изменилась в лице, вспомнив о том, что собрало их здесь. – Скоро уже должны позвонить.

Она спустилась вниз. Через пять минут все опять жаждали страшных историй.

– Кто теперь будет рассказывать? – спросила Ширли.

– Вивиан, давай опять ты, – попросил Лео. – Расскажи про масло с ядовитой плесенью.

– Сколько можно – каждый раз одно и то же, – возразила Вивиан.

– Давайте я расскажу, – вызвался Крис. – Я знаю новую страшилку.

– Отлично, – сказала Вивиан. – Только нужно выключить ночник. Тут слишком светло.

Она вскочила, чтобы погасить последний горящий светильник. Когда она в полной темноте возвращалась на свое место, Крис чувствовал приближение ее запаха, а вслед за тем – и самой Вивиан. Она крепко сжала его руку:

– Начинай.

– Ну… – Крис сосредоточился и мысленно прокрутил в памяти последовательность событий. – Значит, так: давным-давно…

– А говорил – новая! – рассмеялись все хором. Смех эхом отразился от невидимой стены. Крис покашлял и начал снова:

– Давным-давно стоял в лесу черный замок…

Он тут же завладел всеобщим вниманием. Как оказалось, замок – это классное начало. Да и сама страшилка, которую он приготовился рассказать, была хоть куда – он мог бы ее растянуть минут на пятнадцать, если не больше. Но рука Вивиан бойким паучком копошилась в его ладони, и по ходу рассказа он все больше сосредоточивался на ней, а не на героях истории.

– И в этом черном замке жила ведьма…

Он почувствовал на своей щеке губы Вивиан. Ее поцелуй оказался таким же, какими были все прежние. Такие поцелуи существуют еще до появления тела. А тело появляется лет в двенадцать-тринадцать. До той поры есть только мягкие губы и мягкие поцелуи. И та мягкость, что таится в этих поцелуях, навсегда ускользает, как только к твоей голове добавляется тело.

С Крисом этого еще не произошло – у него пока что было только лицо. И всякий раз, когда Вивиан его целовала, он ей отвечал. А что такого: это было приятно, ничуть не хуже того, чтобы есть, спать и играть в разные игры. Он ощущал неуловимую сладость ее губ, и ничего более. Вот уже четыре года – с тех пор как ему исполнилось восемь – они с Вивиан виделись примерно раз в месяц, так как она жила на другом конце города, и каждый раз встреча не обходилась без страшилок, поцелуев и неуловимой сладости.

– И у этой ведьмы, что жила в черном замке…

Она поцеловала его в губы, мгновенно разрушив только что созданный замок. Секунд через десять пришлось возводить его заново.

– И у этой ведьмы, что жила в черном замке, была красавица дочь, звали ее Хельга. Хельга томилась в башне, и злая старуха-мать сживала ее со свету. Хельга была чудо как хороша собой…

Ее губы возвратились. И на этот раз задержались чуть дольше.

– Что ты тянешь? – сказал Лео.

– Дальше давай! – нетерпеливо потребовала Ширли.

– Вот… – проговорил Крис, слегка отстранившись; ни с того ни с сего у него сбилось дыхание. – Однажды эта девушка ускользнула из башни и сбежала в лес, а ведьма как закричит…

С этого места история ни на шаг не продвинулась вперед, а только замедлялась, бесцельно блуждала, а потом и вовсе сбилась с курса. Вивиан, прижавшись к нему, целовала его в щеку и обжигала дыханием, пока он, запинаясь, пытался продолжать рассказ. Между тем она неспешно, словно чудодей-ваятель, занялась созиданием его тела! И сказал Бог: да будут ребра, и стало так. И сказал Бог: да будет живот, и стало так! И сказал Бог: да будут ноги, и стало так! И сказал Бог: да будет кое-что еще, и стало так!

Как странно было вдруг обнаружить свое собственное тело. На протяжении целых двенадцати лет тела попросту не существовало. Оно обреталось где-то под головой, как ненужный маятник под спящими ходиками, и вот теперь Вивиан приводила его в движение, прикасаясь, подталкивая, раскачивая из стороны в сторону, – и так до тех пор, пока под механизмом, застучавшим в голове, маятник не принялся описывать умопомрачительные горячие дуги. Часы пошли. Часы не могут показывать время, пока не начнет раскачиваться маятник. Часы могут быть собраны, ничуть не повреждены, вполне исправны, готовы к работе, но до тех пор, пока маятник неподвижен, они остаются никчемной безделицей.

– И вот девушка убежала в лес…

– Не тормози, Крис! – сердился Лео.

Все происходящее напоминало ту историю, в которой кто-то поднимался по ступеням: шаг-другой, шаг-другой. Такой же поздний вечер, такая же тьма, все здесь было так же. Так, да не так.

Пальцы Вивиан ловко поколдовали над пряжкой ремня и расстегнули ее, высвободив металлический язычок.

Она коснулась первой пуговицы.

Добралась до второй.

Очень похоже на ту страшилку. Только здесь все происходило взаправду.

– Вот, значит, убежала девушка в лес…

– Заклинило тебя, что ли, Крис? – возмутился Лео.

Она уже дошла до третьей пуговицы.

Уже спустилась к четвертой, ох, теперь к пятой, а потом…

Тот же возглас, которым окончилась предыдущая история, тот же самый выкрик на этот раз неистово зазвенел у него внутри, тихо, беззвучно, неслышно.

То же самое слово!

То же самое слово, которое всегда выкрикивают в конце истории о том, как некто поднимается по ступеням. То же самое слово в конце рассказа.

Крис уже не владел своим голосом:

– Она как побежит, а там что-то было, там было, значит, как это… ну, она хотела… м-м-м, за ней кто-то гнался… то есть… ну, она, значит, побежала и оказалась… в общем, упала она, потом вскочила и как побежит, а потом…

Вивиан вплотную прижималась к нему, ни на миг не переставая двигаться. Ее губы словно запечатали эту историю у него во рту и не выпускали наружу. Замок в последний раз содрогнулся и обратился в руины, полыхнув ослепительной вспышкой, и в мире не осталось ничего, кроме вновь изваянного тела и обретенного понимания того, что девичье тело – это не какой-нибудь висконсинский пейзаж, не холмистый вид, на который просто приятно смотреть. Нет, это средоточие красоты, и музыки, и пламени, и всего тепла, какое только сыщется в мире. Это средоточие всех перемен, всех движений, всех согласований.

В сумрачной дали первого этажа раздался слабый телефонный звонок. Он едва долетал до слуха, как плач из затерянной башни. Телефон звонил, а Крис ничего не слышал.

Вроде бы Лео и Ширли вяло повозмущались, а потом, несколько минут спустя, до Криса дошло, что эти двое неумело целуются, ничего более, просто неловко прижимаются лицами друг к другу. Стало совсем тихо. Все истории были рассказаны, и комнату поглотила пустота.

Как странно. Крис был способен только лежать и ощущать, пока Вивиан разыгрывала в темноте эту небывалую пантомиму, содержащую такое, о чем тебе за всю жизнь никто не расскажет, думал он. Никто ничего не расскажет. Скорее всего, эту пантомиму невозможно выразить словами: слишком уж она необыкновенна, слишком прекрасна, чтобы о ней говорить, слишком необычна и удивительна, чтобы обратить ее в слова.

С лестницы послышались шаги. На этот раз их приближение было очень медленным и печальным.

– Быстрей! – прошептала Вивиан и отпрянула, поправляя платье.

Как слепой, не чувствуя собственных пальцев, Крис застегнул ремень и пуговицы.

– Давай быстрей! – шептала Вивиан.

Она зажгла свет, и мир поразил Криса своей нереальностью. После темноты, после этой нежной, мягкой, подвижной и таинственной темноты бледные стены казались бескрайними и равнодушными. Шаги все приближались, и все четверо снова торжественно вытянулись, прислонившись спинами к стене, а Вивиан начала повторять свою историю:

– Теперь он поднялся на самый верх лестницы. Дверь отворилась. На пороге стояла тетя, ее лицо было в слезах. Все стало ясно без слов.

– Только что позвонили из больницы, – сказала она. – Ваш дядя Лестер скончался.

Никто не шевельнулся.

– Спускайтесь в гостиную, – проговорила тетя.

Они медленно встали с кушетки. Криса, как одурманенного, бросило в жар, ноги не слушались. Пришлось пропустить вперед тетю и всех остальных. Он последним спустился по лестнице в тихое царство плача и неподвижных скорбных лиц.

Шагнув на последнюю ступень, он не смог более противиться странной мысли, которая ворочалась у него в голове. Бедный дядя Лестер, ты лишился своего тела, а я обрел свое, но ведь это несправедливо! Ужасно несправедливо, потому что это так здорово!

Через несколько минут все разъедутся. Молчаливый дом на несколько дней сохранит их рыдания, радио одним щелчком заставят смолкнуть на целую неделю, а смех будет умирать, не успев появиться на свет.

Крис вдруг заплакал.

На него посмотрела мама. На него уставился дядя Эйнар, а за ним и другие родственники. И Вивиан тоже. И Лео, такой высоченный, с мрачным видом стоящий неподалеку.

У Криса текли слезы; все смотрели на него.

Но одна лишь Вивиан знала, что это слезы радости, горячие и ликующие – слезы ребенка, нашедшего клад, что скрывался в горячих глубинах его собственного тела.

– Ну, что ты, Крис. – Это мама приблизилась, чтобы его утешить. – Будет, будет…