Текст книги "Зелёная ночь"

Автор книги: Решад Гюнтекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Но как только между государственными мужами возникали разногласия, всё менялось. Тогда каждый стремился перетянуть начальника округа на свою сторону, и несчастный Мюфит-бей лишался покоя, терял несколько килограммов драгоценного веса, который он так успешно нагуливал благодаря прекрасному воздуху, обильной пище и двенадцатичасовому сну.

Как радовался Мюфит-бей, когда видел, что по какому-нибудь вопросу все едины и согласны,– значит, не надо расстраиваться, значит, его мягкосердечная душа может не волноваться. Поскольку все согласны, значит, всё правильно.

Но стоило вдруг возникнуть разногласиям или же конфликтам между отдельными личностями, как сразу же у начальника округа появлялась непереносимая забота: надо было думать, самостоятельно принимать решение... Это было так же трудно, как вытащить из ножен саблю, которую никогда не применяли в деле...

И, кроме того, при подобных разногласиях частенько приходилось поддерживать не ту сторону, которая права, а ту, у которой сила. Необходимость действовать именно таким образом больно задевала чиновничью совесть и человеческое достоинство доброго мутасаррифа, и бедняга только попусту мучился и страдал.

Поэтому, наверно, никто в этом крае не ценил согласие и союз так высоко, как Мюфит-бей. Едва отцы города на официальном или даже частном собрании начинали говорить между собой в резких тонах, как Мюфит-бей тут же бросался улаживать конфликт и мирить противников. Именно по этой причине начальника округа величали не иначе как добродетельным, справедливым, высоконравственным, ангелоподобным... и другими соответствующими словами...

Не найдя поддержки у ответственного секретаря, господин мутасарриф был в отчаянии. Пришлось действовать самостоятельно, и Мюфит-бей приказал начальнику полиции, старому Хаджи Рашиду-эфенди, следовать за ним с отрядом полицейских, сел в коляску и снова отправился к месту происшествия.

Перед медресе по-прежнему толпился народ. Правда, волнение уже улеглось. От усталости многие уселись прямо на земле, примостились вдоль стен домов или на пороге. В толпе сновали разносчики воды, продавцы шербета и фруктов.

Окна домов, выходящих на площадь, были облеплены женщинами, которые сбежались, наверно, со всех концов городка. Такое обилие зрительниц вызвало самое праздничное настроение у софт, и они под руку расхаживали вдоль домов, изредка останавливаясь и украдкой поглядывая на окна, или же громко беседовали, стараясь привлечь внимание представительниц прекрасного пола.

Как только к месту действия прибыла коляска начальника округа, толпа снова заволновалась, площадь огласилась криками,– начался второй акт спектакля.

Разносчики прекратили торговлю и спешили на всякий случай убраться со своими лотками в укромное место. Из окон истошно кричали женщины,– это матери созывали своих детей, боясь, как бы их не раздавили на улице.

Вновь прибывшие чувствовали себя прескверно. У мутасаррифа, несмотря на его внушительный вид, цепенели руки и ноги, а старый начальник полиции прямо места себе не находил. Старик уже многие годы страдал воспалением мочевого пузыря, и когда он получил приказ мута-саррифа следовать к месту происшествия, у бедняги начались такие позывы, что ему срочно пришлось бежать во двор, к фонтану, чтобы не осквернить недавно совершённое ритуальное омовение...

Подобает ли такому набожному, богобоязненному человеку, как Хаджи Рашид-эфенди, всю жизнь проведшему в посте и молитвах, действовать заодно с людьми, которые собираются разрушить гробницу угодника божьего? Нет, не подобает! Но что поделаешь, служба – дело подневольное. Если беднягу вышвырнут на улицу, над его семьёй, несчастными детьми даже собаки станут смеяться. Будь хаджи зятем шейха ордена Кадири, как Убейд-бей, он знал бы, что делать...

Старик стоял рядом с экипажем мутасаррифа и шёпотом читал одну молитву за другой, умоляя бога принять его душу в тот момент, когда волею судьбы ему придётся применить оружие против обитателей медресе, поклявшихся испить чашу мученичества, защищая священные кости угодника от поругания.

На этот раз Мюфит-бей даже не встал из коляски, своё приказание он передал софтам через начальника полиции. Хаджи Раншд-эфенди оставался в медресе минут десять, затем поспешно вышел и, расталкивая толпу, стоявшую перед дверями, направился прямо к коляске. Бледное лицо несчастного выражало сильнейшее беспокойство. Мутасарриф всё понял, хотя начальник полиции не успел даже раскрыть рта. И тут, несмотря на спокойный, мягкий характер, Мюфит-бей не выдержал и дал волю своему гневу: будь что будет, но позорищу этому надо положить конец! Он приказал рабочим немедленно приступить к делу, а полиции – оцепить здание медресе и арестовывать каждого, кто осмелится помешать рабочим...

Как только софты услышали приказ, они забаррикадировали двери и начали замогильными голосами взывать к аллаху.

Толпа на площади замерла, в тревожной тишине лишь изредка слышались звуки, похожие на сдержанное рыдание или стоны.

Впереди рабочих шагал здоровенный бородач в зелёном ватном минтане ^[53]. Он почему-то суетился больше всех, торопясь начать работу первым. Почти бегом он подскочил к одному из окон медресе и взмахнул заступом, но в тот момент, когда лопата должна была вонзиться в землю, бородач пронзительно закричал: «Спаси аллах!..» – и свалился без чувств. Рабочие побросали свои лопаты и кирки и с громкими воплями кинулись врассыпную.

Бородатый человек лежал на земле, закатив глаза, и стонал, причитая: «Спаси аллах!..» Никто не решался к нему приблизиться. Мутасарриф приказал отнести его в аптеку. Делать больше было нечего, второй акт кончился, и начальник округа вынужден был отправиться восвояси.

Через минуту толпа, запрудившая площадь, бурлила от волнения. Из уст в уста переходила страшная новость. Особенно старались женщины: высовываясь из окон, тараща глаза от страха, они рассказывали друг другу о необычайном происшествии. Оказывается, как раз в тот момент, когда этот человек, которого наняли за несколько курушей ломать гробницу святого угодника, опускал заступ, перед ним явился лучезарный, ясноликий старец в зелёной чалме; святой угодник в одной руке держал зелёное знамя, в другой – громадный посох; он проклял рабочего, взмахнул посохом и ударом по голове уложил несчастного на месте.

Рабочий всё ещё не приходил в себя, глаза его были закрыты, волосы и борода спутались, изо рта вырывались страшные, хриплые звуки. Полицейские с трудом пытались поднять и увести его, а он всей тяжестью своего тела словно прирос к земле.

Эту сцену Шахин-эфенди наблюдал, стоя на куче строительного камня, присланного председателем городской управы для новой школы. Рядом с ним стояли Неджиб Сумасшедший и Расим.

На площади шло горячее обсуждение происшествия.

Какой-то софта передавал подробности двум крестьянам, и те слушали, широко раскрыв глаза и поминутно качая головой от изумления.

Шахин-эфенди не выдержал и обратился к рассказчику:

– Слушай, братец, ведь рабочий-то после благословления святого ещё не очнулся. Когда же он успел сообщить такие подробности?

Вместо ответа софта ограничился лишь долгим презрительным взглядом, повернулся спиной и важно удалился.

– Ну, как тебе понравилось это представление, Доган-бей? – спросил Неджиб.– Такая комедия даже европейским артистам не под силу... Убеждён, что автор и режиссер спектакля – Хафыз Эйюб.

Шахин-эфенди всегда легко мирился с неудачами и невзгодами, но тут словно утратил свой обычный оптимизм и молча, с удручённым видом, кивнул головой в знак согласия.

– Да, с ними трудно справиться,– вздохнул Расим.– Боюсь, что страна ещё многие сотни лет не сможет избавиться от шайки этих длиннополых,– проворчал он.

Уныние товарища придало бодрость Шахину.

– Не падай духом,– сказал он Расиму.– Если мы в новой школе вырастим поколение, которое будет способно думать или хотя бы задавать такие простые вопросы, как задал я: «Когда это успели узнать такие подробности, если человек валяется без чувств? И почему он вдруг свалился в обморок?» если мы воспитаем подобных людей, уже будет хорошо...

Смотреть больше было не на что – представление окончилось, и друзья, смешавшись с толпой, направились к базарной площади.

По дороге инженер. Неджиб без умолку тараторил, не обращая внимания на окружающих, которые могли его услышать.

– Право, если бы мы поехали в Европу, то вряд ли увидели там комедию, забавнее этой. Ну и хитры наши молодчики... Как устроили! Всё гладко. Мятеж? – Нет, Сопротивление? – Никакого... Ни скандала, ни драки... Всего-навсего просьба к властям. Отказывают? – Прекрасно! Давай разрушай: никто ведь за руки не держит. У нас нет ни пушек, ни пулемётов – мы безоружны... У нас в медресе всего-навсего дед, волшебный дед, у которого в одной руке зелёное знамя, в другой – дубинка. Вот он стоит за стеной и ждёт. Ах, ты замахнулся лопатой на медресе? На, получай дубинкой по голове... Трах!.. Готово!.. После такого представления разве сыщешь во всей стране хоть одного рабочего для этого дела, заплати ему целый миллион. Так, глядишь, через некоторое время дед не только медресе, но и всю улицу станет охранять. А нам ещё ходжи не нравятся... Ведь до чего додумались эти хитрецы: вместо того чтобы нанимать целый отряд сторожей, который всё равно ни за чем не уследит, они поручили всё дело деду, и он на них работает за пяток свечей да несколько кусков холста... Я, признаться, даже испугался, когда увидел, с каким спокойствием они выжидают... Оказалось всё очень просто: подкупили или подговорили этого бородатого... И он блестяще разыграл обморок... Нет, вы обратили внимание? Когда полицейские тащили его на руках, один поскользнулся,– тут уж не дубинка деда ему угрожала, этот битюг мог просто башкой об камни трахнуться... Видели, как он вскочил на ноги. А то всё комедию ломал...

Шахин-эфенди мрачно слушал болтовню товарища, надежда на новую школу становилась всё призрачней...

– Выходит, невозможно разрушить медресе,– высказал он наконец мысль, которая одолевала его. Придётся нам проститься с мечтой о новой школе... У медресе есть защитник ?– какой-то святой, у которого даже имени нет,– и к нему никто не может подступиться. А завтра или послезавтра, глядишь, ему имя дадут, а там и усыпальницу построят, и зелёный светильник повесят... Вдруг Неджиб остановился посреди улицы, словно его осенила какая-то идея. Уперев руки в бока, он начал отчаянно хохотать.

– Ах ты, разнесчастный мой Доган-бей,– потешался он над Шахином,– всё хвалился, что погасишь зелёные светильники по всей стране, а тут тебе скоро самому, на твою же школу, на самый кончик твоего носа ещё один новый нацепят... Вот ведь какое счастье...– Он кулаком ударил Шахина по спине, который всегда горбился и был похож поэтому на мерзнущего человека, и добавил: – Не горюй, Доган-бей! Пускай софты хитрят, в ответ мы тоже хитрость устроим. Через неделю ты получишь свой участок совершенно чистеньким... Ни о чём не спрашивай! Мне надо ещё кое-что обдумать...

Между тем разговоры о таинственном старце с удивительной быстротой распространялись по городу.

Вся эта история с дедом напоминала страшные сказки о призраках, которые являются одиноким путникам по ночам где-нибудь около кладбища: сначала призрак похож на крошечного карлика, потом – у страха глаза велики – он уже выше самого высокого кипариса...

Какой-то человек, судя по одежде, носильщик, рассказывал двум парням-новобранцам:

– Иду недавно мимо медресе, поздно ночью, на плечах – здоровенный ящик. Темно, хоть глаз выколи, не вижу, куда нога ступает. Вдруг – камень что ли – я спотыкаюсь, лечу на землю... Ну, думаю, сейчас ящик меня – в лепёшку... И что же? Подхватывает меня седобородый старец... Если соврал, пусть глаза мои лопнут...

– О господи! Что за народ! Как бараны,– воскликнул Неджиб Сумасшедший, когда новобранцы и хамал прошли мимо и скрылись.– Бедные, несчастные люди! – продолжал он, показывая на толпу.– Ведь сегодняшнее происшествие – это и есть самая настоящая борьба между Хафызом Эйюбом и вами... Как легко вас превратили в послушных, даровых сообщников. Собрались... покричали... А если б вам приказали, вы так же задарма, так же покорно передушили бы друг друга... Страшно!.. Страшно потому, что так было всегда... И мы умирали, умирали, не понимая за что, зачем... Мужайся, Доган-бей... Вся надежда только на твою школу!

Глава восьмая

Прокладка нового проспекта дошла до злополучного медресе и приостановилась.

Теперь софты, поручив охрану своего здания святому деду с дубинкой, никого и ничего не боялись. Пожалуйста, приглашаются все желающие. Если кому охота отведать дубинки, а потом валяться без чувств посреди улицы и мычать, как телёнок: «Спася аллах!» – милости просим! Берите лопаты и приходите!

Около медресе по-прежнему толпились муллы. Они гордо расхаживали, выпятив грудь, облачённую в ватный жилет, засунув руки в шаровары, и с самодовольным видом и даже ехидством наблюдали за строительством дороги.

Перед лицом рассерженного общественного мнения городская управа решила отступить и воздержаться от разрушения медресе. В конце концов если и сузить немного в этом месте проспект – светопреставления не будет.

Через неделю после происшествия на строительство прибыл сам инженер городской управы, чтобы лично наблюдать за прокладкой дороги. Надо сказать, что Неджиб был мастером на все руки, он всё умел: и класть стены, и штукатурить, и плотничать, и малярничать. Если инженер видел, что делают не так, как нужно,– а был он человеком очень требовательным,– он тотчас лез на крышу, на леса и, выхватив инструмент из рук рабочего, начинал учить его, показывать то, чего люди не умели. И любо-дорого было смотреть, как инженер работает...

В этот день Неджиб оделся по-рабочему. Он взгромоздился на каток, недавно приобретённый управой, и, пустив лошадей, принялся укатывать дорогу...

Катастрофа произошла как раз в то время, когда муэдзины пропели эзан, призывающий к полуденной молитве. Инженер неудачно вывернул, и каток всей своей тяжестью налетел на ветхую, еле державшуюся на подпорках стену медресе. Здание угрожающе затрещало, часть стены обрушилась, полопались стёкла, и с покосившейся крыши посыпалась черепица. К счастью, большинство софт отправилось в соседнюю мечеть для совершения намаза. Из густых облаков пыли, окутавших здание, выскочило несколько человек. С криками: «Аман! Спаси, о аллах!» – они кинулись врассыпную, размахивая полами своих джуббе, словно подбитыми крыльями. Со всех сторон на грохот обвала сбежались люди.

В этот момент появился комиссар с несколькими полицейскими. Неджиб Сумасшедший, увидев его, замахал окровавленным платком – бедняга во время катастрофы расшиб себе подбородок.

– Осторожно, здесь опасно! – кричал он комиссару. – Здание сейчас обвалится. Не подпускайте народ...

Полицейские сразу же оцепили медресе. Из мечети прибежали перепуганные софты и, кинувшись к медресе, пытались прорваться через кордон, отчаянно вопя: «О боже! Там наши вещи... книги... деньги...» Но полицейские, толкая софт в грудь, сумели оттеснить их назад.

Инженер городской управы спешно составил рапорт: «В результате несчастного случая здание медресе сильно повреждено, частично обрушилось. В таком состоянии оставлять нельзя: возможны обвал, человеческие жертвы. Здание необходимо срочно снести». Покончив с формальностями и отправив рапорт по назначению, он отдал распоряжение тотчас же приступить к делу. Ещё до наступления вечера двери и рамы в медресе были сняты.

В ту же ночь Шахин-эфенди устроил для своего товарища роскошное угощение. Неджиб Сумасшедший, несмотря на боль и повязку, мешавшую ему раскрывать рот, большущей деревянной ложкой уплетал халву и, посмеиваясь, говорил:

– Несчастный дед с дубинкой остался на ночь без крова. Как бы не пошёл дождь, а то бедняга промокнет... Из-за пыли я толком не разглядел, кто меня ударил. Уж не он ли? Во всяком случае, мы дёшево отделались... Ну как тебе, Доган-бей, моя политика понравилась? Ай да мы! Три человека весь город перехитрили... А каково Ходже Эйюбу, опять на мель сел!.. Да здравствуем мы!..

– Ты забыл комиссара Кязыма-эфенди,– напомнил Шахин.– Нельзя отрицать его заслуг. Он так нам помог.

– Что ж, будем считать его союзником наполовину, – согласился Неджиб. – Он, конечно, не такой человек, чтобы действовать с нами заодно, во все тайны не станем его посвящать, но иногда он может нам пригодиться.

У комиссара Кязыма-эфенди сын учился в классе Шахина. Намык, так звали мальчика, был большим озорником. Это был живой и смышлёный ученик, его пытливый ум упорно стремился к знаниям. Бурлившая в нём энергия била через край, словно родник, вызывая вспышки беспричинной радости. Прежний учитель ни побоями, ни угрозами не смог запугать ребёнка и погасить в нём любознательность: он не сумел приучить Намыка к тупой покорности и бессмысленной зубрежке, поэтому без конца жаловался на него отцу. Для комиссара Кязыма-эфенди, человека простого, с трудом одолевшего премудрости грамоты, слова учителя были законом. Он легко поверил, что «из этого ребёнка ничего путного не выйдет», и колотил сына самым нещадным образом.

Как-то раз комиссар приволок к Шахину-эфенди своего сына, мальчик плакал навзрыд.

– Этот негодяй и бездельник притворяется больным и удирает из школы,– кричал комиссар,– а дома только балуется да гоняет лодыря... Даю тебе полную волю, ходжа-эфенди! Делай с ним, что хочешь: бей, кости ломай, пусть либо человеком станет, либо подохнет.

Лицо мальчика было пунцово-красным, под опухшими глазами синяки. Но больше всего учителя встревожило прерывистое дыхание ребёнка, и, пощупав у него пульс, Шахин сказал:

– Э-э... брат-эфенди, мальчонка и вправду болен. Комиссар нахмурился.

Какая там болезнь, упрямо возразил он. – Я негодника кнутом отдул, вот и вся болезнь...

При первом знакомстве с комиссаром Шахин решил, что перед ним грубый, бесчувственный и глупый служака, однако, поговорив с ним, он изменил своё мнение. В особенности поразило учителя, с каким упорством комиссар твердил: «Пусть мальчишка болен, но он должен учиться, а не бездельничать. Не могу же я, как женщина, согласиться, чтобы дитя росло неучем и лоботрясом, лишь бы здоровым было...»

Шахин умел разговаривать с простым народом, недаром он в юности странствовал, собирая подаяния и проповедуя слово божие. Он долго объяснял комиссару, что мальчик ничего не потеряет, если несколько дней посидит дома,– чего больной не успеет за год, то здоровый сделает за неделю... Правда, Кязым-эфенди в тот день так и не поддался на уговоры Шахина, но эти слова пробудили в нём бессознательное уважение и доверие к новому учителю.

Со временем учитель и отец Намыка познакомились поближе. Комиссар частенько заходил в школу проведать сына. И каждый раз учитель беседовал с Кязымом-эфенди, втолковывая ему, что тот плохо знает своего Намыка, что мальчик за короткий срок сделал поразительные успехи и таким сыном должно только гордиться, а не бить его. И Кязыму-эфенди становилось стыдно, бедняга понимал, что он несправедливо наказывал мальчика, веря словам прежнего учителя...

Новое знакомство подсказало Шахину, что рамки его деятельности в Сарыова следует расширить: учитель начальной школы должен заниматься не только детьми малыми, но и большими, то есть родителями своих учеников.

Кязым-эфенди оказался человеком умным и честным, может быть, немного ограниченным и чересчур доверчивым – уж слишком он верил людям, которых звали богословами, и принимал за истину всё, что они изрекали. Но эта вера не исковеркала его здоровую натуру, не испортила простой нрав. Нескольких слов правды оказалось достаточно, чтобы рассеять туман, царивший в голове Кязыма.

Время шло, и дружба между этими людьми крепла. С каждой встречей они находили всё новые темы для разговоров: сначала о воспитании детей, потом о тех проблемах, которые волновали страну и народ. Стоило Шахину-эфенди сделать какое-нибудь замечание в адрес ходжей или поделиться своими мыслями о духовенстве, как комиссар сразу веселел, хлопал в ладоши и восклицал:

– Смотри, брат, ведь и я такое замечал, ей-богу. Вот только не мог так складно это высказать, да и боялся...

Знакомство с комиссаром Кязымом окрылило Шахина. Он теперь увереннее смотрел в будущее.

Он говорил себе: «Наши душевные сомнения делают нас порой несправедливыми в оценках, заставляют смотреть на жизнь слишком мрачно. Мы твердим: софты разложили нацию, погубили наш народ. Однако болезнь проникла не так уж глубоко. Софты успели отравить сознание только тех, кого они учили грамоте, кого завербовали в свою армию. Но остальных, большинство нашего народа, у которого своих дел по горло, хлопот да бед всяких хватает, который живёт своим домом, своим миром, ведь на него-то глубокого влияния они не оказали. И врут те, кто упорно твердит, будто для того, чтобы разрушить старую идеологию, созданную веками, и утвердить новое мировоззрение, нужны столетия; Ничего подобного! Наш народ, он ведь скорее похож на таких людей, как комиссар Кязым. И чтобы разбудить этих людей, чтобы спасти от страшных кошмаров, что снятся им и мучают, заставляя несчастных корчиться в холодном поту, достаточно только нежно коснуться рукой, слегка потрясти... И когда свет наступившего дня, свет нашей вселенной прорвётся сквозь закрытые веки, он разбудит сердца и озарит умы.

Нет, народ нашей страны никогда не страдал таким фанатизмом, как нам казалось,– мы всегда как-то преувеличивали его, поддаваясь беглым и поверхностным впечатлениям...

Избавиться от влияния софт, вырваться из их цепких когтей, конечно, трудно, но ведь народ всегда недоверчиво относился и к ним и ко всем их деяниям. Говорят, если светильники на гробницах угаснут, то дух народа погрузится навеки во мрак. Хорошо, пусть наступит тьма, но мрак не может быть бесконечным. Он рассеется, как только наступит рассвет, и вместе с утренним солнцем сердца людей озарятся новым светом, глаза их радостно заблестят, а кошмары прошлого станут всего лишь смутными воспоминаниями...

Если сравнить Кязыма и меня... Кязым – человек простой, из народа, так сказать – от земли; в отличие от меня он, наверно, никогда не якшался с софтами... А вот когда надо, среди любой лжи, даже самой большой, Кязым сумеет отличить правду, пусть самую маленькую. Он сразу узнает её и протянет ей руку, как старому другу.

Значит, для того чтобы дети народа, самые способные, самые талантливые, умели искать и находить правду, не обязательно вести их по трудному пути – через вершины знаний, сквозь заросли софистики. Нет, всё гораздо проще. Настоящий руководитель и наставник может даже школьника научить различать истину и справедливость, достаточно курса начального обучения, чтобы воспитать детей полноправными гражданами своей эпохи.

В конце концов, вот такой Кязым-эфенди совсем не суеверен и не так уж набит религиозными предрассудками.

Мой откровенный разговор с ним совсем не испугал его, он всё понял, очень здраво рассудил и даже в самых важных вопросах оказался моим единомышленником... А я!.. То, что этот человек принял как самое естественное, я постигал ценой мучительных размышлений... Для меня это был настоящий бунт, и только потом наступало прозрение. Как же подобная революция могла столь быстро свершиться в голове простого человека? Как мог он так легко освободиться от глупейших фантазий, суеверий и вековых традиций, так просто усвоить идеи современности?..

Всё дело, наверно, в людских головах,– только так можно объяснить подобную загадку. Одни от природы здравы, и суеверия для них что болезни – заразятся, а потом вылечатся... У других же, как у меня, всё иначе... Свои лучшие годы я сгноил в тёмных, сырых кельях медресе... Во имя чего?.. А всё потому, что глупая мечта о вечной жизни заставила меня забыть о жизни настоящей, казавшейся мне слишком краткой и быстротечной...»

Кязым всё чаще заходил к Махину-эфенди и всё сильнее загорался идеей «новой школы». Последние события взволновали его, как и всех друзей. В неповиновении софт он тоже усмотрел интриги Эйюба-ходжи. Когда Шахин посвятил его в тайные планы Неджиба, Кязым обрадовался.

– Всей душой я готов помочь вам... Кстати, в эти дни я как раз буду обучать новобранцев. Мы договоримся, и я, будто невзначай, окажусь около медресе в сопровождении десятка полицейских. Мы быстро окружим здание и, не дав софтам даже пикнуть, разрушим его. Если со мной после этого и случится что-либо,– в обиде не буду. Больше помочь ничем не могу... Пусть и от нас для новой школы будет хоть маленькая польза.....

– А всё-таки надо было сегодня на вечер пригласить нашего нового союзника! – вдруг сказал Неджиб Сумасшедший, но тут же спохватился: – Аман, аман! Вот угодили бы. Уж тогда наверняка обратили бы на нас внимание. А ведь мы самый настоящий заговор устроили: и революционная организация, и революционные действия. Полиция у, нас своя, учителя свои, технический персонал свой – всё готово! Как бы не пронюхали...

Глава девятая

Дня через два Шахин на базаре встретил Хафыза Эйюба. Сухие длинные пальцы софты крепко пожали руку учителя.

«– Участок-то освободили, да поможет вам аллах... Неджиб Сумасшедший хоть раз в сто лет умное дело сделал... Я так боялся, чтобы из-за упрямства учащихся, упаси господь, несчастия какого-нибудь не случилось...

Шахин-эфенди поблагодарил хафыза, стараясь держаться как можно непринуждённее. «Плохой признак! – подумал учитель, когда они расстались.– Как этот тип умело притворяется. Уж больно он весело своё поражение признал, не иначе, во мне настоящего противника увидел... До сих пор он пытался только отстранить меня от учительства, теперь будем ждать объявления открытой войны...»

Собственно говоря, Шахин сразу не понравился Хафызу Эйюбу. Как он мог доверять бывшему софте, который неизвестно по какой причине оставил медресе рада учительского института, да ещё чалму сбросил.

В особенности Хафызу пришлось не по вкусу то, что с Шахином начали считаться многие богословы-улемы. Поэтому он резко изменил своё отношение к новому учителю, которого встретил так высокомерно в первый день в кабинете начальника отдела народного образования. Теперь Хафыз Эйюб всячески старался подчеркнуть своё расположение к Шахину.

Как-то, встретив Шахина, он вдруг сказал ему: – Свет очей моих, я, право, поражён твоей учёностью и талантами. Не можешь же ты всю жизнь быть учителем начальной школы – не бери греха на душу,– это просто преступление и перед собой, и перед государством. В медресе Сипахизаде есть дряхлый старец по имени Зихни-эфенди, толку от него уже никакого... Сипахизаде – одно из самых богатых медресе в Сарыова. Я постараюсь сделать тебя там мюдеррисом. И ты от этого выгадаешь, и стране польза. Если желаешь, могу о тебе поговорить с кем нужно. Сделать доброе дело – для меня одно удовольствие.

Шахин выразил благодарность Хафызу Эйюбу за столь великую любезность и неожиданное покровительство, потом, смиренно склонив голову, сказал:

– Судьбе не было угодно, чтобы я получил диплом медресе. И, кроме того, ваш покорный раб принадлежит к числу тех, кто знает свой предел. Я достаточно хорошо представляю себе степень собственных знаний и своих возможностей и о таких высоких постах не смею мечтать. Быть учителем начальной школы для скромного бедняка, как я,– великая честь. Недаром говорится: «Всяк сверчок знай свой шесток».

После этого разговора Шахин-эфенди понял, что Эйюб-ходжа что-то затевает. Но всю хитрость этой ловушки он раскрыл лишь тогда, когда узнал, что на место старого, выжившего из ума мюдерриса в Сипахизаде претендует некий ходжа по имени Ариф-эфенди. Разницы между старым мюдеррисом и Арифом-эфенди не было никакой; разве что последний был моложе на несколько лет. Но этот человек оказался уроженцем Тиквеша, то есть земляком Джабир-бея, а по некоторым слухам, приходился ему даже дальним родственником.

Эйюб-ходжа, наверно, рассчитывал, что шансов на удачу у Шахина почти никаких, но, поскольку он станет конкурентом ходжи из Тиквеша, Джабир-бей обозлится и отношения между ним и старшим учителем школы Эмир-дздэ окончательно испортятся. После неизбежного конфликта учитель вряд ли сможет удержаться в Сарыова, если только не станет искать покровительства у ходжей, а это значит погубить себя навсегда. Если же Шахин всё-таки выиграет партию (а шансов у него один из ста), он вынужден будет вернуться в сословие улемов, и тогда уже рта не посмеет раскрыть. Больше того, возвращение учителя в лагерь богословов будет означать подрыв авторитета ответственного секретаря.

Когда первая попытка не увенчалась успехом, Хафыз Эйюб предпринял новую: он решил женить Шахина на дочери одного имама, владельца сада и виноградника.

– Свет очей моих,– говорил он вкрадчивым голосом Шахину,– сердце болит, господь тому свидетель, когда смотрю, как ты, неприкаянный, маешься. Человек ты талантливый, истинная обитель высоких познаний, а ютишься в школе, в жалком углу. Разреши, я буду тебе названым отцом. Женю тебя. У меня на примете есть кое-кто. Тесть у тебя будет весьма зажиточный, честный и скромный. От житейских забот избавишься. Право, останешься доволен. Ещё молиться за меня будешь...

Эйюб-ходжа хорошо разбирался в психологии людей: раз человек погряз в семейных делах, обзавёлся детьми, то, каким бы он самоотверженным и решительным ни был, он связан по рукам и ногам и, подобно волку, попавшему в капкан, не в состоянии будет шевельнуться.

Эту хитрость Шахин разгадал сразу и предложение Хафыза Эйюба отклонил с великой любезностью.

– Слабый я человек, ничтожный... Ведь говорят: лиса и так в дыру пролезть не может, а тут ей ещё на хвост тыкву нацепили. Как можем мы жениться... Вы для меня и вправду что отец родной. А если вы признательности моей ждёте за благодеяния, которые хотите для меня сделать, я готов их хоть сейчас вам выразить...– Шахин простёр к небесам руки, моля аллаха ниспослать Эйюбу-ходже долгие годы счастливой жизни.

Когда и вторая попытка провалилась, Хафыз Эйюб решил действовать через посредника, чтобы не вызывать подозрения у Шахина. На этот раз учителю предложили купить сад по очень дешёвой цене, а в случае отсутствия денег обещали дать в долг за ничтожный процент.

Шахин расхохотался в лицо тому, кто пришёл к нему с этим предложением.

Да, Хафыз Эйюб-эфенди был страшным человеком! Как умело он играл на человеческих слабостях. Сначала он хотел соблазнить властью, служебным положением. Когда это не удалось, он обратился к притягательной силе женщины. Видя, что и это средство не помогает, он расставил новую западню – деньги, имущество... Ведь для Шахина-эфенди влезть в долги, которых он никогда не сможет выплатить, значило попасть в плен к муллам, сдаться на милость победителей. «Слава аллаху, я рос и воспитывался в медресе,– думал Шахин,– уж софт-то я изучил как следует. Будь я наивным юношей, я бы, конечно, сразу попался, и они меня быстро бы окрутили». После событий в медресе Хафыз Эйюб понял, что Шахин является достойным противником. Теперь надо было ожидать, что ходжа мобилизует все средства лицемерия и хитрости, на какие он только способен, чтобы начать новое наступление на учителя школы Эмирдэдэ.