Текст книги "Зелёная ночь"

Автор книги: Решад Гюнтекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Непонятный ты человек... Чего же ты не удрал в таком случае?

– Ну, тогда слушай, что я тебе скажу. – Взгляд Неджиба стал серьёзным. – Оккупация оккупации рознь, дорогой мой. Эти типы захватили наш город совсем не потому, что он стратегически важен, и не потому, что им нужен ещё один заложник, чтобы гарантировать свои притязания на будущей мирной конференции. Нет! Они хотят просто-напросто прибрать наши земли к рукам, обосноваться здесь и хозяйничать, как у себя дома... Значит, идёт война не двух армий, а двух народов, двух наций... Если так, то грекам рано или поздно придётся отсюда убираться восвояси...

Шахин-эфенди настолько устал за последние два дня от всех тревог и волнений, что лишь сейчас начал по-настоящему ощущать всю горечь поражения.

– Как, каким образом?.. – спросил он безнадёжным тоном. – Где армия? Где силы, организация, деньги?

Неджиб схватил его за плечи и начал трясти.

– Да ты совсем одурел, мой Доган-бей!.. Тебе же говорю, не две армии, а два народа будут сражаться! Когда это случится? Рано об этом говорить. Через год... два... пять, кто знает... пока будут существовать эти народы. И та нация, которая окажется более могущественной, более сильной, та и разобьёт другую... В один прекрасный день это случится обязательно... Ты спрашиваешь меня, каким образом это произойдёт?.. Могущественная нация – это тот народ, в котором скрыты неведомые источники силы. И когда наступают трудные времена, народ открывает свои кладовые и становится сильным и непобедимым. Таково моё мнение, дорогой мой Доган-бей.

На этот раз Шахин ничего не ответил, он сидел, молча опустив голову.

– И ещё, опять же по моему разумению, конечно, – продолжал Неджиб. – В этой борьбе два фронта и два рода обязанностей: или на фронте, с оружием в руках нападать на врага и силой отбирать у него захваченные города, или же, оставшись в тылу, спасать наших братьев-соотечественников, наши учреждения, наш язык, наконец, наше собственное существование... Вот с таким расчётом я и предпочёл остаться в тылу. Буду пока заниматься своим делом.

Шахин-эфенди рассеянно улыбнулся.

– Ну что ж, Неджиб, ты отчасти прав, кое в чём я могу согласиться с тобой. Только сомневаюсь, чтобы такой неуравновешенный человек, как ты, мог согласовывать мысли свои с поступками... Откуда нам знать, что будет с нами, что произойдёт в Сарыова. Не опрокинут ли все твои расчёты какие-нибудь непредвиденные события? Ты человек вспыльчивый. Боюсь, не сможешь ты совладать с собой. Видишь, что наделал наш Расим, а уж какой был смирный. Ах, Неджиб, лучше бы ты ушёл из города.

Инженер, смеясь, похлопал Шахина по спине.

– Да ты меня вовсе не понял, Доган-бей, словно уж я не знаю, что я за человек.

Неджиб рассказал о том, как Эйюб-ходжа договорился с греками.

С утра пораньше ходжа явился к греческому командованию во главе делегации софт и от имени улемов, которые всегда были недовольны притеснениями со стороны прежних властей, выразил свое уважение и покорность. Командующий в ответ заявил, что греческое правительство будет справедливо и милостиво к новым подданным, в особенности к улемам, и что мусульманскому населению предоставлена полная свобода в отправлении религиозных обрядов...

Передавая подробности этого торга, Неджиб смеялся.

– Я должен тоже кое в чём покаяться, Неджиб,– нерешительно произнёс Шахин.– Знаешь, я так же жалок и низок, как и Эйюб-ходжа. Вот, погляди... Завтра я обмотаю голову чалмой и буду произносить проповеди в соборной мечети.

Шахин бросил бумагу на стол прямо посреди чертежей и планов. Он отвернулся, уставился в окно, как будто стесняясь встретиться взглядом с Неджибом, и нехотя стал рассказывать о вызове в участок.

Выслушав его, Неджиб проговорил:

– Эй, Доган-бей, да ты и впрямь стыдишься. А ведь это дело вполне совпадает с моими взглядами... Тебе поручают духовное руководство, будешь командовать народом! Не всем, но частью... Так чего ж ты ещё хочешь? О господи, брось плакаться и причитать, совсем ты не смалодушничал. Хоть теперь и оккупация, от Эйюба-ходжи всякого можно ждать, он в покое нас не оставит, так что твоя бумага – охранная грамота для нас... И к тому же, друг мой, ты ведь не будешь говорить что-либо противоречащее твоим собственным идеям... В этом городе, где осталось всего-то четыре с половиной человека, да и то больные и калеки, что может быть более правильным, как не призыв к спокойствию и порядку. Ох, кажется, завтра, если господь будет милостив, я тоже приду в мечеть послушать тебя. Но если я увижу тебя в чалме, разве удержусь... – И, представив своего товарища в чалме, Неджиб захлебнулся от смеха.

Начало смеркаться. Считая за лучшее не появляться в позднее время на улице, Шахин распрощался с другом и отправился домой.

Будь Шахин-эфенди человеком религиозным, он, может быть, уверовал бы, что удостоверение проповедника ниспослано ему самим господом богом.

В ту ночь, совсем уже поздно, греческие солдаты окружили школу Эмирдэдэ, обыскали дом снизу доверху, обшарили все закоулки и особенно комнату Расима, где забрали все бумаги, затем пригласили Шахина-эфенди следовать за ними в участок.

Шахин-эфенди надел чалму. Как раз перед сном он провозился с этой чалмой, тщательно приготавливая её и не зная, огорчаться ему или же радоваться. Сунув в карман бумагу с печатью – своё новое удостоверение, он вышел на улицу.

В участке долго допрашивали Шахина-эфенди. Больше всего полицейских интересовали подробности частной жизни Расима. И хотя Шахину не терпелось узнать об участи своего несчастного друга, он всё же сохранял спокойствие и говорил чрезвычайно осторожно. Даже когда сказали, что Расим погиб вместе с другими повстанцами, Шахин сдержался, не закричал, даже нашёл в себе силы пожать плечами и, пытаясь казаться равнодушным, выдавил:

– Что ж, получил по заслугам...

Кто знает, сколько бы его мучили за то, что он был начальником Расима, его другом и наставником. Но случилось чудо: благодаря чалме, и в особенности удостоверению, которое было у него теперь на руках, к утру его отпустили. Он возвращался из участка домой, еле волоча ноги. Сердце его обливалось кровью.

Смерть Расима была первой великой потерей в его жизни.

Только вслед за первой утратой очень скоро последовали и другие. Партизанский отряд в тридцать человек, созданный усилиями Расима, попытался напасть на греков, но в первой же стычке был разгромлен. Из этой горсточки отважных людей большая часть во главе с Расимом геройски погибла в бою, а кое-кто, ещё хуже того, попал в руки врага. И лишь пяти-шести партизанам, как говорили, удалось спастись под покровом темноты. Среди убитых были жители Сарыова, которых Шахин знал очень хорошо. Но сильнее всего его потрясла смерть комиссара более трагическая, чем гибель Расима.

Кязыма-эфенди, раненного в плечо и ногу, взяли в плен. И, несмотря на кровоточащие раны, беднягу связали по рукам и ногам и бросили в палатку, где он провалялся в страшных мучениях всю ночь.

Из-за полицейского мундира греки считали Кязыма главарем мятежников. Испугавшись, что он умрёт своей смертью, они на рассвете расстреляли комиссара.

В ответ на выступление повстанцев греки усилили репрессии против жителей города, против родственников и знакомых убитых и особенно скрывшихся партизан; они совершали налёты на их дома под предлогом поисков opyжия. На улице по самым незначительным причинам задерживали людей совершенно невиновных. С каждым днём росло количество арестованных на основании ложных доносов, клеветнических заявлений...

Между тем Шахин-эфенди начал проповедовать в соборной мечети. Ежедневно он произносил свои проповеди после полуденного намаза, уговаривая и призывая народ к спокойствию и терпению. Иногда по специальному распоряжению командования он вынужден был восхвалять справедливость и милосердие греческих властей.

Порою во время проповеди он чувствовал к самому себе такое безумное отвращение, что его охватывало неудержимое желание вдруг взбунтоваться, завопить со своей кафедры слова проклятия, довести до бешенства окружающих, разбудить народ, и пусть тогда греческие полицейские, торчащие вечно у дверей мечети, кинутся на него и прибьют как взбесившуюся собаку...

Но потом, глядя на покорную, безмолвную толпу, собравшуюся вокруг него в ожидании помощи и утешения, Шахин постепенно успокаивался, и вместо невысказанных гневных слов в голосе его звучали нежность и любовь к этим несчастным, обездоленным людям.

Время от времени Шахин встречался с Неджибом, и каждый раз он стыдливо опускал голову, как будто был обязан отчитываться перед другом.

– Что поделаешь, приходится выполнять эту грязную работу! Ведь не для себя стараюсь... Некоторые ради пленных братьев своих жертвуют богатством, другие – жизнью, а я приношу в жертву человеческое достоинство, свою совесть... Поверь, Неджиб, это тоже достаточно тяжёлая жертва,– говорил он будто в оправдание.

– Делай своё дело, Доган-бей,– утешал его инженер.– Ты по-настоящему приносишь пользу людям. Не терзай понапрасну своё сердце.

И это действительно было так. Благодаря хорошим отношениям с греками, Шахину-эфенди удалось освободить из тюрьмы трёх невинно арестованных, отцов многочисленных семейств. Обычно он улаживал все конфликты между чересчур заносчивыми и вспыльчивыми христианами и мусульманами. Ему всегда удавалось столковаться с греческими полицейскими. Но самой главной своей задачей он считал помощь семьям погибших партизан.

Тяжелее всего приходилось семье Кязыма. Дом комиссара обходили стороной, словно холерный барак. Соседи не решались даже ходить по улице, где жили жена Кязыма с детьми, уж не то чтобы заглянуть к ним в дом. Бакалейщик в их квартале не отпускал двенадцатилетнему сыну Кязыма хлеба даже за деньги.

Впрочем, и остальные семьи были почти в таком же положении. Без всяких колебаний входил Шахин-эфенди в эти дома, принося хлеб голодным, лекарство больным, утешение скорбящим. И чем бесстрашнее он действовал, тем спокойнее и радостнее становилось у него на душе.

После смерти комиссара остались вдова, женщина лет тридцати пяти родом из Румелии, и четверо сирот. В доме у них не было ничего, кроме жалкой домашней утвари да пары дешёвых оловянных серег и колец. Жена Кязыма, старательная и работящая хозяйка, казалось, забыла уже о муже и полностью отдалась заботам о детях.

– Я согласна на любую работу, только бы достать кусок хлеба для ребят, ведь они-то ни в чём не повинны... Готова стирать бельё, мыть полы, что угодно... но никто не даёт работы, – жаловалась она Шахину.

Свой первый приход в этот дом Шахин, наверно, запомнит на всю жизнь. Несчастная женщина как безумная сжимала пальцами горло и говорила:

– Я задыхаюсь, о, если бы я могла хоть раз наплакаться вволю, может быть, стало бы легче, но от малышей нет никакого покоя. Только я открою рот, они все разом начинают реветь... А коли с улицы услышат, всех нас убьют,– скажут, по отцу своему плачут...

Шахин-эфенди старался как можно чаще навещать этот дом, приносил всё, что мог достать,– ведь никто, кроме него, не заходил к этим людям. И стоило ему постучать в дверь, как внутри поднимался шум, и дети кричали:

– Дядя пришёл!..

Глава четвёртая

Неджиб Сумасшедший жил затворником, точно монах-отшельник. И хотя жизнь в Сарыова уже почти вошла в обычную колею, он совсем не выходил из дому. В домашнем халате и в туфлях-шлёпанцах он бродил с утра до вечера из комнаты в комнату, иногда читал или работал, помногу спал...

У него появилось новое увлечение,– вроде как бы дело,– он начал разрабатывать генеральный план реконструкции Сарыова, где было предусмотрено строительство правительственных учреждений, дворцов юстиции, банков, больниц, школ, даже кино и театров...

Когда Шахин-эфенди заглядывал к Неджибу, тот принимался объяснять ему очень подробно картину будущего Сарыова:

– Вот здесь будет парк, направо от сада кино... Ты, я вижу, ничего не понимаешь в плане. Погоди, сейчас я покажу тебе чертёж фасада кинотеатра...

– Всё прекрасно, но кино, насколько я понимаю, стоит у тебя как раз на том месте, где теперь монастырь Кадыри...

– Правильно, так и есть.

– Ну ладно, а что же ты собираешься делать с монастырём? Это не так просто... Хочешь ликвидировать старый Сарыова со всеми его тюрбэ и медресе и вместо него построить новый город? Где был монастырь Кадыри – там у тебя будет кино, на месте гробницы Келями-баба – школа, а где находилось медресе Сипахизаде хочешь воздвигнуть театр.

Шахин-эфенди, конечно, шутил, но Неджиб ответил ему очень серьезно:

– Стремительный поток событий сметает всё на своём пути – медресе, гробницы, теккэ, – всё ломает и уносит... Думаю, что греки, когда однажды им всё-таки придётся уходить отсюда, не оставят в городе камня на камне. И враги будут думать, что нанесут нам непоправимый урон, а ведь они окажут нам великую, неоценимую услугу, потому что вместо страшного наследства, оставленного средними веками – домов, не похожих на дома, и улиц, не похожих на улицы,– мы создадим новый, чистый, замечательный город.

– Прекрасная мечта! Ничего не скажешь, но ведь есть люди, которые захотят построить вместо разрушенного теккэ новую обитель, на месте старого медресе – другое медресе,– как прикажешь с ними бороться? Несмотря на свой мальчишеский оптимизм, этого я не могу понять, Неджиб...

Неджиб ласково подёргал Шахина-эфенди за бороду и сказал с насмешливым состраданием:

– Мой милый Доган-бей, не будем мудрствовать лукаво на тему: изначальная причина всему – вековое угнетение, темнота и так далее и тому подобное... Скажу просто: кто нас довёл до такого положения, другими словами, кто пустил греков в глубь Анатолии, до самого пупа? Всё те же падишахи и софты! Способен ли наш народ прогнать отсюда греков? Если способен, то он должен понять и эту истину. А если мы не поймём эту истину, то никогда не выгоним греков. Раздельный силлогизм – так, что ли, называется такое сопоставление в логике ваших медресе. Словом, хочешь так думай, хочешь эдак, а вывод один... Кажется, я в таком духе и рассуждаю... Ну ладно, в общем, если наш народ, вопреки всем интригам и стараниям семи держав ^[83], сумеет прогнать отсюда греков, то будь уверен, он так турнёт всех этих падишахов и софт, только пятки засверкают...

Шахин-эфенди спросил Неджиба, почему он не выходит на улицу. Тот ответил несколько задумчивым и даже печальным тоном:

– Совершенно естественно, что греки свободно себя чувствуют в Сарыова, шатаются по городу и творят всякие непристойности. Это я понимаю и могу согласиться: сегодня торжествует право их меча. Конечно, наступит день, когда, опираясь на право наших мечей, мы предъявим им свои претензии. Но понимаешь, не могу я смотреть на их физиономии. Ты справедливо говоришь, я человек неуравновешенный. Мысли мои не всегда совпадают с поступками... Так что лучше посидеть мне дома, ты уж меня извини.

Прошло всего несколько дней, и случилось событие, трагическим образом подтвердившее, насколько бедный Неджиб был прав в своих опасениях.

В пятницу Неджиб отправился на базар, но, по пути встретив товарищей, поддался их настойчивым уговорам и уселся с ними в кофейне на площади около мечети.

Как раз в эти дни греки одержали новую победу под Бурсой и пребывали по этому случаю в самом отличном настроении. На улицах то и дело слышались звуки шарманки...

В кофейне за соседним столиком старик, секретарь вакуфного управления, рассказывал, что совсем недавно вечером греки ворвались в дом его соседа якобы в поисках оружия, и греческий офицер изнасиловал совсем молоденькую девушку.

Слушая рассказ, Неджиб нервничал, злился, лицо его побледнело, на висках вздулись вены. Он уже дважды вставал, чтобы уйти, но товарищи силой усаживали его на место. Наконец он поднялся в третий раз, твёрдо решив больше никого не слушать и отправиться домой, как внезапно перед кофейней появились греческие жандармы.

– Эйвах, опять оружие ищут,– сказал один из приятелей Неджиба.

Греки по-прежнему относились с подозрением к жителям Сарыова. То и дело они устраивали облавы на улицах, хватали прохожих, обыскивали посетителей кофеен, рыскали по лавкам и магазинам.

Население уже привыкло к подобным представлениям: когда подходили солдаты, люди покорно вставали и поднимали руки.

Церемония обыска показалась вдруг Неджибу позорнее самой мучительной пытки. Сначала обыскали седобородого ходжу, потом старика, судейского чиновника. Когда жандармы заставили встать полковника, вышедшего в отставку после ранения во время мировой войны, Неджиб ругался сквозь стиснутые зубы. Товарищи вцепились в него и умоляюще зашептали:

– Аман, что ты делаешь?..

Но Неджиб ничего не слышал, широко раскрыв глаза, он смотрел на старого офицера, который с трудом поднимал искалеченную руку.

– Низко! Подло! Разве это можно вынести!..– хрипел инженер, корчась в конвульсиях, как будто его тяжело ранили.

Дошла очередь до их столика, и все, кроме Неджиба, встали. Солдат с изуродованным лицом, густо покрытым веснушками, шарил по карманам, потом, обращаясь к Неджибу, сказал по-турецки:

– Ну-ка вставай! Чего сидишь?..

Инженер молча продолжал сидеть. Один из его товарищей, зная неукротимый характер Неджиба, взял его за руку и, задыхаясь от волнения, прошептал:

– Ради бога, Неджиб!..– Но тот вырвал резким движением руку.

Солдат разозлился.

– Эй, ты! Тебе говорят по-турецки, не понимаешь, что ли?

Как пружина, вскочил Неджиб на ноги, и в то же мгновение в воздухе мелькнул его кулак. Греки кинулись на инженера. Но тот схватил с соседнего стола кальян и обрушил его на голову одного из жандармов. Кальян разлетелся вдребезги, а солдат, точно поражённый молнией, покатился между стульев...

Через секунду на базаре, в кофейнях началась паника. Люди ринулись к выходу, давя друг друга, опрокидывая столы и стулья; с грохотом опускались железные ставни лавок.

Неджиб уже схватил другой кальян и шагнул навстречу врагам. Греки в страхе отступили, оставив на поле битвы своих истекающих кровью, поверженных товарищей. Инженер решил воспользоваться всеобщим замешательством и скрыться, но, видимо, в последнюю минуту растерялся и побежал почему-то прямо во двор мечети. В воротах он вдруг споткнулся о камень и упал ничком, всё ещё держа кальян в руках...

Подняться Неджиб уже не смог. Подоспели пришедшие в себя жандармы. Они окружили его и тут же прикончили штыками и прикладами...

Глава пятая

Шахин-эфенди обезумел от горя. Он перестал есть, пить.

Днём он разговаривал сам с собой:

– Ушли все, кого я любил на этом свете, все умерли... Пора и мне в дорогу... Я должен умереть...

А по ночам до самого утра Шахин слышал во сне голос Неджиба – ясный, громкий, такой же сильный, как в жизни... И Неджиб кричал: «Доган-бей!.. Доган-бей!..» – звал его, сердился и смеялся...

Этот новый страшный удар – потеря любимого друга – поразил Шахина гораздо сильнее, чем все прежние, и, может быть, он бы и не оправился, если бы смерть Неджиба не взвалила на его плечи новые обязанности: надо было заботиться о старой матери Неджиба и его вдове-сестре, которые теперь остались беспомощные и одинокие.

«О господи, что за странная судьба? – думал Шахин.– Ведь у меня никого не было на всём божьем свете. Всегда один, и в этом моя великая сила! А теперь? Теперь я стал отцом многих детей: я связан по рукам и ногам. Я не могу, не имею права вот так, запросто, лечь, вытянуть ноги и... спокойно умереть... Не могу, потому что целая орава несчастных ждёт меня каждый вечер, ждёт, когда я постучусь к ним в дверь, чтобы принести кусок хлеба или слово утешения...»

Время шло, и Шахин перестал ощущать так остро потерю друга, хотя он думал, что не перенесёт горя. Острота боли притупилась, потому что каждый новый день приносил новые трудности, тысячи новых опасностей и волнений. Шахин так уставал и духовно и физически, что уже не в состоянии был следить за своими собственными чувствами и переживаниями. Каждый день он видел вокруг себя всё новые страдания и несчастья, и по сравнению с ними его душевные муки, рождаемые воспоминаниями, постепенно тускнели, бледнели, и вместе с ними таял живой образ Неджиба, сливался с другими поблекшими образами далёкого прошлого, которые бережно хранит в каком-нибудь уголке человеческая память...

И каждый новый день приносил новые вести, особенно радостные из глубины Анатолии, которые вдохновляли Шахина, возвращая его к жизни.

И если греки начинали сильнее притеснять население, больше безобразничать, мародерничать, если в Новом квартале, сверкавшем каждую ночь со времени оккупации праздничной иллюминацией, стихали звуки шарманки и прерывалось веселье, Шахин-эфенди радовался, считая это хорошим признаком: «Новый квартал сегодня невесел, значит, наши продвинулись ещё на один шаг вперёд»,– ведь получить точные сведения из-за линии фронта было почти невозможно.

С каждым днём у Шахина появлялись всё новые обязанности в Сарыова, новые поручения, которые он выполнял молча и безропотно.

Как-то Шахин разговорился с одним молодым офицером, капитаном, который в своё время не смог бежать, так как в день взятия города лежал в тифу.

– Наши партизаны всё время теснят греков. Все говорят, что внутри страны уже формируется регулярная армия... А я тут, как в ловушке,– жаловался молодой человек.– Что делать? Уж сколько раз я подумывал бежать... Только не хочется зря рисковать. Бежать и сразу же попасться, погибнуть и не сразиться с этими... Нет, так нельзя. Сегодня наша страна не может жертвовать ни одним человеком...

– Ты прав. Ты нужный человек и смелый офицер, и здесь тебе делать нечего. Надо присоединиться к армии или, по крайней мере, к партизанам. Я сделаю всё, чтобы помочь тебе,– обещал Шахин.

И хотя офицер не поверил этим словам, в голове Шахина-эфенди уже созрел дерзкий план.

В тот же день он обратился к греческому командованию.

– Наши крестьяне очень невежественны, ничего не понимают... ни своих выгод, ни добра, которое для них творят... Поэтому они поддаются уговорам мятежников, идут на поводу у эшкия. Не хотят подчиняться греческим властям, в результате сами же себе вредят... Следовало бы в окрестные села послать проповедников, людей надёжных, которым можно доверять. Пусть они уговорят народ.

Командованию эта идея понравилась. Была создана комиссия для отбора проповедников, куда вошёл и Шахин-эфенди.

И очень скоро молодой офицер, так стремившийся бежать из Сарыова, отправился в далёкий путь. Он был одет в джуббе, зелёная чалма украшала его голову, а через плечо висела перемётная сума. На руки ему был выдан мандат проповедника с подлинной печатью комендатуры Сарыова, с этими документами он мог благополучно добраться, куда ему было нужно.

И хотя Шахину грозила постоянная опасность расстрела, он не удовлетворился своей первой удачей. Он продолжал тайком разыскивать в городе людей, которым можно было бы вручить мандаты проповедников.

Около десяти офицеров и унтер-офицеров, задержавшихся по каким-либо причинам в Сарыова, один за другим покинули оккупированный город и под видом проповедников перебрались через линию фронта.

ЭПИЛОГ

Повозка остановилась на берегу речки, на расстояния получаса ходьбы от Сарыова. Пришлось слезть, дальше ехать было нельзя. Во время отступления греки сожгли старый деревянный мост, и теперь на его месте строился новый, бетонный, который ещё не был закончен.

Шахин-эфенди положил на землю свой скромный багаж, состоявший из узелка с бельём да глиняного кувшина, и уселся на берегу под тоненькой, чахлой ивой.

Вот он, долгожданный час встречи! Наконец-то Шахин добрался до Сарыова, по которому тосковал столько лет в чужих краях. Милый, родной Сарыова, освобождённый не только от врага, но и от мрака зелёной ночи!..

Как старые друзья, встречающиеся после долгой разлуки, прежде чем броситься в объятия, смотрят друг на друга, словно хотят увидеть все перемены, свершившиеся под действием разрушительного времени, вот так и Шахин, прежде чем войти в город, хотел досыта на него наглядеться.

Враг сжёг большую часть Сарыова. Но на пепелищах строились новые белокаменные дома, и под сияющим летним солнцем эти здания сверкали, подобно счастливой юности – этой великой надежды человечества.

Шахин-эфенди смотрел на город и улыбался. Впрочем, он начал улыбаться уже давно, ещё с того момента, как двинулся из Греции на родину.

Дорога была долгой и трудной. Ехать пришлось на грязной палубе маленького итальянского пароходика, где несчастному Шахину доставалось и от пронизывающего дождя или морских волн, гулявших свободно по палубе, и от немилосердно паливших солнечных лучей, от которых некуда было укрыться. Но на лице Шахина цвела всё время счастливая улыбка. Пассажиры смотрели на него, как на помешанного или юродивого. И правда, этот бедно одетый человек с поседевшей рыжеватой бородкой молча сидел с закрытыми глазами, ни с кем не заговаривал и только непрестанно улыбался, подобно наивному, счастливому и мечтательному ребёнку.

Однако улыбка Шахина никогда не была ещё такой широкой и блаженной, как теперь, в эти счастливые минуты, когда он смотрел на свой Сарыова, на свой милый, долгожданный город, встававший перед ним в лучах заходящего солнца, точно выздоравливающий после длительной болезни.

Ни тяжкие страдания, доставшиеся на его долю за последние годы, ни даже мучительные воспоминания о товарищах, трагически погибших здесь, не могли стереть с лица Шахина радостной улыбки...

В течение четырнадцати месяцев оккупации Сарыова вёл Шахин-эфенди тайную борьбу против греческих властей. И потому, что Шахину приходилось заботиться главным образом о других, а не о себе, он действовал всегда хитро и осторожно, и греки так и не смогли разгадать его двойной игры.

Но в конце четырнадцатого месяца его всё-таки поймали, когда он вёл пропаганду среди солдат батальона войск внутренней охраны, переведённого в Сарыова из Стамбула для отправки в Анатолию. Впрочем, никаких доказательств его виновности у греческих властей не оказалось.

Перед военным трибуналом Шахин-эфенди ловко истолковал свои слова, которые он говорил солдатам. Так как греки считали маловероятным, чтобы ходжа, находившийся долгое время у них на службе, мог совершить преступление, они не решились его расстрелять. Однако, поскольку Шахин всё-таки был заподозрен в нелояльности, оккупационные власти сочли невозможным оставлять его в городе и выслали на один из греческих островов.

На острове, куда попал Шахин, оказалось очень много мусульман, а среди них достаточное количество бездельников, которые, намотав на голову чалму, кормили себя тем, что занимались знахарством, колдовством и другими неблаговидными делами. Конечно, Шахин-эфенди мог бы делать то же самое, но он предпочёл сбросить ненавистную чалму и поступить официантом в ресторан. Теперь Шахин был не только учителем, но и отличным поваром; недаром говорится: ремесло – что золотой браслет на руке...

Шахин-эфенди не смог сразу после победы ^[84]вернуться на родину. Отношения между Грецией и Турцией были весьма запутанными, к тому же Шахин считался не только военнопленным, но и политзаключённым. А ко всему прочему он тяжело заболел и пять с половиной месяцев пролежал в больнице. Так что когда, преодолев все преграды, он отправился в путь-дорогу, халифат в Турции был уже отменён, закрылись медресе и теккэ – обители дервишей ^[85], а вместе с лампадами многочисленных гробниц, находившихся в Сарыова, навеки погасла и зелёная ночь...

Проезжая по равнине, Шахин видел работавших в поле мужчин в широких соломенных шляпах. А ведь десять лет назад, когда он впервые ехал в Сарыова, на этих же самых полях, обливаясь потом под лучами жаркого солнца, трудились крестьяне в белых с жёлтой полосой чалмах или повязанные платками по-йеменски.

В конечном счёте, всё то, о чём он мечтал и чего добивался, превратилось в действительность гораздо раньше, чем он даже мог предполагать. Итак, потерпели поражение все эти ходжи эйюбы, зюхтю, все эти бесчисленные банды софт, что кружились по улицам Сарыова, жужжа, точно разъярённые пчёлы... Побеждены все эти высокопоставленные чиновники, которые, несмотря на то, что носили на голове фески и произносили речи о введении всяких новшеств и реформ, на деле оказывались в большей степени софтами, чем обитатели медресе... Разгромлены, наконец, все деребеи-феодалы, все бывшие бандиты, которые, подобно Хаджи Эмину, раскаялись на шестьдесят первом году жизни. Все они сгинули навечно и больше не вернутся...

Из четырёх союзников-единомышленников, которые когда-то в холодной тёмной комнате школы Эмирдэдэ спорили, мечтали и ждали вот этого самого дня, из четырёх товарищей остался в живых только он один.

Ну и что из того, что люди эти умерли? Идеи-то их живы!..

И школа, возведённая стараниями Шахина-эфенди и его друзей, не сгорела,– она цела. В этой школе он устроит траурную панихиду по своим погибшим товарищам. На этом скорбном торжестве он расскажет печальную поучительную повесть, в которой будет изложена история создания школы, начиная от хитроумного плана, составленного инженером Неджибом. Да, да, он расскажет, как вместе с верным Расимом они боролись в течение многих лет, защищая новую школу от жестоких и несправедливых нападок. Расскажет о том, как их оскорбляли, травили, преследовали и даже хотели убить, потому что считали врагами веры и падишаха...

Одним словом, великая революция, которую он так ждал, свершилась. Теперь все пути открыты. Оставшиеся годы жизни он посвятит Сарыова,– ради этого города ему пришлось так много выстрадать, но именно поэтому, наверно, он и полюбил его навечно, полюбил сначала за все его беды и горести, а теперь за счастливое будущее.

Для себя он ничего не желает. Он хочет остаться тем же скромным учителем начальной школы. Он хочет работать в своём родном детище, в школе Эмирдэдэ. Он будет учить и воспитывать поколение, будет вести юных граждан своей родины в лучшее и справедливое будущее...

Шахин-эфенди поднялся с земли. Он взял в руки свои вещи и с гордым видом победителя зашагал вперёд по пыльной улице строящегося города.

На улицах Сарыова в тот день было многолюдно, но почему-то Шахину-эфенди не встречалось ни одного знакомого лица. Как и десять лет назад, Шахин направился прямо в отдел народного образования. В приёмной сидел молодой служитель.

– Пойди, сынок, доложи господину заведующему, что пришёл старший учитель Эмирдэдэ,– тихо сказал Шахин-эфенди...

Служитель посмотрел на него с изумлением.

– Старший учитель Новой школы? Что ты говоришь, эфенди, сколько же старших учителей в этой школе?..

Шахин-эфенди так привык считать Эмирдэдэ своею собственностью, что не мог предположить, что за эти годы его место могут отдать другому. Между тем такое решение было вполне естественным и даже необходимым, и Шахин сам удивился собственному недомыслию, однако сердце его впервые сжалось от ревности: так ревнует солдат, когда, вернувшись из похода, узнаёт, что его жена вышла замуж за другого...