Текст книги "Зелёная ночь"

Автор книги: Решад Гюнтекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Сколько времени прошло с тех пор! Только теперь, этой ночью, Шахин-эфенди разгадал старую загадку: оказывается, единственной целью для него в этой жизни было желание помочь матери. И это было даже не желание, а обязанность, долг. Он всегда помнил, что, странствуя из одной деревни в другую, собирает подаяния не только для себя, но и для старой, больной женщины. Однако пришла смерть, не стало матери, и в целом свете не осталось близкого человека, которому надо было помогать. Отныне содержимое сумы и несколько меджидие ^[56], что звенели за пазухой,– всё казалось ему бесполезным и ненужным грузом...

Несмотря на усталость, Шахин-эфенди никак не мог уснуть. Он ворочался в постели с боку на бок и всё думал:

«Женщина – великая сила... А вот, оказывается, есть человек, который не признавал женщин, даже не думал о них. Этот человек – я... Как же так могло случиться? Ведь для меня так много значила мать... Быть может, все наши сегодняшние несчастья в какой-то степени происходят оттого, что мы забыли о женщине, относились всегда к ней с пренебрежением, угнетали её, разрешали ей жить в невежестве, и так – на протяжении многих веков... И мать маленького хафыза, пусть существо неразумное, не столь образованна, не так умна и развита, как те несколько сотен мужчин, что присутствовали сегодня на похоронах, однако именно она поняла то, чего мы со всей своей сомнительной учёностью, своим мутным разумом никак не могли понять. Эта женщина познала истину, почувствовала правду сердцем, несчастным материнским сердцем, раздираемым от горя. Она кричала нам вслед: «Убийцы!» Как она права! Мы все вместе убили её бедного мальчика,– кто по невежеству, кто по тупости или преступному равнодушию, а кто трусливым молчанием...»

Медленно приходил сон, и мысли начинали кружиться и путаться: только что такие отчётливые и ясные, они превращались в страшные видения, и перед взором Шахина проходили трагические призраки – нескончаемая похоронная процессия невинных младенцев, павших жертвой бесчеловечной жестокости.

Глава тринадцатая

В школе Эмирдэдэ учился брат маленького хафыза – Бедри. Отчаянный шалун, но очень смышлёный и способный мальчуган лет тринадцати, Бедри был одним из самых любимых учеников Шахина-эфенди. После смерти Ремзи старший учитель привязался к его брату ещё сильнее.

Бедри частенько удирал из школы и в компании таких же, как он, сорванцов, своих товарищей, живших с ним в одном квартале и учившихся в других школах, отправлялся на прогулку за город.

И вдруг Бедри пропал надолго. Шахин-эфенди был настолько поглощён заботами о новом здании, что не собрался как-то узнать, что случилось с мальчиком.

Однажды утром, когда учитель сидел в своей комнате, исправляя расписание уроков, отворилась дверь, и вошёл Бедри в сопровождении своего отца. На голове мальчика красовалась новая чалма.

Старый имам сказал:

– Бедри должен отныне покинуть школу, Рахим-эфенди будет готовить его в хафызы. Я привёл Бедри проститься с учителями.

Шахин так и застыл на месте. Он удивлённо переводил взгляд то на имама, то на Бедри, личико у которого сразу как-то состарилось, а сам он съёжился оттого, что голову ему повязали чалмой. Шахин смотрел, не находя слов, чтобы выразить своё удивление.

Впрочем, на личике Бедри было написано радостное и довольное выражение. Ласково улыбаясь, он подошёл к учителю и поцеловал ему руку. Шахин-эфенди усадил имама в кресло. Не выпуская маленькой детской ручки из своей, он спросил:

– Что случилось, имам-эфенди? Чем вызвано такое решение?

После смерти старшего сына имам стал чрезмерно слезливым и начинал плакать по любому поводу,

– Вам известно, какое несчастье постигло нас,– сказал он, вытирая платком нос и глаза. – Господь отнял у меня старшего... А ведь на его поддержку я надеялся в старости. Господи, страшусь плакать, дабы не прогневить всемогущего аллаха, но внутри всё жжёт, будто горящий уголь в грудь мне вложили...

Это, конечно, не было ответом на вопрос, заданный Шахином, однако учитель поспешил сказать несколько слов в утешение:

– Что поделаешь... Таков уж мир… Все под богом ходим. Да продлит господь жизнь тем, кто жив остался. – Потом, указывая на мальчика, добавил: – Счастье, что у вас есть сынок. Если угодно аллаху, он будет утешением для своих родителей... Вот только никак не могу понять, зачем вам отдавать его к Рахиму-эфенди?.. Уж больно он мал... Посмотрите, ведь Бедри такой слабенький, как птенчик.

Шахин-эфенди волновался и нервничал, однако старался не показывать этого и говорить как можно спокойнее.

Старый имам глубоко вздохнул.

– Что верно, то верно, Бедри слабенький мальчик. И я хотел бы, чтобы он несколько подрос и окреп. Но что делать, другого выхода нет. Обязанности имама я смогу исполнять ещё год-два, не больше. Будь жив старший сын, он бы занял моё место. Уж он, конечно, не допустил бы, чтоб родители его на старости лет нуждались... С его смертью лишились мы последней опоры. Вот почему спешим, чтобы Бедри за год, за два на хафыза выучился,– да будет на то воля аллаха! – а то ведь имамат к другому перейдёт. Даст бог, Бедри станет достойным преемником своего старого отца. Не так ли, дитя моё? Только вот шалостям теперь конец пришёл. Коль хотите знать правду, я вовсе не был сторонником воспитания его в светской школе. Не в обиду вам будь сказано, но дети в ваших школах просто бродягами растут, настоящими авара... Да, Бедри теперь бросит свои шалости, будет прилежно заниматься... А ведь прежде он никак не желал быть хафызом. Но всемогущий аллах вселил в сердце моего мальчика любовь... Ему теперь больше чем мне не терпится приступить к занятиям у Рахима-ходжи. Бог даст, года через два вы будете пить шербет, когда Бедри станет хафызом.

– Два года много, отец, одного хватит! И одного года не пройдёт, вот увидишь.– В голосе Бедри звучал весёлый, радостный смех.

Старый имам снова принялся утирать нос и глаза, потом обнял сына и расцеловал его.

– Господь бог никогда не откажет в милости рабу своему, что предан ему всем сердцем и ждёт его помощи. Ну кто бы сказал, что в этом мальчике, в этом шалопае и бездельнике, который два месяца назад наматывал кошкам на шею чалму своего брата, вдруг вспыхнет столь пламенная страсть, такое влечение к знаниям хафыза. Будь счастлив, дитя моё, на долгие годы! Если сегодня твой старый отец радуется, то только ты тому причиной.

Шахин-эфенди уже не в силах был совладать с собой. Он сел на стул против имама и, продолжая держать в своих руках тоненькие кисти детских ручек, начал тихо говорить:

– Имам-эфенди... Я не знал вашего покойного сына, но, право, мне было очень жалко его. Сказать, что я переживал эту потерю так же, как и вы, будет преувеличением. Однако поверьте, мне очень и очень трудно пришлось. Вы помните, вы ведь слышали, как кричала несчастная мать... Не повторяйте за всеми: «Невежественная женщина... Не её ума дело...» Она права, в какой-то степени очень даже права. Ведь ваш старший сын был болезненным мальчиком, я узнал об этом от людей, которым можно верить. А что с ним сделал Рахим-ходжа? Заставлял мальчика работать с таким напряжением, которого даже взрослый человек, крепкий, как железо, не выдержал бы. Вот дитя и погибло, подобно нежному жеребёночку, павшему под тяжкой ношей. Вы видите, Бедри тоже слабенький. Если вы его отдадите ходже Рахиму, не пройдёт и двух лет, как всевышний призовёт и его к себе. Вы же отец... Одного сына вы уже принесли в жертву! Если из ваших рук вырвут другого, разве не разобьет отцовское сердце такая потеря?..

Старый имам внимательно слушал Шахина-эфенди. Он то сердился, то вдруг совсем терялся и впадал в глубокое уныние. Последние слова учителя окончательно добили его, дрожащими руками он вытер пот со лба и взмолился:

– Бога ради, не говорите таких вещей. Вот и старуха моя решила, видно, напоследок вогнать меня в гроб. Всё она бунтует, кричит: «Одно дитя у меня теперь! Если отдадите его в хафызы, последнего сына лишимся, тогда я совсем одна-одинёшенька останусь. Умру, костьми лягу, а мальчика не пущу!..» Мало мне от неё разве печали, так ещё вы слова, горше яда, говорите... Что мне делать?

– Истина всегда горька, имам-эфенди.– В голосе Шахина звучали любовь и жалость.– Если вы не желаете смотреть правде в глаза, вас ждут ещё более тяжкие испытания, а может, даже ужасные страдания...

– Я же вам рассказал положение моих дел. Самое большее продержусь ещё год-два. Если за это время не смогу подготовить Бедри, имамат перейдёт к другому, мы помрём с голоду.

– Так вы, значит, хотите увидеть, как Бедри, подобно брату, отдаст богу душу под палкой Рахима-ходжи?

– Будьте милосердны!.. Какой отец желает зла своему ребёнку... Господь свидетель, никто Бедри силком не заставляет идти в хафызы. Он сам хочет, вы только что слышали, как он говорил.

– Бедри ещё неразумный ребёнок. В таком возрасте не знают, чего хотят. Внушите ему, что лучше всего быть рыбаком или охотником, он мигом согласится... Бедри польстился на блеск чалмы да показную пышность торжественных сборищ. Он ведь не знает, сколько страданий придётся перенести, пока он достигнет желаемого. Бедри легко откажется завтра от того, что сказал сегодня. Поверьте, ребёнок не осилит такую ношу. Разве можно допустить, чтобы наш мальчик с пальчик умер под палкой хафыза Рахима, даже господь бог не согласится на такую жертву.

– Помилуйте, муаллим-эфенди ^[57]... Учить ребёнка слову божьему,– что же тут противно воле аллаха?

– Аллах ни от кого не требует трудов, что превышают силы его.

– Аллах велик. Уж моему мальчику в помощи не откажет.

Шахин-эфенди погладил свою редкую бородку и чуть улыбнулся, задумчиво и грустно.

– Вот этого-то я и боюсь. Вдруг господь бог, увидав незаслуженные муки мальчика, сжалится над ним и призовёт душу раба своего в рай раньше времени, чтобы спасти от палки Хафыза Рахима.

Старый имам, казалось, опять рассердился.

– Странные вещи вы говорите, муаллим-эфенди... Учитель придвинул свой стул к креслу имама и успокаивающе погладил дрожащее колено старика.

– Имам-эфенди, я считаю Бедри своим сыном, и вы считайте меня – своим. Что бы я ни говорил, что бы ни делал, поверьте, всё это для благополучия и вашего и нашего мальчика. Уж если так необходимо, чтобы Бедри стал хафызом и занял в будущем ваше место,– очень хорошо, пусть будет так. Но только не сейчас! Оставьте его мне ещё года на два... Я буду заботиться о нём. как о собственном сыне, как о брате родном... Я буду воспитывать его, растить, учить самым нужным, самым полезным наукам, я не разрешу ему уставать и скучать. Пусть мальчик кончит Эмирдэдэ, окрепнет, поздоровеет. И то, что сейчас он мог бы с большим трудом одолеть лишь за два-три года, он сумеет потом с божьей помощью постичь в один год. Больше получаса, наверно, уговаривал Шахин-эфенди имама, он старался говорить с ним как можно убедительнее, задушевнее.

Ни в коем случае не допустить, чтобы Бедри взяли из школы! – вот чего добивался Шахин. Выиграть время. Если этот способный, смышлёный мальчуган ещё немного подрастёт, окончит начальную школу, получит образование, тогда ему ничего не страшно,– без посторонней помощи он сумеет постоять за себя.

В конце концов старый имам поддался на уговоры учителя и согласился оставить мальчика в школе. Он надеялся таким образом умилостивить свою супругу.

Опасаясь, как бы имам не передумал и не изменил своего решения, Шахин-эфенди тотчас же снял чалму с Бедри и, сложив её с великой почтительностью, спрятал в коробку и запер в письменный стол.

– Бог даст, года через два я собственной рукой повяжу чалмой голову Бедри,– сказал учитель, затем взял мальчика за руку и повёл в класс.

Сердце Шахина ликовало, словно он спас человека, тонущего в море.

Глава четырнадцатая

Наконец-то для Эйюба-ходжи представился удачный случай, которого он так долго ждал,– против старшего учителя школы Эмирдэдэ была поднята злобная кампания.

Началось с того, что в школу прибыла делегация, состоявшая из именитых граждан и родственников учеников.

Первым в атаку бросился некий Хаджи Эмин-эфенди.

– В мусульманской стране устрицами не торгуют! – кричал он.– Детей мы посылаем в школу, чтобы их воспитывали в вере и богобоязни. А что получается? Мы не можем допустить, чтобы какие-то проходимцы превратили наших детей в безбожников...

Хаджи Эмин-эфенди был когда-то разбойником – эшкия. Тридцать лет назад он сдался властям, поступил в жандармы и, предав своих бывших товарищей, участвовал в кровавой расправе над ними. Ему были известны убежища эшкия в горах, места их тайных сходок, и уж он постарался прочесать горы снизу доверху, вдоль и поперёк. В деревнях уничтожали всех, кто был связан хоть каким-либо образом с эшкия, людей подвергали нечеловеческим пыткам, истребляли, не щадя ни женщин, ни детей.

И когда душа Эмина-эфенди насытилась кровью загубленных им жертв, а карман свой он набил золотом, тогда бывший разбойник вспомнил о грехах и отправился в Хиджаз ^[58]на покаяние.

Теперь это был семидесятилетний старец, смиренный и набожный, он шагу не ступал, не совершив ритуального омовения,– такой, казалось, и муравья обидеть боится... Однако, когда дело касалось нарушений религиозных обрядов или других грехов, пусть даже совсем пустяковых, в сердце Хаджи Эмина снова вспыхивал огонь кровожадности и всё вокруг представлялось ему в красном цвете. В молодости он проливал кровь, чтобы удовлетворить мирские страсти низменной души, в зрелом возрасте – «на благо государства», а теперь, на старости лет, он считал своим долгом вести священную войну во имя аллаха.

И хотя старец давно уже был немощен и дряхл, самые важные, самые знатные люди Сарыова дрожали перед ним, когда он, рассердившись, начинал в неистовстве кричать...

Хаджи Эмин не желал никого слушать и орал, наступая на Шахина-эфенди:

– Только развратный безбожник мог сбить с пути истинного благочестивого ребёнка, который хотел стать хафызом. Мало того! Он позволил себе оскорбительные действия – сорвал с головы мальчика чалму! Наглеца, осмелившегося совершить столь безнравственные поступки, надо разодрать на куски!.. Это наша священная обязанность!..

Если бы Хаджи Эмин появился в школе один, он непременно полез бы с кулаками на Шахина-эфенди.

Конечно, такой поступок в создавшихся условиях оказался бы не только неуместным, но даже чреватым опасными последствиями. Нападение на старшего учителя казённой школы, находящегося, так сказать, при исполнении служебных обязанностей, могло не только встревожить, но и вызвать недовольство властей, и в особенности представителей партии. И тогда нападающие, нарушив законность, сами бы потерпели поражение и, вместо того чтобы свалить Шахина-эфенди, как они намеревались, укрепили бы его позиции. Поэтому, когда Хаджи Эмин-эфенди кинулся было на учителя, другие члены делегации схватили разбушевавшегося старца за руки и стали его успокаивать.

Шахин-эфенди уже понял, кем был направлен удар. Он и раньше думал о том, что придётся отражать подобные атаки, ведь он сам выбрал свой путь, поэтому не растерялся, не испугался и не рассердился. Как все люди, принимающие жизнь с энтузиазмом, рождённым верой и стойкостью убеждений, он склонен был находить удовлетворение в неприятностях, в трудностях, на которые так щедра жизнь.

В храбрости Шахина не было ни дерзкой надменности, ни спесивой гордости или упрямства. Нет, это была подлинная смелость человека, преданного идее, верящего в неё и убеждённого, что жить без неё нельзя. Шахин понимал, что нельзя отвечать дерзостью на дерзость, поэтому, грустно улыбаясь, спокойно, даже покорно ждал, когда утихнет буря.

После весьма шумной сцены знатные граждане объявили, что у них нет больше доверия к школе Эмирдэдэ и они забирают своих детей. Сделав такое заявление, делегация удалилась.

На следующий день Шахин-эфенди официальным уведомлением был приглашён в отдел народного образования.

Заложив руки в карманы, заведующий отделом расхаживал по комнате. Увидев входящего учителя, он грозно насупил брови и сразу начал кричать:

– Что вы сделали? Объясните, пожалуйста, что за глупую бестактность вы допустили, Шахин-эфенди?

Заведующий отделом народного образования принадлежал к тому разряду чиновников, что и начальник округа Мюфит-бей: он со всеми старался ладить, к подчинённым относился не только вежливо, но как-то чересчур деликатно. Такое обращение обычно балует людей. Во всяком случае, только очень важная причина могла рассердить его до такой степени, чтобы он начал кричать.

– Эфенди, я мог допустить ошибку по незнанию, так сказать, бессознательно,– не теряя спокойствия, ответил старший учитель Эмирдэдэ,– но ничего такого, что моё благородное и милостивое начальство могло бы назвать бестактностью, я не делал.

Заведующий несколько смутился, но всё с той же пылкостью и гневом продолжал:

– Только это и делаете!.. Мы не знаем, что предпринять, чтобы добиться доверия, завоевать симпатии невежественного населения, заставить народ полюбить светские школы. Вы же недопустимой бестактностью губите наше дело:

– Будьте любезны, скажите, что же я всё-таки совершил?

– Вот, читайте! – Заведующий взял со стола бумагу и гневно швырнул её к ногам Шахина-эфенди.

Это было прошение, под которым стояло около ста подписей и печаток.

В комнате было темно, и Шахин-эфенди подошёл к окну.

«Учитель Шахин-эфенди совсем загубил школу Эмирдэдэ,– прочёл он.– В сердцах детей не осталось ни веры, ни совести, ни морали. Они плохо учатся, невоспитанны, растут грубиянами. Учитель оказывает на детей самое пагубное влияние. Несчастные родители плачут кровавыми слезами, даже многие учителя школы жалуются на этого человека. Но что они могут сделать, ведь они рта открыть не смеют, чтобы кому-нибудь пожаловаться. Наконец, пустив в ход всевозможные дьявольские ухищрения, этот безбожник хитростью и коварством заставил своего ученика, пожелавшего оставить школу, дабы готовиться в хафызы, отказаться от своей мечты. Мало того, он сорвал с головы мальчика чалму и выбросил её вон. Так далее продолжаться не может. Пора обратить внимание на поведение человека, который сделал своим постоянным развлечением оскорбление религиозных чувств народа. Население Сарыова с превеликой мольбой и искренней горечью просит правоверное правительство, стоящее, как известно, на страже законности, о наказании виновного...»

Не успел Шахин-эфенди дочитать прошение, как заведующий снова начал кричать:

– Всего час назад начальника округа посетила делегация видных граждан города и жаловалась на вас. Мой дорогой Шахин-эфенди, неужто вам делать нечего? Ну что вы суете всюду свой нос, даже куда не следует? Допустим, человек решил взять своего мальчика из школы и сделать хафызом. Пусть!.. Ведь он же отец. Вам-то что до этого? С какой стати вы вмешиваетесь в дело, которое вас не касается, и ещё нас вмешиваете?.. К светским общеобразовательным школам народ относится подозрительно. Количество квартальных духовных и вакуфных школ не сокращается, а растёт с каждым днём. Вчера некоторые весьма почтенные родители взяли своих детей из вашей школы. Если мы не успокоим общественное мнение, многие последуют их примеру. Подумайте, какое это несчастье для нас! Какое поражение!.. А мы так на вас надеялись, так рассчитывали. Вот, думали, пришёл молодой старательный педагог, воспитанник учительского института, уж он-то сумеет привлечь учеников в свою школу. Если б вы видели, как негодовали члены делегации, посетившие утром начальника округа! Мутасарриф-бей очень рассердился. Он даже подумывал, не уволить ли вас... Но, будучи человеком тактичным, предусмотрительным, а главное, уважающим законы, он предоставил мне уладить этот конфликт. Я уже говорил вам несколько раз, как вы, вероятно, изволили заметить, что весьма ценю ваши старания. Ничего плохого я вам не желаю. Но... вы видите, в каком затруднительном положении я нахожусь по вашей милости... Что же мне теперь делать?

И опять Шахин-эфенди, сохраняя полное спокойствие, до конца выслушал речь своего начальника с таким вниманием, словно опасался упустить хотя бы слово.

Старший учитель Эмирдэдэ хорошо узнал этого человека; он давно уже определил ему цену. Если бы надо было сортировать людей по их природным качествам – характеру, нраву,– делить на группы, классы и категории, то Шахин без колебания отнёс бы своего заведующего к разновидности чиновников типа Мюфит-бея.

Этот человек, так же как и Мюфит-бей, являл собой классический образец сословного чиновничества, получившего первое воспитание ещё во времена Бабыали ^[59]и достигшего расцвета в эпоху конституционной монархии. Такие люди привыкли жить в постоянном страхе перед некими таинственными и злыми силами, которые по совершенно неведомым причинам и в самое неожиданное время могут вызвать ужасные толчки, подобные землетрясениям, приводящие к катастрофическим разрушениям. Поэтому они считают, что чиновник, насколько вообще это возможно, должен пребывать в полной неподвижности и только в случае крайней необходимости может шевелиться, соблюдая чрезвычайную осторожность, ибо любой ложный шаг способен нарушить скрытое и непонятное равновесие и повлечь за собой катастрофу.

И Шахин-эфенди прекрасно понял, что бурное негодование заведующего так же, как и гнев мутасаррифа, вызваны всего-навсего обыкновенным страхом. Недаром, начав свою речь так запальчиво, начальник под умным, пристальным взглядом своего подчиненного быстро сник, а последние слова: «Что же мне теперь делать?» – явились жалким признанием собственной слабости.

– То, что подскажут вам совесть и здравый смысл, бей-эфенди,– ответил Шахин.– Вы были очень и очень любезны, сказав, что моя работа вам нравится. А ваши слова о том, что мы являемся товарищами в борьбе за общие цели, подарили вашему покорному слуге весь мир...

Заведующий был явно растерян.

– А что я говорил?

– Разве вы не говорили, что наша цель – разрушить квартальные и вакуфные школы, ведь духовная школа является главным очагом невежества и нищеты? Разве вы не говорили, что надо перевести учеников в общеобразовательные школы, где обучение поставлено несравненно лучше. Значит, мы союзники по всем основным вопросам. Я являюсь чиновником вашего ведомства; я душой и телом предан вам и вашим идеалам. Что же касается моего последнего поступка... Вы знаете, у несчастного больного старика было два сына; одного убили и захотели также убить и другого... Моя совесть не могла согласиться с тем, чтобы на наших глазах и этот ребёнок пал жертвой невежества и тупоумия софт. Поэтому я убедил отца мальчика отказаться от своего намерения. Если это преступление, я готов понести любое наказание. Поэтому я повторяю: поступайте так, как вам подскажут ваши совесть и разум.

– Дорогой мой Шахин-эфенди, вы рассуждаете как ребёнок.– Заведующий опять начал нервничать. – И мутасарриф и я,– неужели мы такие отсталые люди, что не можем ничего понять?! Но вы должны знать, что существует общественное мнение. Да, да! И это общественное мнение словно бочка динамита,– иногда достаточно маленькой искорки, чтобы произошёл страшный взрыв.

Шахин-эфенди чуть заметно улыбнулся.

Он, конечно, знал, что и заведующий отделом и начальник округа не так уж невежественны и глупы, чтобы не понимать простых вещей. Но они были трусливы, они всего боялись и никогда не могли решиться на дело, которое не сулило бы верной удачи. О, они никогда не пошли бы на риск...

Старший учитель школы Эмирдэдэ рассудил так: «Гражданского мужества в этих людях искать нечего. Кто их больше напугает, с тем они и соглашаются, того слушаются. Почему не воспользоваться этим? Сколько трусов лишь из боязни, что на них нападут сзади, бросаются вперёд и попадают в великие герои. Кроме того, у этих людей есть всё-таки и человеческое достоинство, и гордость, и какие-то познания...»

Прикинув всё это в уме, Шахин-эфенди тут же принял решение и перешёл в открытое наступление:

– Мюдюр-бей-эфенди ^[60], я воспитан в медресе и поэтому знаю, что такое софты. Софта подобен тени: испугаешься её и побежишь, она будет гнаться за тобой по пятам, но если смело пойдёшь в наступление на неё, она сама станет убегать от тебя без оглядки. События тридцать первого марта тому лучшее подтверждение. Разве правящая партия поступила несправедливо, когда жестоко покарала реакционных софт? Я не говорю, что с софтами надо всегда поступать несправедливо или жестоко. Нет, совсем не так. Но я полагаю, что в соответствии с политикой нашего времени не следует отступать перед причудами и капризами этих господ. Я уже говорил вам, поступайте так, как вам подсказывают сознание и совесть ваши. Однако, уж коль речь зашла об этом, скажу откровенно: и мутасарриф и ваша милость, вы должны поддерживать меня в этой истории, вас обязывают к этому не только ваша совесть и самолюбие, но и долг, ваши обязанности перед государством. Все знают, кто подстрекатель, кто уговаривал этих людей, явившихся с протестом к мутасаррифу, известно также, и с какой целью это делалось. А если вам известны эти факты, вы не имеете права жертвовать мною...

– Ну, хорошо, а если общественное мнение потребует?..

– Что ж, и тут всё просто... Шахин-эфенди усмехнулся и пожал плечами. – Если вы решите, что я допустил ошибку и поэтому виновен, то принесёте меня в жертву. Но если вы поймёте, что желание толпы всего лишь недостойный каприз, вы не станете с ним считаться, вот и всё! Вы не можете уподобляться монархам-тиранам, которые рубили своим визирям головы и бросали их на улицу, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу. Да, ваш покорный слуга предан вам душой и телом, и поэтому я уверен, что вы как человек просвещённый и справедливый, как достойный служитель конституционной монархии, вы будете защищать меня до конца... Впрочем, не подумайте, ради аллаха, что я говорю всё это лишь потому, что боюсь быть уволенным. О нет! Я испытал, кажется, все превратности судьбы, и её обманчивую ласку, и жестокие удары; я привык и даже всегда благодарю её: «Эйваллах ^[61]!..» Но если ходжи всё-таки добьются своего и меня выставят, я буду бороться за свои права, я выступлю против них в открытую.

Учитель и заведующий отделом спорили ещё около получаса. Шахин-эфенди избрал необычную тактику нападения на собственное начальство. Он повёл лобовую атаку, но очень умело: с самым смиренным видом Шахин бросал в лицо оскорбительные упрёки, говорил вещи просто недопустимые, в то же время он находил какие-то подкупающие слова, которые ласкали ухо начальства, и заведующий растерянно молчал, не зная, сердиться ли ему или же соглашаться со справедливыми замечаниями. Потом Шахин опять делал выпад, стараясь нанести удар в больное место и разбудить уснувшее чиновничье достоинство, задеть честь начальника. Когда старший учитель наконец удалился из кабинета, заведующий чувствовал себя совершенно разбитым, как после бани.

Шагая по улице, Шахин-эфенди рассуждал: «Можно считать, что начальство на некоторое время нейтрализовано... Во всяком случае, софты не смогут его использовать против меня как слепое оружие. Ну что ж, пока и на этом спасибо...»

Глава пятнадцатая

Вечером Шахин возвращался домой из учительского общества. На углу он столкнулся с женщиной, закутанной в старый чёрный чаршаф. Лицо было закрыто. И хотя на улице было настолько темно, что Шахин никак не мог разглядеть лица незнакомки, он смущённо склонил голову и спросил:

– Вам что-нибудь нужно, хемшире-ханым ^[62]? Женщина молчала, не зная, видимо, с чего начать, потом заговорила дрожащим голосом:

– Муаллим-эфенди, я мать Бедри... Да благословит вас аллах. Вы так много сделали, чтобы убедить господина отказаться от своего решения... Я бедная женщина и ничем, кроме как молитвой, не могу вас отблагодарить. Что мне вам пожелать? Да поможет вам господь бог во всех делах ваших, чтоб исполнил он все ваши желания. Благодарю вас.

– Ну что вы, совсем не за что, хемшире-ханым. Ребёнок спасён, а это для нас главное.

Женщина глубоко вздохнула:

– Ах, муаллим-эфенди... Разве можно считать, что маленький Бедри спасён... Вот я слышала, и о вас начали говорить... Как бы вам в беду из-за нас не попасть.

– Ну, об этом думать не стоит, хемшире-ханым...

– Я теперь другого боюсь. Уж больно жители нашего квартала наседают на отца мальчика. Сказать, что мне не жалко его, будет неправда. Он, бедняга, совсем растерялся, не знает, что делать. Очень боится, что от должности имама отстранят его...

– Помилуй господь, хемшире-ханым... Теперь дело только за вами. Будьте настойчивой. Он не сможет противостоять вашему упорству.

Шахин дал женщине ещё несколько советов, попрощался с нею и направился к дому. Однако, пройдя несколько шагов, он вдруг о чём-то вспомнил, повернулся и крикнул:

– Хемшире-ханым! Хемшире-ханым!

Женщина остановилась. Старший учитель пустился почти бегом и, нагнав её, с радостным видом выпалил:

– Бедри спасён! Да-да, мы спасём его. Мне пришла в голову прекрасная мысль. Если соседи будут упорствовать, сделаем из Бедри больного... Покажем его городскому врачу, возьмём справку о болезни...

– Да разве он даст?

– Ну, врачи – люди учёные... Уж им-то мы легко сможем объяснить нашу беду. Я сам поговорю с доктором... Ведь никто не собирается его обманывать и принуждать к ложным заключениям. Бедри действительно слабенький. А уж если доктор скажет, что нужно оставить мальчика в покое на год, на два,– тогда всё решится само собой...

Радость от удачной выдумки преобразила Шахина, он держался теперь совсем иначе: – смеялся, непринуждённо шутил, пропали и его стеснительность и робость, словно перед ним была не женщина, а свой брат, мужчина.

Был уже поздний час, но Шахин вдруг передумал идти домой и направился прямо к Неджибу Сумасшедшему. Сияющий, он ввалился в дверь, снял феску и, подкинув её в воздух, возгласил:

– Награду! Требую награды за добрую весть! Мы нашли ещё одного союзника. И ты понимаешь, этот союзник – женщина! Наконец и в женском мире у нас появилась своя рука.

Он подробно рассказал Неджибу, как произошла эта встреча, и тот тоже пришёл в восторг от выдумки Шахина-эфенди.

– Надо будет выкроить время,– сказал Неджиб,– и сбегать вместе в городскую управу. Поговорим с доктором, вразумим его, заблаговременно подготовим.

История с маленьким Бедри стала самой злободневной темой для разговоров в Сарыова. Всё сильней разгорались страсти вокруг этой истории. О Шахине распускали всё новые слухи, и сплетням, казалось, не будет конца.

Школа Эмирдэдэ с каждым днём теряла своих учеников. Для духовных школ, соперничающих с Эмирдэдэ, наступил настоящий праздник. Чтобы завоевать симпатии населения и поднять свой авторитет, ходжи-учителя этих школ устраивали различные демонстрации: в мечетях читали «Житие Мухаммеда», организовывали пышные шествия, и ученики отправлялись на торжественные моления о ниспослании дождя.