Текст книги "Чингисхан: Покоритель Вселенной"

Автор книги: Рене Груссэ (Груссе)

«С чем это сообразно попирать голову мертвеца ногами?»

Одержав победу, Чингисхан ушел зимовать (зима 1203/04 г.) в окрестности горы Абджя-кодегери, неподалеку от Верблюжьей степи (Темейен-кеер), которую на картах исследователи помещают в Восточной Монголии, между устьем Керулена и рекой Халхой.

Тем временем злосчастный Ван-хан и его сын, Сангумнилха, доживали последние дни своего печального века.

После разгрома кераитской армии Тоорил, пересекши Монголию с востока на запад, очутился на берегу реки Некун, игравшей роль межи, отделявшей его владения от страны найманов. Эта река стремительно сбегает по склонам Хангая с севера на юг и теряется на подступах к пустыне Гоби, в соленом озере, обрамленном ивняком, а также саксауловыми и тамарисковыми зарослями, покрывающими собой пески.

Томимый жаждой Ван-хан спустился к реке, где наткнулся на найманскую заставу. Командир по имени Хорису-бечи беглеца арестовал. Тоорил назвался, но найман ему не поверил и, приняв за обыкновенного степного разбойника, без суда и следствия предал смерти.

Однако весть о казни некоего чужеземца, выдававшего себя за Ван-хана кераитов, быстро распространилась среди найманов. Их царь Таян-хан пожелал узнать об этом все, что было можно. Его любопытство разделила найманская княгиня Гурбесу, которую иные тексты выдают за его мать, тогда как прочие считают его супругой. В действительности, как нам думается, Гурбесу являлась одной из жен отца Таяна и вступила в дом нового государя как «почетная царица». Во всяком случае, то была женщина ума недюжинного и пользовалась авторитетом у всех найманских вождей.

Догадываясь о том, что убитый на самом деле был Ванханом, она выразила свое искреннее сожаление в следующих замечательных словах:

– Ван-хан был древнего рода. Пусть принесут сюда его голову. Если это действительно он, мы принесем ему жертву.

Таян, со своей стороны, тоже не одобрил поступка Хорису и сделал ему строгий выговор за то, что не привел старика к нему.

По приказу венценосного наймана череп Ван-хана оправили серебром и положили на большую белую кошму.

Гурбесу распорядилась принести царские напитки, а невестки принялись петь под звуки лютни – хура. Подняв кубок, Гурбесу поднесла его мертвой голове, и та, как показалось Таян-хану, вдруг рассмеялась.

– Смеешься! – сказал он и приказал растоптать голову ногами, восприняв происшедшее то ли как насмешку, то ли как дурной знак.

Присутствовавший при этом святотатстве доблестный Коксеу-сабрах, правая рука царя, в ужасе воскликнул:

– С чем это сообразно попирать ее ногами? Недаром наша собака что-то не к добру начала выть.

Что касается Ван-ханова сына, Сангума, то он, мало веря в великодушие найманов, предпочел ему скудость каменной пустыни Гоби. Обрекши себя на жизнь отверженного, он кочевал от колодца к колодцу, питаясь дичиной.

Однажды, когда Сангум, спешившись, крался к табуну куланов, «которых можно было видеть издалека стоящими в облаке слепней», его оруженосец Кокочу, пресытившись этой подлой жизнью, сел на его лошадь и уехал к Чингисхану, пренебрегши уговорами жены, напоминавшей ему о вассальном долге. Беглец рассчитывал, что монгольский Герой по достоинству оценит его появление в своем стане. Но тот, дослушав до конца повесть изменника, возмутился:

– Этот конюх явился ко мне, предав своего природного хана! Кто же теперь поверит в его преданность?

Приказав обезглавить неверного подданного, Чингисхан велел наградить его супругу.

Сангум же кое-как добрался до границы тангутского царства и оказался в китайской провинции Ганьсу. Здесь он прожил какое-то время, промышляя грабежом. Когда его оттуда прогнали, он ушел разбойничать на запад, к уйгурам, в оазис Куча, жители которого и убили Сангума. Так погиб последний претендент на кераитский престол.

«Костюм у монголов невзрачен на вид…»

Аннексия страны кераитов сделала Чингисхана владетелем Центральной и Восточной Монголий. Оставалась Монголия Западная, где властвовали найманы, контролируя территорию, лежащую между Хангайским хребтом и Джунгарией и имеющую своим центром Монгольский Алтай и верхний Иртыш.

Царь найманов Таян был правителем небесспорным; авторитета, которым пользовался его отец Инанча-Билгехан, у него не имелось. Ближайший помощник Таян-хана, тот, который упрекал его в святотатственном попрании ногами головы Ван-хана, не преминул напомнить ему и слова, в свое время сказанные Инанча-Билге-ханом: «Жена молода, а я стар… Ах, сын мой, сможешь ли ты пещись и править благородными, а также холопами – чернью моего улуса?» Не было для царя тайной и мнение о нем найманских военачальников, считавших, что их сюзерен не имеет «ни сноровки, ни иных забот, кроме птичьей охоты да звериных облав».

Но как ни бездарен был Таян, опасность возраставшей мощи Чингисхана он понимал хорошо.

– Уж не вздумал ли он, монгол, стать ханом? – возмущался найман. – Разве для того существуют солнце и луна, чтобы сиять на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я выступлю и доставлю сюда этих монголов!

От этого намерения попыталась его отговорить Гурбесу. Нет, не оттого, что она высоко ценила монголов. Напротив, они, в ее представлении, были дикарями.

– Еще чего не хватало! – возмущалась она. – Костюм у монголов невзрачен на вид, а от них самих нестерпимо смердит! Пожалуйста, подальше от них! Пожалуй, что их бабы и девки годятся еще доить у нас коров и овец, если только отобрать из них тех, что получше, да велеть вымыть руки и ноги!

Но, отговаривая мужа, она исходила не только из презрения типичной представительницы тюркского племени найманов, что-то усвоившего от цивилизации, но и из здравого смысла. Как женщина прозорливая, она опасалась, как бы действия Таяна не навлекли на страну нашествие орд дикарей с верхнего Керулена.

Однако Таян готовился к войне, будучи уверенным, что ему легко удастся захватить страну монголов и «доставить их сайдаки» (колчаны. – Е. С.). Ища союзников, он отправил послом некоего Торбидата к онгутам, народу тюркских кровей и несторианской веры, обретавшемуся севернее Великой Китайской стены, в окрестностях Гуэйхуачена и Суйюаня, то есть севернее нынешней китайской провинции Шаньси. Устами своего эмиссара найман объявил Алахуш-дигитхури намерение напасть на монголов и в связи с этим просил ударить им в спину, с юга, или, как образно выразился монгольский бард, быть «его правой рукой». Увы, венценосный онгут, несмотря на общность крови и веры, долженствовавшую содействовать его сближению с Таяном, держался стороны монголов и незамедлительно послал к Чингисхану человека по имени Ю-Хунан, или Иоханан, сиречь Иоганн, – имя, как мы видим, христианское, – предупреждая его о планах наймана: «Найманский Таян-хан собирается прийти и отобрать у тебя сайдаки. Он просил меня быть его правой рукой, но я отказался. Теперь же посылаю тебя предупредить…»

Сын Есугая храброго, когда к нему привели онгутского посла, находился в Восточной Монголии, в Верблюжьей степи, близ Тулькинчеута, где охотился. Там же, на охотничьих угодьях, состоялся курултай. Большая часть воевод склонялась к тому, чтобы перенести поход на лето или осень 1204 года, поскольку сейчас – дело было осенью – лошади были уже слишком тощи.[36]36
  «Монголы покидают свои стойбища в конце мая и спускаются в долину, сочные и густые травы которой позволяют стадам понемногу восстанавливать свои силы после почти полного шестимесячного поста, начинающегося с наступлением холодов. Повсеместно на берегах реки (Туулы) мы встречаем несметные табуны лошадей, худых и жалких. Эти несчастные животные бродят с поникшими головами, потухшим взором и впалыми боками; их вид уныл, и жеребята здесь не веселы и не скачут взапуски, как у нас» (В. de Lacoste «Аи pays sacre des anciens Turcs», p. 27). – Прим. авт


[Закрыть] Но младший брат Чингисхана, Темуге-отчигин, настаивал, что действовать надо срочно:

– Неужели можно отговариваться словами вроде того, что наши кони худы? У меня кони – жирны! Ужели спокойно выслушивать подобные речи?

Отстаивая свою точку зрения, он говорил, что нельзя давать найманам возможность использовать внезапность.

– О нас скажут: «Вот те, которые захватили Таяна!» – и великая слава пойдет о нас![37]37
  Рашидаддин приписывает эти слова не Темуге-отчигину, а Дари-таю, дяде Чингисхана. – Прим. авт.


[Закрыть]

Того же мнения придерживался Бельгутай, полубрат Темучжина:

– Найманы хвастают, уповая на то, что их улус велик. А трудно ли нам у них самих позабирать сайдаки, выступив в поход, не мешкая?

Аргументируя свое мнение, он особо уповал на ждавшую монгольских воинов богатую добычу: царский терем Таяна, огромные табуны, пасущиеся на землях найманов, которые враги будут вынуждены оставить, ища спасения в горах и лесах.

– Не побежит ли их многолюдье в высокие горы? Как можно усидеть при подобных речах их? На коней немедля!

Этот боевой запал Чингису понравился.

– Имея таких соратников, – сказал он, – как можно сомневаться в победе?

Прервав охоту, Завоеватель двинулся в сторону урочища Орноуйн-кельтегей-хади, в поречье Халхи, где он сделал остановку и приступил к реорганизации войска.

По пути к горам Хангая

Поддержав своих воинственных родственников, Чингисхан тем не менее с походом не спешил и выступил только тогда, когда кони набрали тела. На шестнадцатый день первого летнего месяца – шел год Крысы (1204 г.) – в полнолуние он совершил торжественное жертвоприношение знамени своего клана, Белому Знамени: древко, украшенное девятью конскими хвостами, «черными хвостами гнедых лошадей» – уточняет монгольское предание. Церемония эта считалась шаманистскими народами главной, так как в знамени жил Сульде: дух – покровитель рода, не помолившись которому, начинать войну было нельзя.

Взяв направление на Керулен, Чингисова армия продвигалась все далее на запад, имея в авангарде Джебэ и Хубилая. Покинув верхний Керулен, определенное время спустя она пришла в верховья Туулы, минуя верховья Орхона и восточные отроги горы Хангай. Так она оказалась в степи Саари-кеер. О холмистом пейзаже этого края неоднократно упоминает французский исследователь Буйан де Лакост, прошедший по маршруту Чингисхана и именно в середине июня, когда еще чувствуется недавняя весна. «Эта грандиозная прерия выглядит не так пустынно, как можно было бы предположить, – пишет Лакост, – трава здесь густая и полна цветов. К ярко-желтому цвету сурепки и лютиков, к сиреневому – чабреца, скабиозы и ириса то здесь, то там примешивается белый цвет звездчатки и бледно-желто-розовый цвет бархатистых эдельвейсов. Эта пестрота красок – истинная радость для глаз!»

От Туулы до Орхона в юго-восточном направлении тянутся круглые вершины холмов, давшие название степи – Горбатая: «Со всех сторон вас окружает волнообразный горизонт монотонно-желтого цвета, – записывает Лакост. – Почва песчаная; трава низкая и полуиссохшая, растет клочками». В западном направлении простирается «желтоватая слабопересеченная степь, на которой под солнцем блестят редкие пересохшие (запись датирована 25 июня. – Р. Г.) солончаки». Далее, на уровне буддийского монастыря Дольдзе-геген, тянутся голые холмы, за которыми виднеются песчаные дюны, утыканные низкими деревцами, и наконец – первые отроги Хангая, защищающего подступы к верхнему Орхону.

За Горбатой степью монгольская армия едва не наткнулась на найманский дозор, расположившийся на высотах Хангая. Пока монголы двигались к Орхону, Таян со всеми свойми ратями успел перейти с Алтая на Хангай и там разбить лагерь.

Поначалу найманы чувствовали себя уверенно. Изловленная ими монгольская лошадь находилась в жалком состоянии, да и седло на ней было плохое, из чего они сделали вывод, будто вся конница противника доведена до изнеможения. В этом предположении имелась доля истины: переход из Монголии, с Халхи на Хангай, действительно представлял собой испытание не из легких. Кроме того, Чингисова армия могла оказаться малочисленнее Таяновой, в которую влились все прежние враги Завоевателя: здесь был и Тохтоа-беки со своими меркитами, и Арин-тайзе с непокоренной частью кераитов, и Хутуха-беки с ойратами, и упрямый Чжамуха, а также дорбены, татары, хатагины и сальджаины – то есть все жертвы последних побед Чингисхана, его вечные враги, в решающий час сплотившиеся вокруг царя найманов.

Оценив обстановку и приняв во внимание то, что монгольская армия в основном сосредоточилась в Саари-кеере, один из ближайших соратников Чингиса, Додай-черби, позволил себе дать ему совет.

– Нас мало, – сказал он. – Сверх того, все изрядно утомились. Давайте постоим в степи, пока не войдут в тело кони. Тем временем пусть по ночам у каждого ратника зажигается по пяти костров сразу в разных местах. Будем наводить на неприятеля страх множеством костров… Найманов много. Но для их хана, который еще никогда не выходил из дома, и малого числа довольно. Так мы и найманов вгоним в пот кострами, да и коней своих откормим. А как откормим лошадей, так сразу же обратим в бегство их караул, прижмем к главному среднему полку и в этой суматохе ударим по ним!

Чингисхан поддержал эту военную хитрость, и она сработала.

При виде несметного количества огней, ночью появлявшихся в степи, найманские часовые, наблюдавшие за противником с высот Хангая, шептали в страхе:

– Не сказывали ль нам, что монголов мало?.. А костров-то у них больше, чем звезд.

Шатер Таяна стоял неподалеку от реки Хачир, на Хангае. Напуганный информацией, поступавшей с передовых постов, он поделился ею с сыном Кучлуком. Сторонник выжидательной тактики и даже отступления, он говорил:

– Кони у монголов, как видно, плохи. Однако огней у врагов, доносят, больше звезд. Стало быть, монголов-то много. Если мы теперь же с ними сойдемся, то не трудно ли будет отступать? Стоит ли сейчас связываться с этими свирепыми монголами, которые глазом не моргнут, когда их рубят в щеку; которые непоколебимы даже тогда, когда струится их черная кровь?.. Известно, что кони у них тощи. Давайте сделаем так: переправим наш народ на ту сторону Алтая, а сами, двигаясь налегке, будем продвигать войска слева направо и завлекать их в засаду. Так дойдем до высот южного склона Алтая. За это время наши табуны откормятся. Тогда уже, изнурив монголов, мы и ударим им в лицо!

Мысль была, конечно, разумная, но никто ее не оценил. Родной сын и наследник Таяна, Кучлук (Сильный), лишь выругался, предположив, что отцовы разглагольствования продиктованы только его трусостью.

– Ну так и есть! – воскликнул он. – Эта баба Таян разглагольствует так из страха. Откуда это у него появилось множество монголов? Ведь большинство их с Чжамухой вместе здесь, у нас? – И, обращаясь непосредственно к родителю, он спросил: – Не из трусости ли выносишь ты такое предложение, баба Таян, который не выходил из дома даже на расстояние отхожего места для беременной бабы, не ходил даже на расстояние бега теленка на привязи?

Уязвленный в самое сердце Таян ответил:

 
– О мой отважный могучий Кучлук!
Пусть он отваги своей не покинет
В день, когда в битве сойдемся!
 

Сойтись-то мы сойдемся, да вот легко ли будет расходиться?

В свою очередь, Хорису-бечи, один из главных военных чиновников найманов, заявил своему царю:

– Твой родитель, Инанча-Билге-хан, равному врагу не показывал ни молодецкой спины, ни конского тыла. Что же ты нынче теряешь голову перед днем завтрашним? Если бы только мы знали, что ты такой трус, так лучше бы привезли сюда твою мать, – даром что женщина! Разве не управилась бы она с войском?.. Никчемный ты, видно, человек!

И, ударив по своему колчану, он ускакал прочь.

Таяну пришлось уступить.

– Что смерть? Что страдание? Не все ли равно? – проговорил он. – Итак, в бой!

Он покинул свою хачирскую резиденцию, спустился по Тамиру к Орхону, переправился через реку и оказался на нижнем склоне полугорья Наху-гун, которое, возможно, соответствует горе Намого на нынешних картах или одному из соседних отрогов, что находятся севернее Каракорума и Кошо-цайдама. Найманы приближались к Чахартмауту, когда передовой отряд Чингисхана, заметив их, подал сигнал тревоги.

Собак Чингисхана кормили человечьим мясом

Отогнав найманский дозор, Чингисхан приказал играть общий сбор и отдал распоряжения, необходимые для начала боевых действий. До нас дошли некоторые монгольские тактические термины: на марше войска должны были быть «густой травой», перед началом боя – «озером», в бою – «шилом».

Чингисхан лично возглавил авангард, командование центром доверив брату Хасару, а резервный конный полк поставил под начало другого брата, Темуге.

Найманы же, чей боевой дух несколько ослаб, оставили свои позиции под Чахармаутом и, преследуемые монгольским передовым отрядом, встали у скал Наху.

Таяна выводили из себя промахи, столь нежелательные до начала генерального сражения. При нем неотлучно находился Чжамуха, бывший побратим Темучжина, теперь превратившийся в его самого «преданного» врага.

В монгольском эпосе имеются замечательные стихи, в них найманский царь спрашивает Чжамуху о вражеских отрядах, развертывавшихся в долине:

– Что это за люди? Они подгоняют так, как волк подгоняет к овчарне стадо овец.

– Мой анда Темучжин собирался откормить человечьим мясом четырех псов и посадить их на железную цепь. Должно быть, это они и подлетают, гоня перед собой наш караул. Вот они, эти четыре пса:

 
Лбы их из бронзы,
А морды – стальные долота.
Шило – язык их,
А сердце – железное.
Плетью им служат мечи.
В пищу довольно росы им.
Ездят на ветрах верхом.
Мясо людское – походный им харч.
Мясо людское в дни сечи едят.
С цепи спустил их. Разве не радость?
Долго на привязи ждали они!
Да, то они, подбегая, глотают слюну.
Спросишь, как имя тем псам четырем?
Первая пара – Джебэ с Хубилаем,
Пара вторая – Джелме с Субутаем.
 

Услышав ответ Чжамухи, Таян испугался и приказал войску покинуть занятые позиции. Ни на шаг не отстававшие монголы «прыгали от радости», стремясь взять найманов в клещи.

Разгадав маневр монголов, Таян-хан, как утверждает монгольский рапсод, снова обратился с вопросом к Чжамухе:

 
– Кто же все те и зачем окружают?
Будто с зарей сосунков-жеребят
К маткам своим припустили.
Маток они обегают кругом,
Жадно к сосцам приникая.
 

Чжамуха отвечал так:

 
– То по прозванью манхууд-уруут.
 Страшной грозой для злодея слывут.
Витязя, мужа с тяжелым копьем,
Им, заарканив, поймать нипочем.
Витязя ль, мужа с булатным мечом,
Им в крови своих жертв палача
Свалят, казнив, и порубят сплеча.
Это с восторгом они обступают,
Это, ликуя, они подлетают.
 

Таян вновь приказывает отступать, еще выше, дальше в горы. Во время очередной остановки он в третий раз пытает Чжамуху:

– А кто же это позади них? Кто это едет, выдавшись вперед и глотая слюну, словно голодный сокол?

Чжамуха сказал ему в ответ:

 
– Тот, кто передним несется один,
То побратим мой, анда Темучжин.
Снизу доверху в железо одет:
Кончику шила отверстия нет.
Бронзой сверкающей весь он залит:
Даже иглою укол не грозит.
Это мой друг, мой анда Темучжин,
Словно голодная птица-ловец,
Мчится, глотая слюну, удалец!
Смотрите же, друзья найманы!
 

Не вы ль говорили, что только бы увидеть вам монголов, как от козленка останутся рожки да ножки?

Люди Таяна отступили еще выше, карабкаясь по склону горы. А Таян, продолжая расспрашивать Чжамуху, поинтересовался:

– А кто это так грузно двигается позади него? Чжамуха отвечает:

 
– Мать Оэлун одного из сынков
Мясом людским откормила.
Ростом в три сажени будет,
Трехгодовалого сразу быка он съедает,
Панцирь тройной на себя надевает,
Трое волов без стрекала не сдвинут.
Вместе с сайдаком людей он глотает:
В глотке у витязя не застревает.
Доброго молодца съест он зараз;
Только раздразнит охоту.
Если ж во гневе – не к часу сказать! —
Пустит, наладив, стрелу-анхуа он,
Насквозь пройдя через гору, она
Десять иль двадцать пронзит человек.
Если ж повздорит он с мужем каким —
Будь между ними хоть целая степь —
Кейбур-стрелу, ветряницу, наладив,
Он на нее и нанижет его.
Сильно натянет, так на девять сотен алданов сшибет,
Слабо натянет, так на пять он сотен достанет.
Джучи-Хасар прозывается он.
То не обычных людей порожденье:
Сущий он демон – мангу Гурельгу!
 

Перепуганный Таян-хан поднимался все выше и выше в горы. И вот он снова пытает Чжамуху; на этот раз его интересует монгольский вождь, вступивший в дело последним:

– А кто ж это идет позади всех?

На что Чжамуха ему говорит:

 
– Будет, наверное, то Отчигин:
То Оэлуни наименьший он сын.
Смелым бойцом у монголов слывет.
Рано ложится и поздно встает.
Из-за ненастья не подкачает,
А на стоянку, глядишь, опоздает!
 

Что же произошло с Чжамухой? Может быть, поняв, что дело найманов проиграно, варвар-предатель, поистине сума переметная, стал подумывать о сближении с Чингисханом? А может, в очередной раз он вспомнил о старой дружбе?

Как бы там ни было, только Чжамуха бросил найманское войско и послал к Завоевателю своего человека, чтобы его устами похвалиться перед андой.

– От слов моих Таян падал в обморок, а потом спешил лезть выше в гору. Разговорами до смерти напуган, на гору лезет. Дерзай, анда!.. Никакой стыд не вынудит их больше к сопротивлению.