Текст книги "Продавец сладостей. Рассказы. «В следующее воскресенье». «Боги, демоны и другие»"

Автор книги: Разипурам Нарайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

В ночь урагана
_{(перевод М. Лорие)}

Словоохотливый хозяин рассказывал:

– Работу я наконец нашел в Визагапатаме. Там один важный банкир строил себе виллу на Приморском шоссе, и он положил мне двадцать пять рупий в месяц и дал домишко для жилья. Он назвал меня строительным надзирателем. Раньше я о такой должности и не слыхал, однако быстро смекнул, что от меня требуется. Надзирателю поставить себя нелегко: подрядчик считает тебя выскочкой, каменщику мерещится, что ты лезешь не в свое дело, а плотник воображает, что он тебе ровня. Надо хорошенько понять, в чем твои обязанности, и тогда все пойдет гладко. А обязанности твои в том, чтобы не давать спуска подрядчику, каменщиков держать в страхе и делать вид, будто бережешь каждую хозяйскую рупию.

Можете мне поверить, я тогда считал, что я самый везучий человек во всем Мадрасском округе. Во-первых, мне в том повезло, что работа легкая. Надзирал я обычно из окна, лежа в постели. Во-вторых, в том повезло, что мы с женой жили душа в душу. Нрав у нее в то время был ровный, кроткий – может, потому, что она еще не произвела на свет нашего первенца: он должен был появиться месяца через два. В-третьих, в том повезло, что местность там была – красивей не сыщешь. От моего крыльца до моря было шагов десять, не больше.

Как-то в ноябре я поднялся этак в половине десятого, смотрю – а на улице почти совсем темно. Рабочие собрались возле моего дома и просят, чтобы я их отпустил, потому что, видите ли, будет ненастье. Я строго ответил, что никаких глупостей не потерплю, и отправил их обратно на работу.

Попозже я шел по Базарной улице, и вокруг чувствовалась какая-то гнетущая тишина. Было половина одиннадцатого утра, а все еще толком не рассвело. Некоторые лавки уже закрывались. А я как увижу, что в дневное время лавки закрываются, так сразу чую недоброе. И люди вокруг все точно были чем-то перепуганы. Из школы высыпала орава ребят, от их веселого гомона как будто стало полегче на сердце. Но один малыш горько плакал. Я его спросил:

– Ты о чем?

Он проговорил сквозь слезы:

– Сегодня наступит конец света? Это правда? Нам так учитель сказал.

Когда я вернулся домой, жена сообщила мне дрожащим голосом, что нынче наступит конец света. Тут же она стала уверять меня, что все это выдумки, а потом неестественно рассмеялась. Я выдавил из себя какую-то дурацкую шутку насчет конца света и посоветовал ей захватить с собой на тот свет только самые лучшие свои сари.

Около полудня я убедился, что рабочие бросили работу и разошлись по домам без моего разрешения.

Не помню точно, когда именно началась заваруха. Часа в три стихии уже бушевали вовсю, словно сговорившись обрушить всю свою долго копившуюся ярость на человека. Кокосовые пальмы, что росли вдоль берега, раскачивались и гнулись чуть не до земли. Море в зловещем полусвете выглядело грозным. Не верилось, что это то же самое море, которое порой навевало на меня чувствительные мечты. Вода была красно-коричневая, цвета крови, перемешанной с грязью. Каждая волна вздымалась без малого на высоту пальм, готовая в любую минуту упасть и поглотить землю. Из этого бурого поблескивающего простора в воздух поднимался страшный шум, что-то там все время бурлило и шипело.

Моя жена долго сидела неподвижно, в удрученном молчании, а потом легла, сказав, что ей нездоровится. Она побледнела, очень нервничала. Я зажег лампу, сел у ее изголовья и пытался развлечь ее, вычитывая ей интересные новости из газеты. А море уже орало и бесновалось, как дьявол, ветер кровожадно визжал, и дождь стучал по крыше, как тысяча молотков по листу железа. Жена выслушивала мои самые увлекательные новости в мрачном молчании. Потом начала тихонько постанывать и жаловаться на боли в пояснице.

Часам к восьми вечера ей стало хуже. Я не знал, что делать. Между стонами она выговорила, что надо затопить печку и приготовить еду. Я, кряхтя, поплелся на кухню. Голод точил мне желудок. Уж кажется, я в жизни всему выучился, только что не на велосипеде ездить, а вот огонь разжечь не умею. Для меня всегда было загадкой, как наши женщины с этим справляются, честь им и слава. Я до отказа набил топку дровами, потом стал искать коробок со спичками и нашел его на подоконнике, а окно-то было открыто.

Я стал чиркать спичками, извел их штук пятьдесят – и хоть бы струйка дыма. Пятьдесят первой спичкой я зажег газету и попробовал газетой поджечь дрова. Одна газета за другой сгорала, а дрова – ни в какую, я только пальцы себе сжег. И к слову сказать, я тогда подивился, как это бывает, что загораются дома и лавки. Тесная кухонька была полна дыма, набилось мне его достаточно и в нос и в глаза.

Я вернулся из кухни в комнату очень сердитый. Жена спросила, поел ли я, и в ответ услышала грубость. Пережить ураган я еще надеялся, но голод – нет. Жена напомнила, что в кладовке оставалось немного молока. Кладовкой торжественно именовался закуток все в той же злосчастной кухне. Я бросился туда. Я уже собрался залпом выпить все молоко, но спохватился, что оно в любую минуту может понадобиться жене. Я отставил молоко, решив набить желудок чем попало, и стал шарить по полкам кладовки, совать руку во все банки подряд. Наконец я сунул руку в банку с финиками и тут же взвыл и отдернул руку. В банке сидел большой черный скорпион.

Укус давал себя чувствовать. Я прыгал и выл от боли. Потом стал кататься по полу.

А ураган между тем набрал полную силу. С крыши сыпалась черепица. В моей гостиной календари и картины летали по воздуху, как метательные диски. Пол был залит водой – ни одного сухого места. Еще немного – и дом рухнет. И все бы еще ничего, но боль от укуса была нестерпима. Я прошлепал через гостиную в спальню жены. Она стонала то громче, то тише и корчилась на постели, как червяк. А я стоял, смотрел и не знал, что делать.

Потом она призналась мне, что у нее начались роды. Этого еще недоставало! Я так обозлился, что обругал ее – не могла выбрать другого времени!

Когда боль отпустила, она сказала:

– Мне не хочется тебя затруднять, но, может быть, ты сходишь за помощью?

За помощью? А куда я пойду? Кто выйдет на улицу, когда там такая свистопляска? Да и кого я здесь знаю?

Однако я взял зонт и фонарь, сказал ей, чтоб не унывала, и пустился в путь. Дорогу перед моим домом частью смыло, на ее месте плескалась морская вода. Я решил кратчайшим путем добраться до дома соседа, стоявшего на пригорке. А зонт уже вырвало у меня из рук и унесло неведомо куда. Затем потух фонарь – так называемый противоураганный. Я шел в темноте, ушибая ноги о камни, спотыкаясь о кусты кактуса, и спину мне приятно холодили струи дождя, стекавшие за воротник. Я чувствовал, что предаюсь во власть демону. Казалось, ветер вот-вот сложит меня пополам, поднимет в воздух и швырнет о землю, а не то завяжет мое тело в сотню узлов. Справа и слева трещали и валились деревья. С избитыми, окровавленными ногами я, пыхтя, поднялся к дому соседа. И только когда я очутился у него на крыльце, мне стало ясно, как опрометчиво я поступил. Сосед-то был европеец; он служил в полиции – был полицейским инспектором или что-то в этом роде – и держал злющего бульдога. В общем, такой букет, что хуже некуда! Я поспешно ретировался.

Отойдя от дома, я остановился в нерешительности. Жил я в этих местах недавно. Мало того, что ни с кем не был знаком, а даже не знал, где кого искать. И вдруг я вспомнил, что здесь неподалеку живет врач – в огромной, похожей на замок вилле под названием «Вид на океан». Я направился туда, посасывая укушенный скорпионом палец, в котором точно пульсировала не кровь, а тысяча иголок. Вдруг я услышал, что плачу – навзрыд, как малый ребенок.

Я бегом одолел бесконечные склоны и ступени и оказался на веранде «Вида на океан». Минут двадцать я изо всех сил стучал в дверь. Потом стал бегать вокруг дома и кричать. Отворилось окно, и женский голос спросил, кто здесь. Глупый вопрос! Как будто она могла все обо мне узнать, чуть только я назову себя! Все же я вкратце рассказал ей мою несчастную жизнь вплоть до этой минуты, но она, конечно, не расслышала ни слова. Тогда она спросила, как меня зовут. Я прокричал свое имя. Кругом стоял такой шум, что вопросы и ответы приходилось повторять раз по десять. Это было очень утомительно. И хорошо же я, наверное, выглядел – мокрый до нитки, волосы прилипли ко лбу, одежда вся в грязи. Я уже понимал, что женщина приняла меня за бандита. Как можно смиреннее я спросил ее, дома ли доктор. Собрав последние остатки мужества, она ответила, что доктора нет – он уехал в Бомбей и вернется только через месяц. А потом добавила ни к селу ни к городу – наверно, чтобы произвести впечатление на бандита, – что в доме гостит много родственников и что они страшно разгневаются, если потревожить их сон. Я заверил ее, что я не бандит, и объяснил свое бедственное положение. Она как будто мне посочувствовала, но что ей было делать? Медицину-то знал ее муж, а не она и не те грозные родственники, что спали под ее крышей.

Я помчался домой.

Я уверил жену, что помощь скоро прибудет. Эта ложь немного ее подбодрила. Она посоветовала мне открыть окно со стороны моря, чтобы ветер, раз за разом ударяясь о стекло, не свалил весь дом. Дом и так уже скрипел и шатался. Но открыть окно – значило бы впустить ураган в комнату. Пока мы обсуждали, как быть, раздался грохот – обрушилась кухня. За этим последовал ужасающий стук и взрыв у нас в комнате. Ветер, не дожидаясь меня, вышиб раму. Свет погас. Минуту я сидел оглушенный. Потом, на ощупь найдя раму, попробовал пристроить ее на место (а боль в руке, укушенной скорпионом, все не унималась), чтобы защититься от свирепых порывов ветра. И все это время жена терзала мне душу своими криками, стонами, воем. Я озверел от ярости, ушиб больную руку и разразился ругательствами. Потом выронил раму из рук и застыл, услышав среди бури и мрака громкий, жизнерадостный крик новорожденного.

Словоохотливый хозяин встал с места и позвал:

– Эй, малый, поди-ка сюда!

Вошел шустрый, широко улыбающийся мальчуган. Хозяин погладил его по голове.

– Вот, познакомьтесь, этот самый человечек и прибыл к нямв ту памятную ночь.

Друг маленькой лилы
_{(перевод М. Лорие)}

Сидда подошел к калитке, как раз когда мистер Сивасанкер, стоя на веранде своего дома, размышлял над проблемой домашней прислуги.

– Вам слуга не требуется, ваша милость? – спросил Сидда.

– Зайди, – сказал мистер Сивасанкер. Пока Сидда входил в калитку, мистер Сивасанкер внимательно его оглядел и подумал: «Как будто ничего… Вид, во всяком случае, опрятный». – Ты где до сих пор работал? – спросил он.

Сидда сказал:

– Вон там, – и указал рукой непонятно куда, – у доктора.

– Как его зовут?

– Не знаю, ваша милость, – сказал Сидда. – Он живет возле рынка.

– Почему тебя уволили?

– Они уехали из города, – последовал стандартный ответ.

Мистер Сивасанкер спросил:

– А что ты умеешь делать?

– Все что угодно, ваша милость. Что скажете, то и буду делать.

Мистер Сивасанкер никак не мог решиться. Он позвал жену. Она осмотрела Сидду и сказала:

– Как будто не хуже тех, что у нас были раньше.

Из дому вышла Лила, их пятилетняя дочка. При виде Сидды она радостно взвизгнула.

– Ой, папа, он мне нравится. Не прогоняй его. Давайте оставим его себе. – И это решило дело.

Сидде положили еду два раза в день и четыре рупии в месяц, а он за это стирал белье, работал в саду, бегал с поручениями, колол дрова и присматривал за Лилой.

– Сидда, пойдем играть! – кричала она, и он бросал любое дело, каким был занят, и бежал в сад, где она стояла с красным мячом в руках. Ни с кем ей не было так хорошо, как с ним. Они перебрасывались мячом, потом она приказывала:

– Теперь докинь мячик до неба. – Сидда, крепко ухватив мяч, на секунду зажмуривался и подкидывал мяч высоко в воздух. Поймав его снова, он говорил:

– Ну вот, оттолкнулся от луны и вернулся. Видишь, к нему крошки от луны пристали.

Лила серьезно разглядывала мяч и говорила:

– Не вижу.

– Тут нельзя терять времени, – объяснял Сидда, – а то они испарятся и опять улетят на луну. Вот, гляди скорей… – Он обхватывал мяч ладонями и давал ей заглянуть в щелку между пальцами.

– Да, – говорила Лила, – теперь вижу, а разве луна мокрая?

– Конечно, – отвечал Сидда.

– А кто живет на небе?

– Бог, – отвечал Сидда.

– А если стать на крышу и протянуть руку, до неба достанешь?

– Если на крышу – нет, а если влезть на кокосовую пальму, тогда достанешь и до неба.

– Ты лазил? – спрашивала Лила.

– Сколько раз. Как луна сделается круглая, я сейчас же лезу на дерево и трогаю ее.

– А луна тебя знает?

– Еще бы. Ну-ка, пойдем, я тебе покажу что-то интересное.

Они стояли около розового куста. Он указал вверх.

– Отсюда тебе луну видно, так?

– Да.

– А теперь пойдем со мной. – Он повел ее во двор за домом и, остановившись у колодца, опять указал вверх. Луна была и здесь. Лила захлопала в ладошки и удивленно воскликнула:

– Луна здесь! А была там! Почему?

– Я ее попросил, чтобы шла за нами.

Лила побежала в дом и сообщила матери:

– Сидда знает луну.

Когда начинало темнеть, они шли в комнаты и играли в школу. У нее был целый ящик, полный всяких каталогов, книжек с картинками и карандашей. Она с увлечением изображала учителя. Усадив Сидду на полу с карандашом и каталогом в руках, она тоже брала карандаш и каталог и приказывала: – Пиши. – И он пытался списывать все, что она писала на страницах своего каталога. Она знала несколько букв, умела нарисовать подобие кошки и вороны. Ничего хотя бы отдаленно похожего Сидда не мог изобразить. Она говорила, разглядывая его каракули: – Разве я так нарисовала ворону? Разве я так нарисовала букву Б? – Она жалела его и изо всех сил старалась обучить. Но хоть он и умел управлять луной, карандаш ему никак не повиновался. Так что ему грозила опасность сидеть пригвожденным к месту, пока не сломается его грубая, негнущаяся рука. Чтобы отдохнуть, он говорил: – Что это, никак тебя мама зовет обедать. – Лила, бросив карандаш, выбегала из комнаты, и на том урок кончался. После обеда Лила бежала ложиться спать. Сидда уже должен был ждать ее со сказкой наготове. Он садился на пол у ее кроватки и рассказывал сказки одна другой интереснее: про зверей в джунглях, про богов в небе, про волшебников, что строят за одну ночь золотые дворцы и поселяют в них маленьких принцесс и их ручных птичек…

День ото дня она все больше к нему привязывалась. Не желала расставаться с ним ни на минуту. Стояла рядом, когда он копался в саду или колол дрова, и увязывалась за ним, когда его посылали с поручением.

Однажды вечером он пошел купить сахару, и она пошла с ним. Когда они вернулись, ее мать заметила, что золотая цепочка, которую Лила носила на шее, исчезла. – Где твоя цепочка? – спросила она. Лила заглянула в вырез кофточки, поискала и сказала: – Не знаю. – Мать дала ей шлепка. – Сколько раз я тебе говорила – сними и убери в шкатулку!.. Сидда, Сидда! – позвала она и, когда Сидда вошел, взглянула на него и сразу решила, что вид у него какой-то странный. Она спросила его, где цепочка. У него пересохло в горле. Он поморгал и ответил, что не знает. Она накричала на него, пригрозила полицией. Тут ей пришлось вернуться на минуту в кухню – проверить, не подгорает ли еда на плите. Лила шла за ней и хныкала:

– Мама, дай мне сахару. Я голодна. – Когда они снова вышли из кухни и позвали: «Сидда! Сидда!» – ответа не последовало. Сидда исчез во тьме.

Через час вернулся мистер Сивасанкер, он очень взволновался, узнав новости, тут же пошел в полицейский участок и подал жалобу.

Лила, поев, отказалась ложиться спать.

– Не пойду спать, пусть Сидда придет и расскажет мне сказку… Ты нехорошая, мама. Всегда ругаешь Сидду. Почему ты с ним так грубо разговариваешь?

– Но он взял твою цепочку…

– И пусть. Ничего. Расскажи мне сказку.

– Спи, спи, – сказала мать, пытаясь убаюкать девочку.

– Расскажи сказку, – твердила Лила. Матери никакие сказки не шли на ум – слишком она была расстроена. При одной мысли о Сидде ее охватывал ужас. Ведь он знает, что где в доме лежит, чего доброго, заберется ночью и ограбит. Она содрогалась при мысли, какого негодяя приютила под своим кровом. Еще благодарение богу, что он не убил ее дитя, когда снимал цепочку. – Спи, Лила, спи, – уговаривала она.

– А про слона сказку ты не можешь рассказать? – спросила Лила.

– Нет.

Лила сердито хмыкнула и спросила:

– А почему Сидде нельзя садиться на наши стулья? – Мать не ответила. Через минуту Лила сказала: – Сидда потому ушел, что ему не разрешали спать в доме, как мы спим. Почему ему велели спать на улице, а, мама? Наверно, он на нас обиделся.

К тому времени, когда Сивасанкер вернулся домой, Лила уснула.

Он сказал:

– Какому риску мы себя подвергли, когда взяли этого малого на работу! Он, оказывается, закоренелый преступник. Несколько раз сидел в тюрьме за то, что крал у детей драгоценности. Я его описал, и инспектор тут же понял, о ком идет речь.

– А где он сейчас? – спросила жена.

– Полиция знает, где он обычно скрывается. Не беспокойся, они мигом его разыщут. Инспектор страшно рассердился, что я не спросил его совета, прежде чем нанять Сидду.

Четыре дня спустя, когда отец только что вернулся домой из конторы, полицейский инспектор и конвоир привели Сидду. Сидда стоял повесив голову. Лила была в восторге.

– Сидда! Сидда! – вскричала она и бросилась к нему с крыльца.

– Не подходи к нему, – сказал инспектор, отстраняя ее.

– Почему?

– Он вор. Он украл твою золотую цепочку.

– Ну и пусть. Мне подарят новую цепочку, – сказала Лила, и все рассмеялись. Затем мистер Сивасанкер поговорил с Сиддой. Затем его жена сказала несколько слов по поводу его коварства. Затем они спросили, где он прячет цепочку.

– Я ее не брал, – сказал Сидда еле слышно, глядя в землю.

– Что ж ты не сказал этого и убежал? – спросила мать Лилы. Он не ответил.

Лила густо покраснела.

– Пожалуйста, полицейский, оставьте его в покое. Я хочу с ним играть.

– Милая девочка, – сказал полицейский инспектор, – он же вор.

– Ну и пусть, – надменно произнесла Лила.

– Ох и дьявол же ты, если мог обокрасть это невинное создание, – сказал инспектор. – Но и сейчас еще не поздно. Верни цепочку. Я тебя отпущу, если пообещаешь больше не воровать.

Родители Лилы тоже принялись увещевать его. Лиле надоело их слушать, и она сказала:

– Оставьте его в покое, не брал он цепочки.

– Ненадежный из тебя вышел бы свидетель обвинения, – шутливо заметил инспектор.

– Не брал он ее! – крикнула Лила.

Отец сказал:

– Малыш, веди себя прилично, не то я очень рассержусь.

Через полчаса инспектор сказал конвоиру:

– Отведи его в участок. Придется мне посидеть с ним вечерок.

Конвоир взял Сидду за руку и повернул к калитке. Лила побежала за ними с криками:

– Не уводите его, не уводите. Оставьте его здесь! – Она вцепилась в его руку. Он смотрел на нее без слов, как животное. Подошел мистер Сивасанкер и унес Лилу в дом. Она задыхалась от слез.

Каждый вечер, когда мистер Сивасанкер приходил домой, жена спрашивала его: – Что-нибудь узнали о цепочке? – А дочь: – Где Сидда?

– Его все еще держат под замком, а он упорствует, ничего не хочет говорить про цепочку.

– Ох, какой же закоснелый преступник! – говорила его жена и вздрагивала.

– Да, такие типы как посидят в тюрьме, теряют всякий страх. Никакая сила не заставит их сознаться.

Через несколько дней, засунув руку в банку с финиками, стоявшую в кухне, мать Лилы вытащила из нее цепочку. Она вымыла ее под краном, чтобы очистить от приставших ошметков фиников. Цепочка, несомненно, была та самая. Когда ее показали Лиле, девочка сказала:

– Дай ее сюда. Я ее надену.

– Как она попала в банку с финиками? – спросила мать.

– Как-нибудь, – ответила Лила.

– Это ты ее сюда положила?

– Да.

– Когда?

– Давно, на днях.

– Почему же ты раньше не сказала?

– Не знаю, – ответила Лила.

Когда вернулся домой отец и ему сказали, он объявил:

– Никаких цепочек у нее больше не будет. Я же тебе говорил, что сам видел, как она таскает ее в руке. Вот когда-нибудь и уронила в банку… И вся эта канитель по ее милости началась.

– А как же Сидда? – спросила мать.

– Завтра скажу инспектору… Как бы то ни было, держать такого преступника в доме мы бы все равно не стали.

Другая община
_{(перевод М. Лорие)}

Ни касты, ни общины я в этом рассказе не назову. Газеты за последние месяцы подсказали нам удобное обозначение: «одна община» и «другая община». В согласии с этой практикой я и героя рассказа оставляю безымянным. Я хочу, чтобы вы, если захотите, сами определили, к какой общине или группе он принадлежал; уверен, что вы это не угадаете, так же как не скажете, какого фасона майку он носил под рубашкой; и для нашей цели это будет столь же несущественно. Он работал в страховой конторе. Каждый день с одиннадцати часов до пяти сидел за столом, проверяя документы и цифры, а в конце месяца ему приносили конверт, в котором лежало его жалованье – сто рупий. Теперь он был уже не молод, но вся его жизнь с молодости до зрелого возраста прошла более или менее за тем же столом, в той же конторе. Жил он в узком переулке, в маленьком доме: две комнаты и прихожая, вполне достаточно для него с женой и четырьмя детьми, вот только когда кто-нибудь приезжал погостить, он чувствовал себя немного стесненным. Лавки были близко, до школы, где учились дети, рукой подать, и у жены хватало по соседству друзей и знакомых. В общем, жизнь текла мирно и счастливо – до декабря 1947 года, когда он заметил, что окружающие его люди в словах и поступках стали уподобляться дикарям. За тысячу миль отсюда какой-то человек или какие-то люди убили других людей, и это привело к тому, что здесь тоже стали убивать, вымещая злобу на ком попало. Это было нелепо. Но вот поди ж ты, доброе дело, совершенное в далеком краю, не находит подражания, а злому подражают всегда и повсюду. Наш приятель видел, как рядом с ним люди изо дня в день распалялись, читая газеты. Люди забыли о сдержанности. Люди говорили: «Здесь у себя мы им покажем». Люди кричали: «Они не щадят ни женщин, ни детей!», «Ладно же, мы проучим этих негодяев. Отплатим им той же монетой. Другого языка они не понимают…» Он пытался возражать: «Но послушайте…» Он перебирал в памяти своих знакомых – сослуживца, того, что сидел от него справа, почтальона, малого из лавчонки, где продавали бетель, своего друга, служившего в банке, – все они принадлежали к другой общине. Раньше он об этом не задумывался. Все это были просто друзья – люди, которые улыбались, старались услужить, говорили приятное. Теперь, слушая угрожающие речи, он представлял себе, как его друга почтальона убивают топорами на улице или как за дочкой этого его сослуживца, которая так мило подносила ему стакан лимонного сока, когда он приходил к ним в гости, и показывала то немногое, чему успела научиться по части танцев и пения, – как за этой девочкой гонится толпа головорезов из его общины, когда она идет в школу, зажав в руке пенал с карандашами и резинками! Воображать это было невыносимо, и он снова и снова шептал про себя: «Боже сохрани!» Он пытался усмирить страсти, убеждая собеседников: «Но поймите… здесь такое не может случиться…», а сам понимал, что это пустые слова. Он знал, что люди его общины запасают ножи и палки. Знал, что они готовятся, составляют план операций, и его, человека от природы мягкого и чувствительного, все это приводило в содрогание. Меч, огонь и грабеж – и этот сброд, что являлся за указаниями и платой в дом к его дяде, который любил повторять: «Первыми мы ничего не предпримем. Но если они хоть пальцем пошевелят – им конец. Мы поговорим с ними на единственном языке, который они понимают». День ото дня жизнь становилась все более невыносимой. Точно из жизни разом исчезла прямота и честность. Точно все стали скользкими, скрытными. Точно каждый мог оказаться убийцей. Люди смотрели друг на друга, как людоеды на свою добычу. Какой позор, думалось ему, что человек, идя по улице, с опаской озирается по сторонам. Воздух был насыщен страхом и подозрениями. Он избегал разговоров, чтобы только не услышать новую сплетню или какую-нибудь дикую выдумку. Кто-нибудь непременно сообщал: «Слышали, что произошло? Вчера вечером на такой-то улице всадили нож в велосипедиста. Полиция, конечно, это замалчивает». Или еще: «Сегодня совершено нападение на женщину», или: «Вы слышали, они ворвались в женскую школу, и четыре девочки бесследно исчезли». «От полиции толку не жди. В таких случаях мы должны действовать сами». После каждого такого разговора сердце у него колотилось, горло сжималось, еда отдавала горечью. При виде жены и детей он терзался: «Вы, ни в чем не повинные, какие ужасы вам уготованы, от руки какого злодея? Одному богу ведомо».

По ночам он почти не спал: лежал и напряженно прислушивался, не нарушит ли ночную тишину какой-нибудь необычный шум. Что, если они подкрадутся к дому и выломают дверь? В воображении он уже слышал испуганные вопли жены и маленькой дочки. И всю ночь он мучился такими мыслями; задремывал и снова просыпался, ожидая, когда раздастся вой разъяренной толпы. Заслышав вдалеке вой собаки, он так ясно представлял себе оголтелую чернь, что несколько раз вставал, шел к окну и выглядывал наружу – не полыхает ли где пожар. Жена просыпалась и спрашивала сонным голосом: «Что там случилось?» Он отвечал беззаботно: «Ничего, спи спокойно» – и, убедившись, что на этот раз и правда ничего не случилось, возвращался в постель. Про себя он решил, что принесет из сарая топор и будет держать его под рукой на случай, если придется защищать свой дом. Бывало, едва забывшись сном, он вскакивал и бежал к окну, когда мимо дома проезжал грузовик или повозка: стоял и всматривался в темноту – не полицейская ли это машина мчится к месту беспорядков. Почти все ночи проходили в такой тревоге, и только утро приносило облегчение.

Все уверяли, что события начнутся в следующую среду, 29-го. В этот день распря вспыхнет в открытую. Почему был выбран именно этот день – неясно, но все его называли. В конторе только и разговоров было, что о 29-м. Подготовка в доме у дяди велась лихорадочным темпом. Дядя сказал ему: «Я очень рад, что 29-го мы покончим с этой канителью. Напряжение разрядится раз и навсегда. Мы очистим этот город от скверны. В конце концов, их здесь всего сто пятьдесят тысяч, а нас…» – И он углубился в головоломную статистику.

Решающий час приближался. Наш приятель, предаваясь своим печальным мыслям, часто спрашивал себя, кто и как заронит первую искру: неужели в какую-то назначенную минуту член одной общины открыто даст пощечину члену другой?

– А если ничего не случится? – спросил он, но дядя ответил:

– Как это не случится? Мы осведомлены о их деятельности. У них чуть не каждую ночь происходят тайные собрания. С чего бы им собираться по ночам?

– Может быть, в другое время не все могут прийти, – предположил он.

– Мы не желаем, чтобы сборища устраивали в такое время. Сами мы в драку не лезем, но, если что-нибудь случится, им несдобровать. В несколько часов с ними покончим, стоит только нажать кнопку. Но первыми выступать мы не намерены.

29-го почти все магазины были закрыты – на всякий случай. Детей не пустили в школу, и они весело говорили: «А мы сегодня не учимся, папа. Ты знаешь почему? Сегодня, наверно, будет сражение». Спокойствие, с каким дети упоминали об этом сражении, вызывало у нашего приятеля зависть. Его жене не хотелось, чтобы он шел на службу. «Они сегодня на службу не пойдут, – сказала она про каких-то соседей. – И тебе ни к чему идти». Он попробовал отшутиться и, уходя, сказал с усмешкой: «Ну и сидите дома, если трусите». – «Никто не трусит, – отвечала жена. – Пока твой дядя здесь, нам нечего бояться».

Придя в контору, он обнаружил, что начальник его, конечно, на месте, но большинство сослуживцев отсутствует: все они, оказывается, подали заявление о внеочередном отпуске. Видимо, среди них вспыхнула эпидемия «неотложных личных дел». Те немногие, что пришли, бездельничали и только обсуждали грозные перспективы предстоящего дня. У нашего приятеля голова шла кругом от слухов и страхов. Ему тошно было их слушать. Он окунулся в работу. Работал так быстро и интенсивно, что то и дело приходилось ждать, когда поступит свежий материал. Более того, чтобы избежать простоев, он раскопал дела четырехлетней давности и стал их дотошно проверять. В результате, когда он отложил свои бумаги и встал с места, было уже половина восьмого.

Им сразу овладела лихорадочная тревога – что-то делается дома? «Жена, вероятно, волнуется. А дети-то что переживают, совсем, наверно, извелись». Цифры, с которыми он возился в конторе, как-то приглушили его мысли. За работой он чувствовал себя вполне сносно. Теперь же его снедало желание как можно скорей очутиться дома. Обычный путь показался ему невыносимо длинным. В воспаленном мозгу родилось представление, что путь этот займет много часов. Лучше пробежать напрямик – переулком, который начинался напротив конторы. Он пользовался этой дорогой, когда особенно спешил, но обычно избегал ее из-за тесноты, сточных канав и бездомных собак. Он бросил взгляд на часы и поспешно вступил в темный переулок. Не прошел он и нескольких шагов, как дорогу ему загородил встречный велосипедист. Один не мог рассчитать, куда двинется другой, и оба стали одновременно шарахаться то вправо, то влево, словно делая неуклюжие выпады, и, наконец, колесо оказалось между ног у нашего приятеля, велосипедист выпал из седла, и оба растянулись в дорожной пыли. Нервы у нашего приятеля не выдержали, и он заорал: «Нельзя ли поосторожнее!» Велосипедист с трудом поднялся и крикнул: «Вы что, ослепли? Не видите, что впереди велосипед?» – «А где ваш фонарь?» – «А кто вы такой, чтобы меня допрашивать?» – И велосипедист, размахнувшись, ударил нашего приятеля по лицу, а тот, не помня себя, дал ему ногой в живот. Собралась толпа. Кто-то крикнул: «Он посмел напасть на нас в нашем же квартале! Надо проучить этих негодяев. Ты что думаешь, мы испугались?» Вопли и выкрики слились в оглушительный рев. Кто-то ударил нашего приятеля палкой, еще кто-то – кулаком; кто-то выхватил нож. Наш приятель почувствовал, что близок его конец. Внезапно ему все стало нипочем. Он как бы увидел происходящее со стороны. Нужно втолковать нападающим, какую идиотскую ошибку они допустили, приказать им, чтобы немедленно прекратили свару. Но голос ему не повиновался – со всех сторон на него напирали, он задыхался, каждый из хулиганов норовил насесть на него и вцепиться в какую-нибудь часть его тела. В глазах у него помутилось, он почувствовал себя очень легким. Он пролепетал кому-то на ухо: «Но дяде я ни за что, ни за что про это не расскажу. Никто меня не обвинит в том, что это я положил начало беспорядкам. Город необходимо спасти. Я не произнесу того слова, что вызовет хаос, так сказать – нажмет кнопку. Иначе всем конец – и мне и вам. Да из-за чего весь шум? Не существует ни вашей общины, ни моей. Все мы соотечественники. Я, и моя жена, и дети. Вы, и ваши жены, и дети. Не будем резать друг другу глотки, не важно чьи, мне это безразлично. Но мы не должны, не должны. Не должны. Я скажу дяде, что свалился с лестницы в конторе и расшибся. Он никогда не узнает. Нельзя допустить, чтобы он нажал кнопку».