Текст книги "Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов"
Автор книги: Рассел Конуэлл Хобан
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
16
Вечер застал Воаз–Иахина на дороге. В том городке, где он останавливался последний раз, ему удалось заработать немного денег: он спел под гитару, купил немного хлеба с сыром и поспал на площади. Можно идти и ночью, решил он, сидя на скамье и глядя на звезды.
Сейчас он утомился, к тому же сумерки казались длиннее, чем ночь. Вечно – дорога, говорили сумерки. Вечно угасает день. Мимо по вечерней дороге, под темнеющим небом, проносились огни машин, и от их вида горло Воаз–Иахина сдавливало. Вспоминался ему дом, где он спал каждую ночь, отец с матерью.
Рядом притормозил старый потрепанный фургон, от которого несло запахами солярки и фермы. За рулем был молодой мужчина с грубым небритым лицом, косоглазый. Он высунулся из окна, оглядел футляр от гитары, Воаз–Иахина, прочистил горло и осведомился:
– Знаешь какие‑нибудь старые песни?
– Какие именно? – спросил Воаз–Иахин.
– «Колодец», например? – сказал фермер и фальшиво напел мотив. – Там еще о девчонке, который ждет своего хахаля у колодца, а тот не приходит. Старуха на площади ее спрашивает, сколько раз удастся ей наполнить свой кувшин, и девчонка улыбается и отвечает, что он не наполнится до той поры, пока она не увидит улыбку милого…
– Я знаю ее, – подхватил Воаз–Иахин и запел припев:
– Да, и ее.
– Ты куда едешь? – спросил фермер.
– В порт.
– Я тебя туда в другой день отвезу. Хочешь деньжонок подзаработать? А потом я тебя подброшу.
– А что я должен делать? – спросил Воаз–Иахин.
– Поиграешь для моего отца, – объяснил фермер. – Споешь ему. Он кончается.
Он открыл дверь, Воаз–Иахин сел, и они тронулись.
– Его трактор переехал, разворотил всего, – сказал фермер. – Он‑то, видать, остановился на уклоне, забыл воткнуть ручник и зашел проверить зацеп у бороны, а трактор возьми и покатись на него. Всего подавил. Колесо прямо по нему прокатилось, половину ребер переломало, легкое разорвано. Он пролежал очень долго с внутренним кровотечением, пока не надумали его искать. Сам виноват, черт его подери, – продолжал он. – Никогда не знаешь, что он еще выкинет. Ну и ладно. Так оно и вышло. Пускай послушает песни, что певал Бенджамин, а потом помрет, и все закончится. Сейчас‑то он говорить не может, видишь ли. Он и дышит‑то еле–еле. Правая рука вообще не движется. А левой рукой, одним пальцем, пишет на столе имя – Бенджамин. Ну уж Бенджамина я предъявить ему не смогу. Вот я и решил, что пусть хоть песни послушает. Может, он разницы и не почует. Сукин сын. – Он стал всхлипывать.
Мой второй плачущий водитель, подумал Воаз–Иахин.
– А кто этот Бенджамин? – спросил он.
– Мой брат, – ответил фермер. – Десять лет назад ушел из дома. Ему было шестнадцать тогда. С тех пор ни слуху, ни духу.
Он свернул на ухабистую грунтовую дорогу. Свет фар скакал по камням, по яминам, в окна врывался стрекот сверчков. По обеим сторонам были пастбища, дорогу усеивали коровьи лепешки, в воздухе стоял коровий дух. Жидкую травку, бледную в свете фар, похоже, вытаптывали и выщипывали последовательно и планомерно.
Тряска не прекратилась до тех пор, пока впереди не показались освещенные окна. Фургон въехал в раскрытые ворота и остановился рядом с сараем, крытым ржавым металлом. Позади него был хлев, сбоку – дом. Дом был угловатый и неприглядный, сложенный из цементных блоков, с черепичной крышей. В освещенном дверном проеме чернела грузная женская фигура.
– Не помер еще? – спросил у нее фермер.
– Ничего не помер, – отвечала женщина. – Он всю жизнь помирает, да все никак не помрет. А сейчас должен расстараться только оттого, что его переехал какой‑то трактор? А это кто? По–твоему, сейчас самое время притащить с собой дружков поужинать или ты решил открыть молодежную гостиницу?
– Я подумал, что недурно было бы ему послушать музыку, – словно оправдываясь, произнес фермер.
– Ишь ты, – сказала его мать. – Ты, верно, решил, что все тут от радости так и запрыгают. Да у нас нервы того и гляди полопаются, пока твой отец помирает. Тебе надо бы где‑нибудь на курорте работать, в гостинице. Социальным директором.
– Тебе полегчает, если мы так и проторчим тут всю ночь, или все‑таки пригласишь нас внутрь? – спросил фермер.
– Давайте заходите, гостюшки дорогие, устраивайтесь поудобнее, – бросила мать, повернулась к ним спиной и направилась в кухню.
– Я так думаю, что наш гость не откажется отведать чего‑нибудь, – сказал фермер ей, своей матери.
– Все, что угодно, – отвечала она. – Двадцать четыре часа в сутки. Услужать вам доставляет мне огромную радость.
Фермер и Воаз–Иахин уселись в гостиной, украшением которой служили плохонькие картины, чаша с фруктами, стоящая на серванте, радиоприемник, несколько книжек да пара безвкусных ваз. Каждый предмет в комнате, казалось, был сам по себе.
– Может, пойдем глянем, как он там, – предложил фермер. – Коль он помер, то кой прок петь для него.
Они поднялись по ступеням: фермер – впереди, Воаз–Иахин с гитарой – за ним, видя перед собой спину, обтянутую выгоревшей рубахой с выступившими на ней пятнами соли, широченные штаны, из карманов которых торчали ржавый болт и моток проволоки.
– Наверное, ему и мертвому было бы приятно послушать пение, – предположил Воаз–Иахин. – Если, конечно, никто не станет возражать.
Отец лежал на прочной темной кровати, а вкруг нее стояла комната. Стулья, обои, окна и ночь за окнами – все они стояли вкруг его одра. Рядом с кроватью была установлена капельница, хромированный шест с поперечиной, с которой свешивалась пластмассовая бутыль. От нее к руке отца с толстой веной шла пластиковая трубка с иглой на конце.
Грудь и правое плечо лежащего были туго обмотаны бинтами. Их белизна резко контрастировала с загорелой, обветренной кожей на груди и шее. Кожа на других местах была белой и нетронутой загаром. Глаза его были закрыты, голова лежала на подушке, борода торчала словно дуло. Прерывистое дыхание со свистом вырывалось наружу.
Белая тонкая рука заканчивалась кулаком того же цвета, что и шея, – кулак выглядел совсем мальчишеским. Забудем годы, как бы говорил кулак. Вот так я лежал на покрывале, когда другой был мужчиной, а я – еще юнцом. Тогда в моей руке ничего не было, нет ничего и теперь.
В кресле, стоящем у кровати, сидел доктор. Он был в темном костюме и в сандалиях, надетых на темные носки. Он поглядывал то на часы, то на лицо больного.
– Больница‑то в двадцати милях отсюда, – пояснил фермер Воаз–Иахину. – Скорая помощь одна на всю больницу, не могла добраться сюда несколько часов. Доктор вот приехал, сделал все, что мог, посоветовал сейчас его не ворочать. – Он взглянул на доктора, показал на Воаз–Иахинову гитару. Доктор взглянул на лежащего, кивнул.
Мать внесла кофе, фрукты и сыр, пока Воаз–Иахин настраивал гитару, налила кофе сначала доктору, потом своему сыну, а потом – Воаз–Иахину, уселась на стул с прямой спинкой и сложила руки на коленях.
Воаз–Иахин запел «Колодец»:
У колодца она ждет,
Когда миленький придет…
Звуки гитарных струн росли и ширились, ударялись о прямо стоящие стены и возвращались обратно к центру комнаты, будто говоря стенам: «Не вы. Вне вас». Неровное дыхание отца со свистом вырывалось, точно так же как и раньше. Когда Воаз–Иахин подошел к припеву, мать приблизилась к окну и встала перед своим отражением в ночи:
Глубок тот колодец,
И дна не видать.
Кто поцелуй подарит завтра,
Никто не может знать.
Воаз–Иахин перешел к «Апельсиновой роще»:
Там, где роща апельсинов утром
Стелет тень, было пусто
Двадцать лет назад день в день.
Где в пустыне веял ветер, мы
Кинули все силы, дали воду, и теперь
Здесь растут апельсины.
– Ты привел трактор? – обратилась мать к сыну.
– Поставил под навес, – ответил тот. – Смотри, он открыл глаза.
Глаза его отца, большие и черные, уставились в потолок. Левая рука водила по ночному столику. Его сын нагнулся и проследил за пальцем, чертящим что‑то на темной поверхности столика.
– П–р-о… – повторил он. Палец двигался. – Прости, – сказал сын.
– Вечно эти шуточки, – хмыкнула мать.
– Уж Бенджамина‑то он простит, – заметил сын. – Всегда.
– Может, он имел в виду вас, – вставил доктор.
– А может, он просит этого, – добавил Воаз–Иахин. – Для себя.
Все повернули головы к нему, и в этот момент отец умер. Когда они вновь повернулись к нему, его глаза были закрыты, застывшая рука лежала на столике.
Воаз–Иахин переночевал в комнате, которая когда‑то принадлежала загадочному Бенжамину. Утром мать распорядилась насчет похорон, а сын повез Воаз–Иахина в порт.
Они провели в пути весь день, остановившись только на обед в придорожном кафе. Сын побрился и надел костюм, а под него – спортивную майку. Вечером прибыли в порт. Небо был таким, какое бывает только на море.
Узкие брусчатые улички привели их к открытой, мощеной булыжником пристани, на которой светился красно–желтыми огнями ряд ночных кафе. У пирса покачивались фонари на кораблях и лодках, в темной воде отражались огни кафе.
Фермер вытащил из кармана смятые деньги.
– Не нужно, – остановил его Воаз–Иахин. – Вы мне ничего не должны. Вы дали мне что‑то, а я дал что‑то вам.
Они пожали руки, фургон отъехал и принялся карабкаться по узкой улочке вверх обратно к дому.
Позже, когда Воаз–Иахин наносил ферму на свою карту, единственное имя, которое он мог дать ей, было «Бенджамин».
17
Добравшись до своей квартиры, Иахин–Воаз снова потерял сознание. Гретель срочно позвонила в скорую помощь, и его увезли на носилках.
В больнице Иахин–Воаз заявил, что пьяным поранился об острые зубцы ограды. То же он сказал и медсестре, которая промывала его раны. Доктор, пришедший зашить самые глубокие порезы, тоже заинтересовался их происхождением.
– Зубцы на ограде, – пояснил Иахин–Воаз.
– Ага, – оживился доктор. – Похоже, эта ограда кинулась на вас с просто‑таки поразительной силой. Ободрала вам всю руку. Довольно опасно дразнить такую ограду.
– Да, – согласился Иахин–Воаз, опасаясь, что, выйди вся правда наружу, его сочтут помешанным и запрут в психушку.
– А это не были случайно зубцы на ограде в зоопарке, вокруг клеток с тиграми? – продолжал выспрашивать доктор.
– Что‑то не припоминаю никаких клеток с тиграми, когда это случилось, – стоял на своем Иахин–Воаз. Насколько он понимал ситуацию, на него могли наложить большой штраф, аннулировать его разрешение на работу, даже паспорт. Но, конечно, никто бы не смог доказать, что он лез в клетку с тиграми.
– Полагаю, в вашей стране существует немало странных культов и ритуалов, – продолжал тем временем доктор.
– Я атеист, – сказал Иахин–Воаз. – И не соблюдаю никаких ритуалов.
Пока доктор зашивал раны Иахин–Воаза, ординатор позвонил в зоопарк, чтобы выяснить, были ли за последние сутки какие‑либо происшествия, связанные с тиграми, леопардами и прочими крупными кошачьими. В зоопарке ничего подобного не заметили.
– Я бы не удивился, если бы обнаружил у него амулет, – сказал доктор, когда Иахин–Воаз отправился восвояси, – я просто не удосужился посмотреть. Они приезжают в страну, пользуются всеми благами Национальной системы здравоохранения, но в своей среде они придерживаются старых обычаев.
Вечером за ужином ординатор сказал жене:
– В зоопарке творятся такие вещи, о которых рядовой гражданин и не подозревает.
– Среди животных? – спросила его жена.
– Животные, люди, – какая разница, когда дело доходит до такого? – вопросил ординатор. – Культы, оргии, тьма всего. Короче говоря, иммиграционной полиции нужно провести основательную проверку. Мы не сможем вечно противостоять этому наплыву из‑за границы.
– Однако животные из‑за границы, – настаивала его жена. – Какой зоопарк без них? Подумай, как нашим детям будет их недоставать.
Гретель и Иахин–Воаз оба не пошли на работу в тот день. Иахин–Воаз с перевязанной рукой остался в постели. Гретель ухаживала за ним, подносила ему то суп, то мятный чай, то бренди, то крем, то штрудель. Весь день она провозилась на кухне, гремя посудой и напевая что‑то на своем языке.
Тем утром, придя домой весь в крови, Иахин–Воаз без слов свалился в обморок, а потом, уже в карете скорой помощи, попросил пока не вдаваться в подробности. Гретель давно уже знала о его ранних отлучках из дому, однако ничего не говорила. Если ему нужно куда‑то уходить каждое утро в четверть пятого, пусть идет без разговоров. В то утро ее ужаснул его вид, но она молча выслушала историю о зубцах на ограде, рассказанную им в больнице, – и продолжала не задавать никаких вопросов. Ее вопросонезадавание, высокое молчаливое существо, весь день бродило по квартире и таращило глаза на Иахин–Воаза.
А Иахин–Воаз весь день прикладывал все усилия, чтобы не разъехаться по частям. Тот темный страх, что волной поднялся в нем, когда он закрыл глаза пред лицем льва, сорвал влажные подгнившие покровы с кладезя ужасов в его душе, и его сознание гулко кануло в этот кладезь подобно камню.
Он съежился под простынями, обхватив себя руками, трясясь от холода, который не мог утолить ни суп, ни бренди, ни мятный чай. Он оглядывал комнату и находил, что света в ней недостаточно. День, сначала солнечный и постепенно переходящий в сумерки, был менее ярок, чем обычно. Его сумерки ужасали. Свет ламп не мог разогнать их, казался тусклым, тщетным. Ужас установился в нем, лежащем, накрепко. Одно лишь держало его – забота о бифштексе для льва.
– Ты пойдешь сегодня в магазин? – спросил он Гретель как бы невзначай.
– Я была там вчера, подкупила кое‑что, – ответила она. – Нам ничего особо не нужно, разве что ты захочешь чего‑нибудь.
– Нет, – сказал Иахин–Воаз. – Мне ничего не нужно. Спасибо.
Он стал прокручивать в голове разные способы, как навести ее на семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог трижды посылать ее сначала за двумя фунтами мяса, а потом еще раз – за одним. И он не мог отправиться за ним самолично, чтобы вернуться как ни в чем ни бывало или с вызывающим видом.
Пока он размышлял, Гретель сновала по квартире, из спальни в гостиную, из гостиной – на кухню, наполняя комнату жилыми запахами, что‑то напевая, принося ему то кофе, то шоколадный батончик, подметая, вытирая пыль. Его молчание росло в нем, точно каменный столп, а в это время ее вопросонезадавание тоже сновало по квартире вслед за ней, таращась на него из‑за ее плеча.
Спустя какое‑то время Иахин–Воаз сказал с напряжением в голосе:
– Нам хорошо живется вдвоем. Нам было хорошо все эти месяцы.
– Да, – произнесла Гретель и подумала – ну вот и начинается.
– Мы можем быть вместе, а можем и поодиночке, не отдаляясь друг от друга, – продолжал Иахин–Воаз, – не в ущерб нашим личным делам и мыслям.
– Да, – согласилась Гретель. Кто мог охотиться на него? – думала она. Братья его жены? С ножами? Откуда порезы на его руке? Это не от ножа.
– Мы можем рассказывать друг другу все, абсолютно все, – говорил Иахин–Воаз. – А еще мы можем позволять друг другу не рассказывать о чем‑то.
– Да, – соглашалась Гретель. Нет, не братья его жены. Братья другой женщины? Или она сама? Я на одиннадцать лет младше него. А моложе ли она? И красивее ли?
– Если бы я попросил тебя купить семь фунтов бифштекса и не задавать вопросов, согласилась бы ты? – неожиданно для нее заключил Иахин–Воаз.
– Да, – не раздумывая ответила Гретель.
– Спасибо, – сказал Иахин–Воаз. – Возьми у меня в кошельке деньги. Он на столе.
Он вздохнул с облегчением, ему сразу же захотелось спать. Не пойти ли на встречу со львом завтра утром? Можно будет подумать об этом сегодня вечером, после сна.
Иахин–Воаз задремал. Ему приснилась равнина цвета львиной шкуры и он сам, медленно бредущий по ней. Вокруг ничего не было. За спиной нарастал катящийся звук, он становился громче, превращаясь в медное, тяжкое громыхание. Ему не надо было оборачиваться, чтобы знать, что это колесо, что нужно бежать, спасаться, и эта тяга просто не вмещалась в границы его тела. Но равнина была такая необъятная, что бежать куда‑либо было бессмысленно. Не было места, где можно было бы скрыться. Было лишь одно пустое вневременное пространство вокруг, лишь плоское голубое небо наверху, и он продолжал медленно брести с этим внутренним, рвущим горло стремлением бежать.
Колесо было уже близко, его звук нарастал, заполняя собой пустоту равнины. Иахин–Воаз почувствовал на своей спине огромный, обитый бронзой обод, он смял его, проложил через него свой путь, прошел через него, но не продолжил свое движение, не удалился. Вот снова он подступил сзади, сопровождаемый чьими‑то криками, и Иахин–Воаз увидал на его гигантской спице гроб его отца и гроб матери.
Колесо нашло на него снова, разнося в щепки гробы, вминая мертвые тела в его тело, – мужественность его отца, грудь и лоно его матери, только теперь они принадлежали уже его жене, и это уже ее тело на колесе сминало его. Он повернулся и вцепился в нее зубами, лицом к лицу, наготой к наготе, а колесо все наезжало на него. Все хорошо, подумал он. Это путь домой, колесо отнесет меня домой. Теперь мир не пропадет. Мир и я возникнем снова.
Он взглянул вверх, на то, как колесо проходит над ним, увидел, что оно проходит мимо, увидел, как над его головой пролетают копья, целя в его сына, Воаз–Иахина, в котором уже засело два копья и который возносился вверх на колесе.
– Другого больше не будет, – произнес Иахин–Воаз. Не будет больше огромного темного плечевого колеса, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал нагое тепло своей матери.
– Все хорошо, – сказал он ей, видя, как она раскрывает свои ножницы–ноги и переносит на него свой вес. Лезвия приблизились к его пенису, когда он уже был глубоко в жене, в безопасности и уюте. – Мир вновь, и в нем – я, – произнес он. – Другого больше не будет.
Он проснулся и увидел, что Гретель спит, положив голову ему на грудь. Его кожа была мокра от ее слез. Как я оказался здесь? Кто она? – спрашивал он себя, покрывая поцелуями ее мокрое лицо. Что я делаю рядом с ней? Он не помнил своего сна. Вместо этого он вдруг вспомнил, как по воскресеньям родители брали его за город, он сидел между ними и со страхом следил за тем, как угасает свет солнца. Вечно его тошнило в машине.
Гретель принесла ему ужин на подносе. Сидя в постели, Иахин–Воаз ел и думал о том, как он оказался здесь, с этой девушкой. Гретель сидела на краешке кровати со своей тарелкой на коленях и молча ела.
Той ночью Иахин–Воаз хорошо спал и проснулся как обычно. В неверном утреннем свете он прошел в гостиную, к своему столу и разостланной на нем карте карт. Провел по ней пальцем. Если нажать посильнее, то его палец просто продырявит карту, пройдет сквозь нее и выйдет с другой стороны, на его пути нет ничего, кроме плотной бумаги. Вот и его жизнь такова: он может продырявить собой тонкую бумагу города–карты, по которой ходит, и выйти с другой стороны, в нереальность.
Иахин–Воаз заговорил с картой.
– «Говорит человек месту: «Что ты дашь мне?»
Отвечает место: «Бери все, что захочешь».
Говорит человек: «А чего я хочу?»
Не знает место, что ответить, и в свой черед спрашивает: «Зачем ты здесь?»
Человек смотрит в сторону и не может ответить».
Иахин–Воаз снова коснулся карты и отвернулся.
В пятом часу утра он был уже на улице, в его руках была сумка с бифштексом. На улице было темно и дождливо, и только увидев блестящую от дождя улицу, он осознал, что снова решил встретиться со львом. Интересно, вымок ли лев под дождем? – подумал он.
А лев вымок под дождем и блестел. Во влажном воздухе его запах был сильнее. Иахин–Воаз быстро швырнул ему мясо, и лев с рычанием проглотил его. Из‑за своей забинтованной руки Иахин–Воаз чувствовал себя легче, испытывая ко льву какое‑то товарищеское чувство, словно они участвовали в боях на одной стороне.
– Товарищ мой Лев, – сказал он. Ему понравилось, как он это сказал. – Товарищ мой Лев, ты убьешь меня или не убьешь. Твоя хмурая гримаса – та же самая, что я видел на лице своего сына и на лице своего отца. Быть может, я видел ее и на своем лице, когда смотрел в зеркало. Пойдем, прогуляемся немного.
Иахин–Воаз повернулся ко льву спиной и направился вдоль по набережной, изредка оглядываясь, чтобы проверить, идет ли лев за ним. Лев шел. Что он видит? – спрашивал себя Иахин–Воаз. Только ли меня? Или что‑то, чего не вижу я?
Так, со львом в хвосте, Иахин–Воаз миновал первый мост, подошел ко второму и взошел на него по лестнице, глядя на провода, темное небо и ощущая лицом капли дождя. На середине моста он остановился и прислонился к парапету. Лев остановился в десяти футах от него, высоко держа голову и разглядывая его.
– Доктор Лев, – начал Иахин–Воаз, – глядя на нарисованные мной карты, отец утверждал, что я стану человеком науки. Он ошибался. Я не стал человеком науки. Он попусту потратил деньги на мое образование. – Он засмеялся, и лев присел. – Я жив, он умер, а деньги выброшены на ветер. Он говаривал: «По тому, как он пишет, как чертит, по его точности, чувству меры, вопросам, что он задает, я могу сказать, что этот мальчик станет ученым. Уж он‑то не станет просиживать в лавке, ожидая, когда звякнет дверной колокольчик». Однажды, когда я был мальчишкой и еще играл в войнушки, он принес мне два подарка. Я должен был выбрать между ними. Один был костюм ковбоя, из тех, что показывают в фильмах, чудесный серебристо–черный костюм вместе с сомбреро, и кожаным жилетом, и широкими кожаными штанами, усеянными серебряными заклепками, и патронташем, и двумя сверкающими пистолетами в серебристо–черных кобурах. А другим подарком был микроскоп и коробка с оборудованием и материалами – слайды, трубки, мензурки, реторты, мерные стаканчики, химикаты, книга для результатов экспериментов. «Выбирай», – сказал он мне. Я хотел серебристо–черный кожаный костюм, сомбреро, сверкающие пистолеты. Я выбрал микроскоп и трубки. Вы смотрите на часы, доктор Лев? Небо еще темное, но уже почти день.
Иахин–Воаз пошел ко льву. Лев с рычанием попятился. Иахин–Воаз закричал:
«Я ПОВЕДАЛ ТЕБЕ О ТОМ, ЧЕГО ХОТЕЛ КОГДА–ТО. ТЫ ЗАСКУЧАЛ, ЛЕВ? КОГДА–ТО Я ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, НЕ БОЛЬНО–ТО МНОГО. НЕУЖЕЛИ ТВОЕ ВРЕМЯ ТАК ДРАГОЦЕННО, ЧТО ТЫ НЕ МОЖЕШЬ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ?
Лев повернулся к Иахин–Воазу спиной, сбежал по ступенькам с моста и пропал из виду за парапетом набережной. Иахин–Воаз последовал за ним. Когда он достиг набережной, льва на ней не было. Только дождь, тротуар, мокрая и блестящая от дождя улица, шипение проносящихся мимо машин.
– ТЫ НЕ ДОСЛУШАЛ МЕНЯ! – закричал Иахин–Воаз в пространство, в дождь. – КОГДА–ТО Я ЗНАЛ, ТОЧНО ЗНАЛ, ЧЕГО ХОЧУ, И ЭТО БЫЛ СЕРЕБРИСТО–ЧЕРНЫЙ КОВБОЙСКИЙ КОСТЮМ С ДВУМЯ ПИСТОЛЕТАМИ.
– Успокойся, приятель, – раздался рядом голос: это был полицейский констебль, с которым Иахин–Воаз столкнулся на ступеньках. – Ты можешь попросить его у Деда Мороза. У тебя куча времени до декабря.
