Текст книги "Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов"

Автор книги: Рассел Конуэлл Хобан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

29

Только ты, пропела черная вода, окружающая паром в ночи.

– Только я что? – переспросил Воаз–Иахин. Рядом с ним никого не было, поэтому он говорил вслух. Он стоял, облокотившись на перила, вдыхал черноту моря и осыпал воду проклятиями. – Каждый долбаный предмет заговаривает со мной, – продолжал он. – Оставьте меня в покое. Я поговорю с вами как‑нибудь в другой раз. – Он прошел на корму и отсюда увидел, как над кильватерной струей в жуткой тишине парят белые чайки. Из темноты – на свет. Со света – обратно в темноту. Воаз–Иахин погрозил им кулаком. – Я даже не знаю, там ли он! – закричал он. – Я даже не уверен, там ли его искать.

Ты знаешь, сказали брезжащие в темноте белые крылья. Не говори нам, что ты не знаешь.

– Именно это я говорю вам, – повторил Воаз–Иахин, перегибаясь через перила. – Я незнаю.

На юте никого не было, и он заговорил громче, закричал в темноту и в воду:

– Не знаю! Не знаю!

Две чайки устремились навстречу друг другу, словно брови, и составили на миг бледную хмурую гримасу. Воаз–Иахин поставил ногу на нижние перила и перегнулся еще больше, вглядываясь в темноту, где встречались и разлетались белые крылья.

Внезапно он почувствовал, что какая‑то рука схватила его сзади за пояс. Он обернулся и лицом к лицу оказался с женщиной. Она не отпустила его ремень, ее рука так и продолжала обвивать его талию, их лица чуть не соприкоснулись.

– В чем дело? – спросил Воаз–Иахин.

– Отойди от перил, – спокойно приказала она, продолжая держать его за пояс. Ее голос показался ему знакомым. На ее лицо упал свет из освещенного окна, и он сумел разглядеть его.

– Вы! – вымолвил он.

– Ты меня знаешь?

– Вы подвозили меня. Несколько месяцев назад, на том берегу, дорога к порту. У вас была красная машина, в ней еще играл магнитофон. Вам не понравилось, как я на вас смотрел.

Она отпустила его пояс. Его кожа пылала там, где ее рука прикоснулась к ней.

– Я тебя не узнала, – произнесла она.

– Почему вы удержали меня за пояс?

– Я забеспокоилась, увидев, как ты перегнулся через перила и кричишь что‑то в темноту.

– Вы думали, я прыгну за борт?

– Забеспокоилась, и все. Ты выглядишь старше.

– Вы выглядите любезнее.

Она улыбнулась, взяла его под руку, и они пошли в сторону палубы, мимо освещенных окон. Ее грудь касалась его руки, ему стало жарко.

– Вы действительнодумали, что я прыгну за борт? – спросил он.

– У меня сын твоих лет, – отвечала она.

– Где он?

– Не знаю. Он мне не пишет.

– А где ваш муж?

– С новой женой.

Они обошли всю палубу, потом еще раз. Услышать от нее, что ее муж сейчас со своей новой женой, было не одно и то же, что слово «разведенная», которое крутилось у Воаз–Иахина в голове тогда в машине.

– Ты изменился, – сказала она. – Стал взрослее.

– Стал мужчиной?

– Стал человеком. Мужчиной.

Они выпили коньяку в баре. В коридоре группа студентов с рюкзаками распевала под гитару. Милая, можно я буду твоим соленым псом, пели они.

Когда паром пристал, они съехали на берег в небольшой красной машине.

– Цель вашего визита? – спросил таможенник, заглядывая в паспорт Воаз–Иахина.

– Отдых, – сказал Воаз–Иахин. Таможенник взглянул на его лицо, на его черные волосы, потом на блондинку рядом. Поставив печать в паспорте, он вернул его.

Дождь барабанил по брезентовому верху. Бесчисленные капли, ударяясь об асфальт, взрывались маленькими всплесками, стремясь навстречу падающему дождю. Красные задние огни автомобилей маячили впереди. Да, нет, да, нет, размеренно говорили скользящие по лобовому стеклу дворники. Женщина вставила кассету в магнитофон. Там, где роща апельсинов утром стелет тень, было пусто двадцать лет назад день в день, запел голос на языке Воаз–Иахина. Где в пустыне веял ветер, мы кинули все силы, дали воду, и теперь здесь растут апельсины. Женский голос, сильный, напоенный солнечным светом.

Бенджамин, подумал Воаз–Иахин. Прости.

– Это можно купить на кассете? – удивленно спросил он.

– Конечно, – ответила она.

Воаз–Иахин покачал головой. А почему бы не мыслить кассетами? Любыми. Вот было бы изобретение. Щель в голове, сунул туда кассету для настроения. Лев. Да, знаю, подумал Воаз–Иахин. Ты в моей голове. А я – в твоей.

– Апельсины, – произнесла женщина. – Апельсины в пустыне.

Она смотрела прямо перед собой во тьму, в красные задние огни других машин, и мчалась на своей машине сквозь дождь. В течение часа они не вымолвили ни слова.

Съехав с магистрали, она проехала еще две–три мили и остановилась у небольшого деревянно–кирпичного дома с тростниковой крышей. Воаз–Иахин посмотрел на нее.

– Да, – сказала она. – Дома. Мне принадлежат три дома в разных уголках света. – Она взглянула ему в лицо. – Тогда, в машине, ты думал об отеле, да?

Воаз–Иахин покраснел.

Она зажгла свет, сняла в гостиной чехлы с мебели и прошла на кухню, чтобы сварить кофе. Воаз–Иахин набрал из корзины щепок, взял угля из угольного ящика и затопил камин. Отсветы пламени, красные, коричневые, оранжевые, выхватывали из тьмы книги с молчащими страницами. Тонкие золотые отблески плясали на рамках фотографий. Воаз–Иахин почувствовал запах кофе, бросил взгляд на диван, отвернулся, взглянул на пламя в камине, сел в кресло, вздохнул.

Они пили кофе. Она курила. Рядом с ними сидела тишина, словно невидимое создание с приложенным к губам пальцем. Они смотрели в огонь. Тишина смотрела в огонь тоже. Огонь вздыхал и шептал. Они сидели на разостланном на полу восточном ковре. Воаз–Иахин смотрел на узор, на асимметрию между неровными рядами и каймой ковра. Он скрыл эту асимметрию своим телом, придвинувшись к ней ближе. Поцеловал ее, ощущая, что его вот–вот ударит током. Она расстегнула его рубашку.

Когда они разделись, ее тело поразило его. Оно выглядело так, словно жизнь вне брака сделала его упругим и юным. Воаз–Иахин был ошеломлен невероятной реальностью происходящего. Опять, вздохнули книжные корешки и золотые отблески на рамках.

Боже мой, подумал Воаз–Иахин и потянул ее к дивану. Она повернулась и неожиданно ударила его в челюсть. Удар был сильный и совсем не женский. Развернувшись на каблуках, словно боксер, она ударила его еще раз, вложив в удар весь свой вес. В глазах Воаз–Иахина запрыгали разноцветные круги, на мгновение все почернело, – он пролетел через всю комнату и рухнул в кресло. Язык отказал ему.

Пошатываясь, он приподнялся. Обнаженная, она приблизилась к нему и ударила его коленом в живот. Он задохнулся, снова чернота и разноцветные круги, боль и тошнота. Перекатившись, он поймал ее за щиколотку, когда она хотела припечатать его к полу, дернул, и она с криком рухнула на пол. Он сел на нее и сильно ударил по лицу тыльной стороной ладони. С прижатыми к животу коленями она перевернулась на бок и заплакала, не вытирая льющуюся из носу кровь.

Воаз–Иахин подождал, пока боль и тошнота не пройдут, поднялся, толкнул ее ногой, помог ей встать, отвел к дивану, взгромоздился на нее, как тот, что пришел с колесницами и копьями, и сполна насладился ею.

– Ты, – прошептала она ему в ухо. – Апельсины в пустыне.

Наутро был солнечный свет. Воаз–Иахин чувствовал себя бессмертным, непобедимым, посвященным во множество тайн, благословленным.

30

Не стоит мне вскрывать это письмо, думал Иахин–Воаз, именно это и проделывая. Угасаю, угасаю, говорил солнечный свет, падая на стены, на бордовые занавески, на желто–синие цветы. Смотрите, как тактично я умираю! Сумерки идут. Угасни со мной.

Иахин–Воаз начал читать. На соседней койке письмоводитель что‑то строчил. Возьмите, например, лицо Вайолет,писал он. При всем моем уважении, имеется ли в нем необходимость? Она вышла замуж за молодого лейтенанта, с которым я когда‑то ее познакомил. Все вокруг сказали, что ребенок – вылитый он. Однако уже этим утром лицо Вайолет отразилось в моей ложке. И даже не в серебряной ложке. Даже, заметьте, не в чистой.

С другого бока туго завернутый изучал журнал с фотографиями девушек в черном белье, принимающих разные сложные позы. Он негромко, фальцетом, напевал «Часто ночью тихой».

Письмоводитель поднял голову. Туго завернутый опустил свой журнал и прекратил петь. Иахин–Воаз убрал письмо в ящик тумбочки, лег на постель и уставился в потолок в молчании, наполнившем пространство волнами ужаса. Двое мужчин по обеим сторонам его койки почувствовали, будто они плавятся под ударами какого‑то жуткого колокола, каждый ритмический удар которого превращает их в ничто.

– Прекратите лязгать! – не выдержал туго завернутый. – Меня пробирает до мозга костей. – И он скорчился на своей койке и зажал уши.

– И верно, – сказал Иахин–Воазу письмоводитель, – думаю, у вас достанет вежливости отказать себе в подобного рода эффектах. Я слышу звон разбивающихся зеркал по всей округе. Прошу вас, приложите хоть чуточку усилий, хорошо?

– Извините, – пробормотал Иахин–Воаз. – Я не знал, что что‑то делаю.

Она сказала – плохое сердце. Его отец умер от плохого сердца, и у него самого тоже плохое сердце. У него действительно иногда прихватывало сердце, из чего доктор заключил, что он сердечник, и ему лучше поберечься. Внезапно он четко представил себе местонахождение своего сердца, такого уязвимого и пребывающего в ожидании неизбежного. Angina pectoris. [5]5
  Грудная жаба, стенокардия (лат.)


[Закрыть]Говорил ли что‑нибудь доктор? Однажды он поискал это слово в словаре. Нечто связанное с опасениями или страхом приближающейся смерти, гласил словарь. Он должен помнить о том, что не следует опасаться или бояться приближающейся смерти. Он закрыл глаза и увидел карту своего тела со всеми органами, нервами и кровеносной системой, окрашенными в живые цвета. Сердце качало кровь по разбегающимся во все стороны венам и артериям. Кровь на этой живой карте шла по всему телу, и снова ему показалось чудом, что сердце не перестает качать кровь. Возможно ли это – двадцать четыре часа в сутки в течение сорока семи лет? Оно никогда не останавливалось передохнуть. Если бы оно остановилось, настал бы конец всему. Нет больше мира. Осталось так мало лет, и неожиданно они подойдут к своему концу, последний миг настанет сейчас. Невыносимо! Отец умер в пятьдесят два. Мне сорок семь. Еще пять лет? Может, даже меньше.

Ты захочешь вернуться ко мне.

Да, я хочу вернуться. Почему у меня возникло желание уйти? Что было плохо? До сего момента я никогда не чувствовал себя такплохо.

Письмоводитель вместе с туго завернутым поднялись и отправились в комнату отдыха. Иахин–Воаз подошел к санитару и попросил чего‑нибудь успокоительного. Он получил транквилизатор, вернулся к своей койке и продолжил размышлять.

Она не сможет приказать моему сердцу остановиться, думал он. Этот вид магии не действует, если ты не уверен, что у такого человека есть сила. Верю ли я, что у нее есть сила? Да. Но эта сила не бог весть какая особенная. У нее ведь не достало силы сохранить меня? Нет. Тогда может ли она обладать силой убить меня? Конечно, нет. Верю ли я этому? Нет.

Иахин–Воаз прижался ухом к подушке, прислушиваясь к биению своего сердца. Карта, думал он. Карта Воаз–Иахинова будущего, украденного мной, будущего, не принадлежащего мне. Брошу‑ка я курить.

Он зажег сигарету, поднялся, встал у стены. Как только я буду чувствовать себя немного лучше, думал он, брошу курить. Отец с его сигарами. Отчего она рассказала мне про его любовницу? Она узнала это от своей тетки в драматическом кружке, но зачем было говорить об этом мне?

Он вспомнил воскресные поездки, почувствовал запах обивки в салоне машины, увидел сквозь лобовое стекло, как угасает солнечный свет, почувствовал, что отец сидит с одного бока, с другого – мать, а сам он между ними, его тошнит. Я не совершал самоубийства, думал он. Это самоубийство совершило меня.

Словно все его позабытые сны тихонько проходили за его спиной, по одному прокрадываясь между ним и стеной и ухмыляясь над его плечом невидимым призракам, стоящим перед ним. А что, если быстро обернуться, подумал он и обернулся. Что‑то большое и одновременно маленькое юркнуло за угол его сознания. В любом случае, был ему ответ на стене перед ним: или преданный, или предатель. Преданный ипредатель.

– Будь разумной, – кротко сказал Иахин–Воаз стене. – Я не могу быть всем зараз.

Утрата бесконечна, отозвалась стена. Осмелишься ли отпустить?

– Я не знаю, – ответил Иахин–Воаз.

Допустим, предположила стена, что иногда он даже смеялся вдали от дома. И что? Ты ничего ей не должен. Он хочет отдохнуть. Если ты встанешь, они лягут. Подчинись своим «нет».

– Лев, – произнес Иахин–Воаз одними губами.

Ага, сказала стена. Играй сам с собой.

Иахин–Воаз отвернулся от нее. Народ шел обедать. Мысль о еде вызвала у него тошноту, запах еды, шедший из столовой, был оскорбителен. Несомненно, лев был все еще там. Теперь он будет ждать до самого конца. Каждый захочет покормить его, поглазеть на него, поделиться им. Нет, нет, нет.

Туго завернутый принес свою тарелку к самым окнам. «Кис–кис», – позвал он льва. Трое других подошли и смотрели через его плечо. Один, человек с круглым белым лицом, обернулся на Иахин–Воаза и что‑то сказал другим. Они засмеялись.

Иахин–Воаз почувствовал, как в нем закипает беспредельный гнев, нарастают бесконечные «нет». С криком бросился он на группу у окна, разбросал их в стороны и выскочил на лужайку.

31

Прибыв в город, Воаз–Иахин остановился у знакомых своей новой подруги. Когда он сказал им, что его отец, возможно, продает карты, они посоветовали ему поместить объявление в еженедельнике книготорговли, что он и сделал.

Он приобрел необходимую одежду, недорогую гитару и каждый день спускался в метро петь и играть. Заработанные на лайнере деньги помогли бы ему продержаться несколько месяцев, но он хотел пробыть здесь столько, сколько нужно, и на это ему нужны были дополнительные деньги.

Его объявление должны были напечатать не раньше будущей недели, а пока он ежедневно пел под гитару на двух станциях метро. Он составил свой график так, чтобы быть на одной станции, когда люди идут на работу, и на другой, когда они возвращаются домой. Каждый день он отправлялся на новые станции в надежде встретить Иахин–Воаза. У каждой станции был свой звук и своя атмосфера. Иные выглядели так, словно Иахин–Воаза здесь найти было невозможно, другие обещали такую возможность. Воаз–Иахин составил список последних. Если ответа на его объявление не будет, он станет играть только на этих станциях.

Объявление появилось, но никаких телефонных звонков или писем, адресованных Воаз–Иахину, за ним не последовало. Он продолжал свой гитарный маршрут, каждый день пробуя новые станции. Он зарабатывал достаточно денег, чтобы снять дешевую комнату и жить до тех пор, пока не найдет своего отца. Его больше не волновал вопрос, откуда ему стало известно, что его отец живет в этом городе. Он чувствовал это как данность. Каждый день он справлялся о звонках или письмах, но ничего не было.

Его ухо уже привыкло к реву приезжающих и отъезжающих поездов, к непрерывному звуку приближающихся и удаляющихся шагов, голосам, эху. Он пел песни своей страны – о колодце, маслинах, овцах на холмах, о пустыне, апельсиновой роще, – его голос и его гитара отдавались эхом в проходах и лестничных маршах, протянувшихся под огромным городом.

Воаз–Иахин поместил в газете другое объявление и подписался на саму газету, продолжая с гитарой обследовать все новые и новые станции метро. У него появились постоянные клиенты. На каждой станции те же самые лица день за днем улыбались ему, бросая монетки в футляр из‑под гитары. Он возвращал им улыбку, благодарил, но не более. По утрам он видел солнечный свет, а по вечерам – как тот угасает. Громадный город над его головой был необъятен всем тем, на что указывали пути его карты карт. Мосты пересекали реку, птицы кружили над площадями, а Воаз–Иахин все жил под землей и пел в проходах и на лестничных маршах. Он не произносил слова «лев» вслух с тех пор, как его подвез к порту водитель фургона.

Воаз–Иахин обнаружил, что он меньше думает словами, чем до этого. Его разум просто был, и в нем были люди, бывшие с ним рядом, и время, в котором он жил. Звуки, голоса, лица, тела, места, свет и тьма приходили и уходили.

У него не возникало никакого сексуального желания, он не хотел ни с кем разговаривать, ничего не читал. По вечерам он сидел в своей комнатке, ничего ровным счетом не делая. Порой он тихонько наигрывал на гитаре, импровизируя мелодии, но чаще у него не было никакого желания ни выпускать что‑либо наружу, ни впускать что‑то внутрь. Все мысли и вопросы, что сидели в нем, вели внутри него свои тихие разговоры, к которым он не питал ни малейшего внимания. Ощущение пустоты, рвущейся к чему‑то, превратилось в холодное ожидание.

Иногда ночами он гулял по улицам. На площадях под ногами шуршали листья. Статуи были освещены. Часто он ловил себя на том, что ни о чем не думает. Ему перестало быть важным, кто смотрит сквозь глазницы его лица, кто заглядывает внутрь. Никакой амулет не украшал его шею, в руке он не нес никакого волшебного камня. Он ничего не нес. Он был. Время текло сквозь него беспрепятственно.

Однажды Воаз–Иахин спустился в метро, поставил футляр из‑под гитары перед собой и принялся настраивать гитару. Однако он заиграл не сразу.

Мимо шли лица. Шаги отдавались эхом, дробным, как дождь. Поезда приходили и уходили. Воаз–Иахин прислушивался к тому, что было за этими шагами, поездами, эхо, – к тишине. Он заиграл музыку, что была его собственной, сочиненной им в своей комнате. Он не хотел, чтобы эта музыка вышла из него, но и не мог сдержать ее.

Он играл дрожь на знойных равнинах, стремительный прыжок мощного, желтоватого тела. Он играл медового цвета луну, содрогающуюся от донесшегося до нее призрачного рыка.

Он играл львиную музыку и пел. Пел без слов, одними модуляциями своего голоса, который поднимался и опускался, светлый и темный в сухом ветре, в залитой светом пустыне под огромным городом.

И он услышал, как за шагами, за поездами и эхом нарастает, затапливает проходы рык, подобный великой реке звука цвета львиной шкуры. Он услышал голос льва.

32

Лев исчез. Как и не было. Только слабый запах жаркого солнца, сухого ветра. На опустевшую лужайку опускались сумерки. Ха–ха, говорили сумерки. Угасаем, угасаем.

Иахин–Воаз стоял посреди пустой лужайки со сжатыми кулаками. Я должен был знать, думал он. Я был тут, был готов, стоя на самом гребне огромной накатывающейся волны. Исчез. Шанс упущен. Он ушел. Больше я его не увижу.

Медленно двинулся он назад. Те, что смеялись у двери, осторожно поглядывали на него с безопасного расстояния.

– Как мы себя чувствуем? – спросил один из санитаров, кладя тяжелую лапу ему на плечо. – Мы же больше не будем взбрыкивать? Мы же не хотим, чтобы нас подключили к сети? Потому что немного ЛЭШ – как раз то, что нужно, чтобы разгладить морщинки на нашем лбу и успокоить нас как следует.

– Чувствую хорошо, – отвечал Иахин–Воаз. – Больше никаких взбрыкиваний. Все успокоилось. И не знаю, зачем устроил этот ералаш.

– Чудесно, – произнес санитар, сжав затылок Иахин–Воаза. – Хороший мальчик.

Иахин–Воаз медленно прошел к своей койке, сел на нее.

– Что такое ЛЭШ? – спросил он письмоводителя.

– Лечение электрошоком. Шоковая терапия. Чудная вещь. Периодически, когда лиц становится слишком много, я взбрыкиваю и позволяю им это. Весьма благотворно действует.

– Вам это нравится? – спросил Иахин–Воаз.

– Других праздников для меня не существует, – объяснил письмоводитель. – А эта штука отлично взбалтывает мозги. Можно забыть кучу всякого. Хватает на месяцы. Я считаю, у каждого должен быть переносной аппарат ЛЭШ, вроде транзистора. Это так несправедливо – оставлять себя без защиты на милость мозга. Мозг‑то о вас не заботится. Он всегда поступает по–своему, и вот к чему это приводит.

– Транзистор, трансмистер, транстостер, транспостер, – заворчал туго завернутый. – Чистый рок. Балдеж. «Ей в колыбели гробовой вовеки суждено с горами, морем и травой вращаться заодно». [6]6
  Отрывок из стихотворения У. Вордсворта (1770–1850) «Люси» приводится в переводе С. Маршака


[Закрыть]Иногда нет ничего, кроме воскресений. Почему бы им не передвинуть воскресенье на середину недели, чтобы ты мог сунуть его в папку «Исходящие» на своем столе? Но нет. Ублюдки хреновы. Пускай‑де теневой кабинет в своих кабинетах ломает себе над этим голову. Человек есть продукт их воскресных дней. Не говорите мне о наследственности. Дарвин убрался на Галапагос, чтобы отвязаться от воскресной поездки с родителями. Мендель клал горошком. Только и знают, что рассказывать мальчику о сексе, но умалчивают при этом о фактах из воскресной жизни. Дом там, где сердце, да, поэтому пабы никогда не разорятся. И прости нам дни наши воскресные, как и мы прощаем тех, кто замышляет воскресно против нас. Родителя или дитятю – без разницы. Подайте мне понедельник, ради всего святого! – Он заплакал.

– Сегодня не воскресенье, – осторожно сказал Иахин–Воаз.

– Нет, воскресенье, – возразил сквозь слезы туго завернутый. – Всегда на дворе воскресенье. Для этого бизнес и существует – чтобы дать людям укрытие в кабинетах пять дней в неделю. Поэтому я и говорю – даешь семидневную рабочую неделю. А положение что ни день ухудшается. Сволочи бесчеловечные. Куда делся ваш лев?

– Ушел, – ответил Иахин–Воаз. – И не вернется. Он всегда появляется по выходным, а здесь вечное воскресенье, – прибавил он с безжалостной улыбкой, отчего туго завернутый заплакал еще сильнее, зарывшись с головой в одеяла.

Иахин–Воаз знал, что никакого льва для него здесь больше не будет. Он не заслужил этой огромной, нарастающей в нем волны ярости, она была ему навязана коварными происками тех, которые не имели своего собственного льва. А теперь ему нужно будет быть хорошим, быть спокойным, заглушать свой ужас и ждать прихода ярости, пока его не выпустят отсюда. Ему нужно будет скрывать лязганье в нем самом, носить свой ужас, словно серую арестантскую робу, позволять течь всему сквозь себя беспрепятственно.

С этого времени он вел себя, как и многие другие пациенты. Даже в обуви он, казалось, ходит так, словно он бос, расхристан, обужен. Запах готовки пел песню поражения. Он кивал посрамленно.

– Как тикаем? – спросил доктор, чьи ноги снова принесли его к Иахин–Воазу.

– Спасибо, хорошо, – ответил Иахин–Воаз. С этого момента он будет помнить, что отвечать доктору нужно так, словно тот говорит нормальными словами.

– Такрасно, – одобрил доктор. – Я ведь говорил, что все будет тик–так.

– Конечно, – сказал Иахин–Воаз. – И вы были правы.

– Иной тик понимаешь, что все вокруг немного тик–так, – произнес доктор. – Что и говорить, иногда вокруг столько тиков, что сойти с така очень даже легко.

– И не говорите, – ответил Иахин–Воаз.

– Тик, – сказал доктор. – Именно тогда хороший тик с таком тикуют тикчеса, и так пациент тикходит в тикбя.

– Именно, – подтвердил Иахин–Воаз. – Мир и покой творят чудеса, и я действительно прихожу в себя.

– Вот и тик, – сказал доктор. – Мы без протикдления вытакаем вас отсюда.

– Чем скорее, тем лучше, – сказал Иахин–Воаз.

– А как быть со всеми этими львами? – вдруг четко спросил доктор.

– А кто говорил о львах? – переспросил Иахин–Воаз.

– В таком месте очень сложно таиться, – сказал доктор. – Слухи разносятся очень быстро.

– Я действительно мог там и сям упомянуть о льве, – ответил Иахин–Воаз. – Но если и так, то говорил я иносказательно. Быть неправильно понятым очень легко, знаете ли. Особенно в таком месте.

– Разумеется, – сказал доктор. – Ничего проще. Но как быть с укусами и следами когтей?

– Ну, – сказал Иахин–Воаз, – я думаю, каждый имеет право на свою собственную сексуальную жизнь. Некоторым нравятся аксессуары из черной кожи. Самое главное – получить у партнера разрешение, я так думаю.

– Разумеется, – повторил доктор. – Дело в том, что это не нужно выносить за пределы своего дома. Я такой же современный человек, как и все, но я считаю, что это нельзя выставлять напоказ.

– Вы, конечно же, правы, – согласился Иахин–Воаз. – Можно очень легко потерять контроль.

– И все же эти следы когтей и укусы, – произнес доктор. – Таких не может оставить человек.

– Шкуры животных, – пояснил Иахин–Воаз, – можно достать целиком с когтями и зубами. С этим, однако, покончено. Мне ужасно стыдно за все происшедшее. Я просто хочу возвратиться к моей работе и к нормальной жизни.

– Хорошо, – сказал доктор. – Вот это уже разговор. Мы не продержим вас долго.

Следом к Иахин–Воазу пришла Гретель. Он лишь мельком думал о ней с тех пор, как его положили в лечебницу, и предпочел бы не думать сейчас. Он изумился, увидев ее такой молодой и красивой. Моя женщина, мелькнуло у него. Как это произошло? Мужественность, конечно, опасна, но что‑то в ней есть.

– Завтра меня выписывают, – произнесла она.

– Что ты им сказала? – спросил Иахин–Воаз.

– Сказала, что это все из‑за секса. Вы же знаете, какие мы бываем, горячие иностранцы. Я сказала, что решила, что ты ушел с другой женщиной, взбеленилась от ревности и не помня себя выскочила на улицу с ножом.

– И они хотят тебя выпустить?

– Вообще‑то я сказала, что не могла дойти до такого состояния обыкновенным путем, это моя беременность окрасила мир в черный цвет. И доктор сказал – ах да, конечно, бедная незамужняя мать и тому подобное. И он спросил, как быть с отцом, а я заверила его, что причин для беспокойства нет, что все будет в порядке, однако мы не сможем пожениться, пока ты не получишь развод. И он схватил меня за руку и пожелал всего наилучшего и высказался в том роде, что надеется, что я больше не выскочу на улицу с ножом, а я сказала, что, конечно, нет, и вот они собираются меня завтра выпустить.

– Насчет беременности ты здорово придумала, – сказал Иахин–Воаз.

– Да, – просто сказала Гретель. – Здорово. Ведь это так.

– Что так? – не понял Иахин–Воаз.

– Я беременна.

– Беременна, – проговорил Иахин–Воаз.

– Ну да. У меня была двухнедельная задержка, и я прошла тест перед тем, как попасть в психушку. Я так и не нашла удачного момента, чтобы сказать тебе об этом в тот день, когда они сунули нас сюда. Ты доволен?

– Боже правый, – произнес Иахин–Воаз. – Еще один сын.

– Это может быть и дочь.

– Сомневаюсь. Думаю, мой вечный удел – отцы и сыновья.

– О нашей женитьбе я сказала только для доктора. Меня это не заботит.

– А вот об этом мы должны поразмыслить, – сказал Иахин–Воаз.

– Но не здесь в любом случае, – ответила Гретель. – Каково тебе стать отцом снова?

– Я счастлив услышать о ребенке, – сказал Иахин–Воаз. – Но я не знаю, каково мне стать отцом снова. Я даже не знаю, каково мне было стать отцом тогда, не то, что сейчас.

– Что бы ни произошло, все будет хорошо, – сказала Гретель. – Твердыня наша – наше что‑то.

– Что ты имеешь в виду – что бы ни произошло? – забеспокоился Иахин–Воаз.

– Если ты оставишь меня. Или если лев…

– Ты думаешь, что я тебя оставлю?

– Кто знает. Но это неважно. Я буду любить тебя, и мой ребенок тоже. Я расскажу ему о его отце, и он полюбит тебя тоже.

– Ты думаешь, что лев убьет меня?

– А ты хочешь, чтобы лев убил тебя?

Иахин–Воаз только посмотрел на нее.

– Что можно сказать о льве? – произнесла она. – На свете больше не осталось львов, но у моего мужчины есть лев. Лев есть у отца моего ребенка.

Иахин–Воаз кивнул.

– Может быть, – продолжала Гретель, – когда ты снова надумаешь встретить его…

– Я скажу тебе, – продолжил за нее Иахин–Воаз.

– Хорошо, – сказала Гретель. – Я немного приберусь в доме, чтобы твой дом встретил тебя достойным образом. Думаю, тебя скоро выпишут. Я не буду тебя навещать, если только ты не позвонишь мне. У тебя есть, о чем подумать.

– Есть, – согласился Иахин–Воаз и поцеловал ее. Моя женщина, подумал он. Мать моего ребенка. Я – неженатый отец, и мое сердце может остановиться в любую минуту.

Потом его навестил хозяин книжного магазина.

– Вы становитесь довольно популярным, – сказал он и протянул ему газету, в которой было объявление:

 
Иахин–Воаз, свяжись с Воаз–Иахином.
 

Следом давались номер телефона и номер абонентского ящика. Иахин–Воаз записал их.

– Иахин–Воаз, свяжись с собой самим перевернутым, – сказал хозяин. – Забавное посланьице.

– В смысле – мной перевернутым?

– Имена, – пояснил хозяин. – Иахин–Воаз, Воаз–Иахин.

– Это мой сын, – сказал Иахин–Воаз. – Он не перевернутый. Я не знаю, какой он. Я не знаю его хорошо.

– А кто кого знает? – осведомился хозяин. – Каждый человек – что тысячи книг. Новых, репринтных, имеющихся, распроданных, художественных, документальных, поэтических, дрянных. Всяких. И что ни день – разных. Еще счастье, если ты сможешь выбрать ту, которую желаешь, не говоря уже о том, чтобы знать ее.

Иахин–Воаз смотрел, как хозяин беззаботно выходит из больницы, попытался припомнить, когда он в последний раз чувствовал себя легко. Скоро я буду распродан, думал он. Все те книги, которыми я являюсь. И выйду из тиража, навсегда. Оставив новорожденного сына. Пути назад нет. Волна ужаса заполонила его существо. Нет, нет, нет. Да. Пути назад нет. Будь она проклята. Будь прокляты они оба – тот, от кого он ушел, и тот, кто стоит сейчас между ним и тем, кого он оставил. Нет возвращения. Он не хотел еще раз становиться отцом. Он еще не перестал быть сыном, последний миг близился с каждым ударом его сердца, которое он не выпускал из виду теперь ни на секунду. Его сердце и все другие органы его уставшего тела, им не было покоя все эти сорок семь лет. И нависший над ним последний покой, о котором невозможно было не думать. Последний миг наступит сейчас, сказала она.

Он не написал Воаз–Иахину и не позвонил ему. На обходах Иахин–Воаз вел себя взвешенно и дружелюбно, говорил, что покой подействовал на него благотворно, и он стремится вернуться к прежней жизни.

– Такрасно, – сказал доктор. – Между тем, как вы тикали тогда и такаете сейчас, – огромная разница.

– Да, конечно, – согласился Иахин–Воаз.

– Возникли новые тикбязанности, а? – подмигнул доктор. – Счастикливый отец, я слышал. Всего наитаклучшего вам. Она молода и так сногсшибательна. Успел увидеть ее перед выпиской.

– Спасибо, – поблагодарил Иахин–Воаз.

– Надеюсь, никакого больше натаксилия, – продолжал доктор. – В ее‑то, знаете, тикложении.

– Боже мой, конечно, нет, – возмутился Иахин–Воаз.

– Хороший мальчик, – похвалил доктор, крепко сжав плечо Иахин–Воаза. – Вот и тик.

На исходе его третьей недели в лечебнице Иахин–Воаз был выписан. Он смотрел на свои ноги, выводящие его из лечебницы, – они ступали осторожно, словно на них были надеты туфли.

На выходе он столкнулся с доктором, который врачевал его раны, – того сопровождали констебль, социальный работник и санитар, крепко держа его со всех сторон.

– Проклятые цветные оскверняют наших женщин, – вопил доктор. – Все эти атеисты, адепты культов, извращенцы, радикалы, интеллектуалы.