Текст книги "Крестьянский сын"

Автор книги: Раиса Григорьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Совесть

Жене целовальника, Ваньшиной матери, сегодня что-то плохо спалось. Колики мучили, а то мухи мешали – августовские, больно жалящие мухи. Поднялась, когда ещё ночь не кончилась. Ещё и коров было рано доить. Решила с утра пораньше выполоскать бельё, настиранное ещё с вечера. А то днём пойдёт круговерть, не успеешь ничего. Только она пристроилась на лавинке меж кустами, только взялась за мужнину рубаху, глядь – через реку кто-то переправляется вплавь. С конём вместе. «К чему бы это? – задумалась баба. – Ведь мост целёхонек». Пригляделась своими тёмными, окружёнными фиолетовыми растёками глазами и чуть громко не вскрикнула. Она узнала его. Как не узнать – к сыну сколько раз приходил! Ну точно же это Костька, сын коновала Егора Байкова, о котором она столько наслышалась в последнее время. Забыв про всё, бросив на берегу обе бадейки с бельём, она подхватила свои юбки и бегом затрусила к дому, будить мужа.

Пробудился и Ваньша. До него доносились лишь отдельные слова из захлёбывающегося шёпота матери. Из того, что уловил, понял не всё и не совсем точно. Но когда отец стал поспешно одеваться…

Агафья Фёдоровна, проводив сына, горячо молилась за него, стоя на коленях перед образами, крестясь и кладя поклоны. Внезапно, рывком открылась дверь.

– Тёть Агафья, Костя где?

– Очумел ты, нет? – внутренне холодея, сердито обернулась Агафья Фёдоровна. – Я его всё лето в глаза не видала… Господи Иисусе… пресвятая богородица.

– Врёшь, тёть Агафья, мне ему слово сказать…

– Ах ты, пёсье отродье! – трудно поднимаясь с пола, вся трясясь от гнева, закричала Костина мать. – Иди отсюда, пока ухват на спине не сломала! – и обеими руками схватила закопчённое вечное своё оружие.

– Тётк Ага… тётка Аг-гафья! – Ваньша крупно вздрагивал всем телом, как собака, которая знает, что её побьют, но долг верности не велит убегать. Маленькие Ваньшины глазки смотрят с преданностью и страхом. Но не ухват, видно, так перепугал его. Ещё что-то выражали эти глазки, что слова его выразить не могли. – Тётк Агафья! Ведь здесь Костя! Сейчас видели – он коня поил… у реки. А мой… а один дяденька побежал на него показывать. Имать его будут сейчас. Награду за него получить хочут, как за волка, за Коську. Вели уходить ему поскорее!

Слова ли Ваньшины, весь ли облик его с серым жалким лицом, по которому текли слёзы и капали на рубаху, и тёмными глазками, полными растерянности и отчаяния, убедили мать, но она поверила парню.

– Ваня-а, – протянула удивлённо. – Да ты милый сын! Спасибо тебе. А Костенька ушёл. Не догнать теперь. Ты сам беги-ко, не застали бы тебя здесь. Уходи! – Завязала потуже платок под подбородком и опять встала к образам. Сейчас сюда придут, так уж за ней. Что ж, будь что будет, спаси господи. Зато сына они уж не догонят…

Но она ничего не знала, мать.

Берег реки со стороны села – пологий, луговой. Противоположный – глинистый и хоть не с сильной, но крутизной. Выходя на него из реки, понукаемый Костей, Танцор оскользнулся на гладком, съехал вниз и припал на правое переднее колено. Забился, загребая обоими передними копытами, и наконец выбрался. Но тронуться вперёд, как раньше, уже не смог. Правая передняя была подогнута и только чуть осторожно прикасалась к земле. Костя кинулся осматривать ногу коня. Эх, так и есть, вывих колена. Сколько раз Костя видел, как отец выправлял такие вывихи. Был бы жив отец!..

Делать нечего, надо двигаться. Хотел было идти пешком один, а Танцора оставить, но пожалел – не добредёт конь через реку домой. Повёл за собой под уздцы. Так они прошли немного. Костя чувствовал, что двигаются слишком медленно.

«Была не была, – решил он, – на трёх-то всё равно быстрее, чем на двух. Подставляй, Танцор, спину».

Хоть бы поскорее встретить разъезд, обещанный Игнатом Васильевичем, скорее узнали бы в отряде, что враги в Поречном. А так пока дотрюхаешь…

Опять, как тогда, когда возвращался из Сальковки, Костя один едет степью, без дороги, под бескрайним, ничем не загороженным от глаз утренним небом. Оглянешься – ещё видна петляющая около села и бегущая вдаль от него речка. Чётко видна её синева, в отличие от размытой голубизны неба, густая, пронзительная и неласковая синева августовской реки, уже таящая в себе студёность близкой осени. Путаются в ногах у Танцора некошеные, кое-где поникшие травы. Цветов не так много, как в то утро, на многих стеблях полуоблетевшие корзинки семян. Зато ягод! Эх, ты, сколько ягод! Воздух манко пахнет настоем степной клубники, крупной круглой ягоды, сладкой и ароматной. Вот она бурыми точками выглядывает из травы и тут, и тут. Раньше, бывало, Костя её брал ещё зеленовато-белую, один бок чуть искрасна. Всё равно была мягкая и сладкая. А теперь мало кому до того, чтоб ягоду собирать. Вот переспелая.

Целые кисти нетронутыми клонятся на своих тонких стеблях к земле. Ягоды сморщились и побурели. А бывало, кучками краснеет, будто красные платки разбросаны по траве. Прийти бы с Груней сюда, в раздолье это! Набрали бы – ешь, не хочу, да ещё мама из ягод лепёшек бы насушила на зиму.

Ягодные лепёшки… Косте представилось, будто он сейчас держит её на ладони, ту последнюю пересохшую, какую достал из своей сумки в идущем на Украину поезде и разломал пополам, себе и Стёпке Гавриленкову. А она ещё, как нарочно, сильно крошилась на изломе. Пахла та драгоценная лепёшка степью, мамиными руками, оставленным навсегда детством… И была почему-то самой маленькой из всех, что приходилось когда бы то ни было есть. Казалось, только по одному глотку хватило ему и Стёпке.

Костя снисходительно улыбнулся далёкому воспоминанию. Малы ещё тогда были. Удирали с дружком на войну. А война, вот она. Домой к ним пришла… Где-то Стёпка сейчас, какой он стал? Давно не видел его.

Впереди замаячил небольшой перелесок. За ним, вспомнил Костя, как раз поле Гавриленковых. Клин углом к леску, а широкая сторона – к дороге. Но, хоть по дороге хромому Танцору и легче шагать, ехать пока придётся всё-таки степью. Подальше от возможных встреч.

Из травы шумно взлетела сытая куропатка, прогудел какой-то осенний шмель, пчела на лету стукнулась о Костю, сухо шелестели жёсткими лепестками поздние цветы. Всё это вместе образовывало негромкий, но непрекращающийся шелест-звон, особую музыку. Костя заслушался, покачиваясь на спине Танцора.

Внезапно к постоянным степным звукам добавились иные. Не то крик «о-о-о-ой», не то гул тяжёлого конского топота. Костя почувствовал опасность, сжал пятками бока коня. Послышался хлопок, будто с треском лопнул под босой ногой крепкий гриб-пыхтун. Костя оглянулся. Со стороны Поречного, тем же путём, что ехал и он сам, по его следу во весь опор скакало человек двадцать или тридцать всадников, у всех винтовки.

«Выследили!» – короткое, как выстрел, слово пронзило сознание.

– Танцорушко, миленький, хоть до лесочка донеси! – Костя припадает к шее коня, а сам что есть силы колотит его по бокам. «Там, в леске, кусты, а за леском у Гавриленковых ещё небось хлеб несжатый есть. Спрячусь», – мелькает надежда.

Конь и сам чувствует беду. Он весь вытянулся над землёй, силится вскинуть разом обе передние ноги для летящего намёта и не может. А за спиной хлопки слышны всё ближе. Их уже не спутаешь со звуком лопнувшего гриба… Конь ещё отчаяннее пытается убыстрить свой бег. Но вдруг на всём скаку останавливается и, вытягивая вперёд шею, будто ещё продолжает мчаться, валится на бок, в высокую траву.

– Танцорушко!

Костя стремительно высвободил ногу, которую придавил раненый конь, поднялся и побежал что есть сил, петляя из стороны в сторону, как заяц. «Только бы до лесочка, ведь близко же, ведь уже видны листья на деревьях!»

А топот сзади всё слышнее. Кажется, Костя даже слышит тяжёлое конское дыхание. Или это сам дышит так громко? Нет, не убежать ему. На ходу выдернул из кармана заряженный наган – и дальше, вперёд.

Чуть поближе леска, немного в сторонке от него, растёт одинокая берёза. Стоит на каком-то бугре, колышется. «Так ведь это не бугор!» – узнаёт Костя. Это землянка-станок, сложенная из земляных пластов и обложенная дёрном. Ведь он бывал в ней! А на крыше берёзка выросла. И её помнит. Будто новые силы прибавились у Кости. Резко свернул к той землянке, и вот она, дверь! Полуоткрыта!

На миг, самый кратчайший, промелькнуло ощущение: он дома, играет с ребятами в прятки; запалился от бега, и ух – в прохладную темноту погреба. Но только на миг. Глаза ещё плохо видят в сумраке, а руки уже нащупывают в углу знакомый обрубок бревна, чем припереть дверь изнутри.

Сразу охватило тишиной. Все звуки остались снаружи. Темноватое пространство внутри землянки прорезается нитями света потоньше и пошире, в которых толкутся пылинки. Это меж выветрившихся земляных пластов образовались щели.

Костя припал к такой щели. Сознание его странно раздваивалось. Он был охвачен страхом, как зверёк, попавший в ловушку. Страх ежесекундно грозящей смерти, присущий всему живому, страх в тугой холодный комок сжимал всё внутри, оставляя лишь одно желание – зарыться ещё глубже, куда-нибудь под землянку, спрятаться. И в то же время он сохранил способность обострённо наблюдать, сопоставлять, принимать решения.

«Вот они где, – увидел он, – спешились, стоят кучкой недалеко от леска, метрах в двухстах от землянки. – Костя мгновенно соображает – Ага, ближе подойти боятся, как бы я из нагана не достал». Главный, вокруг которого собрались все, человек со сверкающими под солнцем погонами на плечах, знаком чем-то Косте. Э, да это же поручик Курдюмов, каратель, который ещё в прошлом году приезжал в Поречное допрашивать пойманных партизан – дядю Петра Петракова с товарищами. Партизаны с Костиной помощью убежали, а Курдюмов остался в Поречном. Мальчишки его сразу же прозвали «Подкорень», потому что он без конца приговаривал: «Я выведу здесь партизанскую заразу. Всех под корень»…

Значит, этот Подкорень всё ещё в Поречном… Рядом с ним солдаты. А ещё есть одетые как мужики, на конях, с оружием. Похожи на дружинников из «святого креста», а может, обозники от колчаковского обоза поспешили. Ещё Костя видит: знакомая фигура мельтешит среди его преследователей – пореченский целовальник, Ваньшин отец. «Знает ли об этом Ваньша?» – зачем-то наплывает вопрос и тут же исчезает.

Костина мысль возвращается к отряду. Теперь уж, наверное, двое других разведчиков вернулись в отряд, доложили, что колчаковского обоза не обнаружили ни по дороге в Каменск, ни в Головлёве. Игнат Василич догадается, что обоз пошёл в Поречное, станет ждать Костю и, не дождавшись, всё поймёт. И пошлёт бойцов. Обозников громить. Костю выручать. А может быть, уж только мстить за него. Косте делается ещё страшнее: мстить – это если самого его уже не будет.

Если бы мама знала или Груня, побежали бы в отряд, сообщили. Хоть бы птица какая полетела к командиру, отнесла бы на крыльях весть про его разведчика и связного… Тяжкая тоска сосёт Костино сердце. Вот, значит, какая она бывает, смертная тоска…

А преследователи, видно, что-то решили. Вот солдаты разбегаются, залегают и ползут к землянке.

Костя усмехается. Почему-то он перестаёт бояться. Целое войско против него одного. Ладно, поборемся. Он-то в укрытии, попробуй попади в него. А они-то все на виду. Берёт наган наизготовку, чуть отклоняется от щели, чтоб самого не увидели.

Солдаты ближе, ближе. Почему не стреляют? Костя выбирает мишень – ближайшего справа солдата. Напряжённо целится. Когда те подползают так близко, что он уже не боится промахнуться, стреляет. Солдат замирает, винтовка падает из его рук. Без передышки Костя берёт на прицел другого – и тот припадает к земле, роняет винтовку.

Ура! Буйное веселье охватывает Костю. Враги повернули! Они бегут! Обратно! Один на ходу стреляет по избушке. Струйки земли текут поперёк щели, из которой стрелял Костя. Значит, заметили, надо осторожнее. Поручик что-то кричит тому, стрелявшему. Ругает? Почему? Непонятно, и от этого тревожно.

Медленно тянется время. Подкорень снова гонит свою «армию» на приступ партизанской «крепости» с её единственным защитником и воином. И снова падает один из штурмующих, а остальные поворачивают назад.

«Три!» – считает про себя Костя. Целых три! Ура! Он готов кувыркаться, кричать от радости. Но некогда. Поспешно шарит в карманах – заложить запасные патроны в барабан нагана. Пока ещё можно держаться. Эх, если бы птица какая пролетела к командиру, поторопила его выручить своего разведчика и связного…

Костя замечает – противник изменил тактику. Рассыпались редко-редко друг от друга, охватывают избушку кольцом. Костя перекидывается от своей пристрелянной уже «амбразуры» к противоположной стенке. И там есть щель. Выстрел опрокидывает одного. Убит или ранен – разглядывать некогда. Ещё выстрел из приоткрытой двери – солдаты разбегаются и снова залегают.

Наступает тишина. И вдруг – не грезится ли? – Костя не верит собственным ушам: над степью звонко, как трель жаворонка, раздаётся песня. Бунтарская песня, вывезенная кем-то с Украины:

 
За Сибирью солнце всходит.
Хлопцы, не зевайте…
 

Погромыхивает пустая телега, Стёпка Гавриленко едет на свой клин. Он ещё не видит солдат и распевает во всё горло.

– Стё-пка-а! – кричит Костя, и получается у него тонко и немного жалобно – от слезы, которая вдруг накатила при звуке Стёпкиного голоса. – Сте-пу-урка-а!

Вот та птица, что отнесёт командиру весть о Косте. Стёпку небось и Подкорень знает, и целовальнику хорошо известно – это не партизан. Трогать его не станут.

Громыхает телега, Стёпка не слышит Костиного зова. Даже не оборачивается. Но нет, приостановился. Только почему-то смотрит не на избушку, а на Костиных преследователей. Ясно: Подкорень встал во весь рост, машет рукой, подзывает Стёпу к себе. Ага, вот для чего: на телегу складывают убитых. Наверное, есть и раненые, вот один силится встать. Но в телегу сел и погнал лошадей какой-то мужик, а Стёпка остался. Он стоит перед офицером, вытянувшись в струнку, как солдат. Приучил-таки Подкорень перед ним тянуться. Что же дальше-то будет?

Стёпушка! Он идёт сюда, к Костиной землянке! Оглянется на офицера, тот махнёт – иди, мол. Сам посылает. Это уже совсем непонятно. Стёпка снова шагает. Только почему-то руки странно держит. То над головой их поднимет, будто идёт сдаваться, то в сторону разведёт и пальцами пошевеливает, словно отряхивает – теперь уж близко, пальцы видно, – будто хочет показать, что в руках ничего нет, никакого, мол, оружия. Дурачок Стёпка. Неужели Костя в него стрелять станет? С ума он, что ли, сошёл? Или Костя на него подумать может, что Стёпка с оружием пойдёт на старого дружка? Ну зачем он так смешно пальцы свои растопыривает?

Костя решил притаиться, ждать, что будет. Из щёлки ему хорошо видно приближающегося Стёпку, а тому его не видать.

Подходит. Да какой же белый! Костя не раз видел Стёпку таким – лицо сразу сожмётся в кулачок, побледнеет, прямо иззелена станет, а по нём густо конопушки проступят, как на сорочином яйце. Глаза Стёпкины бегают, как всполошённые мышата.

Стёпка в нерешительности останавливается, немного не дойдя до двери:

– Костя, Кось! Ты живой?

– А то какой же?

– Выдь сюда!

– Ты что, сдурел? Чтоб подстрелили? Иди сам ко мне.

– Я боюсь. Тех, что с тобой сидят.

– Кого? Один я, иди скорей!

– Боюсь. Они, – Стёпка кивнул на офицера, – говорят: «Там небось кто-то сидел, ждал тебя. Не может быть, чтоб один»… Выдь, Костя!

– Степушка, скорей сюда, – Костя чуточку приоткрывает дверь, но так, чтоб те не заметили, – скорей! Мне-то ведь никак нельзя. Убьют ведь, Стёпка, что же ты стоишь?

– Не, они не станут стрелять. Вот послушай-ка. Они меня сами послали. Подкорень велел сказать, чтобы вы все, сколько есть, выходили сдаваться. Оружие побросайте так, чтоб он видел. Он никому ничего худого не сделает. Из-за тебя всех отпустит, потому – ты один ему нужен. И тебе ничего худого, а разговор есть.

Костя про себя соображает: вот почему Подкорень даже ругал солдата, который выстрелил. Верно, убивать его, по-видимому, не собирались. Но про каких остальных речь – ведь он один здесь… Костя думает и молчит, а Стёпка то оглядывается на офицера с солдатами, то опять заглядывает к Косте в щёлку и даже как-то весь двигается от нетерпения, стукает нога об ногу, будто сучит ими.

– Слышь, что ли, Коська, что молчишь? Они велели сказать, что, мол, клянутся, вот крест, убивать не станут, только поговорят чего-то…

«Ну да, для того и обложили, как медведя в берлоге, и на приступ шли, вроде на вражью крепость, чтоб просто поговорить. Что-то тут не так. И Стёпка тоже – глупый или какой?»

– Скажи им, Стёп, дураков нет, пусть середь себя поищут. Хотя нет, не говори этого, а то они на тебя обозлятся. Ты передай: так, мол, и так, не идёт, и всё. Пусть что хочут… А сам, Стёпушка, душой прошу, отпросись от них скорей и лети что есть духу, а то коня возьми – и к партизанам, к Гомозову Игнат Василичу. Слышишь? Они стоят…

Ох, как забегали Стёпкипы глазки! Даже затрясся весь. Отчего он так? И тут Косте почему-то не захотелось говорить, где стоит партизанский отряд и как Стёпке его найти. Почему, он и сам не знал, но почувствовал – нельзя. Этому дрожащему парню, бывшему дружку, Костя про себя и мог бы что-то сказать, а про отряд – нет. И он замолчал. И стало опять Косте холодно и тоскливо. Та оживлённость и надежда, что возникли, как только услышал Стёпкину песню, разом угасла.

Стёпка, дрожа, выжидательно смотрел на него, а он молчал, будто перед ним снова только пустая степь и вдалеке – враги, будто рядом вовсе никого нет.

– Ой, да никак же не можно без тебя ворочаться! Убьют они меня. Этот, страшный-то каратель, Подкорень-то, сказал: вернёшься без дружка – пристрелю! Ему целовальник сказал, что мы, мол, дружки с тобой…

Вот чего он боится…

– Пойдём, айда, Костя, – хнычет тот, а Костя его слышит как бы издалека, у Кости свои думы. – Пойдём, айда! Ведь застрелят меня насмерть. – Зуб на зуб не попадает у Стёпки. – Слышишь, что ли? Они ведь клялись, что тебе ничего не сделают.

– Враки всё. Тебя-то не за что. Ты не виноватый, раз я сам не иду. И не трясись. И хошь, Стёпка… Эй, Степ! Прыгай сюда, в землянку. Запрёмся с тобой. Живым хотят взять, так стрелять не будут. До ночи досидим, а там, потемну-то, им нас не устеречь. Трава высокая, лесок – вот он, а подале – ваша рожь. В темноте-то поди поищи. А? Давай! Сюда и пули не достают, через земляные пласты. Верно спасёмся!

Дрожит Стёпка. Не знает, где страшней. Вернёшься, проситься станешь, может, ещё и простят, а сюда, с Костей в пару, – нет.

– Не останусь с тобой. Ты и сам тут пропадёшь. Говорю тебе, пойдём. Они по-хорошему зовут. Они ещё до меня хотели тебе сказать про это, да ты стрелял, не слушал… Идём, что ли?

Ну что такому скажешь? Молчит Костя.

И пошёл Стёпка назад один. Теперь и Костя снова один на всём свете. И думает он не о Стёпке, что сейчас стоял здесь не поймёшь какой, а думает совсем о другом. Ему теперь доподлинно ясно, что Подкорень с солдатами хотят взять его живым. В памяти будто высветились Грунины слова о том, что говорили о нём богатеи на мельнице: «По жилочке бы выдергать за каждое слово, всё бы рассказал». Не зря рядом с карателем крутится целовальник. Вот о чём хотят они с ним «поговорить»…

Надо подумать, принять решение, как принимают в трудную минуту решение Гомозов и комиссар Ивин. Пожалуй, то, что сгоряча, не раздумывая, предложил Стёпке, и есть самое верное. Живым они его могут схватить, если выйдет, или, скажем, сейчас вздумает выскочить и бежать, а будешь сидеть в этом станочке – как достанут? Никак. Дверь припёрта. Ломать станут – он стрелять. Или стены станут разваливать – тоже застрелит первого же. А день идёт. Может быть, скоро подгадает партизанский разъезд. А нет – так досидеть до ночи и уж тогда пытаться…

Решение принято. Костя деловит и почти спокоен. Теперь надо проверить, сколько у него патронов. В барабане… в барабане всего два. В кармане – засохший листик, крошки. Патронов нет. Пусто. Потерял, наверное. И в другом пусто. Всего два. Всего два. Не заметил, как извёл все. Холод страха снова касается Костиного сердца, но Костя отгоняет его. Два патрона есть. Можно держаться. Надо держаться.

Текут минуты. Кажется, Костя слышит, как они шелестят. Это шелестят под ветром листья на берёзке, что выросла на крыше землянки, у самого дымового отверстия.

Что это? Опять Стёпка бежит. Да проворно этак. Рад, что не стали его наказывать. Чего ещё хочет? Смотрит Костя на бегущего Стёпку и не видит, что зашедший заранее далеко в сторону, теперь сюда же поспешает солдат с винтовкой. Костя его пока ещё и не может увидеть. А Стёпка то ли видит, то ли нет, но не его это дело. Ему сказано – беги ещё раз и вызови дружка из землянки.

– Костя, а Кось, выйди сюда. Я к тебе туда боюсь, ты выйди, они тебе ничего…

А было так. Стёпка вернулся, заикаясь и давясь слезами, доложил Подкорню, что Костя идти с ним не захотел. Стёпка весь вспотел от страха и повторял: «Я не виноватый, ваше благородие, я не виноватый».

Их благородие убивать Стёпку не стал, а подробно расспрашивал его, что он говорил своему дружку и что тот отвечал.

– Ну, а он что на это?.. Ну, а ты что ему? – понукал каратель вконец потерявшегося мальчишку, требуя слово в слово передачи всего разговора. – А потом он что?

– Потом Костя и говорит: «Давай, говорит, иди сюда, досидим здесь до вечера, а потемну они (это вы, мол, ваше благородие) нас не устерегут»… А я не захотел с ним вязаться, потому что…

Вот тут-то их благородие сделался задумчивым и перестал слушать, почему Стёпка не захотел вязаться с Костей. Он покрутил головой, поглядел на небо – высоко ли ещё солнце и долго ли до вечера, – потом подозвал одного солдата, что-то ему шёпотом объяснил. А уж после этого снова позвал Стёпку и велел ему ещё раз возвратиться к землянке. Да обязательно вызвать бывшего дружка наружу. Он сам, поручик, попробует с ним договориться. Вот Стёпка и вызывает.

– Костя, а Кось, ты выйди. Они тебе ничего. Подкорень сам тебе чего-то сейчас покричит.

И Костя решается. Он ведь понимает, что нужен карателям живой, значит, стрелять они не станут. Может, и правда Подкорень хочет ему что-то покричать. Ну, пусть поорёт. Так ведь зря. А снаружи так светло, так привольно колышутся травы…

Костя выходит на минуточку, не отпуская рукой дверь, чтоб, в случае чего, сразу вскочить обратно. И снова слышит:

– Ты подойди сюда поближе.

– Пусть кричит, отсюда слышно…

А у Стёпки уж совсем тревожное лицо. Он вроде что-то ещё сказать хочет, но только открывает рот и закрывает, а сказать – не говорит. Он, Стёпка, видит то, чего не видит Костя.

В этот-то момент Костю что-то сильно толкнуло сзади, в бедро. И нога сразу перестала держать его. Он осел наземь. Сгоряча не чувствовал боли, только тёплая мокрель пошла по ноге. Костя, опираясь рукой о траву, в другой держа наган, обернулся назад, туда, откуда толкнуло. Увидел белобрысое лицо с приподнятыми бровями и выстрелил в него. Может, промахнулся, может, нет. Делая огромные усилия, стал отползать обратно в избушку и захлопнул за собой дверь.

Стёпка, который всё это видел, вдруг сорвался и побежал. Прочь от избушки, от карателей с их начальником Курдюмовым, по прозвищу Подкорень, с вооружёнными обозниками. Он бежал, и ветер свистел в его ушах, а потом над головой просвистела пуля, и ещё как будто бичом хлестанул лихой, в два пальца разбойничий свист – лови, мол, его. Но, по правде, никому он не был нужен, просто попугали. Он мчался, не останавливаясь, пока в лёгких хватило воздуху, а потом задохнулся и упал. Полежав немного, поднялся. Никого вокруг уже не видно, значит, далеко убежал. Пошёл себе дальше шагом, пока не дошёл до реки. И тут ему ужасно захотелось помыть ноги. Они так и горели – исколотые ломкими травами, натруженные в беге. Сел на бережок и опустил босые ноги в холодные струи. Через воду они показались белыми и неживыми. Тогда он посмотрел на своё отражение в реке. Лицо зыбилось на волне, корчилось, расплывалось, совсем не похожее на живое человеческое лицо. Но этого боязливый Стёпка не испугался. Он-то знал, что жив-здоров. Вот они – руки, ноги, голова, всё цело. И он тихо засмеялся от радости. А на текучей волне закачалась изломанная, исковерканная гримаса, расплылась и исчезла без следа.

Избушка-станок была немного заглублена. Внутрь вела одна ступенька. Костя сел на землю, навалившись на эту ступеньку, потому что сидеть прямо было трудно. Очень кружилась голова, сохло во рту. Штанина на простреленной ноге намокла кровью. Костя оторвал рукав от рубахи, разорвал на две полосы и, не снимая брюк, потому что это было очень больно, прямо сверх штанины перетянул рану, как это делали санитары, когда хотели унять кровь. Потом тяжело задумался.

Зачем они это сделали? Нарочно подкрадывался, чтобы ранить. Убивать не велели, значит. В то время как Стёпка… Ага, Стёпка, наверное, и сболтнул, что Костя ночью собирается удирать. Так. Чтоб не удрал, значит. Очень им нужно «поговорить»! Они не знали, что у него оставалось всего два патрона. Не догадывались. И Стёпка не знал. Вот что. Значит, и теперь не знают, что патрон один. Будут дразнить, чтоб он скорее истратил все патроны, сколько есть, а потом… Они теперь знают, удрать не сможет. Не сможет… Так… Один патрон.

Костя будто видит его, этот туго загнанный в дуло нагана патрон. Он понимает, что надо делать, но всё его существо противится этому пониманию.

«Нет! Жить!» Сознание лихорадочно ищет выхода. Ведь можно ещё попытаться перехитрить врага. Можно сделать так: выползти на волю, крикнуть им, что готов, мол. Да они и сами увидят. Готов, мол, разговаривать. Спрашивайте. Прибегут, станут мучить. Так ведь не сразу помрёшь. Даже очень может быть, что выживешь. Вон одного дядьку партизаны от карателей отбили – те успели уши ему отрезать, искололи всего, но был ещё жив. Потом оправился. Костя сам видел.

Ох, какие круги плавают перед глазами, прозрачные колёса крутятся! Это, наверное, от потери крови…

Да, вполне может быть, что живым останешься. Небось командир всё же выслал ребят. Те придут в село, разобьют обозников и наверняка нападут на его след. Искать ведь будут. И спасти могут. От смерти. Надо идти. С одним патроном всё равно не продержаться долго. Да и слабнет он. А те небось ещё и перевяжут, чтоб выдержал, пока будут спрашивать…

Костя стал думать, о чём они могут спрашивать и как надо будет в ответ молчать. Спросят, где сейчас отряд и куда собирается выступать, какое в отряде оружие и сколько в нём людей… И про каждого в отдельности, кто какой человек, откуда родом и на какой капкан его ловить можно: и про Гомозова Игнат Василича, и комиссара Ивина Егор Семеныча, большевика из Питера. И ещё – про всех, кто в сёлах и деревнях, в городе Каменске и на лесных да степных заимках помогает отряду Гомозова быть неуловимым, когда надвигается опасность, и непобедимым в бою. Если он назовёт хоть одного из них, тому человеку не жить. И может дальше потянуться ниточка: враги узнают связи, тайные партизанские пристанища, начнут гибнуть люди, десятки друзей…

Как всё-таки хочется пить! А бедро уже сильно разболелось. Жжётся. Будто к нему прикладывают раскалённое железо. Костя в кузне. Дядя Арсентий, кузнец, куёт для коньков железный рез-полозок и прикладывает Косте к бедру. Дядя Арсентий… «Фу, засыпаю я, что ли?» – пугается Костя. Но он не спит. Только кружится голова. Перед глазами крутятся и крутятся прозрачные колёса. Костя крепко зажмуривает глаза и снова открывает. Ему нужно думать, думать. Хорошо бы враз забыть всё, что может быть интересно врагам. Забыть названия сёл, фамилии людей, лица. Забыть? Вот они здесь. Обступают его. Учительница Анна Васильевна наклоняется к Косте, садится рядом. Он теснее приваливается к земляной ступеньке, будто опирается на плечо учительницы. А вот хозяин дома в Ползухе, что дал им приют в тот день, когда учительница выступала на ползухинском базара. Он и сейчас продолжает помогать партизанам. Здесь и его жена с ребёнком на руках. Подмигивает Косте Боровик, механик по судовым котлам в Каменске, член партийной ячейки. В землянке стало трудно дышать, тесно от людей. Вот дядя Тимофей Пархомов из Сальковки, вот брат партизана Суренкова, что остался дома, в селе, вот усатый регент Корченко, чья жена уверяет всех, что он в колчаках, вот улыбается физиономия Гараськи Самарцева, про которого в Поречном думают, что он без вести пропал. Здесь и дядя Пётр Петраков, и рабочий кожевни Матвей Банных, и многие-многие другие, кого хорошо знал Костя, у кого иногда ночевал, а с иными вместе выполнял задания. Все, кого он узнал за этот год не только в Каменском уезде, но и по всей губернии. Теперь они неслышно прошли сквозь стены землянки, обступили Костю так тесно, что совсем нечем дышать. Костя облизнул пересохшие горячие губы. Провёл рукой по глазам. Никого нет. А как ясно видел каждого… Но ведь надо, наоборот, забыть всех. Враз. Чтоб никто даже издали не припомнился на допросе. Нельзя.

Отца Костиного как мучили – никого не выдал, совесть не позволила. И не выдаст.

А вдруг не выдержит мучений, ослабнет, впадёт в беспамятство да и начнёт болтать, сам того не ведая? Так бывало с некоторыми, он слышал…

Сидит в станке-земляночке крестьянский сын из села Поречного, шестнадцатый год от роду, истекает кровью, думает великую, горькую думу. О людях. О жизни. О смерти. О совести.

Выползти бы на волю, под ветерок. Пусть враги напоят его и перевяжут рану. Потом пусть хоть и мучают, зато ведь жить останется. Жить. А те люди, если он не выдержит?

Да что же это такое?! Сильная злость закипает в Косте. Он уж ничего и не чувствует, кроме этой злости. Кого хотят сделать из него эти гады? Предателя? Не будет этого!

Злость придаёт силу приподняться, толкнуть дверь, выбраться наружу. Приподнялся, привалился к стенке, чтоб не рухнуть. Видит – офицер и с ним трое солдат медленно идут к нему. А другие на большом расстоянии от землянки окружили её. Стоят далеко друг от друга. Ждут. Как волки окружают жертву, ожидая, когда она ослабнет.

Не ослабнет. Не ждите. В барабане нагана есть ещё патрон.

– Эй, вы! – закричал Костя изо всех сил. Вышло не очень громко, но всё же слышно. – Эй, вы! Допрашивать меня хотели? Не дамся! Шиш вам! – Сложил пальцами дерзкий узелок и слабо взмахнул им навстречу идущим. – Шиш!

Потом прислонился затылком к дерновой стене землянки, будто к обросшей щетиной родной щеке, ещё помедлил мгновение.

От вольного воздуха и ветра кружилась голова, звон стоял в ушах. И послышалось Косте будто отдалённое конское ржание, гул земли под копытами. Это мчатся партизаны ему на выручку. Вот уже мелькают за лесом партизанские пики. На их остриях огненными точками трепещут красные флажки. Огненными точками.