Текст книги "Рисунки На Крови"
Автор книги: Поппи Брайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Джо ударил его снова, и губы мокро размазались по зубам, мягкая кожа треснула, пошла клочьями. По сравнению с этим хук Тревора показался ему шлепком любовника. Джо отпустил его руку, и Зах рухнул на тротуар. Он не мог открыть глаза, хотя их жгли жаркие слезы. Он свернулся, как эмбрион, закрыл руками голову. Его отец кричал на него почти со всхлипом:
– Умник нашелся! Чертово ОТРОДЬЕ! Всегда думал, что ты умней меня. ТЫ И ЭТА шлюха со своими смазливыми рожами. Посмотрим, какой смазливенький, ты ТЕПЕРЬ будешь? Какой ты будешь умненький, если ВТОПТАТЬ В ТРОТУАР твои чертовы МОЗГИ?
Ботинок Джо врезался в основание позвоночника Заха, послав вверх по телу жаркую волну боли. Он меня убьет, думал Зах. Он забьет меня насмерть прямо посреди улицы. Интересно, мое тело в том доме тоже умрет? И что, Тревор проснется радом со мной, увидит, что череп у меня раскроен, и решит, что это – его рук дело?
Эта мысль была невыносима. Зах перекатился, увидел, как поднимается сапог, чтобы ударить его снова, схватил отца за колено и с силой рванул. В это мгновение Зах знал, что, если Джо сейчас упадет, больше он уже не встанет. Если хватит сил, Зах его просто убьет – бутылкой или куском кирпича, если таковой найдется, или даже просто голыми руками, если под руку ничего не попадется. К чертям, не давать сдачи – все ставки отозваны.
Но Джо не повалился. Заху удалось лишить его равновесия, и он споткнулся, но оправился и с оглушительным воплем ярости врезал носком сапога в плечо Заху. Мускулы немедленно сжались в визжащий узел агонии. Ну вот и все, сквозь боль думал Зах. Это был мой шанс, и я его провалил, вот теперь будет только хуже. Он уже чувствовал вкус грязного каблука, разбившего ему рот, раскалывающиеся зубы, кровь, хлещущую ему на язык.
Но вместо того чтобы со всего маху наступить ему на лицо, Джо нагнулся, схватил Заха за руку и рывком поднял, всем своим видом демонстрируя, что не постесняется вырвать ее из сустава, если Зах вздумает сопротивляться.
– Ты достаточно ловок, чтобы забираться туда, куда тебя не звали. Но недостаточно умен, чтобы понять, когда ты нежеланный гость, – прошипел он в лицо Заху. Изо рта Джо несло мятными таблетками и дрянным джином. – Ты влез не в свое дело, и я тебя остановлю. Не противься мне, иначе я выколю тебе глаз. Клянусь, выколю.
Зах ему поверил. Он вспомнил, как однажды, незадолго до того, как он раз и навсегда ушел из дому, Джо швырнул его о стену и держал зажженную сигарету в каком-то дюйме от его правого глаза, угрожая прижечь его, если Зах мигнет. Эвангелина вырвала сигарету, получила пощечину, сбившую ее с ног, а потом на все корки честила сына за то, что он спровоцировал отца каким-то ехидным замечанием. Позднее Зах заметил, что ресницы у него опалены.
Джо вытащил оружие бедняка, которое всегда носил при себе, выходя на улицы Нового Орлеана: вязаный носок, наполовину набитый монетками в одно пении. Черная шерсть была жесткой от засохшей крови. Он задумчиво похлопал носком по раскрытой ладони, потом усмехнулся и занес его над головой, набирая воздух для удара.
Тревор, безмолвно пообещал Зах, если я тебя снова увижу – нет, КОГДА я тебя снова увижу, я увезу тебя на самый чистый, самый белый, самый синий, самый теплый пляж, какой только существует на свете, и куплю тебе любую бумагу, любые чернила, какие захочешь, и мы сохраним здравый смысл настолько, насколько сами того захотим, и будем любить друг друга, пока живы. Мы отпустим наше прошлое и начнем сами творить свое будущее.
Потом носок отца врезался в его череп. Джо ударил с такой силой, что носок разорвался. В мгновение перед тем, как разум его угас, Зах увидел, как содержимое носка извергается ему на голову – сверкая, переливаясь.
Не монетки в пенни. Крохотные бриллианты.
Тревор шел по переулку, который сам себе выбрал. Переулок все глубже уводил его в промышленную зону, куда Тревору не слишком хотелось идти. Но перекрестки больше не попадались, а он отказывался возвращаться тем путем, каким пришел. Ничего для него не было в тех барах, ничего, кроме бутылок, затянутых пылью и полных яда, ничего, кроме рассыпающихся костей Сэмми-скелета.
Он прошел сверкающее бурлящее озерцо черной жижи, обрамленное цепью заграждения, миновал огромное обветшалое здание, из сотен окон которого валил белый дым, железную дорогу, где ржавые товарные вагоны лежали разбросанные, словно детские кубики. Была странная токсичная красота в этом ландшафте. Будто виды иной планеты, подумал сперва Тревор, но эта разруха была вполне в духе человека.
Его пальцы зудели по карандашу и бумаге. Он почти чувствовал, как скользит по странице графитное острие, как оно слегка задевает о зерно бумаги, как это трение вызывает мельчайшие симпатические вибрации в костях руки. Засунув обе руки глубоко в карманы, он шел вперед.
Улица начала выгибаться прочь в странную перспективу, будто линия горизонта здесь не совсем сопрягалась с небом. Он увидел впереди край еще одного пустого участка, но, заметив уголок здания, сообразил, что участок не совсем пуст. Просто здание стоит от улицы дальше, чем все остальные.
Что-то еще было странное в этом здании. Мгновение спустя Тревор сообразил, что именно. Оно было деревянным. У постройки перед ним была деревянная веранда – здесь, посреди промышленной пустыни, опустошенной земли, стали и бетона.
Дом отбрасывал на землю плоскую черную тень: тень сходящейся к коньку крыши и тонких веретенообразных перил – такую, какую отбрасывают миллионы веранд миллиона разваливающихся фермерских домов. Кружа на машине по захолустным городкам Юга, таких увидишь немало. Правда, они нечасто встречаются в промышленных районах бескрайних и серых пустынных городов.
Еще несколько шагов – и его сознание подметило то, что подсознание давным-давно знало. Это был дом с Дороги Скрипок.
Страшный дом стоял себе плотный и реальный посреди некрофилического ландшафта, сплетенного сном. Такой же, какой всегда. Никто бы не счел его частью того мира, где он теперь объявился.
Страшный дом. Пусть не зародыш Птичьей страны, но гнилая ее сердцевина. Пусть. Если не от этого мертвого мира, то его исток и источник.
Он вернулся домой. И если на этот раз он умрет, это будет так, будто он так и не прожил последние двадцать лет. Если он не умрет, остаток жизни принадлежит ему.
И Заху, если он еще захочет иметь с ним дело. Это дом, где ты, помимо всего прочего, четверть века спустя потерял девственность, напомнил себе Тревор. Но это было лишь еще одним источником власти дома над ним, власти столь же мощной, сколь и власть смерти.
Помни, снова услышал он голос из сна, у тебя еще будет время спуститься в Птичью страну…
Но вот теперь времени больше нет. Теперь он спустился на самое дно.
Лишенный двора, заросшего сорной травой, и зеленого плаща кудзу, дом казался дряхлым, будто сложенным из щепок и теней, со сломанным хребтом. Окна, подернутые рябью непроницаемых красок, отражают невидимый Тревору свет.
Когда он переходил безликий участок, они вспыхнули фиолетовым, потом поблекли до цвета синяка.
Поднявшись по ступеням, Тревор толкнул покосившуюся дверь и вошел внутрь. Гостиная осталась такой, какой он ее помнил: гадкое безобразное кресло и продавленный диван, еще не съеденные совершенно грибком и плесенью; а вот и проигрыватель в окружении ящиков с пластинками. Его сердце на краткий миг остановилось, когда он заметил в полуосвещенной комнате еще одну фигуру.
У дверного проема в коридор сидела на корточках стройная женщина в свободной белой блузке и красной юбке с длинными, до локтя, перчатками к ней в тон. Длинные черные волосы рассыпались у нее по спине и плечам, шли рябью сверхъестественных синих бликов.
Вот голова се повернулась, как на шарнире. Лицо запрокинулось к нему, бледное, с острыми чертами, поразительно красивое. Ее огромные темные глаза были слегка раскосыми, запачканными тенями. Тревор осознал три вещи сразу: женщина в точности походила на Заха; она держала что-то в сложенных лодочкой руках; на ней была только длинная, до полу, сорочка и никаких перчаток. Подол сорочки настолько пропитался кровью, что Тревор сперва решил, что это отдельный предмет одежды. Руки до локтя у нее были испачканы в крови.
Подняв руки, она показала ему, что в них Тревор увидел желеобразный сгусток крови, продернутый черными венами, а среди них – черная точка глаза. Пять крохотных подвернутых
пальчиков.
– У меня не было денег на врача, – сказала она, – так что я била себя по животу, пока не пошла кровь Я просто хотела, чтобы эта чертова дрянь из меня вышла Ты меня слышишь? Вышла!
Тревор наступал на нее, заставляя отвести взгляд. Накатил гнев, заставив жарко пульсировать вены в висках. Нет прощения тому, чего Зах натерпелся от рук этой женщины.
– Ничего подобного ты не сделала, – жестко произнес он. – Ты его не хотела, но все равно родила, и вы вдвоем терзали его сколько могли. Это было девятнадцать лет назад, твои малыш вырос. И кто ты после этого, ты, злая сука?
Женщина снова упала у дверного косяка. Кровавое месиво выскользнуло у нее из рук. Тревору пришлось подавить в себе желание подобрать одинокий эмбрион, заплакать над ним. Это искалеченное нечто – не Зах, оно не может быть Захом. Это только так и не родившийся фантом.
Он вспомнил, что мать Заха звали Эвангелина, как стих.
– Уходи, Эвангелина, – тихо сказал он. – Убирайся из моего дома. Я тебя ненавижу.
Взгляд огромных, как у подраненного зверя, глаз остановился на Треворе. Он не мог сказать, слышит ли она его. Она никак не реагировала на его слова.
– Ты призрак, – сказал он ей, – и ты даже не мой призрак.
Голова ее откинулась назад. Пальцы скривились в когти. Дрожь пробежала по ее телу, и на мгновение его контуры расплылись, как будто она прошла через невидимую мембрану. А потом вдруг волосы цвета воронова крыла стали превращаться в пшеничный шелк, прошитый потоками более темного золота, и в этих новых волосах появилась запекшаяся кровь. Черты ее лица стали мягче; тело словно округлилось, стали тяжелее груди. Ее руки повисли вдоль тела – сплошное месиво крови и синяков. Тревор обнаружил, что смотрит на собственную мать, на Розену Мак-Ги, такую, какой он нашел ее в то летнее утро семьдесят второго года.
Он вспомнил первый день своего возвращения в дом, то, как он зажег свет в студии и увидел рисунок Бобби, идентичный тому, какой нарисовал в автобусе сам Тревор. Тогда Тревор думал, что Бобби, возможно, нарисовал его еще до ее смерти, что-то вроде прогона перед спектаклем. Но рисунок был слишком точен. Если вспомнить, как боролась за жизнь Розена, Бобби никогда бы не удалось так же точно нанести удары на ее плоть, как он сделал это на бумаге.
Нет. Он сначала убил ее, а потом присел рядом с блокнотом и зарисовал тело. А потом повесил рисунок на стену студии, прежде чем пошел и убил Диди. У Тревора не было никаких доказательств того, что события происходили именно в такой последовательности, но он видел все мысленным взором слишком ясно. Вот Бобби скрючился на полу перед изувеченным телом жены, рука летает над листом, глаза перебегают с маниакальной напряженностью с лица мертвой Розены на страницу и обратно. Но почему?
Глаза матери открыты, белок подернут кровью. Глубокие борозды отмечают лоб, левый висок, середину груди. Все раны сильно кровоточили. Из ран на голове струилось также прозрачное вещество – церебральная жидкость, наверное, – прочерчивало прозрачные дорожки в крови. Тревор заметил, что в отличие от него самого и Сэмми-Скелета Розена была не в костюме по моде сороковых годов; на ней были все те же вышитые джинсы и хлопковая блузка с круглым вырезом и крохотными рукавами, что были на ней в ту ночь, когда она умерла.
Но что, черт побери, это значит? Что, черт побери, хоть что-то из этого значит? Внезапно ему захотелось, чтобы рядом с ним оказался Зах. Так сильно ему, наверное, ничего никогда не хотелось. Зах способен распутать мудреные узоры и логические совпадения, быть может, даже объяснить их. А если в этой Птичьей стране нет никакой логики, Зах мог бы его обнять, дать ему место, куда спрятать лицо, так чтобы не пришлось все смотреть и смотреть на кровавые глаза матери.
Нет. Он сюда за этим пришел. Ему надо увидеть все. Тело Розены наполовину загораживало проход. Тревор протиснулся мимо него, тщательно следя за тем, чтобы случайно не коснуться ее ногой. Он мог представить себе, как безвольно раскинутся ее руки и ноги, если он опрокинет ее, даже слышал в воображении пустой звук, с каким ее голова ударится об пол. Когда он почти прошел, он даже представил, каково бы это было, подними она руку и ухвати его за колено. Но Розена осталась неподвижна. Нет, она никогда не причинила бы ему вреда.
Нарисовал ли Бобби и Диди после того, как убил? Возможно. Но почему-то Тревор в это не верил. К тому времени, наверное, близилось утро, и Бобби не хотел встречать еще один рассвет. Но куда он пошел потом? Прямо в ванную со своей веревкой или куда-то еще?
Столько вопросов. Внезапно Тревор испытал отвращение к самому себе за то, что задает вопросы там, где на них, похоже, нет ответа. Какое, черт побери, имеет значение, что сделал Бобби? Какая ему теперь разница? Ему во веки веков не стоило есть эти грибы, не стоило катапультироваться в Птичью страну. Он оставил Заха, он не знает, как найти дорогу назад, и все здесь – сплошной бессмысленный тупик.
Может, все это галлюцинация? Один мир казался столь же осязаемым, как и другой: он ведь чувствовал, как ужалила его входящая ему в руку игла Сэмми, чувствовал запах свежей крови и резкую канализационную вонь трупов. Но он торчит на незнакомом наркотике. Кто знает, что может случиться? Может, он войдет в свою спальню и увидит собственное тело, сонно свернувшееся вокруг Заха на матрасе. Может, тогда он сможет вернуться в него.
Ты пришел искать ответ, напомнил он самому себе. Ты что, думал, этот ответ будет написан на стенах кровью? Ты действительно готов вернуться в реальный дом, в пустой дом? Ты готов перестать пытаться встроить себя, словно лишний паззл, в головоломку смертей членов своей семьи, улететь с Захом прочь, начать собственную жизнь?
Этого он не знал. Казалось, между ним и всем, что он видел, стоял невидимый барьер, как будто дом позволял ему смотреть, но не касаться, говоря ему: Тебе никогда здесь не было места. Как будто ему нужно слышать это снова! Мертвые связаны меж собой в ужасающей интимной близости, а Тревор – живой, он здесь чужак. Тебе здесь не было места тогда. Тебе здесь нет места сейчас. Бобби целиком и полностью исключил тебя. Они все тебя бросили. Возвращайся к единственному человеку, который достаточно тебя любит, чтобы остаться.
Тревор обнаружил, что стоит перед закрытой дверью собственной комнаты. Он будто шел по тоненькой линии между прошлым и будущим. Если он упадет, у него не будет ни того, ни другого. Равновесие значит все.
Словно во сне Тревор увидел, как его рука поднимается, как пальцы смыкаются на ручке двери. Медленно, очень медленно он открыл дверь.
Человек, сидевший на краю кровати, поднял глаза. Его взгляд встретился со взглядом Тревора – льдисто-голубые ирисы, обведенные черным. Зрачки невероятно расширены. Худощавое лицо и голая грудь измазаны кровью. Рыжеватые волосы свалялись от крови. В правой руке – ржавый молоток, головка молотка блестит жирным, липким красным, гвоздодер – кошмар спутанных светлых волос, обрывков кожи, обращенных в пыль мозга и костей. Медленные струйки крови сбегают по рукояти, прокладывают темные, похожие на вены дорожки по руке до самого локтя.
Тревор смутно сознавал, что в комнате есть кто-то еще, небольшое неподвижное тело на матрасе. Некто дышит глубоко, закутан в одеяло, как в саван. Но он никак не мог сфокусировать взгляд на этом маленьком теле; мембрана в этом месте будто мерцала, становилась непроницаемой – морщинка в ткани этого мира.
Долгое-долгое мгновение они с Бобби просто смотрели друг на друга. Лица их больше походили друг на друга, чем помнил Тревор. Потом Бобби словно очнулся, его губы шевельнулись, но вышел только надломленный шепот, хриплый от виски и горя:
– Кто ты?
– Твой сын.
– Диди и Розена…
– Ты убил их. Ты меня знаешь, Бобби. – Тревор сделал несколько шагов в глубь комнаты. – Лучше бы тебе меня узнать. Я двадцать лет не переставал думать о тебе.
– О, Трев… – Молоток выпал из руки Бобби, глухим ударом приземлился в каком-то дюйме от его босых пальцев, но Бобби даже глазом не моргнул. Тревор увидел, как по его лицу, отчасти смывая кровь, катятся слезы. – Это правда ты?
– Пойди взгляни в зеркало, если не веришь.
– Нет… нет… Я знаю, кто ты. – Плечи Бобби обмякли. Он казался древним стариком, к тому же безутешным. – Сколько тебе сейчас? Девятнадцать? Двадцать?
– Двадцать пять.
– Ты еще рисуешь?
– Черт побери!!! – Тревор. вспомнил наносы бумажных клочков на матрасе, на подушке, на их с Захом телах, – Кому как не тебе это знать!
Очень медленно Бобби покачал головой:
– Нет, Трев. Я больше ничего не знаю.
Он снова поднял глаза, и по обнаженной боли на лице Бобби Тревор понял, что это правда. Ужасное подозрение холодным туманом заползло в его мысли.
– Почему ты меня не убил? – спросил он.
Он так долго ждал минуты, когда произнесет эти слова. Теперь они словно выдохлись, звучали безжизненно.
Бобби беспомощно пожал плечами. Тревор узнал этот жест – один из его собственных.
– Я просто вот так все сижу и сижу здесь, – продолжал Бобби, – смотрю на твои рисунки на стене, спрашиваю себя, как, черт побери, я мог ударить тебя этой штукой, спрашиваю себя, как я мог погрузить этот кусок металла в твой нежный умный мозг, думаю о том, как просто это было с ними по сравнению с тобой. Они был все равно что уроки анатомии. Тело – головоломка мяса, крови и костей… Понимаешь?
Тревор кивнул. Он подумал о том, когда ему самому хотелось, не переставая, кусать Заха, тянуть и рвать его плоть, чтобы посмотреть, что там под ней. Потом он подумал о драке в интернате для мальчиков, о том, как ударил старшего парнишку головой о кафель в душевой кабинке, о кровавых разводах, кружащих в теплой воде.
– А когда убиваешь тех, кого любишь, когда смотришь на то, что делают твои руки, ты чувствуешь, как капли крови падают тебе на лицо, все это время ты думаешь: Зачем я это делаю? А потом понимаешь. Это потому, что ты их любишь. Потому что хочешь знать все их секреты и тайны, а не только те, что они решили тебе показать. И после того, как ты разобрал их на части, ты знаешь все.
– Тогда почему…
Тревор едва мог говорить. Так, значит, то, что он с самого начала подозревал, правда: Бобби не любил его настолько, чтобы убить.
– Почему я тебя оставил? Потому что мне пришлось. Потому что я сидел и смотрел, как ты спишь, и думал все это. А потом ты вошел, вот только что. Я не могу этого сделать, Трев. Если у меня осталось хоть на грош какого-то таланта, какого-то дара, теперь они – твои. Я могу убить их, я могу убить себя, но тебя я убить не могу.
Снова подобрав молоток, он встал и пошел к Тревору.
– Подожди! – Тревор выставил перед собой руки, попытался коснуться Бобби. Бобби отступил вне пределов досягаемости, и руки Тревора схватили воздух. – Ты видишь… Это… – Он не знал, как выговорить то, что хочет спросить. – Как насчет Птичьей страны? Что в ней с тобой случилось?
– Птичья страна – машина, смазанная кровью художников, – словно во сне произнес Бобби. Тон его был безразличным, словно он читал лекцию. Он подошел ближе, протянул молоток, с которого все еще капала кровь. – Птичья страна – это зеркало, что отражает наши смерти. Птичьей страны вовсе не существует.
– Она же здесь, прямо за окном! – закричал Тревор. – Я только что оттуда пришел!
– Да, – ответил Бобби, – но я останусь в доме.
Он ткнул ручку молотка в ладонь Тревора, потом развел руки и заключил Тревора в объятия, которые походили на темный влажный туман. Контуры Бобби расплывались. Его плоть становилась все мягче, перетекала в самого Тревора.
– НЕТ! НЕ УХОДИ! СКАЖИ МНЕ, ПОЧЕМУ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛ! СКАЖИ МНЕ!!!
– На самом деле ты хочешь знать не “почему”, – услышал он голос Бобби. – Ты просто хочешь знать, каково это.
Тревор почувствовал, как вязкий туман просачивается в его кости, сворачивается спиралями в черепе, застит глаза. Кровь, сбегая по ручке молотка, липким теплом ползла по его пальцам, смешивалась с кровью из его собственных шрамов. Углом глаза он увидел, как на стене подрагивают и трепещут его детские рисунки, будто бьются плененные крылья.
– Скажи мне, – прошептал Тревор.
– Ты художник, – ответил шепотом голос, который теперь звучал из глубины его сознания. – Пойди и узнай сам.
Тут реальность мигнула перегоревшей лампочкой.
22
Зах стремительно падал через киберпространство. Ну надо же, оглушенно думал он, компьютер-то мне все-таки был не нужен; чтобы попасть сюда, нужно только выпить чашку кофе и чтобы потом кто-нибудь ударил тебя по голове с такой силой, чтобы глазные яблоки выскочили.
Он падал все быстрее и быстрее – со скоростью света, со скоростью информации, со скоростью мысли. И не было ни сознания, ни личности, никаких пугал из ФБР, никаких Соединенных Штатов, никакого Нового Орлеана или Потерянной Мили, никого по имени Захария Босх. Не было такой штуки, как преступление, не было такой штуки, как смерть. Он чувствовал, как растворяется в бесконечной сети синапсов, чисел, битов. Сеть была сложной, но лишенной эмоций, доступной анализу и логике. И это утешало.
Здесь было так холодно…
Внезапно Заха охватила паника, и он принялся барахтаться, сопротивляясь сети. Нет! Он не хочет здесь оставаться. Он не хочет, чтобы его затянуло, ассимилировало киберпространство, или Птичья страна, или пустота – чем бы оно ни было. Он не желал становиться маленькой частицей большего добра или зла, обтекаемым фрагментом информации, ничего не значащим сам по себе. Он хотел вернуться к Захарии Босху со всеми его хлопотами и противоречиями, проблемами и страхами. Он хотел назад, в свое тело. Он хотел Тревора.
Каждой частичкой оставшейся в нем воли Зах тянулся к пробуждению.
Киберсеть прошила холодная электрическая вспышка. Зах осознал вес своего тела и матрас под ним, почувствовал, как колотится в груди сердце. Его посетила страшная мысль, что сердце только сейчас начало биться снова. Кровь затекала из носовой полости в горло, Зах едва не захлебывался ею. Голова гудела и пульсировала. По ладоням как будто кто-то прошелся наждачной бумагой.
Или все, что он помнил, произошло на самом деле, или это был тот еще трип.
С трудом открыв глаза, Зах увидел, что Тревор сидит па краю кровати и пусто смотрит на противоположную стену. Его спутанные, пропитанные потом волосы струились по голым плечам и спине. Ладони и руки у него все еще были в крови, но шрамы, похоже, закрылись.
В правой руке у него был зажат молоток, поблескивающий от крови и других жидкостей. Зах знал, что Тревор не ударил его: будь эта каша из его мозгов, он бы сейчас уже не дышал. Но что сделал Тревор? Или что, ему кажется, он сделал?
Зах попытался приподняться на локте и тут же почувствовал, как у него мучительно кружится голова. Перед глазами все расплывалось. Он сообразил, что где-то потерял очки.
– Трев? – прошептал он, – Ты в порядке?
Никакого ответа.
– Тревор?
Рука Заха словно приросла к матрасу. Усилием воли он поднял ее на пару дюймов, протянул – казалось, на несколько миль. Его пальцы слегка коснулись бедра Тревора. Плоть казалась на ощупь холодной и гладкой, как мрамор. Кончики пальцев оставили четыре параллельные кровавые полосы на бледной коже.
Надо же было так рассадить руки. Нигде в доме он с собой такого сотворить не мог. Конечно, нет, подумалось ему, это произошло, когда ты упал на тротуар в Птичьей стране, пытаясь смягчить падение, чтобы не выбить зубы о тротуар. Джо тебя толкнул, помнишь?
А если он встретил Джо, то кого видел Тревор?
Он подтащился поближе к Тревору, попытался сесть.
– Тревор, послушай, ты не причинил мне вреда, со мной все в порядке. – Его окатило волной головокружения, грозившего перерасти в тошноту. – Ты в порядке? Что происходит?
Тревор обернулся. Глаза у него были словно две дыры, пробуравленные в леднике, черные выемки, уходящие глубоко в лед. Щеки у него ввалились, лицо казалось изможденным и измученным. И череп словно стремился порвать кожу, чтобы выйти на свет.
– Он меня видел, – произнес вдруг Тревор. – Он меня там видел.
– Кто? Когда?
– Мои отец. – В глазах Тревора появилась искра узнавания, но никакого тепла. Глядеть в эти глаза было как снова падать сквозь пустоту. – Он видел, как я сюда вошел тон ночью. Он
говорил со мной.
О Боже, подумал Зах. Дурной трип. Дурной, дрянной трип.
– Где ты был? – осторожно спросил он.
– В Птичьей стране.
Конечно. Где же еще?
– Нет, я хотел сказать… – Что, черт побери, он хотел сказать… – Я хотел сказать, где ты был в пространственно-временном континууме? В каком времени ты был?
– В этом доме. В ту ночь. Я видел мать мертвой. Я видел брата мертвым. Потом я пришел в эту комнату, и Бобби был жив – сидел на кровати, решая, убить меня или нет. Он видел меня, говорил со мной и решил, что он не может этого сделать. Это все моя вина.
– Не понимаю. Ты хочешь сказать, что проснулся и отговорил его?
– НЕТ! Он увидел меня таким, каков я есть СЕЙЧАС! Он говорил СО МНОЙ ТЕПЕРЕШНИМ, потом пошел и ПОВЕСИЛСЯ! ПОГЛЯДИ! РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ? – Тревор неистово взмахнул молотком. Крохотный кусочек заветрившегося мяса упал на уже и так окровавленную губу Заха. Сжавшись у стены, Зах тайком отер его.
– Он говорил с тобой в возрасте двадцати пяти лет?
– Да.
– Его преследовал твой призрак.
– Да.
– Дерьмо.
В голове Заха начинало немного проясняться. В словах Тревора была определенная логика. Заху пришла на ум петля, компьютерная программа, созданная с тем, чтобы повторять набор
инструкций до тех пор, пока не будет удовлетворено определенное условие. До сих пор Зах предполагал, что, дома с привидениями, если они существуют, могут действовать приблизительно по такому же принципу. Эта теория родилась у него на основе большинства знаменитых историй о привидениях Нового Орлеана: призрак там обычно появлялся в одном и том же месте и раз за разом повторял одни и те же действия – например, указывал на то место, где похоронены его кости, или заставлял свою отрубленную голову катиться вниз по лестнице.
Эта мысль почему-то все еще казалась здравой. Программа была чертовски сложной, но, может быть, Тревору удалось разорвать петлю.
Капля крови приземлилась на груди Заха, скатилась волнистой линией меж ребер. Потом Тревор наклонился и осторожно приложил головку молотка к лицу Заха. Он обвел ею линию Захо-вой скулы, погладил гвоздодером подбородок. Металл казался холодным, слегка шероховатым и омерзительно липким. Лицо Тревора было возвышенным, почти экстатичным.
– Трев? – негромко спросил Зах. – Что ты делаешь?
– Готовлюсь.
– К чему?
– К загадке плоти.
Что бы это ни означало.
– Ладно: Я тебе помогу, если хочешь. Но не мог бы ты положить молоток?
Тревор только поглядел на него словно из глубин черного льда.
– Пожалуйста? – Голос Заха упал до хриплого шепота. Медленно, очень медленно Тревор покачал головой.
– Не могу, – сказал он и занес молоток. Взгляд Тревора ни на миг не отрывался от глаз Заха. Его глаза были полны желания, мольбы и неприкрытого ужаса. Зах ясно видел, что Тревор не хочет этого делать, даже ненавидит себя за то, что делает, но он так же ясно понимал, что это единственная вещь на свете, что Тревор хотел бы сделать.
Зах также видел траекторию молотка: следующая остановка – Захов любимый эпифиз, место, где открылся бы его третий глаз. Зах соскользнул с противоположной стороны матраса, обполз вокруг кровати и попытался добраться до двери, но Тревор заступил ему дорогу. Молоток врезался в стену, прорвал рисунок. Снежинки хрупкой от времени бумаги, медленно кружа, попадали на пол.
– ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? – завопил Зах.
– Выясняю, каково это.
– ПОЧЕМУ?
– Потому что я художник, – выдавил сквозь стиснутые зубы Тревор. – Мне нужно знать.
Схватив Заха за правую руку, он снова притиснул его к стене. Тревор был лишь немногим больше и сильнее Заха, но что-то, похоже, выбросило ему в кровь огромную дозу адреналина, клокочущего теперь по его венам. Он снова занес молоток.
– Тревор… пожалуйста, я люблю тебя…
– Я тоже тебя люблю, Зах.
В голосе Тревора Зах услышал истинную правду, но молоток при этом все опускался, и потому Зах бросился в сторону. Удар пришелся ему по плечу, и мышцы тут же взвыли от боли.
Тревор отвел молоток. Подняв левую руку, Зах схватил Тревора за запястье, заклинил его локоть и изо всех сил попытался удержать руку на расстоянии. Рука Тревора была скользкой от пота и крови, с каждой долей секунды держаться за нее становилось труднее. Зах заглянул глубоко в глаза Тревора.
– Послушай меня, Трев. – Сердце Заха было будто спелый помидор в миксере. Он с шумом втянул воздух. Тревор напрягал правую руку. – Зачем тебе знать, каково это, когда кого-то убиваешь? У тебя ведь есть воображение, так?
Тревор сморгнул, но не отодвинулся, не перестал пришпиливать Заха к стене.
– Воображение у тебя лучше, чем у Бобби. Ему, возможно, надо было узнать, каково это, пережить это. Тебе-то не нужно.
Тревор помедлил. Его хватка чуть-чуть ослабла, и Зах увидел свой шанс. Дай сдачи хотя бы раз! вопил его разум. Не думай о том, что он с тобой сделает, если все провалится! Ты уж точно труп, если не попытаешься, и он тоже. Просто СДЕЛАЙ ЭТО!
Издав протяжный нечленораздельный вой, Зах врезал коленом прямо в пах Тревору. Одновременно Зах изо всех сил толкнул руку Тревора назад. Угол удара коленом был неудачен, но удар застал Тревора врасплох и заставил потерять равновесие. Зах безжалостно выкрутил Тревору запястье. Выпавший молоток пролетел через всю комнату, с громким глухим треском ударился о противоположную стену и тяжело ухнул на пол.
Если Тревор кинется за ним, решил Зах, тогда можно будет рвануть к двери и попытаться выбраться из дома. Может, Тревор последует за ним. Может, снаружи все станет чуть более нормальным.
Глаза Тревора были расширенными, очень светлыми. Он глядел на Заха с чем-то сродни восхищению, почти с любовью. Взгляд этих глаз гипнотизировал, Зах не мог заставить себя шевельнуться.
– Ну и ладно, – негромко сказал Тревор, – я всегда воображал себе, как делаю это не чем-то, а голыми руками.
Он прыгнул.
Увернувшись, Зах добрался до дверного проема, затем выскочил в коридор. Тревор следовал за ним по пятам, блокируя путь к выходу, гоня по коридору. Зах ткнулся в дверь студии, решив, что, быть может, ему удастся выбраться через окно. Тревор схватил волосы Заха в охапку и сбил его с ног. В шее Заха хрустнул позвонок. Споткнувшись, он тяжело навалился на Тревора, и Тревор прижал ему руки к бокам.
