Текст книги "Рисунки На Крови"
Автор книги: Поппи Брайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
В эти ранние часы почти все было закрыто. Заплатив наличными за номер в “Приморском замке на колесах”, Зах припарковал машину позади здания цвета “пепто-бисмол” и вышел на пляж. Атлантический океан выглядел темным и пасмурным, не совсем синевато-серым, не совсем зеленым. Хлещущая о волнорезы пена напоминала выдавленные из баллончика взбитые сливки – жидкая, невкусная (непривлекательная) и неестественная. А песок – в сто раз хуже той желтоватой пудры на Заливе – серый, и мокрый, и тяжелый, как ил, как мелкозем. Поковыряв песчаный холмик носком кроссовки, Зах обнаружил сломанную пластмассовую лопатку, обертку от карамели в шоколаде, скрипящий песком липкий ком использованного презерватива. Он вновь нагреб песка на всю эту человеческую грязь, глядя, как мутный водопад песка лишь наполовину скрывает мусор.
Он думал, что океан успокоит его расшатанные нервы. Вместо этого бесконечные перекаты упругой водной массы заставили его сжаться, вызвав ощущение потерянности, словно само это место предназначалось не для него. К тому же он думал, что на пляже будут другие тинейджеры или он сможет слиться с толпой или хотя бы сойти за отдыхающего. Но в такую рань пляж был почти пуст, а те немногие, кого он видел, были пары среднего возраста или ужасно молодые родители с ордами карапузов. Даже когда Зах снял рубашку, чтобы подставить под новорожденное солнце бледную спину и плечи, он чувствовал себя таким же неприметным, как Сид Вишез на баптистском ужине.
До него начало доходить, как мало он вообще знает о жизни за пределами Нового Орлеана. Но это не страшно: умом и интуицией он это взломает.
Пол словом “взлом” Зах понимал манипуляции любой сложной системой, как в выражении “Никак не врублюсь, во что одеться, поэтому пойду в клуб в махровом халате”. При этом сложная система могла быть числами на экране или реле и последовательным чередованием сигналов в телефонной сети при оплате счетов или отборе кодов. Такие системы были механическими, и их нужно было всего лишь выучить. Поворотным моментом было то – и многие хакеры как будто этого не сознавали, потому многие и воспринимали их такими придурками не от мира сего, – что мир, и все разумные существа в нем, и миллиарды историй их жизни составляли самую замысловатую, самую захватывающую систему из всех.
Поднявшись с серого песка, Зах подошел к кромке воды. Линзы его очков поймали и усилили прямые солнечные лучи, от чего в глазах защипало и выступили слезы. Тем лучше – ему все равно хотелось плакать. Налетевший бриз с привкусом мокрого песка и сырой нефти поймал его волосы и откинул их с лица, высушил слабый пот, выступивший у него на лбу и верхней губе. Слезы и ветер хорошо подходили друг другу.
Зах оглядел пляж, прослеживая взглядом линию слияния песка и воды, пока она не влилась в бесконечность. К югу протянулась цепочка морских островов Джорджии, где язык и богатая культура народа гулла иссохли за последние сто лет, как тростник, так и не сплетенный в корзинки, как бесчисленные магические корни, из которых так и не вырезали защищающие “руки”. К северу Атлантическое побережье простерлось на тысячи миль тем же пенным серым океаном, тянущимся до самых невероятно токсичных песков Нью-Йорка и Нью-Джерси.
Вскоре пляж начал заполняться людьми, и Зах понял, что здесь ему с толпой никогда не слиться. Работяги с чахлыми усиками в “семейных” трусах на завязках, их “старушки” с обесцвеченными, надушенными перманентами, целлюлитными задницами и пугающим, будто дубленым загаром, дети – отвратные копии, своих родителей в стандартных прикидах а-ля ниндзя-мутант – все пялились на Заха так, словно видели что-то гадкое, выброшенное ночью волной на берег и еще не смытое назад в океан.
Пора было на боковую, чтобы с наступлением темноты свалить из этого тухлого места.
Вернувшись в свой номер в “Приморском замке”, Зах стянул пропитанные потом штаны, положил очки на ночной столик и заполз в двуспальную кровать. Не первой молодости простыни были чистыми и свежими. Соорудив себе гнездо из подушек, Зах закрыл глаза, почувствовал, как по всему телу волнами прокатывается восхитительная усталость, вспомнил парнишку по имени Лист и внезапно понял, что у него такая эрекция, которая теперь и за миллион лет не даст ему заснуть – и надеяться нечего.
Перегнувшись через край кровати, Зах порылся в одной из сумок, выудил цепочку синих пластиковых пакетиков и оторвал один. Он избегал презервативов для секса, если партнер не настаивал – а многие из его новоорлеанских любовников настаивали; он был известен не одной только интересной бледностью и загадочными доходами (одну категорию обитателей Французского квартала это сочетание убеждало в том, что Зах – вампир, а совершенно другую – в том, что он умирает от СПИДа и наверстывает свое, пока может). Но он всегда пользовался ими для мастурбации. Ни один пока не порвался, а на взгляд Заха, он истратил не одну тысячу.
Приладив скользкий чехольчик на головку члена, он растянул его, одновременно опуская вниз руку и воображая, что это рот Листа. Вес простыни стал руками Листа, дополнительная подушка – худым телом мальчишки, прижатым к его груди. Но когда он кончал, Лист растворился, и Зах увидел до боли синюю волну, разбивающуюся и вспенивающуюся на чистом белом песке.
Резинка, как всегда, осталась цела. Может, в семьдесят втором их делали более хлипкими?
Еще несколько минут он лежал, ни о чем не думая и все еще лениво поводя рукой. Наконец, когда теплые язычки спермы начали просачиваться в лобковые волосы, он стянул резинку, завязал конец узлом и бросил ее приблизительно в сторону унитаза. Раздался негромкий влажный плюх, что означало “в яблочко”. Впрочем, номер был так мал, что промахнуться было бы трудно, Если всякое семя священно, думал Зах, он более других совершил приношений на алтарь фаянсового божества.
Если он проснется и увидит, что кондом словно белая куколка какого-то насекомого плавает в подсиненной воде унитаза, он помочится на нее, а потом спустит воду. Зах считал свое тело изящной машиной и питал здоровое уважение к разнообразию ее функций.
Он перевернулся и, раскинув худые руки и ноги по незнакомому пространству матраса, зарылся головой в подушки. Одна из них уютно примостилась у его бока, будто теплое тело, медленно погружающееся в сон. На мгновение он задумался, каково это – засыпать и просыпаться с кем-нибудь рядом каждое утро, так чтобы тела привычно льнули друг к другу и кожа пахла друг другом и общей безопасной постелью.
Однако размышления эти были недолги. Такие мысли обычно посещали его свинцовым зимним утром, когда проливной дождь новоорлеанской холодной поры заливал оконные стекла.
Подушка, во всех ее податливых формах, была единственной его постоянной наложницей. Подтянув ее к себе поближе, Зах прижался к подушке лицом, почувствовал запах хлопка и стирального порошка и задержавшийся призрак своего оргазма, влажный и солоноватый, как океан, но гораздо чище. Вскоре образ его собственной кровати поблек, и Заху стал сниться сон о бесконечном, шелковом и сахарно-белом песке, о воде цвета неба и небе цвета солнца.
Когда он проснулся, номер был полон первыми красками заката, розовыми и голубыми тенями, которые, накладываясь друг на друга, лепестками раскинулись по простыне, поэтому он решил, что все еще спит. Но реальность постепенно просачивалась в сны, и Зах подумал, не выйти ли ему на пляж, чтобы посмотреть на закат и что-нибудь съесть. Желудок отчетливо давал о себе знать. Но по мрачному прибою сейчас скорее всего бродят рука об руку всякие счастливые парочки. Лучше никуда не ходить и заказать пиццу.
Полистав телефонный справочник, он выбрал страницу с рекламой “Домино” и порвал ее на клочки – “Домино” поддерживала “Операцию Спасения” и прочие ужасные фашистские движения, – потом позвонил в местную закусочную и заказал большую многослойную с тройным жалапеньо.
Полчаса спустя с его волос капала вода после короткого душа. Зах жевал пиццу, запивая ее грейпфрутовым лимонадом и изучая свой новый атлас. Он остановился заправить “мустанг” где-то возле Вальдосты, и хотя это было не столь чудное приключение, как его остановка в Пасс Кристиэн, он приобрел три кассеты, острые крекеры и дорожный атлас. 1-95 к северу от Саванны выведет его прямо в Северную Каролину. Зах не любил федеральные трассы, но теперь он был уже довольно далеко от Нового Орлеана и вполне готов покрыть как можно больший путь.
Так куда после Северной Каролины? Лист счел его ньюйоркцем. Заха всегда манила идея города на таком крохотном островке, забитом людьми всевозможных рас, полов и вероисповеданий, целые культуры и межкультурные распри, религиозные и магические системы, бесконечный микрокосм. Может, там он сможет затеряться.
Он прикончил пиццу, оставил в конторе ключ и, вставив в кассетник нового Хэнка Уильямса, двинул на север.
Незадолго до полуночи Зах сидел с “кровавой мэри” в баре “Сомбреро”, живописном здании-пирожном из розового песчаника, оранжевого неона и тысячи мигающих белым гирлянд. Тематический парк южных штатов на 1-95 притянул его как мошку яркое пламя.
Все более сюрреалистические щиты парка возникли вдоль трассы еще за тридцать километров до самого въезда. Сам парк был украшен обязательными трехмерными скульптурами из папье-маше с двигающимися конечностями, гигантскими хот-догами и вертящимися овцами и подмигивающими усатыми кружками “педро” – талисманом Юга. Это был как бы городок, выстроенный в полной пустоте посреди ничейной земли, на полдороге между Нью-Джерси и Диснейлендом (как похвалялся один из указателей). После трех часов на темной трассе, обрамленной монотонными полями и случайными сосновыми рощами, его безвкусные бары и магазинчики сувениров, неизменно раскрашенные, будто пасхальные яйца, пурпурным, розовым и зеленовато-желтым, показались Заху сродни огням улицы Бурбон на Марди Гра.
Когда он допивал коктейль, адскую смесь текилы и табаско с томатным соком, в голову ему пришла удачная мысль. Покинув бар, он проехал через городок к педро-мотелю, уплатил наличными за “деторасполагающий” номер и, выкопав с заднего сиденья лэптоп, перенес его внутрь. Мобильный телефон ОКI 900 он всегда носил при себе. Открыв телефон, Зах перепрограммировал его так, чтобы генерировать новый идентификационный номер всякий раз после использования. Так он не мог принимать входящие звонки, но и отследить исходящие было невозможно.
Стены и мебель в номере были выкрашены розовым, кровать под огненно-красным атласным покрывалом имела форму сердца, а в потолок над кроватью было вмонтировано зеркало. Несомненно, если бросить в щель четверть доллара, можно получить и эротический массаж. Но вместо этого Зах включил лэптоп, ввел номер краденой телефонной кредитки МСI и связался с редакцией новоорлеанской “Таймс-Пикайюн”.
Около года назад он обнаружил, что у газеты есть программа, позволяющая репортерам печатать свои заметки прямо из дому. Он создал себе аккаунт, меняя пароль всякий раз, когда помещал в газету заметку. Нынешний пароль был ЗИГОТА – благодаря его последнему тексту об окаменелой жертве аборта. Войдя в программу, он поменял пароль на “педро”, а потом напечатал:
– БОГИНЯ, УВИДЕННАЯ В ТАРЕЛКЕ ГАМБОУ
Джозеф Бодро, штатный сотрудник
В индуизме богиня Кали известна как Мать и Разрушитель Мироздания. Но какова она под соусом?
Новый поворот известной темы “Иисус в тарелке спагетти”: Парвата Санжей из Индии, побывавший недавно в Новом Орлеане, заметил индуистскую богиню в своей тарелке, пробуя гамбоу из морепродуктов в популярном ресторанчике Французского квартала. “Четыре ее ужасные руки были вытянуты, – заявил Санжей, и ясно виднелся ее окровавленный, высунутый язык. Это был всего лишь узор, созданный маслом на поверхности супа, но я полагаю, что значимы все узоры и схемы”.
Быть может, мистер Санжей попробовал и несколько кружек пива “дикси”?
Уроженец Калькутты планирует продолжить свое путешествие по Америке в Северной Каролине, где, как он заявил, собирается отведать барбекю.
Зах добавил последовательность знаков, означавшую, что текст одобрен редактором, а потом еще несколькими ударами по клавишам отправил его бегом на верстку, где он присоединится к остальным материалам, готовым к постановке в ближайший воскресный номер. Гораздо проще запрятать заметку в воскресном приложении – там всегда ищут, чем забить полосы, и не читают внимательно все, что к ним приходит.
Он знал, что Эдди будет следить за газетой в поисках закодированных известий о нем. Она, конечно, не пропустит упоминание Кали, а может, и заметит, что он поменял местами имя и фамилию индийца. Назвать уроженца Индии мистером Парвата Санжей – это все равно что назвать американца мистером Роджерсом Фредом.
Может, и другие друзья, и компьютерное подполье тоже распознают его стиль. Если на то пошло, заметку, возможно, увидит и кто-то из Них, но Зах сомневался, что Они свяжут ее с хакером в бегах.
Он вышел из системы, отключился от сети и, выключив компьютер, вынес его назад в машину. Быстро пописать в облицованной розовой плиткой ванной, ключ оставлен в двери – и вот Заха уже нет. Проспав весь день, он готов был ехать всю ночь: и все равно ему долго не выдержать в этой симпатичной красной постели в форме сердца, глядя на свою одинокую эрекцию в зеркале над головой.
Южные штаты исчезли за спиной. Вскоре сам благословенный Юг превратился в слабое лиловатое свечение на горизонте. По мере того как сгущалась ночь и замирало движение на трассе, Заху все больше казалось, что за следующим подъемом, за следующим поворотом трассы лежит целая страна – расцвеченная огнями и бессонная, неистовая, и странная и полная радости, – раскинулась и ждет, чтобы он нашел ее.
8
Тревор не знал, что, собственно, ожидал увидеть в “рэмблере”, когда опустится окно: скелет с налипшей землей и фестонами червей, который с ухмылкой манит его к себе пальцем? Восставшего отца во плоти? Солнечные очки балансируют на горбатом носу и из-за затемненных стекол – напряженный взгляд голубых глаз? Или только Бобби, какого Тревор видел в последний раз: выпученные мертвые глаза, похожий на гнилую дыню высунутый язык, подбородок и худая голая грудь – все в запекшейся крови и блестят от слюны?
Он ожидал увидеть что угодно, но никак не улыбающееся лицо Терри Бакетта, дружелюбного хиппи во втором поколении, который познакомился с ним вчера вечером в баре. Владелец музыкального магазина, вспомнил Тревор, поставщик джаз-снов, торговец магией, которая принесла Птице при жизни так мало денег.
– Эй, Тревор Блэк! За бортом льет как из ведра. Или ты не заметил? Давай поехали, приятель.
Терри ткнул большим пальцем в сторону дверцы “рэмблера”. Тревор заставил себя обойти машину спереди, слыша, как под ногами скрипит влажный гравий, чувствуя, но не слыша рычание и мурлыканье работающего вхолостую мотора. “Рэмблер” на высоких колесах походил на автомобиль с детского рисунка – маленький прямоугольник на большом, и все это ненадежно балансирует на двух кружках. Это была простая, похожая на коробку и все же щеголеватая машина. Не из тех, в какой ожидаешь увидеть призрака; вообще не та, какой полагается быть призрачному автомобилю.
Заставив себя поднять левую руку, Тревор взялся за ручку. На ощупь та была холодной, усеянной каплями дождя. Открыв тугую дверцу, он скользнул внутрь – по грязному виниловому сиденью, которое его задница натирала в трикотажных подгузниках и “ош-кош” комбинезоне, сиденью, которое в жару липло к ногам, сиденью, которое пару раз описал Диди, хотя обычно его “неприятности” ограничивались задним сиденьем.
Терри сидел, удобно развалясь за рулем и заинтересованно разглядывая Тревора, его курчавые волосы были стянуты застиранной синей банданой. Грубоватое лицо Терри нельзя было назвать красивым; кустистые брови почти смыкались над переносицей, а подбородок украшала трехдневная щетина. Но выражение этого лица было прямое и дружелюбное, такое лицо бывает у человека, который сам не станет нарываться, но и другим не спустит. Будь Терри чуть более потрепанным, он вполне мог бы сойти за персонаж Крамба.
Терри поддал газу, аккуратно съехал с обочины и вновь осторожно покатил по Проезду Сгоревшей Церкви. Он, похоже, никуда не спешил.
– Откуда у тебя эта машина?
– Да она у меня уже целую вечность. Раньше Кинси мне помогал ее чинить, когда что-то ломалось, но теперь я научился почти все делать сам. Обожаю эти старые развалюхи. Никакой тебе электроники, которую то и дело вышибает, – груда честного металла и смазки. Ты знаешь, что эти “дворники” до сих пор работают вакуумных лампах? – Терри указал на хлюпающие по лобовому стеклу “дворники”, будто показывал артефакт какой-то забытой цивилизации. – Кинси еще кое-что мне рассказал об этой детке. Она когда-то принадлежала известному карикатуристу, который покончил жизнь самоубийством здесь, в Потерянной Миле. Странно, правда?
Обмякнув на сиденье, Тревор не удержался от порывистого вздоха.
– С тобой все в порядке, приятель? – оглянулся на него Терри.
– Да. – Он сел прямее, стер воду с глаз. Футболка прилипла к телу, так что проступили ребра. Промокшие джинсы были неприятно тяжелыми. – Просто промок. И замерз.
– Слушай. Я ехал в город по кое-каким делам, но я живу чуть дальше по дороге. Хочешь остановимся, чтобы ты смог вытереться. Я даже дам тебе футболку – у меня их миллион.
– Да нет, со мной все в порядке…
Но Терри уже разворачивал машину.
– К тому же я забыл подкуриться перед отъездом. Считай, что вернулись.
Пару минут спустя “рэмблер” свернул на длинный гравийный проезд, а потом остановился перед небольшим деревянным домом. Краска на стенах не столько облупилась, сколько потерлась; на веранде среди всевозможных диковинных приспособлений, колес от телег, украденных уличных вывесок и ящиков с бутылками из-под пива возвышалась пара кресел-качалок. Деревенский китч набекрень.
Терри первым поднялся по ступенькам веранды, пробрался меж горами хлама и отпер входную дверь.
– Смотри не наступи на ведьмин знак. Считается, что это к несчастью.
Переступая через порог, Тревор поглядел под ноги. Кто-то краской нарисовал два наложенных друг на друга треугольника – один красный, другой синий – с посеребренным анкхом в месте пересечения.
– А зачем он здесь?
– Понятия не имею. Дом принадлежит моему другу Призраку, который в жизни еще более жутковатый, чем можно предположить по имени. Бабушка у него была какой-то там ведьмой.
– Так его сейчас нет?
Тревор понадеялся, что ему не придется знакомиться еще с одним из дружелюбных чудаков Потерянной Мили. Он же хотел, чтоб его только подвезли, а вовсе не на импровизированную вечеринку.
– Нет, его группа на гастролях. На затяжных гастролях. Я присматриваю за фермой, что означает никакой платы и запас хорошей кармы на всю жизнь.
– Это почему?
– Сам не знаю. – Терри пожал плечами. – Мисс Избавление была доброй ведьмой. Какого цвета тебе футболку?
– Черную.
– Ну конечно. Мог бы и не спрашивать.
Терри бросил ему хлопковую футболку с символом “Вертящегося диска” (этакая прихиппованная и хайрастая версия “человека” в “монополии”, вертящая сидюк на конце полосатой, как карамелька, палки) и указал на дверь ванной дальше по коридору. Тревор осторожно ступал по сочного цвета половицам, мяг– ким от возраста. Его заинтриговала идея дома с хорошей кармой, дома, хранящего воспоминания о любви и музыке.
Закрыв за собой тяжелую дверь ванной, он стянул через голову мокрую футболку и бросил ее на пол. Это была простая черная майка, как и все остальные, когда-либо принадлежавшие Тревору. У него имелась одна с карманом, но он считал ее щегольством. Так что человечек “Вертящегося диска” был огромным
шагом вперед.
Развязав хвост, Тревор наклонился над старой ванной на ножках и выжал из волос струйку воды. Вытер голову полотенцем, но не стал связывать хайер, а оставил его сохнуть. Рыжие, как у Бобби, но с прядями бледного золота, как у мамы, волосы свисали ему до середины спины.
От зеркала в ванной ему стало неуютно – оно создавало впечатление, как будто кто-то глядит на него из зеркальных глубин. Приложив губы к серебристой поверхности, он прошептал: “Кто там?” Но никто или ничто не ответил. Только высокий бледный лоб, сливающийся с собственным отражением, его собственные глаза, сливающиеся в искривленное прозрачное око, безжалостно уставившееся на него, его собственное серьезное лицо, растворяющееся в тумане. Отступив на шаг от зеркала, он увидел, что соски у него напряглись от холода, а кожа пошла пупырышками мурашек.
Тревор натянул через голову футболку с “Вертящимся диском” и поспешил через коридор в гостиную, где Терри как раз запаливал толстый пряный косяк.
– Ты не куришь? – после глубокой затяжки спросил Терри.
Из ноздрей и углов рта у него ползли струйки синего дыма. Глаза он от дыма прищуривал, отчего стал казаться красивее и в его внешности появилось что-то эскимосское. Тревор помедлил. Терри завлекающе помахал перед ним косяком.
А, какого черта, решил Тревор и потянулся за косяком левой рукой. Он уже курил траву раньше, но недолго и не помногу. Это был один из наркотиков Бобби. Но от травы Бобби никогда не блевал и не плакал, как дитя, не она заставила его схватить молоток, не она нашептала ему, на что его употребить. Бобби курил ее за рисованием. Тревору подумалось, что неплохо бы покурить, прежде чем идти в дом.
Потому он сжал губами сморщенную пятку, слегка влажную от слюны Терри, что, впрочем, не было неприятно, и глубоко затянулся.
Что было большой ошибкой.
Он ничего не ел, кроме сомнительной лапши Кинси прошлой ночью, ничего не пил, если не считать пары стаканов кока-колы и теплой ядовитой “джолт”. Желудок внезапно превратился в мешочек из потрескавшейся и сморщенной кожи, а все ткани тела и даже мозга как будто обожгло вспыхнувшим огнем.
Косяк выскользнул у него из пальцев, прокатился по руке, оставляя длинный опаленный след поверх череды старых шрамов. Тревор услышал, как Терри что-то говорит, и почувствовал, как подгибаются колени.
Перед глазами у него возникли огромные вспышки света – синего, и красного, и искристо-серебряного, которые завращались вдруг безумными созвездиями. Потом наплыла тьма и стерла их.
Терри глазам своим не поверил, когда мальчишка рухнул на пол прямо у него в гостиной. Он видел анашистов, укуренных до состояния зомби, пялящихся в экран телевизора, как будто там выход в нирвану. Он видел пьяниц, отрубающихся в самых неподходящих местах и позах, в том числе в туалете. Он даже видел пару джанки в отключке. Но никогда за двадцать восемь лет своей жизни Терри Бакетт не видел, чтобы кто-то потерял сознание, затянувшись разок косяком.
Он извлек еще тлеющий окурок из складок одежды мальчишки, похлопал его по щуплой груди, чтобы убедиться, что его не подожжет какой-нибудь случайный уголек, проверил алеющий конец косяка, но ничего странного не увидел и не унюхал. В траве ничего такого быть не могло: Терри уже скурил три, может, четыре косяка из именно этого пакета, который, кстати, был взят из падежного источника. До него самого анаша только-только начала доходить, пряной благодатью щекоча уголки мозга. Хорошая, каролинская, самосад. Этот бледный юнец, должно быть, и впрямь в жалком состоянии.
Он проверил, дышит ли Тревор, осторожно оттянул веко, чтобы убедиться, что с ним не случилось инсульта или еще чего. На Терри уставился бледно-серебристый глаз, что заставило владельца
музыкального магазина решить, что все не так худо. Когда он заталкивал диванную подушку под свесившуюся голову Тревора, мальчишка забормотал:
– В порядке… нормально.
– Ага, и выглядишь ты чудесно, – отозвался Терри.
Найдя в кухне сравнительно чистое посудное полотенце, он подставил его под струю холодной воды и, вернувшись в гостиную, накрыл им лицо Тревора. Тревор вяло поднял руку, чтобы смахнуть полотенце, но даже не донес ее до лица, и она упала на пол, будто дохлая белая птица.
– Расслабься, – сказал ему Терри. – Не отрубайся.
Остановившись у стереопроигрывателя, он осмотрел часть своей необъятной коллекции пластинок, которую уже успел сюда перетащить, размышляя, под какую музыку Тревор предпочел бы прийти в себя. Джаз был одним из немногих жанров, отсутствующих в его коллекции. Джаз Терри нравился, но себе альбомов он так и не собрал, поскольку всегда полагал, что нужно быть спецом, чтобы разбираться в такой музыке или даже просто получать от нее удовольствие.
Наконец он нашел старый альбом Тома Уэйтса, опустил иглу проигрывателя на пластинку и, как любезный хозяин, удалился на кухню.
Тревор очнулся и обнаружил сырую с кислым запахом мембрану у себя на лице и странный гортанный голос, стонущий в ушах. Он принялся лихорадочно сдирать мембрану, и та наконец оказалась у него в руках – холодная, неприятно мокрая и вонючая. Сколько он пробыл в отключке? Казалось, несколько минут, но вполне мог быть и час, не больше: освещение не изменилось.
Стены высились над ним, уходя к бесконечно высокой точке над головой. Украшены они были старинными кислотными рок плакатами, кричащие краски вращались, а названия групп насмехались над ним: “Experience, Captain Beefheart” Джими Хендрикса, “Alarm Clock” “Строуберри”. Все это было в коллекции пластинок его родителей.
И комната была обставлена почти так же, как гостиная в доме его детства в Остине: книжные полки из ДСП, удобный диван с продавленными подушками и протертыми подлокотниками, стол, похожий на беженца с какой-то мусорной свалки. Ранний “Голодающий художник” или “бедность деко”. Тревор увидел разбросанные по комнате части ударников Терри: цимбала в углу, малый барабан прислонен к стене между книжным шкафом и дверным проемом. Было лишь одно различие между этим чужим домом и тем, где жила его семья, каким он его помнил: этот почему-то казался надежным и безопасным. Дом его родителей тоже когда-то казался надежным, но это было так давно, что Тревор едва это помнил.
Он попытался сесть и понял, что его снова уносит в эфирные дали. В голове у него возник обрывок диалога из “Сумасшедшего Кота”. “Только пре'ставь, как твой “экотоплазм” носится кругами в'круг бесконечного эфира – надо ж”. “Нерв'роятно”.
“Нерв'роятно” оно и было. Но, похоже, он упал в обморок в гостиной Терри или чья там эта гостиная. Неловко, однако. Терри поблизости не было. Тревор подумал, что, когда он сможет встать, ему, пожалуй, стоит ускользнуть из этого безопасного места, пройти пешком до города, а оттуда выбраться на Дорогу Скрипок.
Да, так он и собирался сделать – пока не почувствовал доносящийся с кухни аромат. Запах пригвоздил его к полу, заставил раздуться ноздри и с надеждой запульсировать что-то в голове. Маслянисто-темный, насыщенно-горький, бесконечно зовущий.
Кофе.
Приготовив два внушительных сандвича, Терри налил две кружки кофе, подхватил одной рукой тарелку, а другой – две дымящиеся кружки и, рискованно балансируя посудой, двинулся через кухню в гостиную, где протянул одну из кружек Тревору.
– Тебе сахар или…
И вновь его ожидал сюрприз: мальчишка схватил кружку и как будто одним глотком выпил горячий черный кофе. Терри поморщился, представив себе, как горький настой льется по его собственному обожженному дымом горлу, но Тревор только со вздохом облизнулся и протянул ему пустую кружку.
– Можно мне еще?
– Может, принести сразу весь кофейник?
– Да.
Ответ прозвучал совершенно серьезно. Так что Терри сходил на кухню за кофейником, а также за пакетом сахара и парой ложек. Тревор налил себе еще чашку, размешал в ней жалкие пол-ложки сахара – и то больше по обязанности – и разом выпил половину налитого. Терри сделал первый глоток.
– Я подумал, тебе стоит перекусить.
– Что это? – Тревор впервые обратил внимание на тарелку с сандвичами.
– Оливковое тесто и горчица на хлебе из цельного зерна.
– Оливковое тесто?
– Да, это что-то вроде местного фирменного блюда. Некоторое время назад Кинси решил устроить в “Тисе” вечер новоорлеанской кухни и подавать муффулетта, так? Но он не знал, как готовят итальянский оливковый салат. Поэтому он изготовил странные сандвичи из рулетов с вареной ветчиной, кусков пепперони и промоченных оливковым маслом крошек. На вкус получилось ужасно, но нам все-таки удалось их проглотить. С тех пор я вроде как полюбил их.
Взяв сандвич, Тревор осторожно откусил с самого краю и остался сидеть с невозмутимым видом – ему даже удалось не передернуться. Потом он, казалось, втянул в себя воздух, и все прошло. Он взял вторую половину сандвича и повторил процесс, потом налил себе еще чашку кофе.
– Хочешь, я сготовлю тебе еще кофейник джава?
– Не знаю. – Тревор поднял взгляд, и по лицу его скользнула непонятная тень. Как будто ему удалось расслабиться на несколько минут, чуть-чуть опустить забрало, а потом он внезапно вспомнил, что ему нужно совершить нечто ужасное. – Может, мне лучше пойти.
– Да все в порядке, приятель. Я никуда не спешу. В том и смысл держать собственное дело, знаешь: сам себе устанавливаешь рабочее время и хорошо платишь людям, и никто на тебя не орет, если ты чуть опоздаешь. {Или явишься чуть подкуренным.)
Зачерпывая ложкой молотый кофе из вакуумной упаковки, Терри размышлял над загадкой у себя в гостиной. В этом парнишке было что-то очень странное: он казался нервным и отчужденным и в то же время – ужасно одиноким. Как будто у него не было никаких навыков общения, как будто он пришелец из космоса, который много читал о людях и их привычках и обычаях, может, даже хотел бы узнать побольше, но только сейчас устанавливает первый контакт.
И кофе он заглатывает столько же, сколько колымага Терри машинного масла. Интересно, чего ради он бодрствует?
Одно ясно наверняка: Потерянная Миля обзавелась еще одним чудаком.
Тревор задержался ровно настолько, чтобы почти до дна выпить второй кофейник. Терри прикончил косяк и самым дружелюбным образом болтал обо всем на свете – о музыке, городке, даже о комиксах, как только выяснил, что Тревор их рисует. Тревор обычно об этом не говорил, но Терри задал столько вопросов, что на некоторые пришлось ответить.
По крайней мере Терри не помянул Бобби Мак-Ги, но, с другой стороны, “Птичья страна”, вероятно, была не в его вкусе. Вполне предсказуемо, он любил “Потрясающих братьев-придурков”. Но, как правило, те комиксы, что ему нравились, были о парнях в плащах и длинном нижнем белье, которые били ребят в черном. (Тут повисло неловкое молчание; потом Тревор, не в силах что-либо с собой поделать, пробормотал “ненавижу это дерьмо”. Терри только пожал плечами.)
Терри казался человеком добрым, и все же Тревор не мог отделаться от мысли, что его тайком изучают, словно трехголовое чудовище на ярмарке уродов. Мало где он вызывал такое же любопытство, такой же интерес, как здесь. Как будто люди чувствовали, что он местный или почти что местный.
