Текст книги "Паранойя. Почему он? (СИ)"
Автор книги: Полина Раевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Паранойя. Почему он?
Полина Раевская
Пролог
«Только попробуй полюбить человека – и он тебя убивает. Только почувствуй, что без кого-то жить не можешь, – и он тебя убивает.»
К. Маккалоу «Поющие в терновнике»
Начало 2000 -х г.
-Не… не подходи, – дрожа, хриплю сорванным голосом, пятясь к стене, заламывая содранные в кровь пальцы. Меня до сих пор колотит, как припадочную от ужаса.
–Маленькая, – шепчет он на выдохе, замерев в шаге от меня. Лицо белое, как полотно, напряженное, а в глазах, в тех самых, в которых еще пару часов назад отражался лютый холод и безразличие, теперь столько вины, что меня начинает скручивать от едкой, как щелочь, сжигающей напрочь, ненависти.
Задыхаюсь, не могу его видеть, находиться с ним рядом не могу. Наизнанку выворачивает. Насквозь прошибает яростной болью. Он же скользит по мне взглядом и бледнеет еще сильнее. Смотрит на мои окровавленные руки все в занозах и земле, и не выдерживает, отводит взгляд.
Усмехаюсь, не скрывая отвращения и горечи.
Правильно, не смотри. Не думай, как я билась в истерике, как скребла доски, сдирая кожу; как рвала связки, звав тебя на помощь, не веря, что ты способен на такое зверство. Не смотри, любимый, пусть тебя совесть не мучает. Хотя о чем это я: где ты, а где совесть?!
Долгов, подтверждая мои мысли, преодолевает разделяющее нас расстояние. Отшатнувшись, ударяюсь головой об стену. Зажмурившись от боли, втягиваю с шумом воздух, и меня окутывает любимый запах: смесь мяты, сигаретного дыма и чего-то такого густого, терпкого, приглушенного дорогим парфюмом. Меня ведет, каждый нерв вибрирует, как и всегда, от аромата его тела, благодаря которому я узнала, как пахнет моё собственное. Впрочем, всё во мне, как в женщине, открыто этим мужчиной. И сейчас от этой мысли невыносимо больно и горько. За что он мне? За какие грехи меня им наказали? Что я успела такого сделать в восемнадцать лет, чтобы тащить столько времени на себе груз этих отношений, и в конечном счете быть отданной, словно кусок мяса на растерзание шакалам? За что, Господи?! За что?
Слёзы обжигают глаза, а в следующее мгновение мир замирает: звуки исчезают, запахи, чувства – всё перестаёт существовать, кроме Долгова, опускающегося передо мной на колени.
–Прости меня! Я не мог иначе, родная. Это был единственный выход, – шепчет он, уткнувшись в мои израненные ладони, осторожно касаясь их горячими губами, разъедая солью мои раны.
Конечно, ты не мог иначе. Иначе ты даже и думать не стал бы. Ты своё никому не отдашь, лучше в расход пустишь, кого не слишком жалко, но никто тебя на колени не поставит. И сейчас ты не на коленях передо мной, а просто гнёшь свою линию.
Вот только во мне больше гнуть нечего. Сломана. И внутри всё медленно, мучительно угасает, оставляя лишь холод и мёртвую пустоту, которую не заполнить ничем, ни воскресить. Долгов разрушил всё до основания, растоптал, уничтожил. И ничего больше не осталось: ни слёз, ни страха, ни любви. Всё там – в той могиле. И я – та я, что любила этого мужчину больше жизни; что всей своей душой безгранично ему верила; что готова была простить ему всё, я тоже там: заживо похоронена любимыми руками. И этого не забыть никогда, не исправить. Это конец.
Но Долгов не понимает, продолжая что-то лихорадочно высматривать в моём лице.
Нет там ничего, Серёженька. Стер ты всё набело. А казалось, сделать мне больнее уже просто невозможно, но ты смог. Опустил на самое дно, умылся моими слезами, а теперь думаешь, что прощу и пойму?
Не пойму никогда! Потому что я бы за тебя отдала всё на свете. Я бы лучше сдохла рядом с тобой, чем позволила тебе пройти через что-то подобное.
Глава 1
«Что ж, наверное, все матери немножко слепы и не понимают своих дочерей, пока не состарятся и не перестанут завидовать их молодости.»
Конец 90-х годов
-Я в шоке! У неё уже реально старческий маразм. Поставить тебе тройку – это немыслимо! Да ты английский знаешь лучше неё, – возмущалась мама, поправляя макияж, хотя на мой взгляд, он был безупречен. Но у Жанны Борисовны критерии безупречности разительно отличились от моих, поэтому (не считая еще тысячи других причин) мы редко находили общий язык.
–Ну, она, как видишь, придерживается другого мнения, – отозвалась я совершенно индифферентно, так как эта тема за два часа набила оскомину. Я вообще-то пришла обсудить возможность моей поездки на тату-конвенцию в Париж, а не мыть кости англичанке, которая и без того достала в школе. Но маму больше волновали мои оценки, нежели мечты.
–Да кому интересно её мнение?! Все знают, что уровень твоего английского выше среднего! – вполне предсказуемо взорвалась она, я же приготовилась к очередному разгромному спичу в адрес некомпетентности наших преподавателей, устаревшей системы образования и конечно же, закостенелости папы Гриши, не позволяющего отправить меня учиться заграницу. Всё это я уже слышала пятьсот тысяч раз, поэтому не особо вслушивалась.
Откинувшись на прикроватный пуфик, вытянула ноги к потолку и стала рассматривать новенький педикюр. Мне не нравился красный цвет, но мама настояла.
«Красный лак – это классика, он подойдет ко всему.» – говорила она.
Спорить же из-за такой мелочи сейчас было ни к чему. Я безумно хотела поехать на фестиваль, поэтому старалась маму лишний раз не бесить. С меня не убудет походить неделю с красным лаком. А вот для мамы все эти мелочи крайне важны. Раньше меня ее придурство в духе «аля светская львица» выводило из себя, сейчас отношусь к нему гораздо спокойней и на многое закрываю глаза.
«Жизнь состоит из мелочей!» – любит повторять мама.
И, пожалуй, теперь, когда моя поездка вполне может сорваться из-за неправильного выбора лака и тому подобных тонкостей, я склонна согласиться с ней.
Речь мамы, меж тем, достигла кульминации, и когда прозвучало сакраментальное: «Я это так не оставлю!», я обратилась в «слух» и решила вмешаться. Мамина скандальность и без того уже стал притчей во языцах в школе с тех пор, как моя младшая сестра пошла в первый класс. Не хватало еще и мне оказаться участницей этого Марлезона.
–Мам, давай, ты не будешь вмешиваться в мои дела. Это всего лишь оценка за контрольную, – вполне миролюбиво попросила я, поднимаясь с пуфика.
–Настя, сегодня это всего лишь оценка за контрольную, а завтра – это вся жизнь! – обернувшись, жестко припечатала мама. Что-что, а лозунги в стиле Дейла Карнеги(1) были её коньком, и следующая фраза это только доказывала. – За своё, чего бы это не касалось, нужно бороться, зубами вырывать, по головам идти и шеи сворачивать – так и только так достигаются цели в нашем мире и исполняются мечты! А если будешь на всё закрывать глаза и отмахиваться, то и Вселенная их закроет, и отмахнётся от тебя и твоих желаний.
Пожалуй, я бы посмеялась над столь вопиющим пафосом. Но когда сей пафос исходит от женщины, прошедшей путь от девочки из неблагополучной семьи до жены генерал – майора авиации через переезд из глубинки в столицу, раннюю беременность, неудачный брак, безденежье и кучу проблем, то согласитесь, вряд ли это уместно, а учитывая мой жизненный опыт, равный нулю, и вовсе глупо. Глупостями же я не занимаюсь от слова «совсем». Да и как иначе, когда твой отчим – старый вояка советской закалки?! Дисциплина, порядок и благоразумие – наше всё. Поэтому спорить с мамой на тему выживания я не собираюсь. В том, что касается достижения целей она профессионал, иначе мы бы по-прежнему жили в комнатушке на подселении в Печатниках, а не в шикарном доме на Рублево – Успенском шоссе. И всё же, несмотря на непоколебимый авторитет мамы в данном вопросе, мне хочется верить, что общество не настолько примитивно и жестоко, как она расписывает. Но с ней я, естественно, не стала делиться своими наивными мыслишками, а решила просто подразнить.
–Отлично! Тогда разреши поехать на фестиваль, иначе я сбегу из дома и поеду автостопом, – подмигнув, поставила я в шутку ультиматум. А чего ходить вокруг да около? Раз мама говорит, что своё надо зубами вырывать, значит – буду зубы показывать. Я девочка послушная: советами мамы не пренебрегаю.
–Ой, ну уела, – закатила она глаза и снисходительно улыбнулась. – С папой Гришей поделись своими планами, пусть посмеется.
–А мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним, – продолжала я гнуть свою линию.
Мама же замерла с карандашом в руках и скосила на меня свои кошачьи, зеленые глаза. Если бы её сфотографировать в это мгновение, то фото можно было смело помещать на обложку журнала, мама была великолепна. Я в который раз поразилась, насколько она красивая женщина: высокие, ярко-выраженные скулы, пухлые губы, изящный носик и копна густых, слегка вьющихся волос когда-то темно-русого цвета, ныне же эффектного платинного. Не мудрено, что папа Гриша потерял голову и ушёл из семьи: мама неотразима. К сожалению, мне из этого с ног валящего арсенала досталось немного: только цвет глаз, чувственные губы и мои шикарные, золотистые волосы, всё остальное – папино: симпатичное, милое, но не более. Такая вот несправедливость.
Пока я сетовала на природу, создавшую не самую удачную генетическую комбинацию, мама делала тоже самое только в адрес моего «зэковского» хобби, собирая в кучу всевозможные стереотипы и небылицы.
-Боже, вы как с аула какого-то, честное слово! – не выдержав, воскликнула я. – Уже давно во всём мире тату является одним из видов авангардного искусства, вышедшего за пределы преступной среды.
–Да мне плевать, чем там оно является во всём мире! У нас в России твоё «авангардное искусство» – это золотые купола, уголовники, наркоманы и конченные фрики, и я не хочу, чтобы моя дочь хоть как-то была с этим связана! Почему нельзя просто заниматься живописью на холсте, как все нормальные люди?!
–Потому что я ненормальная! Устроит тебя такой ответ? – огрызнулась я и направилась к двери. Слушать этот бред из раза в раз мне надоело.
–Меня устроит, если ты выкинешь из головы всякую дурь и займешься исправлением английского! – повысила мама голос.
–Ага, уже лечу, – съязвила я, открывая дверь.
–И полетишь! Запомни, не дай бог я увижу у тебя на теле какие-то художества, я…
–Ты срежешь их ржавым ножом, я помню, – закатила я глаза, не скрывая скептицизма.
–Срежу, не сомневайся!
–А я проверю, тоже можешь не сомневаться, – запальчиво бросила в ответ, но не столько даже от злости, сколько от бессилья, понимая, что фестиваля мне не видать, как своих ушей. Конечно, я могла бы взбунтоваться: купить билет на самолет и даже пройти регистрацию, но скорее всего, на этом мое приключение и закончилось бы. Моему отчиму тут же доложили бы о моем демарше, и меня без лишнего шума сняли бы с рейса. Добираться же автостопом с какими-то мутными типами я бы никогда не решилась. Для этого нужно быть безбашенной и, наверное, чуточку безмозглой. К счастью или к сожалению, я такой не была. И прежде, чем что-то сделать, четко представляла последствия. Однозначно, тату – конвенция не стоит того, чтобы быть изнасилованной, загреметь в тюрьму или еще что похуже.
–Поговори мне ещё! – меж тем, спокойно отрапортовала мама и продолжила рисовать свои фирменные стрелки, уверенная, что беспокоиться ей не о чем.
В общем-то, так оно и было, только вот татуировка у меня все же имелась, но не в качестве протеста или мечты. Я вообще, как ни странно, не горела желанием «забиваться», мне просто нравилось рисовать на коже, оставлять на ней сокровенный отпечаток: память о чем-то дорогом, любимом, а порой, и ненавистном. Каждый сеанс подобен таинству, во время которого человек приоткрывает мастеру свой внутренний мир и позволяет отразить кусочек этого мира на своем теле. Кто бы что ни говорил, а я убеждена, что любая татуировка несет в себе печать нашей души. Даже если эта татуировка сделана по пьяни или, например, в интимной зоне, как у меня.
Да, тату на лобке – такая вот пошлятина, но как мастеру мне было важно понять, что чувствует клиент: насколько это больно, страшно и неприятно. Единственное же место, которое никто бы не увидел, было у меня в трусиках, и дело даже не столько в родителях и их строгом запрете, просто я еще не придумала «ту самую» татуировку, которую хотела бы выставить на всеобщее обозрение. Да и не случилось пока в моей жизни ничего грандиозного, чтобы вдохновиться и наполнить рисунок особым смыслом.
За свои восемнадцать лет я ни разу не влюблялась, ни по кому не страдала и не убивалась, как многие мои знакомые девчонки, которым я набила в честь «несчастной любви» памятные рисунки. У меня не было особых взлетов, впрочем, как и падений. Я жила ровно и почти спокойно (в те дни, когда не приезжал мой персональный кошмар): училась, занималась рисованием, тайно подрабатывала в одном салончике тату-мастером, чтобы набить руку и набраться опыта. По выходным гоняла на велике, играла на ударной установке в гёрлз -бэнде таких же самоучек, как и я, и мечтала однажды подхватить волну, и выйти в передовики среди татуировщиков, когда в нашей стране, наконец, поймут, что тату – это не уголовщина и наркота, а искусство. Пока, конечно, в это слабо верилось, но я твердо убеждена, что это только пока. Мода – явление сокрушительной силы, она способна перевернуть сознание людей в два счета. И поскольку западные селебрити активно популяризируют это направление, то ждать, когда бум тату дойдет до нас осталось недолго. Именно поэтому я так хотела попасть на фестиваль.
Мне просто жизненно необходимы новые впечатления, информация и знания. Я мечтала поучаствовать в различных конкурсах, в мастер-классах от лучших татуировщиков мира да и просто посмотреть, как они работают, как создают свои шедевры. Упустить такую возможность – застопориться на одном месте и позволить моим конкурентам обойти меня уже на старте.
Нет, я должна что-то придумать. Мама права: за своё надо бороться, иначе мечты так и останутся мечтами. И я буду бороться. Буду! Тем более, что ничего такого криминального и страшного в моей мечте нет. Вот только как убедить в этом родителей?
Врать? Не умею я. Недоговаривать – да, но выдумывать небылицы – это не моя тема. Вернее, выдумать-то я могу да еще какие, но вот заставить в них поверить хотя бы саму себя у меня ни за что не получится. Секрет же успешного вранья, как говорит моя Лиза – мамина сестра, заключается как раз в том, чтобы безоговорочно верить в собственные выдумки, когда толкаешь их в массы. Я не верила, как ни старалась. Во мне вообще актерских талантов не было ни на грош, поэтому лгунья из меня получалась аховая. Однозначно, нужно было придумать что-то другое…
–Настя, ты вообще меня слышишь?! – отвлёк меня от моих умозаключений возмущенный мамин голос.
–А? Что ты говорила? Я задумалась.
–Я вижу. Летаешь вечно в облаках, как твой папаня. Тот тоже всё где-то не в реальной жизни находился, – завела мама свою любимую шарманку. День прожит зря, если она не послала моему отцу хотя бы один словесный кирпич в голову. Естественно, все они летели через меня.
Когда я была помладше, мне казалось, что мама меня ненавидит, я чувствовала себя ненужной, более того, обузой. С возрастом это ощущение никуда не делось, но я стала лучше понимать маму.
Ей ничего не далось на голубом блюдечке. Всё, что она имеет, вырвано у этой жизни теми самыми зубами, про которые она так любит говорить. Расти они у неё начали аж с пятнадцати лет, так как моя бабушка (которую я никогда не видела) из любительницы выпить превратилась в алкоголичку, и маме пришлось подрабатывать, чтобы прокормить себя и младших сестер. Где она работала для меня до сих пор загадка, мама не любит распространяться о своей юности, а Лиза просто отмахивается, что наводит на определенные мысли, которые хочется гнать от себя подальше. В восемнадцать мама переехала в столицу и поступила в медицинский колледж. А потом, на одной из студенческих вечеринок встретила моего папу и пропала. Он учился на художника – мультипликатора, был творческой натурой в вечном поиске вдохновения, смысла бытия и работы. Мама влюбилась без памяти, как и он, будучи ценителем всего прекрасного. Она была его музой, он – её счастьем. Но через девять месяцев родилась я, и на смену романтике пришла реальная жизнь: «Счастье» оказалось совершенно не приспособлено к труду, а «Муза» напрочь лишена какой-либо глубины, будучи «приземленным, алчным созданием, пекущемся лишь о хлебе насущном». Но, тем не менее, их брак продлился семь лет. Мама, взвалив на свои плечи всю материальную ответственность, пахала в три смены, папа пребывал в творческом поиске, доучивался и занимался мной.
Для меня это было чудесное время. Папа всегда был рядом, играл со мной, учил меня всему. Именно он привил мне любовь к рисованию и музыке, научил читать, писать и считать. Он был моим лучшим другом, которого мама однажды просто взяла и выкинула из нашей жизни, собрав вещи и переехав из бабушкиной квартиры в комнату на подселении. Разрыв родителей я переживала очень тяжело. Винила во всем маму, более того, ненавидела ее, о чем ни раз говорила и за что серьезно огребала. Мама не гнушалась меня бить, и за это я ненавидела её еще больше. Но стоит признать, пощечины, разбитые, порой, в кровь губы и ремень поубавили во мне спеси: больше я не позволяла себе высказывать маме какое-либо недовольство в грубой форме, научилась в семь лет быть самостоятельным ребенком и всю работу по дому взяла на себя. Как ни странно, но злобы и обиды на мать я не затаила, хотя понять и смириться с тем, что она бросила папу смогла только сейчас.
В восемнадцать лет начинаешь задумываться об отношениях между мужчиной и женщиной, мечтать о любви и представлять того самого – единственного и неповторимого. Оригинальной в этом вопросе я не была: как и все хотела видеть рядом с собой сильного мужчину, на которого всегда можно положиться, опереться, усесться и свесить ноги, а не мальчика, которого придется кормить и воспитывать на ряду с собственным ребенком. Поэтому маме можно было только посочувствовать. Папа, он хоть и хороший человек, но на идеал мужчины вообще ни разу не тянул. К счастью, судьба, точнее – мамины острые «зубы» подарили ей папу Гришу, который в общем-то тоже идеалом не был, но имел такое «плечо», на которое опираться можно было хоть всей толпой. Большего моей маме и не требовалось. У неё вообще, как и у Оскара Уайльда, был абсолютно непритязательный вкус: ей вполне хватало самого лучшего.
***
Закрепив свое положение на «плече» папы Гриши рождением моей сестры Каролинки, она, наконец, успокоилась и кажется, даже почувствовала себя счастливой.
Хотя в такие моменты, как сейчас я в этом сильно сомневалась. Не знаю, что маму так задевало, но когда дело касалось папы Андрея, она вскипала моментально. А уж с тех пор, как он женился, и наконец, начал хорошо зарабатывать, устроившись на детском канале, вообще рвала и метала, заявляя, что папина Лида получает её дивиденды.
Если бы не знала маму, решила, что она ревнует. Но причина гораздо прозаичней: просто моя мамочка самая настоящая стерва, и меня часто подмывает сказать ей об этом. Вот только мои губы до сих пор помнят, каково это быть разбитыми, поэтому приходиться помалкивать в тряпочку, что я и делаю, пока мама в очередной раз проезжается катком по папе.
–Настя, ты опять меня не слушаешь, – раздраженно заметила она.
–Слушаю, – машинально заверила я её и взглянула на себя в зеркало, которое тут же обличило меня даже в такой мизерной лжи: уголки губ предательски подрагивали в попытке сдержать невольную улыбку. И вот вечно так – как дура лыблюсь чуть что.
Мама тоже в курсе моей этой неконтролируемой мимики, поэтому недовольно вздыхает, качая головой.
–Ладно, я пошла,– посчитала я за лучшее, наконец-таки, ретироваться. Необходимо было продумать, как штурмануть папу Гришу, ибо всё всегда зависело именно от него. Если папа Гриша против, то уже неважно, кто разрешил.
–Переоденься к ужину, возможно приедет Елисеев, – предупредила мама, я кивнула и бросила взгляд на свои золотые часики Longines – подарок, кстати, вышеупомянутого Елисеева на совершеннолетие.
До ужина оставалось всего лишь полчаса, поэтому о том, чтобы прокатиться на велике и обдумать план, как подступиться к папе Грише, не могло быть и речи. Опоздание на ужин в нашей семье приравнивалось к семи смертным грехам.
«Дисциплина – основа всего!» – повторял папа Гриша и карал по всей генеральской строгости за её нарушение.
Под раздачу мне попадать совершенно не хотелось, поэтому время до ужина я решила убить в библиотеке, выбрать чтиво на ночь – что-нибудь жуткое. Кто-то наверху расценил мой запрос по-своему, и на глаза мне попалась скандальная «Эммануэль». Особого желания погрузиться в мир чьих-то эротических фантазий у меня не было, но все же любопытство пересилило. Что ни говори, а скандальные вещи обладают каким-то запредельным очарованием, поэтому я взяла книгу и, усевшись на подоконник, решила пролистать пару страниц. От первой же сцены в самолете пришла в легкое недоумение, но после второй мне стало всё предельно ясно, и открыв концовку, я убедилась в правильности своих умозаключений: долгий (аж в двести страниц) путь новоявленной нимфоманки от одного члена к трем через разномастных мужиков и баб, смену локаций и поз. Зашибись интрига и скандал!
Поморщившись, я уже хотела встать и вернуть эту чушь на место, как за дверью послышались мужские голоса. Отшатнувшись, взглянула на книгу в своих руках, а после на шкаф, до которого добежать я не успевала, и у меня внутри все оборвалось от стыда и ужаса. Быть застуканной папой Гришей за чтением порнухи – что может быть хуже? И ведь не спрячешь её нигде! Поэтому, когда ручка двери повернулась, я совершенно машинально задернула портьеру, прижалась к холодному стеклу и, сжав проклятущую книженцию, застыла, не дыша.
–Проходи, Владислав Петрович. Жанна в кабинете очередной ремонт затеяла, так что пока моя вотчина здесь, – раздался громоподобный голос папы Гриши, от которого у меня поджилки затряслись.
Господи, если отчим меня здесь обнаружит, то мне не то, что тату-конвенция не светит, я вообще света белого больше не увижу! Но выползать из своего укрытия с моим «талантом» врать – фатальная идея. Папа Гриша в момент поймет, что я затеяла какую-то фигню, раз спряталась на подоконнике. И он ведь не успокоиться, пока не докопается до сути, так что лучше сидеть и надеяться, что пронесет.
–Ох, уж эти женщины: вечно им что-то надо, – поцокал Владислав Петрович, усаживаясь, судя по звуку, в кресло.
–Не говори, дурная голова рукам покоя не дает, – поддакнул папа Гриша и предложил. – Выпить что-нибудь хочешь?
–От коньячка не откажусь.
Вскоре зазвенел хрусталь, зачиркали зажигалки и воздух наполнился густым ароматом кубинских сигар. Мне стало дурно. Если они решат проветрить библиотеку, можно не раздумывая, прощаться с жизнью. Но пока, к счастью, мужчины были заняты своими маленькими радостями, к которым уже в следующее мгновение подключили большие и серьёзные дела.
–Гриша, ты обдумал моё предложение? – перешел Елисеев к цели своего визита. – Медлить нельзя. У этого гада, знаешь, сколько лоббистов в Кремле? Пока мы здесь с тобой языками чешим, они пашут вовсю.
–Думаю еще, Петрович. Поразузнал я на досуге… Там не подкопаешься, глухо со всех сторон. Не зря его Берлинской стеной зовут: он там устроил государство в государстве, – отозвался папа Гриша с тяжелым вздохом. – Один в поле не воин.
–А ты и не один будешь, Гриша. Там Назарчуки спят и видят, как бы всё к рукам прибрать, у них двадцать семь процентов от комбината, и сколько Долгов не бьется, а выкурить их не получается. Тебе главное раскачать лодку, а шакалы набегут, не волнуйся. То, что он Ишутина турнул – это серьёзная ошибка, огромная трещина в его непробиваемой стене. Он её, конечно, будет всеми силами сейчас залатывать. И залатает, если мы не используем эту возможность. Ты личность известная, тебя народ любит, Гриша, избирательную кампанию я оплачу да ты любого его кандидата на раз два сделаешь. А там…
-А там председатель Законодательного Собрания его тесть, начальник МВД края – его зять и вся местная элита в кармане, – насмешливо перечислил папа Гриша. – Что ты мне против этой железобетонной системы предлагаешь сделать? Башку об неё разхерачить? Я, Петрович, еще пожить хочу.
–И поживешь, Гриша! Так поживешь, что тебе и не снилось, если мы завод отвоюем. Там, Алексеич, такие деньжищи крутятся, что не в сказке сказать.
–Большие деньги – большие проблемы, – задумчиво протянул папа Гриша и с усмешкой добавил. – А он матёрый волчара: такую жилу урвал и столько лет держит.
–Не то слово «матёрый». Такая алчная зверюга, что я бы и не рыпнулся, если бы они с Ишутиным не разосрались. Вообще не понимаю. Как так? Ишутин же все его делишки покрывал. Видать, совсем он от власти ошалел, раз бортанул его. Думает, вывезет в одного. Ну-ну…
–Так может, и не рыпаться? – со смешком предложил отчим.
–Нельзя такую удачу упускать. Да и пора уже раскулачивать его, жирновато в одну харю такой кусь жевать. А с ним, Гриша, только тебе и по силам тягаться. Ты – не просто депутатишка, ты – герой, тебя страна любит, и так запросто не нагнешь, а ему шумиха не нужна. Это остальных он в бараний рог сразу же скрутит, с тобой этот номер не проканает. Так что будь спокоен, борзеть с ходу не станет, приглядываться будет еще с пару месяцев, а там и ты приглядишься. Может, что-то и высмотришь. Нам бы только одну зацепку, чтоб его засадить хотя бы на месячишко, а там, за этот месяц можно вверх дном перевернуть всю его вотчину. Он тогда сам, как миленький, нам комбинат вручит, еще и отступные выплатит, когда вся грязища из-под него всплывет. Ты же понимаешь, парни из ниоткуда заводы просто так под себя не подминают. Там на кровище всё стоит, – распинался Елисеев, мне же стало жутко – вот тебе и ужастики на ночь, Настенька. Лучше бы спалилась с порнухой, чем окунулась во все эти подковерные игры.
Я, конечно, в курсе, что в стране беспредел, но одно дело смотреть сводку новостей, а другое – оказаться в самом эпицентре этого беспредела, стать свидетельницей передела власти и экономических ресурсов. Это пугало и очень сильно. Пусть я мало что понимала, но от речей Елисеева дико фонило опасностью. И мне совершенно не хотелось, чтобы папа Гриша ввязывался во всё это.
В конце концов, зачем? Денег – куры не клюют, власти и полномочий тоже с избытком. Но, видимо, наш генерал за тридцать с лишним лет так и не навоевался, и хочет кому-то что-то доказать, иначе я просто не знаю, как объяснить его бравый ответ, в котором отчетливо были слышны нотки азарта.
–Ладно, собирай команду. Полетим штурмовать «Берлинскую стену».
–Вот и правильно, давно пора опустить этот Железный занавес, – недвусмысленно хохотнул Елисеев, папа Гриша поддержал его смех. Меня же перекорежило от всех этих сальных намеков. Что у мужчин за тяга к содомии?
–Ты главное смотри, чтобы нашу Стену на сувениры кто попало не разобрал, когда она рухнет, а то ушлых -то много набежит.
–Не переживай, главный сувенир будет у нас, а за остальные пусть его шакалье догрызет, – пообещал Елисеев таким тоном, что у меня мороз по коже пошёл. Я попыталась собрать в единый образ этого жуткого типа за портьерой и милого, улыбчивого дядечку, который дарил мне шикарные подарки и шутливо целовал ручки при встрече, но как ни напрягалась, не смогла.
Однако не завидую я их «Стене». В этом маскараде и не поймешь, кто есть кто, и когда это действительно маска, а когда – настоящее лицо. Хотя, судя по разговору, там такая же акулища или даже позубастей. А вообще о чем я думаю? У нас тут переезд назревает, а я о какой-то «Стене» пекусь. Да пусть она там хоть сейчас рухнет! Это был бы просто идеальный расклад, вещи даже собирать не придется.
Господи, переезд! Это же прощай папа, прощай бабушка, прощай друзья, работа в тату-салоне, любимый город, мечты, планы – да короче, вся жизнь, и только потому, что папа Гриша в солдатики не наигрался.
Мама права: мужиков надо убивать, как только бахнул кризис среднего возраста, иначе они убьют вашу нервную систему. Жанна Борисовна каким-то чудом профукала момент, когда нужно следовать собственному совету. Теперь надежда только на ее «зубы», а она их непременно пустит в ход, и помоги боже папе Грише. Угрохать полгода на изменение дизайна в доме – это вам не шутки, это миллионы нервных клеток, и теперь переезд? Пожалуй, пора запасаться попкорном или… платками и чемоданами. Что-то мне подсказывает, против КСВ(2) даже зубы саблезубого тигра бессильны. И следующая фраза отчима это только подтверждала:
–Ладно, остальное обсудим после ужина.
–Я не останусь. Верочку в «Метелицу» повезу – выгуливать.
–Тогда на следующей недели я заеду.
–Договорились.
–Ну, всё тогда. Пойдём, у меня ужин через пять минут.
–Дисциплина превыше всего? – хохотнул Владислав Петрович.
–Естественно.
–У тебя не забалуешь, Алексеич.
–А ты думал, генеральские погоны просто так достаются что ли?
–Твоя правда, – хмыкнул Елисеев и поднялся с кресла. – Ну, пойдем, я хоть на Настеньку -красавицу полюбуюсь одним глазком.
–Что-то ты зачастил любоваться Настенькой, друг мой, – холодно заметил отчим.
–Побойся бога, Гриша! – возмутился Владислав Петрович, я же от шока чуть с подоконника не грохнулась.
–А что? Твоей Верочке сколько? Двадцать-то есть?
–Ну, ты не сравнивай. Верочка уже и Крым, и рым… А на Настеньку дышать -то лишний раз страшно.
–Вот и не дыши.
–Иди ты, Гришка! Я на дитё ваше не засматриваюсь, а присматриваю Виталику. Вернется с Америки, познакомить надо. Может, глядишь, понравиться орлу моему, – выдал он на полном серьёзе. У меня же было ощущение, что я попала в палату к недолеченым.
–Опоздал ты со своим орлом, Петрович, мой её уже лет пять назад присмотрел, – со смешком отозвался папа Гриша, а у меня внутри всё мгновенно вскипело, передернуло всю, стоило только услышать ненавистное имя.
–Яшка что ли? – удивленно воскликнул Елисеев.
–Ну. Приедет на каникулы, и коршуном вокруг неё вьётся, глаз не сводит. Смешно так.
Стервятником! – выплюнула я про себя и посмотрела на свои ладони в мелких, белёсых шрамах. Смешно ему.
–Влюбился, – добродушно отозвался Владислав Петрович, и смешно стало уже мне.
Яша Можайский и влюбился – это что-то из разряда фантастики, а если в сюжет вплести еще и меня, то это будет фантастика с элементами боевика и хоррора. Хорошо, что мужчины, наконец-то, покинули библиотеку, потому что сдержать смешок у меня не получилось, хотя смешного в этом было очень мало, как и в том, что в холле часы пробили восемь часов.
