Текст книги "Танец страсти"
Автор книги: Полина Поплавская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Глубоко вздохнув, она повернулась, чтобы пойти в глубь зала, и застыла на месте. Напротив стенда с фотографией стоял тот самый мужчина, чьему изображению она только что улыбалась. Он выглядел несколько старше, чем на фотографии. Малин переводила взгляд с фотографии на живого гиганта, удобно устроившегося на перилах, и чувствовала, что пол уходит у нее из-под ног. Очевидно, ее болезнь прогрессирует – видения уже перекинулись на живых людей…
Но тут мужчина-галлюцинация еще и заговорил:
– Полагаю, уже не нужно объяснять вам, какое отношение я имею к музею?
– Вы хранитель? – обреченно спросила Малин.
– Неужели похож? – Незнакомец недоуменно поднял брови и представился: – Йен Фредрикссон, аквалангист. – Он кивнул в сторону фотографии.
– Я думала, мне померещилось, – пробормотала Малин. Заметив, что мужчина вопросительно смотрит на нее, она назвала свое имя.
– Вы только не подумайте, что я каждый день прихожу сюда, чтобы сбивать с толку наблюдательных посетителей, – Йен Фредрикссон усмехнулся в усы. – Мой друг, а он в самом деле работает в музее хранителем, попросил меня сегодня зайти. Вы интересуетесь историей?
– В некотором роде, – неохотно ответила она. Но Йен Фредрикссон ждал продолжения, и она зачем-то соврала: – Мы готовим постановку о гибели “Васы”.
– Жаль, что не о спасении, тогда я бы вам пригодился.
– Скажите, кто поднимал со дна статуи? – неизвестно на что надеясь, спросила Малин.
– Я был в команде. Или вас интересует кто-то конкретный?
– Вы не согласитесь показать мне эти статуи? – Наверно, со стороны все выглядело так, словно она навязывалась, но Малин было уже все равно. Если сейчас она опять увидит фантастические картины, то, по крайней мере, окажется не одна.
Чайки – самые сварливые и назойливые из птиц. Их резкие истеричные крики слышишь, даже когда тебе кажется, что способность воспринимать полностью утрачена, а на смену ей пришло бессмысленное оцепенение… Уже минут десять Малин не видела, как по-осеннему желтые блики бегают по воде, как качаются на волнах опавшие листья липы, до нее не доходил смысл того, что рассказывал новый знакомый. Острый скрежещущий крик чайки заставил девушку очнуться от сумрачного состояния, в которое она была погружена полностью.
Они сидели за столиком открытого кафе на набережной. С наступлением осени большая часть таких заведений уже закрылась, но это работало и, похоже, отдувалось за всю набережную – вокруг не было ни одного свободного места. “Интересно, как ему удалось сделать так, чтобы к нам никто не подсаживался?” – мельком подумала девушка. Йен пригласил ее выпить кофе, и Малин обрадовалась приглашению – все-таки еще какое-то время она не останется один на один со своим распадающимся на куски сознанием. Хотя… После того, что она только что пережила, никакое общество не могло вызволить ее из плена нараставшей депрессии. Даже то обстоятельство, что, обойдя корабль и добравшись до кормы, она обнаружила, что со светом теперь все в порядке и так ясно виденный ею пожар был опять всего лишь ее собственной фантазией, не успокаивало. Что с того, что в присутствии других людей она не путает деревянные чурки с драконами? Она все равно не способна самостоятельно отличить реальность от вымысла. Нельзя прожить всю жизнь с поводырем, который станет делать это за тебя…
Йен продолжал рассказывать: “Забавно было лазать под днищем, но и жутковато – все-таки несколько тонн прямо над головой…” Он вдруг замолчал, и Малин стало не по себе еще и оттого, что вот она пьет кофе с человеком, с которым познакомилась полчаса назад, и он, похоже, чувствует себя хозяином положения. Наверняка он уверен в том, что она будет рада дать ему свой телефон, или, может быть, сразу согласится “посмотреть его квартиру”, как это принято говорить?.. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, она спросила:
– У вас, наверное, были какие-нибудь необычные находки?
– О, да. Как раз из-за такой вещи меня вызывал сегодня Симон. Но это невеселая история… Обычно мы спускались на дно вдвоем с моим другом, Нильсом. Я уже говорил, самое интересное началось, когда корабль уже подняли, больше всего вещей мы находили в пятнадцати-двадцати метрах по обе стороны от киля. – Йен достал пачку сигарет, вопросительно посмотрел на девушку и, дождавшись ее кивка, закурил. Малин заметила, что когда он затягивался, то прищуривал левый глаз. – В тот раз мы отошли немного в сторону, Нильс шел впереди. И вот он заглядывает в какую-то расщелину, а потом поворачивается и машет мне рукой, чтобы я плыл быстрее… – Йен ненадолго замолчал, что-то обдумывая. Малин посмотрела на него: брови сдвинуты, ярко-голубые глаза двумя лучами разрезают пространство. – Это было что-то вроде грота в скале… Таких скал я больше нигде не видел. Она была треугольной, и над гротом нависал большой кусок с острыми выступами снизу, получалось похоже на змеиную пасть. Нильс по пояс залез туда и вытащил какую-то деревяшку, потом передал ее мне и потянулся за чем-то еще. Я не успел заметить, как все произошло – вдруг вижу, что та часть скалы, которая нависала сверху, теперь внизу и из-под нее торчат ноги Нильса… – Йен прикрыл глаза, и два синих луча погасли. – Мне не удалось вытащить его, – глухо продолжал сидевший напротив Малин мужчина, – но это было и бессмысленно: камень весил несколько тонн, и он упал Нильсу прямо на голову. Потом водолазы извлекли… то, что от него осталось.
– Мне очень жаль… – пробормотала Малин в замешательстве. Но, похоже, Йен уже справился с собой:
– Вы спрашивали меня про необычные вещи. Так вот, дощечка, которая оказалась у меня в руках, – это какая-то таблица. Язык не шведский, во всяком случае, буквы не латинские. Я тогда отнес ее Симону, он узнал несколько рун, но до смысла написанного так и не докопался. В общем, вряд ли это могло иметь какое-либо отношение к “Васе”. – Он внимательно посмотрел на свою собеседницу. – Мне бы хотелось надеяться, что это еще более древняя вещь. Но Симон до сих пор считал, что это апокриф: какой-то шутник нашел вымоченную в море ясеневую дощечку, заглянул в учебник древней скандинавской письменности и состряпал свое “послание”. Правда, сегодня Симон вызвал меня в музей для того, чтобы потребовать эту таблицу для анализа… Он в очередной раз обследовал трюм “Васы” и теперь считает, что в доски должны были быть вмонтированы какие-то квадратные штуковины. А я уже успел запихнуть ее неизвестно куда…
“Наверно, я опять что-то пропустила. Но нет, просто он до сих пор переживает смерть друга, нельзя требовать, чтобы он легко рассказывал об этом”, – подумала Малин. Она не решилась больше расспрашивать Йена, и он замолчал. Некоторое время он глядел в свою чашку, а потом поднял глаза на Малин. Она вновь смутилась. Он так смотрел на нее… Малин только однажды довелось ощутить на себе такой мужской взгляд. Тогда пожилой финн, который приехал к ним в студию на неделю, чтобы провести мастер-класс по бальным танцам, вдруг стал уделять Малин особое внимание. Впрочем, он был склонен уделять особое внимание всем молоденьким танцовщицам. Каждый раз, когда она встречалась с ним глазами, Малин читала в них особое лукаво-провокационное выражение. В этом лукавстве угадывалось то отношение к женщинам, которого не встретишь у современных молодых мужчин – оно осталось где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых, в комедийно-шпионских сериалах с Шоном Коннери… Леннарт, так звали финна, был, пожалуй, староват для таких взглядов – несмотря на свою балетную осанку он выглядел почти стариком, и поэтому Малин никак не могла избавиться от дурацкого чувства неловкости.
Йену, наверное, было не меньше пятидесяти, но никто бы не решился назвать его пожилым человеком. Спокойная уверенность, с которой он держался, легкость, которая чувствовалась в каждом жесте, были атрибутами несомненной уверенной силы этого человека. Выражение его глаз не было невинной шалостью доживавшего свой век ловеласа – вряд ли Йен способен впасть в судорожную зависимость от дамского внимания. Может быть, интерес, который читался в его взгляде, был всего лишь привычкой, но Малин не сомневалась, что и все остальные повадки в отношении противоположного пола этот человек сохранил неизменными с молодости, разве что теперь придавал им меньше значения.
Малин не решалась включиться в явно предложенную ей игру – для этого нужно быть уверенной в собственных силах. Но и отказываться от брошенного ей вызова она не хотела. Ей казалось, что если она напустит на себя сердитый вид, то будет выглядеть глупо, а если проигнорирует его подчеркнуто мужское отношение к ней, то тем самым признает собственную беспомощность. Она отвернулась, чтобы Йен не заметил ее замешательства, и сделала вид, что рассматривает что-то на противоположном берегу залива.
– Пригласите меня на премьеру? – вдруг спросил он.
– Конечно. Правда, это будет еще не скоро, – Малин пожалела, что ляпнула про постановку. Впрочем, едва ли она встретится с этим человеком еще раз.
– Я вам оставлю свой телефон и адрес – на всякий случай, если вдруг вы вздумаете прислать мне приглашение в письменном виде, – едва заметно улыбнувшись, он протянул ей визитную карточку. – Я провожу вас?
– Нет, спасибо, мне еще надо встретиться кое с кем тут, неподалеку, – Малин махнула рукой в неопределенном направлении.
– Ну что ж, было приятно познакомиться.
И это все? Ни приглашений, ни вопросов. Но неужели она похожа на девушку, которая звонит первой? Или ее холодность способна отпугнуть даже опытного искусителя? Малин в растерянности смотрела в спину удалявшейся почти двухметровой фигуре. Она живет между репетициями и спектаклями, в маленьком театральном пространстве и, похоже, совершенно не приспособлена ко всему, что находится за его пределами. Стоит ей встретиться с человеком, живущим по другим правилам, как она уже не может понять, чего от нее хотят, о чем с ней разговаривают. Сегодняшнее знакомство – подтверждение этому.
– Ну, заходи, заходи! – дверь маленького домика приветливо распахнулась, и Малин попала в объятия сухой старушки. – Погода-то какая, а?! А я, как назло, уговорила Илве погулять по берегу моря, ее ведь из дому не вытащишь! И такая погода! Ай-ай-ай! Как ты промокла! Ну, проходи же в дом, – и она с необыкновенной живостью, не переставая тараторить и причитать, подхватила девушку и увлекла за собой.
Каждый раз, заглядывая к своей бывшей преподавательнице, Малин словно давала глазам отдых. Небольшая гостиная фру Йенсен была так тщательно обустроена и выглядела всегда так опрятно, что девушка поневоле завидовала: сама она на такое была не способна. В глубине горел камин, на котором красовались несколько изящных безделушек. Одну из них, фарфорового песика с длинными ушами, когда-то подарила Малин. Перед камином стояло кресло с накинутым на него пледом. Рядом – низкий столик с очередным рукоделием.
– Видишь, изучаю новый рисунок, – старушка кивнула на журнал, раскрытый на столике рядом с вышивкой. – Что-то не выходит пока. – Она улыбнулась и легонько подтолкнула Малин к огню:
– Садись. Грейся. Сейчас я сварю кофе.
Малин закуталась в плед и протянула руки к огню. За окном в садике перед домом шумели, волновались в темноте деревья, которым негде укрыться от превратностей погоды, а здесь, в гостиной, так тепло и уютно. И все по-старому. И это окно, у которого, как хорошо знала девушка, любит сидеть пожилая женщина.
Совсем другой вид открывается из окна на кухне: оно выходит во двор, на стену соседнего старого дома. Поэтому кухня темновата, и хозяйка не любит подолгу в ней находиться. Ее деятельная и жизнерадостная натура требует выхода к свету, простору. Фру Йенсен так радовалась, когда смогла снять этот домик на окраине с окном, в которое день и ночь стучатся ветви деревьев, а за деревьями – море, ветер, бескрайнее пространство.
Ее муж умер еще лет тридцать назад, Малин видела его на фотографиях. Детьми они не обзавелись, и, должно быть, поэтому старая преподавательница так живо интересовалась всем, что происходило с окружавшими ее людьми.
Студенты любили ее. Молодые люди остро чувствуют, как к ним относятся старшие, и фру Йенсен всегда занимала первые места в заочных рейтингах преподавателей колледжа.
Она преподавала историю европейской культуры, и на памяти Малин был случай, когда родители приходили беседовать с преподавательницей, чтобы она не слишком забивала голову их отпрыска своим предметом, отвлекая его ото всех остальных. После таких разговоров фру Йенсен хвасталась: “Я как Сократ – тоже получаю нарекания за развращение молодежи”. На самом деле она остро переживала стычки с родителями, и однажды Малин видела, как преподавательница стояла в коридоре, судорожно сжимая пальцами какую-то книгу, а потом повернулась, и девушка поразилась выражению ее лица – на нем было почти отчаяние, вызванное бессилием перед чьей-то пустой душой.
А когда начиналось занятие, то все события, волновавшие до этого девушку, становились чем-то вроде соринок на окне, обращенном в вечность. Вечность – именно такое значение придавала фру Йенсен своему предмету. Рассказывала ли она о ритуальных шествиях египтян или о нашумевших парижских спектаклях прошлого столетия, ее глаза загорались необыкновенным огнем; она шутила и заставляла аудиторию падать от смеха под столы; она говорила о трагедиях, и на глаза слушавших ее наворачивались слезы.
Фру Йенсен любила приглашать студентов к себе домой, и здесь они могли поговорить обо всем, что им интересно. Рассаживались где придется – на диване, на подоконниках, на полу – и обсуждали Микеланджело, Вторую мировую войну, новые фильмы, чудеса египетских гробниц… Расходились обычно поздно, и сейчас Малин удивлялась – как к этому факту не придиралось строгое начальство колледжа?
Если Малин долго не заходила к бывшей преподавательнице, то чувствовала, что ей чего-то недостает. Про себя она называла это “пойти за книгами” – хотя далеко не всегда брала что-то из со вкусом составленной библиотеки фру Йенсен.
– Кофе готов! – старушка вошла в комнату с подносом в руках, распространяя вокруг себя великолепный аромат. Она была мастерица заваривать кофе, колдовала над ним, что-то добавляла, но никому не выдавала своего секрета. “Перед смертью скажу”, – отшучивалась она от тех, кто интересовался особенно настойчиво.
Фру Йенсен поставила поднос на стол.
– Прошу, девочка моя. – Они сели за стол друг напротив друга, и хозяйка ласково и изучающе взглянула на девушку. – Ты долго не заходила. Наверное, много работала.
Малин испытывала благодарность к старушке за то, что она ни о чем не расспрашивала ее, в отличие от Кристин. Ведь о чем бы сейчас она ни принялась рассказывать – о нервной обстановке в театре, об этой странной истории с музеем, что никак не шла из головы, – то, возможно, облегчила бы таким образом душу, но потом уже не могла бы рассчитывать на передышку в стенах этого дома. Он оказался бы включенным в круги ада, которыми сейчас представлялась девушке ее жизнь.
– Да, я участвую в одном фестивале, как постановщик. Спектакль будет называться “Мед поэзии”. – Малин отхлебнула из чашки. – Может быть, что-то и получится… Мы репетируем по утрам, даже директор театра пока ничего не знает.
– Наверное, это нелегко. С удовольствием приду на твой спектакль.
Они немного помолчали, допивая кофе. Малин взглянула в окно: дождь продолжал моросить, уныло и занудно, замазывая мир серой краской и стирая границы между небом и землей. Капли тихо стучали по подоконнику, исполняя музыку неведомого автора. “Скорее всего, это колыбельная”, – подумала отогревшаяся Малин и сладко зевнула.
– Вначале не было
Ни берега моря,
Ни волн студеных,
Ни тверди снизу,
Ни неба сверху,
Ни трав зеленых —
Только бездна зевала…
[8]
процитировала вдруг фру Йенсен, глядя то в окно, то на Малин.
– Когда бездна зевает – это я понимаю, – засмеялась девушка, пытаясь понять, что нашла в ней, весьма посредственной ученице, эта умная образованная женщина? Наверное, взаимные симпатии и антипатии не поддаются логическому объяснению.
Малин часто замечала, что человек, о котором она знала только хорошее, при знакомстве вдруг вызывал непонятное отторжение и на всю жизнь возникал барьер, через который потом было уже не переступить. Или наоборот – ее тянуло к кому-то с привычками, которые у других людей казались отвратительными – так, например, было с Бьорном. Нет, это невозможно никак объяснить – так же, как то, почему вот у той азалии на окне венчик такой формы, а не какой-нибудь другой…
– Знаешь, Малин, я давно собиралась навести хоть какой-то порядок в своей библиотеке, но не решалась браться за это одна. Может быть, ты поможешь мне хотя бы начать?
– Конечно! – Малин поднялась с кресла.
Фру Йенсен беспощадно вытаскивала книги из насиженных гнезд, протирала тряпкой и складывала где придется. Помедлив, девушка последовала ее примеру, хоть и подумала, что это был верный способ окончательно все запутать. Так и случилось – через полчаса книги лежали уже везде: на полу, на столе, на подоконнике, на стульях… У Малин зарябило в глазах, и ей захотелось обратиться в бегство. Но она мужественно взялась пылесосить тома в разноцветных переплетах, попутно перелистывая их и знакомясь с содержимым.
Обе уже сидели на полу, фру Йенсен рассказывала, когда и при каких обстоятельствах появилась у нее та или иная книжка, а Малин лишь изредка переводила разговор, чтобы узнать происхождение наиболее заинтересовавших ее томов. Взяв в руки сборник, называвшийся “Дебют 66”, она вдруг призадумалась и замолчала. Цифра “66” натолкнула ее на какую-то трудно уловимую мысль.
– Шестьдесят шестой год – какой он был? – задала она вопрос, который сама не ожидала от себя услышать.
– В каком смысле?
– Ну… Сейчас нас окружают какие-то вещи… Я вот шла сегодня к вам, а тут неподалеку висит такой уродливый рекламный щит с радиотелефоном – я уже третий раз, проходя, спрашиваю себя, когда же наконец его заменят чем-нибудь другим? – Фру Йенсен усмехнулась, понимающе кивнув головой – наверно, ей эта реклама тоже надоела. – Допустим, тридцать лет назад этот район был таким же – или совсем другим, неважно. Но без этих сегодняшних мелочей я бы с трудом его узнала. И у людей в головах, наверно, творится что-то подобное – с течением времени все меняется… То есть, конечно, многое остается – привычки, опыт, взгляды, но многое и вытесняется – ведь мы с вами не вспоминаем сейчас, каким холодным было лето два года назад, а тогда нас это занимало. Как представить, каким все было в том году, когда вышел этот сборник стихов? – путано закончила она.
– И ты хочешь, чтобы я описала тебе кусок прошлого величиной с год? Ты представляешь, как много надо сказать для этого?
– Нет, – честно призналась Малин. – Но кое-что ведь можно восстановить и так – мы возьмем несколько таких книжек, – она кивнула на сборник, – и сможем определить, какие писатели были тогда в моде. О том, как в то время одевались, я тоже имею представление. Музыка, молодежные движения – об этом знают все. Но вот отношения между мужчинами и женщинами, мне кажется, были немного другими… Только не говорите, что это – тема вечная.
Фру Йенсен улыбнулась:
– Не буду. Я попробую тебе рассказать, если хочешь, – она стала вытирать пыль с очередного тома, снятого с верхней полки. – Хотя, копни ты во времени чуть пораньше, мне было бы легче: первые романтические впечатления запоминаются лучше всего. Но ты почему-то ухватилась за шестидесятые, – скорее констатировала, чем спросила преподавательница, внимательно вглядываясь в лицо Малин.
Девушка промолчала – она уже предвкушала рассказ, который сулил ей возможность что-то понять из того, что осталось неразгаданным после разговора с человеком по имени Йен Фредрикссон.
– Может, я слишком обобщаю, но для всей Европы шестидесятые стали временем американской экспансии, – начала фру Йенсен, как казалось, уж слишком издалека. – Помню, сперва меня это сильно раздражало – мода на все американское. Потом это стало частью быта – привыкаешь и уже не замечаешь, что сосиска – это хот дог, а рабочие штаны – джинсы. Может, что-то похожее творилось и в умах, ты права. Из мужчин и женщин, живущих для того, чтобы обеспечивать благополучие своей семьи, многие превратились в охотников за ощущениями. Знаешь, иногда это принимало довольно-таки уродливые формы… Не подумай, что я кого-то осуждаю – это было бы глупо… Но нам с мужем было хорошо вместе, и все эти… эксперименты, после которых люди разводились или вдруг менялись мужьями и женами, казались мне надуманными. Посмотри фильмы Бергмана[9] того периода – он, в общем, довольно точно все изобразил… – Она задумалась. Потом подняла голову: – Кажется, в его фильмах это тоже было – не помню, где именно… Мне тогда казалось, что молодые люди были как-то честнее, чем мои сверстники – мне-то уже было за тридцать. Идиотизм, конечно – “свободная любовь”! Но они ведь никому ничего не обещали, только прислушивались к себе – вдруг да появится что-то настоящее, не на всю жизнь, но хоть будет, что вспомнить. – Фру Йенсен оторвалась от очередной книги и пристально посмотрела на Малин. – Видишь ли, если я начну рассказывать тебе реальные истории – это все равно ничего не объяснит, ровным счетом ничего. К тому же их участники – ныне уважаемые граждане преклонных лет, что же я буду портить их репутацию… – Она еще немного помолчала. – Но, честно говоря, я думаю, что сейчас любить гораздо сложнее, чем раньше – именно из-за сексуальной революции.
Малин задумчиво пожала плечами, а фру Йенсен, испытующе взглянув на нее, продолжила:
– Хотя, я слышала, теперь в моде другая крайность – все знакомятся через брачные агентства. Сначала подают заявку, потом выбирают для себя подходящие кандидатуры и долго ведут с ними переговоры. И, наконец, вручают друг другу верительные грамоты – брачный договор. Не пробовала так? – неожиданно спросила она.
Малин рассмеялась:
– Я для этого слишком плохо пишу.
ГЛАВА 7
…Тоска, на время приглушенная работой, снова вернулась к Малин. Спектакль был почти готов, если, конечно, не считать бесконечных сложностей со светом, не готовыми пока декорациями и очень условными костюмами. Теперь ей не нужно было постоянно концентрироваться на хореографии и держать перед глазами черно-серую сцену по двадцать часов в сутки. Но вот странность: пугающе унылая темнота, которая должна была преобладать в постановке, помогала тогда Малин сохранять внутреннюю ясность.
Раньше неизбежные одинокие вечера представлялись Малин незаслуженной карой – потом они стали самым плодотворным для нее временем. По вечерам она погружалась в мир, которому не могла дать названия и который не смогла бы описать словами. Он был соткан из самых разных эмоций, предчувствий, догадок, и Малин не покривила бы душой, если бы стала утверждать, что в эти моменты ей не приходит в голову ни единой мысли. Она растворялась в отголосках неведомой жизни, как если бы дремала под звуки работающего в соседней комнате радио и его неясные отзвуки вызывали бы в ней такой же неясный ответ. Среди этих переживаний были и такие, которые можно было опознать: вот это похоже на нежность, это – на страх. Но Малин была слишком захвачена потоком меняющихся впечатлений, чтобы останавливаться на каком-то одном. И еще – эти радость, и тоска, и безотчетный страх принадлежали не только ей…
Гораздо больше тяготила повседневная суета: вдруг, в самый разгар репетиционной суматохи, сердце сжималось от явственного осознания того, что все это лишено какого-либо смысла. Это не было похоже на обычные постановочные истерики: “Ах, все плохо, все не так!”, – просто окружающее, которое мгновение назад казалось ей цельным и гармоничным, вдруг начинало распадаться на части, и тогда в глаза сразу бросались беспомощные прорехи в занавесе, пыль на софитах – и она уже ничего не могла с этим поделать.
Интересно, так ли выглядит предчувствие конца, думала Малин. Не смерти, потому что это не был животный страх, а страх завершения чего-то большего, чем просто жизнь. Когда наступит конец света, сумеем ли мы его узнать? И сколько времени пройдет с того момента, когда он в первый раз даст о себе знать, до того, когда все действительно кончится? А может быть, все уже произошло – иначе откуда бы вообще появилась идея о конце света?
Новый сезон начинался вяло, оживление в студии наступило лишь к концу сентября. Почти каждый день Малин была занята в спектаклях. Раньше такое количество работы только бы порадовало ее, но сейчас, когда “подпольные” репетиции вступили в финальную фазу, она ужасно уставала. Поздно вечером, возвращаясь домой, Малин уже не могла ни о чем думать, она просто ехала в автобусе, глядя на невыразительные пятна фонарей в темноте, а потом брела от остановки между домами, чьи бледные контуры выступали в чернильных разводах ночи. Большая часть Остермальма была погружена в сон, и только в редких окнах светились разноцветные абажуры кухонных ламп или желтые точки ночников. Малин не нужно было вглядываться в осенний мрак – ее ноги знали на ощупь каждый камешек по дороге к дому, поэтому глаза могли отдохнуть.
Она уже вышла на детскую площадку, когда обратила внимание не необычные зарницы, вспыхивавшие за домом на уровне четвертого этажа. Можно было подумать, что ночью кто-то работает на сварочном аппарате. Под окнами с той стороны дома начинался обрыв, так что вспышки происходили, видимо, оттуда. Юхан жил на четвертом, наверно, он знает, в чем дело…
Дойдя почти до крыльца, Малин почувствовала едкий запах гари и только тогда сообразила, что это пожар. Она побежала вверх по лестнице, боясь заходить в лифт, проскочила на едином дыхании восемь пролетов, толкнула дверь и тут же закашлялась от клубов дыма, вырвавшихся ей прямо в лицо. В глубине коридора были слышны голоса, а через пару секунд она смогла различить фигуры людей в защитной одежде, сновавших от второй лестницы к двери Юхана, из которой странными белыми клубами валил дым.
Потом Малин увидела самого соседа. Он стоял, прислонившись к стене, и держал на руках своего кота Мимира, бессильно свесившего голову и лапы. Лицо Юхана мало отличалось по цвету от бледно-зеленоватой стены, к которой он прижимался. Сосед глядел прямо перед собой и, похоже, ничего не видел. Малин кинулась к нему и, взяв за локоть, потащила его на лестницу. Заставив Юхана спуститься на полэтажа, она распахнула окно на лестничной площадке. В этот момент сосед заговорил:
– Он спас меня, – Юхан все еще не вышел из оцепенения, поэтому произносил слова невнятно и Малин не сразу поняла, что он говорит.
– Кто? – переспросила она.
– Он, Мимир, – Юхан высвободил левую руку, чтобы погладить кота, но тот не шелохнулся в ответ.
– Что ты говоришь? – Малин решила, что Юхан бредит, надышавшись угарным газом.
– Я заснул и, наверное, терял сознание, а он бился в дверь, открыл ее, вцепился мне в плечи и царапал меня, пока я не очнулся, – Малин только сейчас увидела, что на шее у него горели яркие пунцовые полосы, следы кошачьих лап. – Я выполз из кабинета, а тут все стало рушиться. Смотри, как он обгорел.
Роскошные усы Мимира оплавились и выглядели как крохотные жесткие обрубки с тугими шариками на концах, шерсть на хвосте тоже была опалена, но больше всего пострадали лапы: нежные подушечки превратились в обугленные волдыри, а когти, похоже, сгорели.
– Господи, он дышит?
– Да, но у него были судороги…
– Скорее ко мне, срочно нужен ветеринар.
Разбуженный звонком девушки ветеринар сначала запросил за визит очень большую сумму, но узнав, что случилось, снизил ее вдвое. Теперь Мимир, с перевязанными лапами и хвостом, был уложен на мягкую подстилку, сооруженную из двух старых кофт Малин, а Юхан пил чай с травами, заваренный девушкой, чтобы привести его в чувство.
– У кошек девять жизней, он обязательно выживет, – пыталась Малин хоть как-то растормошить соседа.
– Знаешь, ведь он сам пришел ко мне. Сидел такой рыжий оборванец под дверью и истошно орал. Я ему молока дал – он не пьет, и от колбасы отказался, а когда я стал закрывать дверь, он шмыг – и уселся на столе в прихожей. Сразу стал вылизываться, мол, я знаю, как надо выглядеть в приличных домах. Но первое время шкодил ужасно…
– Сколько же он у тебя живет?
– Года три.
Малин и сама уже вспомнила, как еще до начала истории с Бьорном она зашла к Юхану поболтать и увидела у его ног бандита с хитрой мордой, который благодушно сощурился, поглядев на нее, и выгнул спину, продолжая тереться о ногу Юхана. Со временем клочья шерсти по бокам исчезли, грязновато-серые оттенки на шкуре уступили место сверкающим белым разводам, а в повадках кота появилась вальяжность. Малин так и не поняла, почему Юхан назвал его Мимиром[10] – кот никак не походил на скандинавского мудреца, скорее уж, на какого-нибудь храброго портняжку.
– Ты не поверила мне тогда, в ресторане? – По взгляду Юхана Малин поняла, что он колеблется, стоит ли заводить разговор на эту тему.
– Нет… не знаю, это было совсем на тебя не похоже, – растерянно ответила она.
– Как глупо! Я вел себя, как полный идиот, надо было тебе сначала все объяснить… – Он посмотрел куда-то в пол, потом снова поднял голову. – Я действительно уверен, что кто-то или что-то меня преследует. Подожди, позволь мне рассказать, – остановил он Малин, попытавшуюся возразить. – У тебя никогда не возникало чувства, что за тобой следят? Не знаю, как лучше объяснить… Вот на днях я проходил под скалой на Сёдермаларстранд, и вдруг несколько крупных булыжников скатились на тротуар прямо передо мной. Если бы я не засмотрелся на пришвартованный к берегу парусник, то один из них непременно свалился бы мне на голову. Я посмотрел – наверху никого не было. Если ты помнишь это место, там неоткуда взяться гранитным булыжникам такой величины: отвесная скала, которую обтесали больше ста лет назад, и земляной склон. Я ничего не понимаю. Или еще один случай: в супермаркете, здесь, неподалеку, на меня вдруг обрушились двадцатилитровые банки с краской. И я знаю: не окажись я рядом, они так бы и стояли себе спокойно. Хотя, главное, конечно, не это. Не то чтобы я был очень храбрым, но ведь никогда же не шарахался от каждой тени. А теперь я почти все время нахожусь в состоянии паники. Мне страшно выходить на улицу, я стал бояться темноты даже в собственной ванной. Помнишь, в детстве мы часто вылезали на крышу? Сейчас я не могу подойти к окну – у меня кружится голова. Я говорил тебе о моих снах. Они повторяются раз в два-три дня, и каждый раз в них все больше подробностей. Когда я проснулся в дыму, то был почти уверен, что это продолжение сна. Кроме того, теперь мне часто снится “Васа”. Эти статуи, которые ты показывала, покрытые руническими письменами, и я среди них. Мне не вырваться: дерево держит очень крепко. Я знаю, почему там оказался: потому что уже умер.
