Текст книги "Танец страсти"

Автор книги: Полина Поплавская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Сердце прекрасной балерины Малин разбито изменой любимого. Пытаясь залечить душевные раны, она отдается творческому вдохновению… И все же в глубине души она мечтает о тихой пристани, надежном мужском плече. Но кто ее судьба – друг, который любит и ждет ее уже много лет, или таинственный незнакомец, внезапно появившийся в ее жизни?

Полина Поплавская

Предисловие автора

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Полина Поплавская

ТАНЕЦ СТРАСТИ

Предисловие автора

В театре на Мастер Самуэльсгатан я оказалась во второй вечер своего пребывания в Стокгольме. Посмотреть балетный спектакль “Мед поэзии” предложила шведская подруга моей мамы, переводчица Соня Хольмквист, у которой я тогда остановилась.

“Разве можно увидеть хороший балет на сцене маленького полусамодеятельного театра?” – подумала я.

Вся моя сознательная жизнь была связана с балетом. Выпускница хореографического училища имени Вагановой, в двадцать шесть лет я вынужденно оставила сцену из-за тяжелой травмы колена и в последние годы работала “балетным переводчиком” – так я называла свою профессию.

В Стокгольм я приехала отдыхать и общаться с Соней, которую знала и любила с детства. К тому же я рассчитывала попрактиковаться в шведском языке.

Заметив мои колебания, Соня сказала:

– “Мед поэзии”^[1] получил премию Северного музея как лучшая балетная постановка года, основанная на древнескандинавском эпосе.

По правде говоря, это не прозвучало убедительным аргументом. Видимо, тень сомнения пробежала по моему лицу, потому что Соня рассмеялась.

– Ты невозможна в своем снобизме, Полина! Разве тебе не известно, что я тоже люблю балет и не потащила бы тебя на какую-нибудь дрянь?! К тому же, насколько я знаю, ты совсем не знакома со скандинавским эпосом, что для переводчика непростительно…

Спорить с этим было трудно. Грозный О́дин, Иггдрасиль – Мировое Древо… На этом мои знания, пожалуй, исчерпывались.

Вздохнув, я согласилась – главным образом потому, что не хотела платить за гостеприимство черной неблагодарностью. А по дороге в театр узнала еще одну причину Сониной настойчивости. Оказывается, “Мед поэзии” поставила дочь ее погибшей подруги, моя ровесница.

– Если спектакль понравится, я познакомлю тебя с Малин, – добавила Соня. – Но учти, она непростой человек. Склонна к рефлексии. И вообще, отношение к жизни у нее такое… – В поисках нужного слова Соня закатила глаза. – Мистическое.

Здание, возле которого она припарковала машину, оказалось небольшим, двухэтажным и мало похожим на театр. Разочарование, наверно, было написано у меня на лице, потому что Соня, улыбнувшись, сказала:

– Многие звезды стокгольмской сцены зажглись в таких вот маленьких театрах. Это естественно. В маленькой труппе каждый на виду, а значит – легче найти возможность для самовыражения. Если бы Малин работала в каком-нибудь известном театре, кто бы позволил ей ставить целый балет? Ведь это очень дорогое удовольствие.

– А кто финансировал постановку здесь? – поинтересовалась я.

– Сначала – никто. Актеры работали бесплатно, причем репетировали в самое неудобное время, когда сцена и репетиционный зал не заняты чем-то другим. А потом Малин получила грант Северного музея. В Швеции множество различных фондов, и, если ты талантлив, есть надежда, что тебя заметят.

Из небольшого фойе, где продавались буклеты, посвященные спектаклю, мы прошли прямо в зрительный зал, оформленный современно и просто. Здесь не было бархатных кресел и нарядных люстр, и одежда зрителей – от школьников до пожилых супружеских пар – была, под стать интерьеру, демократичной. Мы сели на свои места, я развернула буклет. Мое внимание привлекло изображение старинного парусного корабля, украшенного множеством резных деревянных фигур.

– Что это за корабль? – спросила я.

– Это “Васа”, – ответила Соня. – Он был построен в семнадцатом веке и назван в честь родоначальника шведской королевской династии, Густава Васы. У этого корабля необычная судьба! “Васа” провел в море не больше часа, затонул и триста лет находился на дне морском. Соленая вода его законсервировала, поэтому он хорошо сохранился. В шестидесятые годы его подняли, а в начале девяностых поместили в специальный музей на острове Дьюргерден. Тебе надо обязательно побывать там.

– Но какое отношение этот корабль имеет к спектаклю? – удивилась я. – Ты же говорила, что балет поставлен на темы древнескандинавского эпоса.

– Это изображение надо воспринимать как эпиграф к спектаклю, – загадочно пояснила Соня. – Эпиграф, который напоминает нам о связи времен. О том, как прошлое влияет на нашу сегодняшнюю жизнь. О силе древних предсказаний… Я ведь предупреждала, – добавила она, с улыбкой посмотрев на меня, – что у Малин мистическое восприятие действительности.

После третьего звонка свет погас. Меня удивило, что все места в зале оказались занятыми, несколько человек даже стояло у стены. Потом открылся занавес, и…

Странные движения танцовщиков в сумраке сцены не были похожи ни на модерн, ни на какой-либо другой известный мне танцевальный стиль. К тому же они не сопровождались музыкой, а лишь – шелестом листвы, криками животных, шумом морских волн… Устав удивляться, я вглядывалась в таинственные декорации, в сосредоточенные лица актеров. Каким-то необъяснимым образом действие постепенно увлекало меня.

…А потом появился этот тоненький юноша, почти мальчик. Пригибаясь к сцене, он словно бы крался по ней, приближаясь к центральной декорации, изображавшей мощное дерево. Руки танцора, обтянутые полупрозрачной тканью, время от времени резко взмывали вверх, как зловещие побеги какого-то растения. Наконец, изломанная в невероятной пластике фигура достигла ствола дерева, припав к нему руками-побегами, и в этот момент под полом зрительного зала раздался таинственный гул. Я почувствовала, что меня охватывает настоящий ужас…

Когда все закончилось, мы прошли за кулисы, и Соня познакомила меня с постановщицей этого необычного балета. Так я впервые увидела Малин.

Тоненькая сероглазая женщина сдержанно выслушала мои сбивчивые восторги, вежливо поблагодарила и, извинившись, сказала, что ее ждет друг. Похоже, она не стремилась к знакомству со мной, а я, конечно, не собиралась навязываться.

* * *

…Тем не менее, на следующий день я, переполненная впечатлениями от спектакля и крайне заинтригованная, поехала в музей “Васы”. Я надеялась, что там мне откроется какая-то тайна, связанная с “Медом поэзии” и его неразговорчивой постановщицей. Забегая вперед, скажу, что история “Васы” заинтересовала меня, однако никакой тайны не открылось. Для этого мне нужно было поближе познакомиться с Малин, отправиться в музей вместе с нею, выслушать ее рассказ, попытаться взглянуть на корабль ее глазами… Но пока до этого было еще далеко.

Музей “Васы” расположен среди живописной зелени острова Дьюргерден, возле того места, где пресная вода заливов смешивается с соленой морской. Войдя в стеклянную дверь, я словно попала в подводный мир – такое впечатление создавали прозрачные стены и царивший здесь полумрак. Сам корабль, щедро украшенный деревянной резьбой, выглядел как огромная шкатулка, погруженная в илистое морское дно. Мачты “Васы”, достигавшие пятидесятиметровой высоты, пронизывали все этажи здания.

Я долго стояла, не в силах отвести взгляд от этого величественного зрелища. Соня успела рассказать мне, что роскошное убранство “Васы”, которым я любовалась, было разбросано по дну морскими течениями и водолазы собирали его много лет. Уже после подъема самого корабля были найдены еще несколько тысяч фрагментов, среди которых оказались предметы быта и бесценные деревянные статуи, украшавшие “Васу”. Те из украшений, что сразу после гибели корабля легли на дно, не были повреждены течениями и сохранились лучше, чем те, что оставались на нем. К счастью, именно там, в иле, находились самые интересные и важные скульптуры, украшавшие нос и корму. Чтобы собрать все это заново из поднятых водолазами кусочков, реставраторам предстояла огромная работа. “Васу” даже называли самой большой puzzle^[2] в мире.

Стенды, расположенные на всех этажах музея, подробно рассказывали об истории строительства, гибели и второго рождения “Васы”. Подумав, что трудно представить себе человека, более далекого от кораблестроения, чем я, все же я приступила к чтению.

“После Бога благополучие нации покоится на ее флоте”, – считал король Швеции Густав II Адольф, в 1625 году заказавший “Васу” голландским мастерам братьям Хибертссонам. Бушприт корабля, названного в честь деда короля, должна была украсить огромная львиная голова – Густав II Адольф хотел видеть себя “львом с севера”.

Возможно, что непомерный груз надежд, возлагаемых на “Васу”, в конце концов и увел его на дно. Король хотел, чтобы его флот возглавляло лучшее в мире судно. Лучшее – то есть соответствующее последнему слову кораблестроительного искусства. Когда строительство уже началось, Густав II Адольф узнал, что в Дании появился корабль с двумя оружейными палубами, и потребовал, чтобы “Васа”, изначально спроектированный как однопалубный, тоже имел две. Сроки строительства при этом не изменились – корабль был нужен шведскому флоту, чтобы укрепить блокаду Польши.

Братья Хибертссоны в спешке поменяли проект, но времени на полноценные испытания корабля у них не осталось. 10 августа 1628 года “Васа”, дважды отсалютовав по шведскому обычаю, отошел от пристани королевского замка и, не пройдя и морской мили, затонул неподалеку от островка Бекхольмен, застигнутый небольшим шквалом. Причиной гибели стали не задраенные после салюта бойницы нижней палубы, которыми корабль, накренившись, зачерпнул большую порцию воды. Выправить крен не удалось. Из двухсот человек команды около пятидесяти утонули вместе с “Васой”.

Лежавший на дне корабль долгое время можно было разглядеть сквозь толщу воды, поэтому уже в семнадцатом веке была предпринята первая попытка поднять его. Но она привела лишь к тому, что “Васа” еще глубже погрузился в ил и глину.

В 1664 году были успешно подняты все бронзовые пушки с верхней оружейной палубы. Орудия оценили в значительную сумму и бо́льшую часть их продали в Германию. Пушки, похожие на те, что извлекли с “Васы”, впоследствии были найдены среди останков шведского “Кронана” – судна, взорвавшегося на Балтике в 1676 году при невыясненных обстоятельствах.

После того, как пушки были сняты, о катастрофе “Васы” стали забывать, хотя его мачта возвышалась над поверхностью воды еще почти сто лет. Потом она сломалась, и точное местоположение затонувшего корабля было на долгие годы утеряно.

И лишь в двадцатом веке “Васу” нашли снова. Молодой археолог-любитель Андерс Францен с детства был одержим мечтой установить место его гибели. В течение шести лет он расспрашивал моряков и рыбаков, ощупывал дно неводами и изучал его с помощью современных звуковых устройств. Таким образом Францен нашел несколько обломков старых деревянных кораблей, по которым было установлено, что в Балтийском море не водятся корабельные черви. Значит, “Васа” мог хорошо сохраниться! Интерес к его подъему усилился.

В августе 1956 года Андерс Францен находит кусок черного дуба, предположительно с “Васы”, а вскоре водолазы подтверждают находку. Созывается специальный комитет, который принимает решение поднимать судно – единственный образец корабельной архитектуры первой половины семнадцатого века.

Пятеро водолазов принимаются за опаснейшее дело: они копают тоннели под килем “Васы”, чтобы потом, протянув под кораблем прочные тросы, вытянуть его наверх при помощи двух понтонов. Эта работа заняла почти год.

24 апреля 1961 года, в 9.03 утра, над поверхностью воды появляются первые фрагменты “Васы”, а потом и поврежденные надстройки, выполненные из черного дуба. После трехсот тридцати трех лет, проведенных на дне, “Васа” медленно вырастает из воды… И вот уже флотилия, состоящая из “Васы” и поддерживающих его понтонов, нареченных именами скандинавских богов “Один” и “Фригг”, движется к отмели… А еще через две недели “Васа”, полностью освобожденный от воды, отправляется в специальный док.

Далее предстояли работы по консервации, одновременно с которыми продолжались водолазные раскопки. Потом к работе приступили реставраторы. До того момента, когда музей “Васы”, ставший одной из главных достопримечательностей Стокгольма, торжественно принял первых посетителей, оставалось еще восемнадцать лет.

При строительстве “Васы” Густав II Адольф придавал исключительное значение его внешнему виду. Резчикам, изготовлявшим скульптуры, были представлены точные эскизы, авторство которых принадлежало самому королю и двум его старым учителям – Йохану Скитту и Йохану Буреусу…

Полина Поплавская,

Стокгольм – Санкт-Петербург,

2000

ГЛАВА 1

“Неужели снова бессонница?” – с тоской подумал старик, отложив Библию, которую он читал лежа в постели. Он не стал задувать свечу – поворочался еще немного, подождал и, удостоверившись, что скоро заснуть не получится, сел на широкой кровати под темным балдахином. Потом не спеша оделся, чутко прислушиваясь к себе: вдруг сон еще вернется? Но сон не возвращался, и, вздохнув, старик вышел из спальни в холодный коридор.

Луна сегодня светила как-то особенно ярко, почти затмевая собой робкое пламя свечи. На мгновение ему даже померещилось, что за узким окном на лестнице был не ночной мрак, а яркий свет. Но, странно, сам вид из окна тоже изменился – ровный, как паркет, серый берег обрывался под прямым углом в зеленоватую воду – там, где должны были стоять припорошенные снегом деревянные сараи. И по этому серому паркету, среди нелепых маленьких и угловатых построек, стремительно пронеслась невысокая тонкая фигурка, несомненно принадлежавшая молодой женщине, хоть и одета она была в короткие мальчишеские штаны и неприлично открытую рубашку.

И рубашка, и развевающиеся распущенные волосы ее владелицы – все это был, конечно же, мираж. А сам город! Он не был похож ни на что на свете… Очертания островов, что виднелись над водой, напоминали придворному ученому окрестности Стокгольма. Но нет, такие плоские коробки, которые неизвестно зачем кто-то нагромоздил на берегу, могли только присниться. “Значит, я все-таки сплю”, – блаженно улыбнулся Йохан Буреус и, теперь уже радостно, отворил дверь своего кабинета в ожидании новых чудес.

Тонкая девушка с копной длинных черных волос стояла на набережной Страндвегена – там, где гранитные камни обрываются в воду. Казалось, она балансирует на краю, ожидая порыва ветра, который отнес бы ее в какую-нибудь сторону – либо вперед, в мутные зеленоватые воды Нибровикена, либо назад, в серую пустыню асфальта. И в самом деле, вскоре ветер подул девушке в лицо, и она развернулась, послушная его повелениям, и побежала вдоль воды.

Тот же самый порыв, что сорвал ее с места, вызвал вздох облегчения у пожилой четы, наблюдавшей за происходящим.

– Наверное, что-то случилось… – вполголоса сказал старик своей спутнице.

– Бедное дитя, – покачала та в ответ головой, машинально поправляя прическу, хотя ветер нисколько не растрепал ее.

Малин и не ведала, что за ее метаниями по набережной кто-то наблюдает. Сейчас она вообще ничего вокруг не замечала. Ее движения были такими нервными и стремительными, что она вспугнула большую голубиную стаю, лениво собравшуюся у воды. Птицы взметнулись в небо плотной тучей. Несколько мгновений Малин стояла, зажмурившись, и это немного успокоило и даже рассмешило ее. “Ну вот, я уже и голубей гоняю…” Она примерила на себя облик десятилетнего мальчишки, гоняющего голубей: сначала прошлась вразвалочку, не заботясь о впечатлении, которое производила на прохожих на бульваре и продавцов в ларьках, потом попыталась залихватски свистнуть, но помешало отсутствие опыта. Зато истерика отступила, а пришедшее ей на смену состояние веселой злости тяготило гораздо меньше.

Сегодняшняя обида была большим, но далеко не первым в ее жизни разочарованием. Двадцать три года, а горечи накопилось лет на тридцать вперед – так она думала, когда очередной раз накатывала волна тоски. Малин не смогла бы объяснить, в чем тут дело: в сущности, у нее было не больше причин становиться трагической фигурой, чем у других людей, – просто ей нелегко было забывать то, что для большинства проходило безболезненно, не оставляя в памяти никаких следов. Может, именно поэтому, из-за ее неумения воспринимать все легко и естественно, многие женщины отзывались о ней с неприязнью, как о заносчивой гордячке, а мужчины… Их она привлекала, но лишь до той поры, пока они не становились свидетелями странных перепадов ее настроения – а уж тут большинство предпочитало ретироваться.

Малин часто злилась на себя – ну почему, почему она обязательно должна быть так неудобна окружающим?.. А потом задумывалась: может быть, дело не только в ней самой, а в чем-то, существующем помимо нее? Ей казалось, что какая-то истина, известная всем и каждому, упорно ей не дается.

Она брела, глядя на голубей, живым ковром покрывавших и набережную, и бульвар рядом. Голуби всегда нравились ей своей наивной важностью и доверчивостью. А еще – было одно воспоминание, такое дорогое для нее… Каждый раз, глядя на голубиную стаю, она могла точно восстановить все, что происходило тогда…

В кармане у Малин часто оказывался пакетик с кормом для голубей. И сейчас, отвлекаясь от грустных мыслей, она машинально начала кормить их. Сначала бросала кусочки хлеба себе под ноги, а потом, когда голуби обступили ее почти вплотную, раскрошила кусок и, присев на корточки, осторожно протянула им угощение на ладони. Избалованные вниманием голуби отнеслись к этому с опаской. Но Малин ждала, зная, что в конце концов они не устоят перед соблазном. Уже через несколько минут терпение победило недоверие, и самый отчаянный молодой голубь вспорхнул к ней на ладонь. Подхватив лакомство и пощекотав ладонь коготками в знак благодарности, он уступил место следующему смельчаку.

Кормить птиц Малин могла часами. Она растягивала удовольствие, выдавая маленьким обжорам по нескольку крошек за раз. Занятие успокаивало, как восточная медитация, и завораживало, погружая в воспоминания.

Это было два года назад. Они с Кристин сидели за столиком уличного кафе на площади Густава Адольфа и наблюдали, как дети кормят голубей. Самые маленькие дожидались, когда птица сядет им на ладонь, но прикосновение сухих коготков действовало на них, как электрический разряд: дети с хохотом вскакивали на ноги и, распугивая голубей вокруг, начинали бегать, крича и размахивая руками от восторга. Когда же эмоции отпускали, все повторялось сначала. Малин и Кристин веселились от души, глядя на это бесплатное шоу.

Вдруг Кристин как бы между прочим сказала:

– Меня завтра приглашают на просмотр в театр.

Малин замерла, но тут же решила, что невежливо показывать подруге зависть, которую она испытала, услышав такое, а потому нарочито небрежно поинтересовалась:

– Что за театр?

– Маленький, экспериментальный, но зато у него есть богатый спонсор. И это не сессионный контракт, а постоянная работа. По крайней мере, так говорит Ингрид, – спокойно, как о чем-то обычном, рассказывала Кристин, но глаза ее светились радостью.

– А-а, – только и смогла ответить Малин.

Кристин мечтала перестать мыкаться по балетным труппам, собиравшимся на один сезон, а то еще хуже – на один спектакль. Уже не один год она искала место, где можно было бы показать себя. Малин часто слышала от подруги сетования, что пробиться на главные роли невозможно. Как бы ты ни был талантлив, дальше кордебалета тебя не пустят. Если будешь очень стараться, может быть, попадешь на роль второго плана. Но главных ролей не видать, как своих ушей, пока танцуют все эти многочисленные примы.

И тут такая возможность – войти в труппу нового театра! В первое время в молодом коллективе все артисты имеют равные шансы выделиться. О таком сказочном стечении обстоятельств мечтали обе подруги Малин – танцовщицы со стажем, но без признания – Кристин и Ингрид.

Малин сосредоточенно размешивала соломинкой сок в бокале. Кристин молчала. Чувствуя испытующий взгляд подруги, Малин нервно подергала высокий ворот свитера.

– Я уверена, что вас примут, – невнятно промямлила она. Ей было стыдно признаться в том, чего она боялась: теперь Кристин будет не до нее, и танцы Малин, из дела жизни уже перешедшие в разряд хобби, постепенно станут всего лишь способом держаться в форме.

Надо было радоваться за подруг, но она, чувствуя себя двуличным, жалким существом, прятала от Кристин глаза, не в силах выдавить из себя обычного поздравления.

…Крошки кончились. Птицы все еще заинтересованно смотрели на нее, но Малин поспешила уйти. Она шла по набережной, вдоль длинного зелено-желтого коридора деревьев, прикрывавших собой трамвайную линию. Прямо перед ее лицом закружились два листка: один – кленовый, рыжий, как непослушные завитки на голове у Кристин, другой – тополиный, бледно-желтый, как пшеничная челка Ингрид. Малин шла быстро, но ветер не отставал, и листья плясали, вертясь перед нею, как будто были к ней чем-то прочно привязаны. Девушке даже захотелось остановиться, чтобы проверить свое нелепое подозрение. Но как только она замедлила шаг, рыжий лист взмыл ввысь, а бледно-желтый упал под ноги.

Кристин и Ингрид… Одна – внешне беззаботная, но с душой, остро реагирующей на любую несправедливость, вторая – самодостаточная, уверенная в себе красотка с печальными глазами. Обе были старше Малин и поэтому опекали ее.

– Что ты вдруг поскучнела? – допытывалась тогда Кристин.

– И вовсе я не поскучнела. Ты придираешься, – вяло отбивалась Малин, отводя взгляд.

Весна в том году выдалась непривычно ранней. Кое-где в тени, во дворах и парках, еще лежал снег, но он уже был темным, подтаявшим и, словно сама зима, таился от солнца по впадинам у корней деревьев. А улицы и площади были щедро залиты солнечным светом. Тем особенным, весенним светом, что так весело окрашивает все вокруг в яркие тона, и тогда цветные стены домов в старом городе, оттененные чернотой водосточных труб и крыш, начинают играть свежими красками.

Малин хорошо помнила то свое настроение. Весенняя радость в крови так резко превратилась в боль, сосредоточившуюся где-то на поверхности кожи… Страх перед собственной беспомощностью мешался со стыдом – как можно быть такой эгоисткой!

Подруги сидели, греясь в лучах ласкового солнца. Обе уже допили из синих кружек горячий шоколад и тянули через соломинки сок, когда от рассказа о своей поездке в Голландию Кристин неожиданно переключилась на обсуждение предстоявшего просмотра в театре. И, словно разбуженный ее словами, на площади поднялся порывистый ветер. Впрочем, для Малин он оказался кстати – провозившись несколько минут с прядями своих волос, которые черными змейками развевались на ветру, она получила возможность справиться с замешательством, вызванным новостью Кристин.

– Ты хотела рассказать мне о голландских борделях, – сказала Малин, надавливая соломинкой на волоконце апельсина в бокале.

– Ничего подобного, расхохоталась Кристин, – и не собиралась!

– Неправда, – Малин опустила голову, и волосы, выбиваясь из прически, снова упали ей на лицо. Поправлять их она не спешила.

– Все-таки ты из-за чего-то скисла.

– Да нет же, тебе показалось. Или это кислый апельсиновый сок на меня так действует, – Малин постучала ногтем по краю бокала.

И тут же ей в нос уставился кроваво-красный ноготь подруги, гораздо более длинный и холеный, чем у нее самой. Ох уж эта Кристин с ее театральными штучками!

– Вот! У тебя началась беспричинная хандра. Я всегда говорила, что такое бывает, если слишком долго сидеть на одном месте и ничем себя не занимать! Пора совершить небольшой променад по городу. И немедленно!

– Ой, нет, только не это! – жалобно попросила Малин.

Но было уже поздно – подняв руку со своими длинными яркими ногтями, Кристин стала красиво перебирать ими, таким способом подзывая официанта. Не дав подруге времени что-либо сообразить, она расплатилась и в один прием выдернула тоненькую Малин из пластикового кресла.

– Идем!

Быстрым летящим шагом она понеслась к мосту, который вел в старый город. Малин не поспевала за нею. Вот рыжая шапка волос мелькает на песочном фоне королевского дворца, вот она скрылась в одной из многочисленных узких улочек. На миг обернувшись, Кристин нетерпеливо махнула рукой: ну же, не отставай! Тени островерхих крыш почти смыкались с рядом домов на противоположной стороне – все было так близко, казалось, что эти старые стены вот-вот прикоснутся к твоей коже, а окна дохнут вслед запахом жилья, которому уже более пятисот лет…

Кристин поджидала ее у входа во двор финской православной церкви. Поманив подругу внутрь, она потребовала:

– Теперь садись напротив Мальчика-с-пальчик – ему нельзя врать, помни об этом – и говори, что не так.

Крохотная статуэтка сидевшего на корточках Мальчика с разбросанными вокруг монетками подействовала на Малин магически. Если уж зависишь от других, то хотя бы умей им в этом признаваться, подумала она и, собравшись с духом, рассказала подруге, в чем дело.

Кристин расхохоталась:

– Ты думала, мы отправимся на просмотр без тебя? Ну конечно же, нет. Просто я ждала, когда ты сама об этом попросишь, а ты вместо этого скисла!

– Но я ведь не танцевала целую вечность! А что такое сцена, вообще уже не помню…

– Вот и вспомнишь. Да и деваться тебе некуда – просмотр завтра.

– Как это?!

– Не паникуй, – оборвала ее Кристин. Серьезно и оценивающе взглянув на Малин, она добавила: – Не волнуйся, ты в нормальной форме. Перед моим отъездом мы занимались, помнишь? И тогда я осталась довольна тобой, – она еще раз оглядела Малин с ног до головы. – Пожалуй, сегодня мы с Ингрид переночуем у тебя, а то еще испугаешься и не придешь завтра…

…Переходя по широкому мосту на огромный зеленый остров с расползавшимися во все стороны аллеями, Малин думала об удивительной способности своей подруги извлекать из нее самые сокровенные переживания. А получив желаемое, незамедлительно принимать действенное участие во всем, что их вызвало. Наверное, хорошо, что сейчас Кристин не появляется в театре. Теперь у нее меньше времени на задушевные разговоры с Малин – иначе Бьорн давно бы уже превратился в отбивную… Ну, хватит, что зря себя терзать?..

Сегодня она даже не могла радоваться золотистым, как будто немного подвяленным лучам осеннего солнца. Сквозь длинные ресницы, прикрывавшие ее прищуренные серые глаза, девушке казалось, что уже наступали сумерки. Зеленоватые волны приобрели цвет стали, и все краски вдруг померкли, как при неправильной настройке цветопередачи в телевизоре. Ей хотелось совсем закрыть глаза – как будто перестав видеть, сразу перестанешь и думать! Повинуясь этому желанию, она села на первую же скамейку, что подвернулась ей на зеленом, в розовых пятнах гравия берегу.

Но и в самом деле, стоило Малин смежить веки, как она забыла о Бьорне. Некоторое время ей почему-то представлялся рекламный щит компании “Банг и Олуфссен” – ночной морской пейзаж, где черный цвет, приближаясь, переходил в серый… А может быть, это все еще был черный, но он становился чуть светлее, ровно настолько, чтобы можно было догадаться, что где-то здесь вода переходит в сушу, а там, вдали – в затянутое облаками небо. Странно, что она сейчас это вспомнила – ведь, кажется, щит попался ей на глаза всего один раз. Эта сумрачная картина, думала Малин, служит занавесом, прелюдией к чему-то, что вот-вот должно начаться…

Так и случилось: морской пейзаж вдруг исчез, и закрытым глазам девушки представилась затемненная театральная сцена, в центре которой неподвижно висел человек, привязанный к серой декорации, являющей собой странное дерево. Малин никогда и не думала, что у черного и серого может быть столько оттенков: корни и ветви дерева, костюмы танцоров, даже сам свет софитов были какими-то сумеречными… В спектакле, который она, сама того не ожидая, вдруг стала придумывать, было несколько сцен, и в них птицы, змеи, олени, драконы появлялись из темноты, чтобы, исполнив свой танец, снова погрузиться в нее.

Малин давно привыкла к своим видениям – благодаря одному из них она и пришла однажды в танцевальную студию. Ей было тринадцать, когда какой-то причудливый восточный танец стал представляться ей так отчетливо, словно наяву. Лет до шести все дети считают свои фантазии реальными, но потом большинство учится не придавать им особого значения. А вскоре и воображение устает работать вхолостую, и картинки теряют прежнюю яркость… Малин росла скептически настроенной особой, пока не обнаружила в себе эту способность – погружаться в выдуманный мир танцев. Наверное, она просто не освоила искусство быть взрослой – маленькая девочка в ней сопротивлялась, продолжая требовать ежевечерней сказки.

Она грезила этим восточным танцем несколько дней подряд. Тогда ей казалось, что это было самое прекрасное зрелище, которое только могло существовать на свете: танцовщица словно плыла по воздуху, но при этом почти не двигалась с места. Ощущение полета возникало от ее рук, плеч, бедер… Малин не удавалось никому пересказать, а тем более показать свою фантазию – выходил бессмысленный набор дерганых движений. И тогда она решила во что бы то ни стало научиться передавать своим телом то, что так хорошо себе представляла.

Картинки возникали в воображении Малин то под впечатлением книжки, которую она читала, то – просто потому, что услышала музыку, которая ей понравилась. Со временем эти фантазии стали для нее чем-то вроде личного дневника – размышления и наблюдения она словно бы записывала в танце и потом целые куски жизни восстанавливала по этим воображаемым сценкам.

Так было и с “Айседорой Дункан” – своим первым моноспектаклем Малин не столько подражала легендарной танцовщице, сколько пыталась осмыслить что-то свое, личное, в наивной технике модерна.

“Не успев и глазом моргнуть, она оказалась на сцене”. Это, к сожалению, не о ней. Сначала в спортивном зале дома, где жила Малин, они, вызывая недоумение у соседей, пришедших сюда на ежедневную пробежку на тренажере или для того, чтобы попотеть под игрушечной штангой, спорили с Кристин и Ингрид о том, что “Айседора Дункан” – хороший номер, который не стыдно показать на просмотре.

Малин так не считала. За вечер она сильно охрипла, убеждая подруг в том, что у нее ничего не получится. К восторгу публики, собравшейся в спортивном зале, аргументы Малин подтверждались ее танцевальными па.