Текст книги "Танец страсти"

Автор книги: Полина Поплавская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Ты будешь танцевать в спектакле омелу.

– Кого? – парень удивился, должно быть, он никогда не слышал о существовании такого растения.

Малин принялась рассказывать о Хёде и Бальдре, об Иггдрасиле, потом упомянула даже о мнимых лечебных свойствах омелы.

Когда она закончила, Олаф задал новый вопрос:

– А почему я? – и Малин оказалась в тупике.

Она боялась сказать Олафу что-нибудь лишнее о его внешности, тем более – о характере. Как это трудно – предложить танцевать не героя, даже не какой-нибудь отрицательный персонаж, а что-то безвольное, аморфное, послужившее к тому же источником страшных бед…

Малин продолжала свои многословные невнятные объяснения и, вглядываясь в еще как бы не определившиеся черты лица Олафа, думала, что лучшего танцора для этой партии и представить невозможно. Вот он прижимается к сцене, трепеща всем телом, – и рассеянная Фригг не замечает его… Малин так увлеклась этой воображаемой картиной, что неожиданно умолкла на середине фразы. И спохватилась, лишь когда недоумевающий Олаф опять начал о чем-то переспрашивать.

– Ты же все так тонко чувствуешь, – сказала она. – Я просто уверена, что у тебя получится замечательно! Ну что, ты согласен танцевать?

– Хорошо, только, может быть, ты потом объяснишь как-нибудь попонятнее?

– Конечно, – уверенным тоном ответила Малин, в глубине души подозревая, что ей придется потратить на работу с Олафом не меньше сил, чем на все остальные партии, вместе взятые.

Высокий дом с погашенными окнами. Ее дом. За последние месяцы Малин так часто видела эту картину. Погашенные окна усиливают одиночество человека, находящегося на улице, а редкий огонек в темноте, наоборот, сулит тепло и сочувствие. Подходя к своему дому, она всегда так надеялась, что хотя бы одно окно светится! Так же, как во время спектакля старалась найти внимательные глаза, ради которых стоило продолжать танец. Но сегодня все окна были темны.

Каждый раз, когда опускался занавес, Малин казалось, что она больше не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Но потом она доползала до душа в гримерке, и появлялись силы, чтобы одеться и идти домой, а иногда и для того, чтобы поехать куда-нибудь вместе со всей труппой и полночи отмечать день рождения или какое-нибудь другое событие. Настоящая усталость накатывала, когда в лифте она нажимала кнопку своего этажа. Расстояние от лифта до двери квартиры превращалось в почти непреодолимую дистанцию. Бывали дни, как, например, сегодняшний, когда она всерьез опасалась, что упадет, едва только переступит порог.

Пока девушка возилась с застежками пальто, раздался телефонный звонок. Поборов искушение не брать трубку, Малин добрела до аппарата и упала в кресло рядом с ним. В трубке раздался голос Йена.

– Так и думал, что ты сегодня появишься поздно.

– Да, много работы, – с трудом выдавила Малин, не испытывая никаких эмоций оттого, что он все-таки позвонил ей.

– Я хотел бы увидеть тебя.

– Хорошо, – пробормотала девушка.

– Завтра?

– Завтра это невозможно – я занята весь день.

– Значит, послезавтра?

– Да.

Повесив трубку, она долго сидела не шевелясь и смотрела куда-то невидящим взглядом. У нее не было сил радоваться этому звонку, на который она уже не рассчитывала, или досадовать на себя за безволие, с которым она согласилась на встречу. Конечно, она не верила, что Йен имеет отношение к несчастьям ее соседа Юхана – это предположение было бредовым. Но между нею и Йеном было одно очень существенное различие. Он прекрасно чувствует себя в реальном мире, а она постоянно промахивается мимо подлинного смысла вещей и чужих поступков. Он всегда знает, что делает, а Малин не смогла бы толком объяснить и половины своих поступков. И уж конечно, у него не бывает галлюцинаций и снов с продолжением. Из этой-то разницы и рождалось ее недоверие: едва ли он когда-нибудь сможет понять ее…

Девушка почувствовала, что голодна, и, заставив себя подняться с кресла, застыла перед открытой дверцей холодильника. Половину грейпфрута и йогурт надо оставить на завтрак, но есть немного сыра, открытая банка оливок и полбутылки красного вина, оставшегося от спасительного глинтвейна. Она отламывала кусочки сыра, вылавливала из банки последние оливки и небольшими глотками пила вино прямо из горлышка, пока не почувствовала, что голод немного утих. Тогда она разделась, легла в кровать и закрыла глаза. Ее мысли вернулись к Йену: вновь и вновь она пыталась представить себе, что он теперь о ней думает.

Но угадать это было выше ее сил, и тогда она попыталась определить, как сама относится к нему… Однако и это оказалось невозможным. В каждую из немногочисленных встреч Йен был для нее новым человеком. Это было так, словно речь шла о плохо изученной стихии.

Малин вспомнила, как однажды зимой Бьорн возил ее на север Норвегии, “охотиться за северным сиянием”. В последний день пребывания там им повезло: в темноте над их головами заполыхали долгожданные разноцветные переливы. Малин долго любовалась ими тогда, а потом вдруг подумала, что это завораживающее зрелище до странности напоминает ей боль, с которой она сталкивается каждый месяц. Перед нею было что-то такое же неопределенное, что почти невозможно запомнить или описать. Как и во время менструальных спазмов, всякий раз жестоко терзавших ее тело, дело было не просто в быстрой смене состояний. Боль, сполохи в небе, ее влечение к Йену – все это было и как бы одновременно не было… Поэтому Малин не могла представить себе, что почувствует при следующей встрече с ним, как не могла бы и объяснить, что ощущала во время предыдущих свиданий.

Перед нею была территория, которую предстоит всякий раз осваивать заново. И дело не в Йене – возможно, кому-то другому он был и понятен. Дело в ее неспособности ощущать реальность как то пространство, в котором приходится жить. Оттого ей и приходится постоянно гоняться за ускользающими тенями, и уже не только в прошлом и будущем, но и в настоящем.

Сидя напротив Йена в японском ресторане, Малин проклинала себя за слабость, заставившую ее согласиться на эту встречу. Ведь уже позавчера она понимала, что отношения безнадежно испорчены. Напротив нее сидит человек, который внезапно обнаружил, что вместо фешенебельного курорта, где он собирался отдохнуть, попал в заброшенное Богом захолустье и теперь изо всех сил старается этого не замечать. Йен был предупредителен даже более, чем всегда, но за его веселым оживлением она без труда угадывала подозрительность.

Он рассказывал о недавней поездке на Карибы. Подводные исследования, непростая местная политика, анекдоты о нравах местных жителей… В другое время это показалось бы Малин интересным, но сейчас она была сосредоточена на другом и не могла заставить себя вникнуть в смысл его историй, хотя и понимала по интонациям рассказчика, что сейчас нужно улыбнуться, сейчас – удивленно посмотреть, а теперь переспросить – в самом деле? Наверное, Йен догадывался о ее состоянии, но не терял надежды, что ему удастся ее расшевелить.

Он словно проверял: смогут ли они сохранить то, что было, несмотря на обнаружившуюся между ними разницу. Для Малин же было важнее другое: смогут ли они поддерживать отношения, если принять эту разницу во внимание.

Официант принес на большом плоском блюде какое-то диковинное морское животное и, поставив блюдо на сервировочный стол, начал над ним священнодействовать. Ножи, сосуды с соусами и пряностями мелькали в воздухе так быстро, что Малин не могла уследить, что и в какой последовательности он делал. Наконец, поставив готовый деликатес на их стол, японец с поклоном удалился.

– Фантастика! – поделилась девушка с Йеном впечатлением. – Я не смогла бы повторить ни одного его движения.

– Да? – удивился он. – А мне кажется, он специально для нас старался делать все как можно медленнее.

Малин посмотрела в глаза своему спутнику. Он ласково улыбался ей. Если Йен и притворялся сейчас, то она имеет дело с опытным актером. Выходит, ее отчаяние после того телефонного разговора, что теперь между ними все кончено, было напрасным? Нет, подумала девушка. После того, как она рассказала ему о своих страхах, она ждала от Йена чего-то большего. Теперь ей мало того, чтобы он видел в ней только любовницу. Ставки повысились: ей нужно, чтобы он принял ее всю, какая она есть, без недоговорок и дополнительных условий. Как в компьютерной игре, когда с переходом на новый уровень к игроку предъявляются все большие и большие требования. Вот только остановиться и начать все заново здесь не получится.

Но какое она имеет право вообще предъявлять к нему какие-то требования, подумала Малин. Ведь это верный способ снова остаться одной!..

Но остановить себя она уже не могла.

– Наверное, ты очень удивился после того телефонного разговора?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, когда мы говорили о Юхане… и обо мне. Ведь не можешь же ты считать, что, когда человек грезит наяву, это нормально?!

Йен немного помолчал, потом заговорил:

– Я уже не молод и, поверь, многое повидал. Приходилось мне бывать и в таких местах, где общение с ду́хами, назовем это так, практикуется достаточно широко. По большей части я считаю это заигрыванием с собственной психикой, которое, замечу, не всегда безобидно. Обычно духи – это невроз, причем невроз, старательно в себе развиваемый и культивируемый. Проходит какое-то время, и человек начинает верить: все, что ему кажется, это правда.

Йен сделал глоток вина, но заговорил прежде, чем Малин попыталась ему возразить.

– В твоем случае, видимо, все совершенно иначе. Твои… страхи, – Йен запнулся, прежде чем произнести это слово, – связаны, как я понимаю, с “Васой”?

Малин кивнула, хотя выражение “в твоем случае” после рассуждений о неврозах неприятно кольнуло ее.

– Я видел, какими глазами ты смотрела на мою яхту, и удивился, что у тебя вообще может быть такое выражение лица… В твоей жизни произошло что-то, что связано с водой? С каким-то судном?

Вопрос прозвучал неожиданно резко, и девушка удивленно взглянула на Йена, но он уточнил вопрос:

– Мне кажется, “Васа” только замещает для тебя другое судно, на котором что-то произошло. Это так?

Малин молчала. Первой ее реакцией была горечь: нет, он говорит совсем не о том! Эти дешевые приемы психоанализа, желание объяснить ее нынешнее состояние историями из прошлого. Она, видите ли, как-то не так посмотрела на его яхту… Перед глазами Малин возникло сияющее марево залива и крошечная скорлупка на поверхности воды, где, уже едва различимые, под парусом стояли люди и махали ей руками. Но вот уже их не видно, и она поворачивается, чтобы больше никогда не увидеть своих родителей, и идет по нагретой солнцем скале… Неужели Йен прав?! Конечно, нет! Пряные волокна суши^[12] у нее во рту вдруг стали отдавать кровью, и Малин почувствовала, что ее мутит.

– Пожалуйста, отвези меня домой, – попросила она.

ГЛАВА 12

В какой-то газете Малин прочитала, что больше половины всей пыли, которая скапливается в домах, – это волосы и микроскопические кусочки кожи, ороговевшие частицы человеческого тела, сброшенные за ненадобностью. Змея оставляет отслужившую своё шкуру раз в год, а люди обновляют свою оболочку постоянно, и то, что прежде было элементом шелковистого нежного покрова или упругой загорелой поверхности, летит по воздуху, присоединяясь к мириадам таких же пустых белесых чешуек, почти не различимых человеческим глазом.

Она делала очередную уборку в компании со своим разговорчивым пылесосом и вдруг ей захотелось немедленно разглядеть этого своего извечного врага, которого она сама, вернее, ее тело, производит с завидным постоянством. Где-то в недрах кладовой, она хорошо это помнила, должно было быть увеличительное стекло. Так и есть – оно нашлось на дальней полке, в коробке со старыми тетрадками и смешными значками, которые Малин все не решалась выкинуть или подарить соседскому мальчишке.

Небольшой клубок мягкой пыли, еще не затянутый пылесосом, покоился в углу под окном. Малин осторожно взяла его на ладонь, как будто это была крохотная вселенная, чью структуру она могла необратимо повредить неосторожным движением, и, поднеся к свету, направила на него кругляшок линзы. Увеличение было не слишком сильным, но достаточным для того, чтобы клубок разительно изменился, так что в первый момент Малин захотелось немедленно отбросить его. Под стеклом тревожно металась, трепетала и крутилась взвесь из ощерившихся, растопыренных во все стороны частиц. Постепенно они оседали, замирали, и тогда их можно было хорошо рассмотреть. Пылинки имели некоторое сходство с напуганными ежами, но если бы у ежей были не ровные гладкие иголки, а бесформенные уродливые шипы. От любого движения в воздухе эти шипы приходили в движение, так что весь клубок становился каким-то механизмом с бесконечным количеством деталей. Крупные фрагменты – волосы и неизвестно как здесь очутившиеся обрезки ногтей – вели себя иначе. Они тоже не находились в покое, приводимые в движение постоянными волнами колебаний воздуха, но имели собственные предпочтения, в какую сторону перемещаться. Малин казалось, что в микроскопическом мирке, который она сейчас наблюдает, волосы и ногти были тем каркасом, на котором держалось все остальное. Желтая чешуйчатая земля и темные чешуйчатые стволы странных деревьев, что растут из нее.

Странное занятие – сидеть на подоконнике и пристально разглядывать обыкновенный комнатный сор. Но девушка не торопилась вернуться к уборке. Малин чудилось, что она способна раскрыть какую-то чрезвычайно важную тайну. Вот так, думала она, этот клубок прибьется к другому, более крупному нагромождению невесть чего, потом все это скопище окажется там, где обрабатывают мусор, и, рано или поздно, в самом деле окажется строительным материалом для чего-то нового… Меня не станет, а крохотные частички моего тела будут продолжать участвовать в бесконечной сутолоке вещей.

Сквозь дырявое сито этих рассуждений утекала какая-то важная мысль, и Малин чувствовала досаду на себя за неспособность уловить ее. Потом и это чувство прошло, оставив только покалывание в затекших от неудобной позы коленях и усталость в глазах от долгого пристального вглядывания. Малин встала, прогнулась – спина тоже устала – и зажмурилась, чтобы дать глазам отдохнуть. Затем, уже по инерции, вновь навела лупу, которую все еще держала в руках, на горстку пыли, и ей стало не по себе.

Все эти маленькие волоски, соринки, крошки продолжали двигаться, цепляясь друг за друга, и теперь их мельтешение казалось каким-то неестественным, натужным. “Вот так, наталкиваясь на встречные предметы и увлекая их за собой, мог бы двигаться тот, кто уже мертв”, – подумала Малин и испугалась своей странной мысли.

Неожиданный звонок в дверь электрическим разрядом пробежал по ее плечам, как будто его кнопка была присоединена напрямую к шейному позвонку. Малин открыла, и на мгновение ей показалось, что она видит перед собой собственное отражение – по всей видимости, именно так должно было бы выглядеть ее лицо, если бы она была долговязым блондином с высокими скулами и криво сидевшими на носу очками. Перед нею стоял встревоженный Юхан. “Наверное, с ним опять что-то приключилось”, – устало подумала девушка, отступая в сторону и пропуская соседа в прихожую.

Расшифровка древних надписей – процесс захватывающий, даже если ничего не понимаешь в палеографии. Юхан уже проделал всю черную работу – распознание символов и складывающихся из них слов. Но, как оказалось, радоваться было рано. Текст упорно не желал складываться в единое целое и не открывал своего смысла. Отдельные фразы можно было понять буквально, но тогда терялась их связь с другими фрагментами. Юхан предполагал, что надпись содержала сообщение, написанное в соответствии с образцами древней поэзии, а это, как знала Малин из краткого курса древнескандинавской словесности, значило, что содержание скрыто под семью печатями ассоциаций, иносказаний и намеков.

Она удивилась, когда Юхан пришел к ней с предложением ему помочь – среди его знакомых наверняка была дюжина специалистов, которые были бы рады применить свои таланты к этому трудному случаю.

– Видишь ли, – сказал он, – и ты и я непосредственно замешаны в эту историю, а я не сомневаюсь, что надпись имеет отношение к кораблю и к тому, что с нами обоими происходит. – Малин хотела было возразить, но, увидев, с каким энтузиазмом он говорит, промолчала. – И потом, палеографы привыкли мыслить шаблонами, а здесь – совершенно особый случай, надо иметь художественное воображение, как, например, у тебя.

Малин не столько слушала, что он говорил, сколько следила за выражением его лица. Юхан не умел скрывать, что его волнует на самом деле, во всяком случае, ему никогда не удалось бы скрыть это от нее. И сейчас она, как в книге, прочитала на его лице то, что его действительно к ней привело. Не одну ее тяготила роль человека, общающегося с духами – Юхан тоже боялся показаться ненормальным, особенно перед своими коллегами-историками. Малин была единственным человеком, которому он мог открыто высказывать свои догадки. В каком-то смысле они были сообщниками – два человека, неведомо кем вовлеченные в заговор. В заговор против реальности.

А вдруг Йен прав, и причина ее страхов – в давней психологической травме? Тогда ничего не остается, как согласиться и с тем фактом, что Юхан – тоже сумасшедший. Малин вглядывалась в лицо соседа, пытаясь обнаружить какие-нибудь признаки безумия, но их не было. Нет, совершенно очевидно, что этот человек полностью себя контролирует, хотя и вымотан до предела. Куда безумней вел себя Симон, когда излагал им свою теорию относительно надписи.

Пожалуй, она не стала бы думать о Юхане как о сумасшедшем даже ради собственного исцеления. Единственный выход – вместе с ним разобраться, что происходит.

– Итак, буквально получается следующее: “Дважды верхушка ясеня увидит сушу. Ищи в одной чистой жертве причину битвы. Дерево это – одно, но вместе с другим оно отмеряет срок”.

Юхан выжидающе смотрел на нее. Малин усмехнулась:

– Красиво, конечно, но ничего не понятно.

– Ну, допустим, увидеть сушу может то, что обычно находится в море, так?

– Если, конечно, там, где написано “суша”, не подразумевается что-нибудь другое.

– Я думал об этом. Но, кроме каких-то уж совсем заумных понятий, в литературе это слово ничего другого не обозначает.

– А “верхушка ясеня”?

– Если это не конкретный человек, то конкретный предмет. Вообще-то “Васа” построен из деревьев, срубленных в королевской дубовой роще, но там могли расти и другие деревья…

– Я знаю, – перебила его Малин и уже после того, как сказала это, подумала: она точно знает это, но откуда? Прочитала на стенде в музее и запомнила? Вряд ли. Почему ей кажется, что с этим связано что-то очень близкое, какая-то история, которая произошла с нею самой… Это было – словно нащупываешь сквозь плотную ткань крохотную статуэтку нэцке, пытаясь определить, что это: что-то есть, но подробности ни за что не узнаешь. Еще немного помучившись, она прекратила эти бессмысленные усилия.

– Пусть безосновательно, но давай предположим, что первое предложение – это уже сбывшаяся часть предсказания. “Васа” дважды видел сушу, правда?

– Хорошо, но помни: у нас нет никаких доказательств, что это действительно так.

– А ты мыслишь вполне… наукообразно, – Юхан посмотрел на нее с интересом.

– Вот спасибо! – Нечего сказать, хорош комплимент, подумала Малин. Больше она ни слова ему не скажет, пусть выдумывает, что хочет.

– Извини, я не хотел тебя обидеть. – Он смутился, а потому тут же был прощен. Помолчав немного, Юхан продолжил: – “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Тут все гораздо сложнее… В каждом отдельном слове я не сомневаюсь, но, хоть убей, не понимаю, о чем идет речь.

– Может, это описание какой-нибудь старой свары между двумя родами?

– Тогда не получается никакой связи с первым и третьим предложениями. Какая-то черная магия, честное слово… – Он растерянно глядел на Малин, а она думала: как только что-то не получается, он огорчается, как ребенок, получивший пустую обертку вместо конфеты. Впрочем, простодушие – признак мудрости, как любит повторять фру Йенсен. Истину лучше других видит тот, чей взор не замутнен подозрениями.

– Давай пока пропустим это, – вздохнула девушка. – Что дальше?

– Мне кажется, здесь говорится о том, что кроме “Васы” есть какой-то еще объект. И он определяет срок жизни корабля.

– По-моему, все, что пока можно сказать, – что есть что-то, сделанное из дерева. А с чего ты взял, что здесь снова речь идет о “Васе”?

– По умолчанию. Ни о каких других деревьях ведь не говорится.

– В общем, пока твоя версия не более убедительна, чем та, которую высказал Симон Кольссен, – честно призналась Малин.

– Ну что ж, – не смутился Юхан, – значит, надо работать дальше.

Они ломали головы над текстом еще часа четыре, не меньше. Сначала Малин сопротивлялась тому, чтобы напрямую связывать содержание надписи с “Васой”. Даже если дощечка находилась на судне в момент его гибели, все равно речь в ней могла идти о чем угодно. Например, кто-то вырезал кусок стиха, может быть, даже не понимая его смысла, просто так, от скуки. Почему нет? Или это была головоломка? Но на такое предположение девушки Юхан почему-то даже обиделся, и она не стала развивать его. Или дощечка была находкой, которую на “Васе” везли в Германию какому-нибудь знатоку древностей – ведь установить точный возраст дерева пока никому не удалось?

Но все же некоторые доводы Юхана звучали убедительно, и в конце концов Малин согласилась играть по правилам, которые предложил ее сосед.

Оказывается, Юхану удалось выведать у сердитого музейного хранителя, что тот обнаружил на корабле место, где предположительно была прикреплена эта самая дощечка. Никаких упоминаний о рунических текстах в архивах Симон Кольссен не нашел, но на одном из черновых эскизов убранства корабля ниже ватерлинии значился маленький прямоугольник, и его пропорции – Симон, разумеется, все сто раз проверил – совпадают с пропорциями дощечки, найденной Йеном. Хранитель музея ликовал: автором этого эскиза считался сам Йохан Буреус, который, по некоторым сведениям, знал старую письменность. Значит, версия о сговоре теперь выглядит довольно-таки правдоподобно. Надпись – что-то вроде инструкции, предназначенной сообщникам Буреуса на корабле. Наставник короля, как известно, имел обширные связи с учеными по всей Европе – кто поручится, что заодно он не представлял интересы какого-нибудь другого государства?

– Я понял, что сейчас мои рассуждения кажутся тебе менее обоснованными, чем выводы Симона, но я не сказал еще, что… – Юхан собирался перейти к своим главным аргументам, но Малин неожиданно перебила его:

– Подожди, ты говоришь – Буреус?

– Да, один из двух учителей Густава II Адольфа. Симон упоминал о нем, когда мы вместе были в музее.

У Малин закружилась голова. Буреус, тот самый старик-ученый из ее снов – она так много знает о нем, гораздо больше, чем могла бы. И о ясене, растущем в королевской дубовой роще, она узнала оттуда же – из кошмара, в котором старый человек метался, бредил и хотел разыскать какого-то крестьянина. А еще он собирался искать верхушку Мирового Древа среди бревен…

– Кто собирался искать верхушку? – Малин и не заметила, что произнесла это вслух.

– Я не знаю, стоит ли рассказывать об этом… – Она подумала, что своим рассказом может еще глубже завести Юхана в бездну мистического и тем самым повредить ему. – Этот Буреус снился мне.

Она выдержала его долгий взгляд, за которым последовала еще более долгая пауза – Юхан обдумывал эту новость. Через некоторое время он спросил:

– Ты можешь пересказать весь сон, по возможности ничего не пропуская?

Вздохнув, Малин начала по фрагментам восстанавливать сон: болезнь, письмо, кошмар… А потом вдруг поняла, что знает откуда-то, как старик провел вечер, предшествовавший его болезни, причем знает в таких подробностях, которые ни за что не смогла бы выдумать сама. Юхан следил за ее рассказом так, будто присутствовал при реставрации чего-то невообразимо прекрасного: он весь подался вперед и, стоило Малин на секунду умолкнуть, словно гипнотизировал ее, заставляя говорить дальше и дальше.

– А дощечка? – спросил он, когда девушка закончила рассказ, оказавшийся, к ее собственному удивлению, таким долгим и подробным. – Ты что-нибудь вспомнила про нее?

Малин прикрыла глаза, мучительно напрягая память, но нет – ни о дощечке, ни о рунах она ничего не помнила. К тому же ее очень беспокоила реакция Юхана: он воспринял ее рассказ, как откровение, в котором нельзя усомниться.

– Юхан, – сказала она, – ты же понимаешь: это был всего лишь сон.

– В последнее время я убедился, что сны могут иметь очень важное значение. Но неужели ты ничего не помнишь про руны?

Малин отрицательно покачала головой. Воодушевление Юхана нравилось ей все меньше и меньше.

– Послушай, – твердо сказала она, протянув ладонь через стол и положив ее на руку соседа, – даже в моем сне Буреус, когда ему мерещилась опасность, исходящая от “Васы”, бредил, понимаешь? Не бывает никаких кораблей с мертвецами! И вообще, как ты себе представляешь локальный скандинавский конец света, а?

– Конечно, кораблей с мертвецами не бывает, – живо откликнулся Юхан. – А что касается локального конца света, то тут можно спорить – у нас не такое уж стабильное тектоническое положение… Но, в общем, я с тобой согласен. – Он взглянул на нее с ласковой иронией. – Просто я хочу понять, почему мне снятся кошмары. Одни ходят в таких случаях к психоаналитикам, другие – решают головоломки. Вот я и отношусь к этим другим, предсказание – моя головоломка. Большая часть нашей внутренней жизни плохо поддается контролю, да и описанию тоже, согласна? И люди много лет назад уже понимали это не хуже Фрейда. Поэтому каждый сначала изобретает себе своих собственных монстров, а потом придумывает методы борьбы с ними. – Он опять иронически улыбнулся.

Малин не была уверена, что правильно поняла его слова, но рассудительность Юхана и его улыбка несколько успокоили ее. Она поднялась, чтобы включить чайник, и тут в ее голову пришла новая идея:

– А что, если наша дощечка и есть то самое “другое дерево”?

Когда живешь на последнем этаже, начинаешь по-особому относиться к ночи. Темнота, прижимающаяся к земле внизу, наверху расцветает пиршеством красок: от чернильно-синего с прорехами звезд небосвода – до зеленого и малинового, которые висят над полыхающим огнями рекламы городом. Первое время, когда она только поселилась в студии, Малин даже не высыпалась – по ночам она с замиранием сердца следила, как с течением времени изменяется световая палитра: то верх берет суетный неон, то главенство снова переходит к небесным светилам. Это зрелище не могло надоесть – в нем было больше разнообразия, чем в смене лиц прохожих на улице или в бестолковой суете на экране телевизора.

Вот и сегодня, как только она легла в постель и взглянула на ворох звезд за окном, то из головы сразу вылетел мучивший ее вопрос: что за “чистая жертва” упоминалась в надписи. Юхан ушел, когда понял, что больше они сегодня ни до чего не додумаются. Малин показалось, что его обуяла жажда деятельности – весь последний час он говорил о необходимости каких-то дополнительных исследований. Что он имел в виду, трудно сказать, ничего вразумительного она так и не добилась. Но предположение о том, что “срок отмеряет” найденная Йеном дощечка с рунами, его очень воодушевило. От этих вспышек энтузиазма Малин очень устала и, закрыв за соседом дверь, вздохнула с облегчением.

Но, убирая со стола, она опять увидела записанный Юханом на листке бумаги перевод рун, и ее внимание привлекла фраза: “Ищи в одной чистой жертве причину битвы”. Она вспомнила беспомощный взгляд Юхана, когда он дошел до этого места – сосед словно просил Малин вывести его из лабиринта слов, в котором он заблудился.

Так что же такое “чистая жертва”? Как ни напрягала она воображение, как ни фантазировала, ничего путного не получалось. Вспомнив о завтрашней семичасовой репетиции – хорошо еще, если вахтер в театре к этому времени уже проснется – она поскорее легла спать, пообещав себе как следует поразмыслить надо всем завтра. И теперь, благодаря звездной терапии – так Малин называла удивительное действие, которое оказывал на нее вид звездного неба, – ее мысли приняли совсем другое направление.

Что претерпевает луч света, когда долгие годы движется из одной точки в другую, чтобы умереть в последней, будучи поглощенным каким-нибудь черным куском ткани? Малин знала, что обладает неистребимой склонностью представлять все вещи, о которых она думала, одушевленными, как будто они наделены разумом и чувствами. Вот и свет от звезды – для него существует время, следовательно, это время чем-то должно быть заполнено…

“Одно воздействует на другое в течение времени, стало быть, это второе претерпевает от первого, потому что это заложено в его природе – претерпевать”.

Рассуждение казалось неполным, а может быть, чтобы как следует в нем разобраться, требовалось больше внимания и сосредоточенности. Буреус отложил трактат, чтобы заняться повседневными делами. На столе лежала стопка корреспонденции, требовавшей незамедлительного ответа, а чуть в стороне – незаконченные эскизы скульптур для “Васы”.

Времени оставалось мало, но ученый все медлил и медлил с работой, мотивируя задержку тем, что еще не оправился от болезни. Но и передавать это дело кому-то он не хотел: ему казалось, что с помощью символических корабельных украшений он должен совершить невозможное – уберечь судно от гибели. Никто не решался вслух обсуждать последнее распоряжение короля, но самые отчаянные мастера шептались между собой, сетуя на то, что теперь столько работы пойдет насмарку. Хенрик Хибертссон, которого Буреус несколько раз встречал на верфи, ходил как в воду опущенный и время от времени обреченно разводил руками, не говоря ни слова. Сам ученый не находил себе места, хотя и скрывал тщательнейшим образом свои терзания даже от приближенных слуг.

Три дня после прихода крестьянина горячка не отпускала Буреуса – крепкий сон сменялся бредом, старик лишь изредка приходил в себя и тут же снова впадал в забытье. Когда к вечеру третьего дня он очнулся, то первым делом позвал камердинера, чтобы тот немедленно принес ему написанное две ночи назад письмо к королю. Камердинер удивился – хозяин велел срочно отослать письмо, так что оно уже давно в пути. Буреус не смог сдержать стон – его худшие опасения подтвердились. Что теперь делать? Послать вдогонку еще одно послание, о том, что был болен и просит не верить написанному в предыдущем письме? Густав Адольф всегда был милостив к нему, но тут наверняка решит, что старик окончательно выжил из ума. Да и что он может написать? Что, мол, сообщил его величеству сведения о новшестве в корабельном деле по недомыслию, желая предотвратить спуск флагмана на воду? Да и поздно уже отговаривать короля – он, как капризное дитя, непременно хочет, чтобы у него была такая же игрушка, как у французов…