Текст книги "Танец страсти"
Автор книги: Полина Поплавская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
– Юхан, дорогой мой, все это очень интересно, но скажи, пожалуйста, причем здесь твое купание в заливе? Что вообще с тобой творится в последнее время?
– Ах, это… – он замялся, раздумывая, что ответить, но потом вдруг опять оживился: – Представляешь, я уже почти не боюсь. Привык. Мне теперь кажется, что со мной не может ничего произойти, не должно, понимаешь? Ну, то есть до определенного момента – ничего. Вот, например, вчера, когда на меня стала падать дверь у входа в метро – знаешь, чтобы на ночь перегораживать спуск под землю, такой большой железный щит сверху выезжает… Я смотрел на него и очень хорошо видел, как он приближается. Я даже мог представить себе, как он разрежет меня пополам, но страха не было, как будто это происходило не со мной. То есть я был уверен, что со мной ничего не случится – и действительно успел отскочить в сторону. Или это кто-то меня толкнул? Я не помню.
– Ты хочешь сказать, что вчера тебя чуть не разрезало пополам? – Малин никак не могла поверить, что эти слова ей не померещились.
– А позавчера я спускался по лестнице со скалы, уже не помню где, и подо мной подломилась ступенька, я до самого низа проехался на боку. Вот, видишь? – Он задрал свитер и показал изумленной девушке огромный черный кровоподтек на левом боку. – И до того… Со мной каждый день что-то происходит. И еще все время снится то же самое – несчастные случаи… Или эти странные сны, где я – ребенок и вокруг тоже дети. Они всегда плохо заканчиваются, эти сны. Так что когда меня не убивает, – по его лицу скользнуло подобие улыбки, – я понимаю, что это не сон.
– Господи, что ты такое говоришь?
– Скажи, – Юхан весь подобрался и заговорил как-то очень неуверенно, с опаской произнося каждое слово, – что ты знаешь об этом Йене Фредрикссоне?
Теперь настал черед насторожиться Малин.
– Что именно тебя интересует?
– Видишь ли, он вытащил меня сегодня из воды, спас, можно сказать. Я и вообще плаваю неважно, а в такой ледяной воде двигаться просто невозможно. Я бы точно утонул в трех метрах от берега, если бы не он. Но я не могу понять, как он там оказался?
– У него там стоит яхта. – Если бы не мокрые волосы Юхана и его патологическая неспособность ко лжи, Малин решила бы, что он выдумал все эти истории только для того, чтобы ее разыграть. Но она отлично знала интонации своего соседа и поэтому понимала: сейчас он убежден в том, что говорит. И этот кровоподтек на боку… И потом, откуда он мог бы узнать про Лилья Вертен?
– Ах вот как, понятно… А кто он вообще?
– Я же тебе говорила, аквалангист.
– Ну, да. Я должен быть ему благодарен, но, – по голосу Малин поняла, что Юхан решился высказать ей что-то очень серьезное, – мне кажется, все это неспроста. Он подсунул нам эту деревяшку и рядом со мной оказался не случайно.
– Ты что, совсем спятил?! – Малин вскочила из-за стола и заходила по комнате. – Причем здесь деревяшка?! Человек спас тебе жизнь, а ты подозреваешь его черт знает в чем! Может, он и дверь в метро на тебя уронил, и ступеньку подпилил, и квартиру поджег, даже не будучи с тобой знакомым? Или ты думаешь, он злой волшебник, что строит против тебя козни? – Пока девушка говорила, ее возмущение росло. Ей представился Йен, собирающий из конструктора город. Большего абсурда, чем то, что наговорил ей сейчас Юхан, она не слышала еще никогда. “Да и что это вообще за мистика?” – хотела произнести Малин, но вовремя остановилась, вспомнив, что происходило с нею самой в музее “Васы” еще совсем недавно.
– Ты права, конечно же, ты права, – торопливо бормотал Юхан. – Я страшно устал, и поэтому мне мерещится неизвестно что, всякая чертовщина. Прости меня, пожалуйста, тем более, он твой знакомый. Господи, в самом деле, что со мной происходит? – Он устало провел рукой по лицу, и вся злость Малин моментально прошла. Перед нею сидел измученный собственными кошмарами человек, которому она ничем не могла помочь. Бессмысленно сердиться на его предположения, какими бы нелепыми они ни были. Он уже жалеет о том, что сказал. Но что же делать? Малин вспомнила, как сама шарахалась от каждой тени в музее, как не могла избавиться от болезненных видений, подстерегавших повсюду.
– Как поживает Мимир? – спросила она, чтобы сменить тему разговора. Юхан уже вернулся в свою отремонтированную квартиру, и кот снова жил у него. Хотя, судя по нынешнему состоянию соседа, Мимиру лучше было бы пока оставаться у нее.
– Компенсирует полученный стресс избытком еды. Шерсть на ожогах уже отрастает.
– И все-таки что ты делал у залива? – не удержалась от беспокоившего ее вопроса Малин.
– Ну, я хотел развеяться, вот и поехал к природе. Подошел к обрыву чуть поближе и… Будто меня кто-то в спину толкнул, – Юхан снова помрачнел, и Малин пожалела, что вернулась к той же теме. Помолчав немного, сосед поблагодарил ее за чай, встал и пошел к выходу. – Поблагодари от меня еще раз Йена, пожалуйста, – произнес он уже в дверях.
Малин вспыхнула и кивнула.
Почему он так уверен, что она скоро увидит Йена? Девушка улыбнулась собственной мнительности: сейчас ее соседа занимают совсем другие вещи, и ему не до выводов о ее личной жизни. Зачем, кстати, он к ней заходил? Рассказать о том, что ему удалось расшифровать? Но это совсем не в духе Юхана – говорить о работе, которая не закончена. Нет, наверно ему просто некуда было больше идти. Малин вспомнила голос Улофа, у которого Юхан жил, пока его квартира ремонтировалась. Наверняка Улоф – предупредительный, доброжелательный человек, но вряд ли он готов поверить во все эти небылицы со снами и покушениями. Она единственная, кто мог его выслушать. А она…
Девушка уже направилась к двери, но, представив себе, как догоняет Юхана на лестнице или звонит ему в дверь, остановилась: что она ему скажет? Что вообще она может сделать, чтобы помочь ему? Кинуться на шею? Взять за руку и гладить его по голове, как маленького ребенка? Для него это означало бы полное поражение! Остается только ждать… Ждать чего?
Она медленно добрела до кресла и забралась в него с ногами, подтянув колени к подбородку. Ей стало зябко, и плед, который она набросила на себя, не грел – дрожь пробивалась изнутри. Впервые после смерти родителей Малин столкнулась с этим непереносимым чувством собственной бесполезности. Зачем нужно жить, если не можешь спасти от беды близких людей? Можно сколько угодно раз повторять себе, что судьба, одиночество и смерть у каждого свои – это не избавит от грызущей сердце тоски, не прогонит прочь страх, не сделает тебя сильнее. Малин давно знала про себя, что плохо обучена каким-то специальным кульбитам мысли и совести, которые превращают ребенка во взрослого человека и позволяют достойно пережить трагедию, чтобы двигаться дальше. Если с Юханом что-то случится, ей будет не избавиться от вины за собственное бездействие.
Что он рассказывал? Если бы Малин услышала эти истории от кого-нибудь другого, то сочла бы их бредом воспаленного воображения. Но она слишком давно и хорошо знала Юхана, чтобы не понимать, что он говорил правду, пусть в нее и трудно поверить. Совпадения? Никогда в жизни она не слышала, чтобы кого-нибудь преследовали подобные совпадения. Бред, мистика, чертовщина, но Малин верила, что ее соседу действительно угрожает серьезная опасность. От кого она исходит? Странные слова насчет Йена никак не шли у нее из головы, заставляя сомневаться то во всем, что наговорил Юхан, то еще хуже – в том, что она знала о Йене.
Задремавший за столом старик проснулся от боя часов. Пробуждение не принесло облегчения. Где-то под веками осталось видение из тяжелого, словно бы чужого сна: в сером, смутном тумане – не тумане даже, а мглистой ледяной взвеси – мечутся страшные тени, заслоняя бледный свет, а из непроглядного сумрака смотрит знакомая львиная голова. Вот тяжеловесный нос корабля приблизился вплотную, так что можно различить резные фигуры по бортам – в точности как те, что он рисовал накануне, но что-то в них неуловимо изменилось… Корабль словно бы ожил, римляне грузно переступают с ноги на ногу, очнувшись от смертного сна. Буреус видит, что нависшее над ним днище состоит из какой-то слоистой трухи. Чешуйки трутся друг о друга, издавая треск, непереносимый для уха… Он ужаснее звуков битвы, стонов раненых и воя ветра, разрывающего небеса! А с верхних палуб вторит пронзительно-тоскливый хор, и то, что кроется за его звуками, недоступно пониманию: так петь не может ни одно живое существо. И Буреус с ужасом замечает, что римляне прислушиваются к этим звукам, а вот уже они начинают вплетать в этот потусторонний хор и свои голоса. Господи, твоя сила! Избави от демонов!
Но видение не проходило. Стало быть, эти тени с корабля – старше, главнее Всеблагого и Милосердного? Ужас не давал ученому продохнуть и не позволял отогнать от себя эту невозможную мысль. И тогда страшная догадка пришла на смену видению. Старик застонал: он же сам записывал за рассказчиком стих, в котором содержалось предсказание. Как он всегда восторгался поэзией безвестных скальдов, чья фантазия породила столько миров и чудищ! И вот одно из этих чудищ перед ним. Нагльфар, корабль мертвецов, пришел, чтобы приблизить конец мира и гибель богов!
Догадка рассеяла призраки сна: корабль, льдистая вьюга, шум сражения, несущийся отовсюду, растаяли, как комки снега, брошенные в кипяток, и предметам в комнате стали возвращаться привычные очертания: вот стол с эскизами, вот портрет Густава Адольфа, собственноручно пожалованный королем старому учителю, вот свеча, оплавленная почти до основания. То, что он только что видел, – морок, дремотное видение… Но озноб не проходил. Буреус подумал, что заболевает, а кто знает, чем в его возрасте может обернуться обычная простуда?
Позвав слугу, с его помощью старик добрался до постели. Слуга принес горячего вина, приложил к зябким ногам ученого грелку, укрыл его двумя одеялами, но дрожь не унималась, а в темном пологе над кроватью все мерещились тени из им самим записанных сказок. Нет, это не сон, не сказки, нашептывал ему настойчивый голос внутри, это истинная правда – все живое должно погибнуть.
В тяжелом полузабытьи старик лихорадочно искал способ предотвратить беду. Он уже не сомневался, что сумасшедший крестьянин, которого он вечером выпроводил ни с чем, хотел предупредить его и, может быть, знал, где искать спасение. Буреус корил себя за то, что не сумел понять его слов: королевская дубовая роща, “могучий ясень среди дубов”… А крестьянин говорил о дереве, что срубили для “Васы”, и это дерево – верхушка Мирового Древа. Построенная из него лодка превратится в Нагльфар – вот что хотел сказать ему этот человек, и Буреус должен был понять его, он единственный, кто мог понять… Но крестьянин сгинул с порога его дома и унес с собой знание, за которое ученый уже готов был отдать все. И где искать его теперь?
Но он должен найти выход. Невозможно, чтобы красавец “Васа”, гордость королевского флота, отправившись к чужим берегам, однажды вернулся, неся с собой смерть и разрушения. Думай, старик, думай, тебе никто больше не поможет. Как найти вечный ясень в бесконечных рядах бревен и обструганных досок? Лесорубы – те не распознали ничего необычного, спилили дерево, верно, приняв его за дуб. Значит, древесина его не похожа на обычный ясень? Неужели придворный ученый опустится до того, что позовет на помощь колдунов-язычников из глухих деревень? Ведь если об этом прознают духовные власти, его не спасет и сам Густав Адольф. Но чего ему, старому человеку, страшиться? Умрет он в тиши своей спальни от десятка болезней, что мучают его все более жестоко, или в застенке – какая разница! Почет, позор – их не унесешь с собой в могилу!
…Но есть ли теперь колдуны? В сказания языческих времен не верили даже те, кто, закатив глаза, нараспев читал ему длинные саги о похождениях богов и героев. Или старались его убедить, что не верят? Ведь откуда-то взялся этот крестьянин. В любом случае на поиски понадобится время, а корабль через два месяца будет спущен на воду.
Лихорадка не давала сосредоточиться, воскрешая в памяти старика то образы старинных лодок викингов, то вид заснеженного дремучего леса, то отрывки из посланий старинных приятелей, в которых описывались бесконечные интриги королевских дворов Европы. Все это не то, что нужно, пустяки, захламляющие любую, даже самую достойную жизнь. Вот письмо из Копенгагена, от старика Гуттенхаймера, немца, давно осевшего во Франции. Сообщает о небывалом событии в датском флоте – скоро спустят на воду двухпалубное судно. Два ряда пушек! Так себе моряки, а всех опередили! Буреус вспомнил меткие немецкие выражения из письма приятеля – попадись они на глаза датчанам, Гуттенхаймеру не сдобровать. Бравируя своими шуточками, немец демонстрировал Буреусу высшую степень доверия, а заодно и хвастался: меня здесь ценят настолько, что мои письма не читают.
Но и это суета, суета. Что еще было в письме? Да, двухпалубный корабль. Если сообщить об этом Густаву Адольфу, он, конечно, пожелает и у себя завести что-нибудь подобное. Пока чертежи изменят, пока заново начнут строить – у него будет время найти крестьянина. Но… Король нетерпелив и сумасброден – он может потребовать, чтобы изменения делались срочно. Два корабля поменьше вот-вот будут готовы, а “Тре Кронор”, копию августейшего “Васы”, предполагается спустить на воду несколькими неделями позже самого “Васы”. Как быть? Старик чувствовал, что время ускользает от него. Неизвестно, доживет ли он до завтра… Но, может быть…
Память ученого прочна, как камень. Ему не составило труда вспомнить чертежи Хибертссона и его пояснения об остойчивости, величине груза, расчетной силе ветра. А если добавить высоты и опустить нижнюю палубу… Нет, не выходит, из остова “Васы” уже не получится двухпалубный корабль, пригодный для хождения по морю. Братья-голландцы, конечно, мастера, но ведь не боги, чтобы изменить законы природы. Отказаться они не посмеют, а это значит – когда флагман сойдет на воду, он погибнет, не успев причинить страшной беды. Если повезет, то никто не пострадает – “Васу” будут обкатывать самые опытные моряки, которые, без сомнения, сумеют спастись.
Лихорадка не отпускала придворного ученого, и его мысли то и дело прерывались странными картинами: битва, огромные рычащие звери, сотрясения водной глади. Избавившись от бреда, Буреус вновь и вновь принимался за расчеты. Собравшись с силами, он крикнул слугу, велев подать в постель перо и бумагу.
Письмо получилось кратким, но старик чувствовал, что, начни он соблюдать все принятые формальности, может не успеть с главным… Поставив подпись, он отдал бумагу слуге и почувствовал, что силы его кончились.
Йен позвонил утром, застав ее перед уходом в театр. Этого звонка Малин ждала со вчерашнего вечера – после того, как закрыла дверь за соседом. Чтобы не ставить Йена в неловкое положение, заставляя его рассказывать о спасении Юхана, она сразу же сообщила, что уже все знает.
– А вода была очень холодной? – спросила девушка, передав благодарность Юхана. Но Йен, похоже, в этом не нуждался.
– Достаточно холодной, но я звоню не для того, чтобы получить от тебя приз. Твой приятель, пока я вез его домой – зайти ко мне он наотрез отказался, хотя купание и грозило ему воспалением легких – так вот, он рассказал мне много очень странных вещей… Я решил, что тебе нужно знать об этом. Ты ведь понимаешь, что он болен? – В голосе Йена не прозвучало и тени сомнения. – Тогда зачем ты ему подыгрываешь? – продолжал он, хотя Малин и не ответила на вопрос. – Мне кажется, он неплохой парень, но если будет продолжать в том же духе, то совсем перестанет себя контролировать и это кончится плохо.
Вот так сюрприз. Юхан не говорил ей, что успел что-то рассказать Йену. В другой ситуации Малин взбесил бы поучающий тон, которым с ней разговаривали, и то, что кто-то берется давать ей советы, как вести себя с другом детства. Но сейчас она растерянно молчала. Ведь не могла же она сказать Йену, что в ее собственных снах поселился какой-то старик, который ведет себя так, словно это он – настоящий, а она лишь подглядывает за ним в щелочку…
– С Юханом действительно в последнее время происходит что-то странное, – осторожно заметила она. – Его буквально преследуют несчастные случаи. Но, понимаешь, он не всегда был таким… – она замялась, подбирая слово, – впечатлительным. Ты же сам слышал – он вполне разумно рассуждал обо всем, что касалось надписи, во всяком случае, куда более здраво, чем Симон.
– Ну, знаешь ли, можно быть абсолютно нормальным в одних вещах и совсем ненормальным – в других. Значит, у него это прогрессирует?
– Что он рассказал про меня? – Кажется, в разговорах с Йеном у нее стало входить в привычку отвечать вопросом на вопрос.
– Он говорил, что ты привела его в музей “Васы” и с тех пор его жизнь состоит из одних несчастий. Правда, тебя он в этом не обвиняет.
– Он говорил что-то еще?
– Да, – неохотно ответил он. – Юхан говорил, что химеры вначале преследовали тебя, а теперь это передалось ему, как заразное заболевание.
Ироничный тон, которым это было сказано, подействовал ей на нервы. Оправдываться перед Йеном она не собиралась.
– Ты ничего не знаешь про Юхана и ошибочно полагаешь, что видишь меня насквозь. Все гораздо сложнее. Я не ставлю спектакль о гибели “Васы”, я придумала это объяснение специально для тебя. И вообще, – Малин не ожидала, что скажет это, – Юхану снятся кошмарные сны, такое бывает от усталости, а я… Я иногда брежу наяву и вижу то, чего нет и быть не может. – Чувствуя, что вот-вот заплачет, девушка, даже не попрощавшись, опустила трубку на рычаг.
Но плакать и жалеть себя – это так глупо! Малин сделала несколько глубоких вдохов и посмотрела в окно: блеклые утренние краски не прибавляли интереса к жизни, но в их обрамлении все казалось менее существенным: люди расходятся, отказываются понимать друг друга, каждый заперт в собственном одиночестве… Нелепо было ждать, что из детской игры в конструктор получится что-то серьезное, так уж лучше расставить все точки над “i” сразу, пока она не успела привязаться к этому человеку и выдумать себе новую любовную галлюцинацию, какой, по сути, был Бьорн. Она лишний раз убедилась, что живет в выдуманном мире. Многие сходят с ума и даже не замечают этого. То, что она знает о себе правду, – хорошо. Может быть, еще не все потеряно.
Бледно-серое небо в едва заметных разводах казалось Малин удивительно пустым. Оно представлялось ей бесконечными километрами пространства, в котором ничего не происходит, потому что ветер остановился и не гонит больше караваны облаков, и время тоже остановилось. Жизнь снова становилась плоской – другое измерение, на несколько дней принявшее Малин, исчезло и словно оставило ее нарисованной карандашом на тетрадном листе.
Отойдя от окна, она сделала несколько глотков апельсинового сока и стала собираться на работу.
Без Кристин дело шло плохо. Каждый раз, когда она уезжала на гастроли со своей труппой – а только за последний месяц такое случалось трижды, – Малин чувствовала, что начинает ходить по кругу. Взаимопонимание с участниками спектакля, которого удавалось достичь после длительных совместных усилий, вдруг исчезало – будто бы она была иностранкой, оставшейся без переводчика. Репетиционный зал превращался в каторжные галеры, и Малин даже вздыхала с облегчением, когда утренние часы, отведенные на “Мед поэзии”, заканчивались и надо было идти на репетицию к Бьорну – повторять надоевшую “Жозефину”. К счастью, в его новой постановке – а это был, ни много ни мало, “Декамерон” – Малин отводилась очень скромная роль – пять минут на сцене, не больше.
“Мыслящее тело” – теперь она с горькой иронией вспоминала добродушную усмешку одного из своих первых учителей сценического движения. Он тогда не уставал повторять, что актеру неплохо бы иметь еще и мыслящую голову А уж режиссеру-постановщику без нее не обойтись никак. Интуиция часто выручает исполнителя, но того, кто этим исполнением руководит, – вряд ли…
Малин внимательно наблюдала за тем, как вел репетиции Бьорн: как и в какой последовательности он объясняет, какие психологические приемы использует. Ничего особенно хитрого, но были вещи, которые ей давались с трудом: резко оборвать начавшего рассуждать артиста, едкой шуткой прекратить болтовню двух танцовщиц. И зачем только она дала Кристин втянуть себя в эту авантюру?! Совершенно очевидно, что из Малин, как ни старайся, руководитель не получится.
За четыре часа, которые длилась сегодняшняя репетиция, она устала так, словно проработала целые сутки напролет – и все потому, что пыталась научиться у Бьорна режиссерскому ремеслу. Их личный разрыв Малин перенесла достаточно легко, во всяком случае, легче, чем ожидала. “Ведь и вправду ничего страшного не произошло, – говорила она себе. – Сначала людям кажется, что они любят друг друга, потом оказывается, что это не совсем любовь, или даже совсем не любовь… Но не становиться же им по этой причине врагами”. Как профессионал, Бьорн вызывал у Малин уважение – никаких личных выпадов во время работы, со всеми одинаково вежлив и внимателен, но и расслабиться не дает. Ей бы так! Как постановщик, он не вызывал в девушке ничего, кроме скуки, все, что от него можно было ожидать, она знала наперед, но вот его умение управлять… Малин окончательно пала духом – и сама ее идея, и то, какой вид постановка имела сейчас, уже казалось ей сплошным дилетантством.
С этими мыслями она шла по Хаменгатан, не замечая, что движется в направлении, противоположном вокзалу. Только у Галлериана, хищно хлопавшего стеклянными дверями, впуская и выпуская посетителей, она обнаружила свою ошибку и, развернувшись, торопливо зашагала назад.
ГЛАВА 11
“Чего-то все-таки не хватает…” – Малин вычерчивала на салфетке палочки и закорючки и никак не могла убедить себя, что с сюжетом в будущем балете все в порядке. Дерево, птицы, звери, герои, мифологические существа – все они будут сменять друг друга в свой черед, но ей все казалось, что ее Мировое Древо не выглядит полным – упущена какая-то важная деталь.
Ингрид все не появлялась, хоть поезд из Упсалы уже давно прибыл. Так на нее не похоже – поехать на электричке вместо автобуса, вызвать Малин прямо на вокзал да еще и пропасть куда-то. Люди вокруг нее сменялись с невероятной быстротой: заходили в буфет, почти на ходу съедали купленные сандвичи и тут же, подхватив вещи, бежали в сторону платформ – на посадку. Другие, только что выгрузившиеся из вагонов, не были так торопливы. Эти могли застрять за столиками минут на пятнадцать, но тоже норовили поскорей улизнуть из замкнутого муравейника вокзала в открытый – города.
Наконец Малин увидела подругу. Та появилась не со стороны перрона, а откуда-то из боковых входов. Белые волосы Ингрид, гладко зачесанные назад, светились издалека, как опознавательный знак – Малин минуты три рассматривала подругу, прежде чем та ее заметила. Казалось, в канонической северной красоте Ингрид что-то изменилось. Она не стала выглядеть хуже, но глаза были синей и глубже, чем обычно, а скулы заострились, стали более выпуклыми. Почему-то – совершенно без всякой связи – Малин вспомнилось ее видение в музее “Васы”: юноша в венке, что через секунду будет поражен из лука…
Увидев подругу, Ингрид улыбнулась, и улыбка была какой-то вымученной.
– Здравствуй, Малин.
– Привет, – Малин оглядела ее с ног до головы и уже хотела произнести что-нибудь вроде “ты сегодня в образе”, но передумала и просто спросила: – Как было в Упсале?
– А, понимаю… Кристин наверняка уже наплела тебе неизвестно что. Но, поверь, все это было… не слишком серьезно. – Говоря, Ингрид смотрела не на Малин, а куда-то в сторону.
– А мы-то уже считали, что ты снова пропадешь как минимум на полгода!
– Нет… Нет. – Малин ждала, когда же Ингрид объяснит, что с нею стряслось, но та молчала, рассеянно глядя на непрерывный поток пассажиров, текущий метрах в десяти от них. Наконец она заговорила:
– Я очень рада видеть тебя.
– Ты что-то хотела мне рассказать? – Малин пыталась взглянуть ей в глаза, но рассеянный взгляд Ингрид снова ускользнул от нее. – Пойдем куда-нибудь? – предложила она. – Здесь очень шумно. У тебя много вещей с собой?
– Нет, только эта сумка, – Ингрид кивнула на замшевый планшет, подобранный в тон ее бежевой куртке, и стала собираться.
Откинув крышку планшета, она положила в него косметичку, и в том же отделении Малин успела заметить белую коробочку с надписью “Искадор”. Пока они брели по Кларабергсгатан, девушка все пыталась вспомнить – где она уже слышала это звучное слово. На углу с Дроттнинг она остановилась, потому что догадка яркой вспышкой сверкнула перед нею: тетя Илзе, рак… И антропософское общество, которое пыталось лечить ее своими средствами.
Она быстро догнала ушедшую вперед Ингрид, которая даже не заметила, что ее спутница остановилась. Неужели все так плохо? – лихорадочно думала Малин. Да, конечно, Ингрид выглядела очень усталой, но ведь она не выглядела больной!.. Поравнявшись с подругой, Малин взяла ее под руку.
– Может быть, ты все-таки расскажешь мне…
Ингрид заговорила почти одновременно с нею:
– О Господи, Малин, что тут рассказывать?! Я полюбила человека и не представляю без него своей жизни, а он смертельно болен! – Она и не пыталась остановить слезы, которые уже катились по щекам.
Малин молчала. Что тут скажешь, чем поможешь?
– Это все так ужасно, я не могу тебе передать… Я купила новое средство, “Искадор”. Ты, наверное, и не слышала о таком.
– Почему же не слышала? – Заметив изумленный взгляд подруги, Малин усадила ее на освободившуюся скамейку в сквере перед церковью Святой Клары, куда они не сговариваясь свернули. – Это экстракт омелы. Врачи, которые являются сторонниками антропософского метода лечения, полагают, что это сильнодействующее гомеопатическое средство…
– А на самом деле? – Ингрид подалась к ней в надежде услышать то, чего не могла пообещать ей подруга.
– Трудно сказать… – Малин решила честно рассказать все, что знает. – Когда болела моя тетя Илзе, ей делали инъекции “Искадора”. Ее муж, дядя Ларс, изучал все выпуски медицинских журналов, где хоть как-то затрагивалась эта тема. Но, вообще-то, всех антропософов он считал шарлатанами. В журналах писали самые разные вещи: в одних – что это средство применять нельзя, в других приводили истории болезней тех, кто с его помощью полностью вылечился… Но большинство считало, что “Искадор” и не вреден и не полезен. Правда, если больной верит в него, то это может поддержать его жизненный тонус…
– А твоя тетя?..
– Она умерла, хоть и уверяла, что чувствует, как омела ей помогает. Впрочем, она начала принимать “Искадор”, когда все было уже совершенно безнадежно. – Малин замолчала, понимая, что у Ингрид стало на одну иллюзию меньше.
Но кто он, этот человек, из-за которого так страдает ее подруга, редко воспринимавшая мужчин всерьез? Малин было очень жаль Ингрид, но она понимала, что не рассказать про тетю Илзе было бы нечестно. Зачем подогревать бессмысленную надежду, которая неминуемо обернется разочарованием? Конечно, она могла бы просто промолчать… Но тогда Ингрид потратила бы много времени, выискивая по библиотекам специальные медицинские статьи и выслушивая туманные рассуждения специалистов – Малин помнила, как проходил эти адовы круги дядя Ларс.
– Кто он? – спросила Малин.
– Прости, мне трудно говорить об этом… Как-нибудь в другой раз. – Ингрид плотно сжала губы, с трудом сдерживая рыдание, которое готово уже было сорваться. Прикрыв глаза рукой и глубоко вздохнув, она добавила: – Он будет ждать меня завтра, и я должна быть такой же, как всегда. Зачем добавлять ему еще и моих собственных страданий?
Малин представила себе этот мучительный спектакль, который длится, видимо, уже несколько недель: ее подруга приходит на свидание с обреченным на скорую смерть человеком, ведя себя, “как всегда”, беззаботно. Она развлекает его, боясь хоть словом обмолвиться о будущем, потому что его не будет, да и настоящее готово вот-вот оборваться.
– Мне пора, – Ингрид легко поднялась со скамейки. – Я должна зайти к одному доктору.
Поцеловав Малин, она пошла к выходу из сквера, по-балетному ставя ноги в высоких замшевых ботинках. “Спектакль одного актера”, – подумала Малин, глядя ей вслед. Такое никому не под силу, если не делать в антрактах хоть каких-то, пусть отчаянных и бессмысленных, попыток спасти человека, ради которого этот спектакль разыгрывается.
Когда идеально прямая спина Ингрид исчезла за спинами других прохожих, Малин еще некоторое время посидела на скамейке, осмысливая перемены, произошедшие с подругой. “Снежная королева, прежде лишь поддерживавшая светскую беседу с жизнью, теперь сошлась с нею накоротке, – подумала девушка. – Как ужасно, что эта встреча с настоящим так мучительна”.
Малин поймала себя на том, что в ее голове крутится латинское название – Viscum album. Что это? Это как-то связано с тем, о чем они только что говорили… Ну разумеется – это же научное название омелы! Она вспомнила, как дядя Ларс, прочтя очередную статью, рассказывал, что целебные свойства омелы – так считают антропософы – зависят от дерева, на котором она паразитирует.
Омела – сначала всего лишь маленький слабый росток, незаметный паразит, источник ложной надежды… Для нее почти нет места, но она укореняется и растет, и не замечать ее роста – значит, не думать о будущем.
Малин выпрямилась на скамейке, пораженная тем, что ее собственные мысли о ложной надежде удивительно перекликались с недавно перечитанным мифом из Эдд. На этот раз ее внимание остановило убийство Бальдра, с которого и начинается гибель богов. Это была очень важная сцена, но девушке никак не удавалось связать ее с остальными сценами “Меда поэзии”. А ведь там тоже присутствует омела! Слабый ничтожный побег, который в руках слепого бога становится орудием убийства[11].
Малин быстро шла к выходу из сквера. Конечно, главным действующим лицом ее спектакля должен стать маленький древесный паразит, поселившийся на Мировом Ясене! Если ей повезет и Олаф еще в театре, она прямо сейчас попробует объяснить ему партию. Девушка отчетливо представляла себе этот танец: тихое скольжение, которое приведет к страшной катастрофе. Росток омелы едва различим на фоне мощного Иггдрасиля, но гигантское дерево дрожит от любого его легкого трепетания… Только бы Олаф не ушел до ее прихода!..
Он нашелся раньше, чем слова, с помощью которых она могла бы объяснить, как именно ему предстоит танцевать и чего она хочет от этой партии. Глядя на бледное веснушчатое лицо Олафа с чуть просвечивавшей кожей, на его тонкую, еще мальчишескую фигуру, она сказала:
