Текст книги "Летописи Святых земель"

Автор книги: Полина Копылова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Хорошо, открой.

Стены узилища белели от инея. Иней, казалось, покрыл и ее посеревшее лицо, опущенные веки, полуоткрытый шелушащийся рот. Сможет она говорить? Он достал приготовленную флягу с винной настойкой.

– Беатрикс… Она не отозвалась.

– Беатрикс, очнись же.

Только тут она открыла глаза, темные, пустые, как глаза бессловесной твари.

– Выпей вот это. – Пришлось одной рукой поддержать ей голову, другой прижать к губам горлышко. Она сделала несколько глотков и, застонав, отвернулась.

– Легче стало? Молчит.

– Мне надо поговорить с тобой. Ты можешь говорить?

– Да. – Странно, что это было сказано не дрожащим шепотом, а твердым голосом.

– Ты видишь, к чему привело твое молчание?

Она не ответила.

Это камера Лээлин. Или соседняя. Значит, его дочь лежала вот так же, посеревшая, неподвижная. Он присел рядом, отложил фляжку.

– Больно?

Она прикрыла глаза.

– Я посмотрю… – Он хотел было поднять войлочное одеяло.

– Не трогай ты меня. Уйди. – Ее ровный голос казался более жалобным, чем если бы срывался.

– Не упрямься. Твое упрямство идет тебе во вред. – Он все-таки откинул войлочное одеяло, ловя себя на том, что она перестала быть ему отвратительна. Может быть, потому, что теперь он мог сделать с ней все что угодно – даже помочь. Даже приласкать. И она ничего не скажет.

Под сорочкой был положен пропитанный мазью льняной лоскут. Ожог выглядел скверно – белесо-алый вспухший крест, выпяченное сожженное мясо…

– Тебе бы сейчас лечь в настоящую постель… – тихо сказал он, – и ни о чем не думать. Просто закрыть глаза. Камин бы горел, было бы тепло. Сидела бы рядом служанка, медики бы в приемной шептались. – Он осторожно укрыл ее снова, натянул кожух до подбородка.

– Разве ты позволишь… – прошептала она тоскливо.

– Не мучайся, скажи только, где дети твои. – В этот миг он был готов ее даже помиловать. – Скажи только это. Твой сын получит корону, я тебе клянусь, а ты получишь свой покой. Я тебе клянусь, слышишь.

Она взглянула исподлобья глазами затравленного животного, и он не посмел отвести от них взгляд.

– Окер… Что со мной сделают?

– Что… Сошлют в Занте-Мерджит или в какую-нибудь другую лесную обитель… И никто там не будет понуждать тебя отмаливать грехи. А здесь постараются о тебе забыть. Я же говорю – ты получишь свой покой.

– Окер, ведь ты врешь! – шепнула она беспомощно. – Зачем ты врешь мне?

– Я не вру. – Щеки залило теплом, он оправдывался перед нею, сам того не замечая.

– Нет, врешь… Так, как ты говоришь, не будет. Так не будет.

Окер глядел на нее, не зная, что сказать.

– Ты принесла мне много горя, но не надо судить по себе. Ты меня ненавидела без всякой вины, я бы должен тебя ненавидеть, но не могу с тех пор, как… после того, как Родери…

– Но ты ведь знаешь, что так не будет, как ты говоришь, – повторила она снова. – Я это чувствую. Я бы хотела верить, что ты говоришь правду. Я бы так хотела верить! Но я не верю.

У него уже не было сил говорить, слова, срываясь с губ, теряли смысл.

– Тебе отрубят голову, Беатрикс.

– Когда?

– Скоро.

Ему показалось, что она прошептала: «Хорошо…» – или что-то в этом роде. Он ждал, что она скажет еще что-нибудь, может быть попросит прощения. Но она молчала, обессилев.

– Это был наш последний разговор, Беатрикс, – напомнил он, все еще надеясь, что она попросит. – Последний разговор о жизни и смерти.

– Окер, – он вздрогнул и напрягся, – знаешь, почему так получилось с твоими детьми?

Тишина воцарилась меж индевеющих стен. Он ждал целую вечность…

– Потому что твой яд сделал меня бесплодной. И еще, Окер… Если б ты был на казни и просто попросил меня пощадить их, я бы их пощадила.

Он отчаянным усилием повернулся и вышел, глуша в себе ее последние слова.

Глава шестнадцатая

НЕ ВРЕМЯ УМИРАТЬ

Она открыла глаза. Свет сочился между прутьев решетки. «Сегодня», – вспомнилось. У изголовья белела рубашка. Сердце тоскливо сжалось.

Надо встать, выползти на холод из-под лохмотьев, снять нечистую сорочку в бурых и желтых пятнах от крови и сукровицы, надеть эту, отливающую на свежих сгибах бледной голубизной.

А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод – словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся – вместе с ней.

Она потянула рубашку через голову.

«Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, – пришло откуда-то издали. – Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви – меняю рубашку?..»

Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.

Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.

Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов… Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть…

Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: «Я должна быть смелой, я должна быть смелой» – и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.

Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их головы. Сжав на груди посиневшие, едва послушные руки, она шагнула им навстречу. Сбоку стоял профос с цепями. Присев с кряхтеньем, он замкнул кандалы на ее босых ногах, покосился на свои сапоги, сковал дрожащие руки.

– Выходи. – сказал другой. Она узнала его – Эгмундт. Волоча за собой цепи, ступила через порог.

В коридоре на сквозняке ее снова передернуло от холода. С тоской вспомнились медвежьи шкуры возле камина, чьи-то ласковые жаркие объятия… Зажмурившись, мотнула головой, прогоняя воспоминания прочь.

Солнце в морозном безмолвии позолотило снег на стенах. Искристо-голубая тень хрустела под ногами.

Посреди двора высилась телега Канца, безобразная, черная, запряженная пятнистыми толстыми лошадьми. Рядом стоял палач в маске, узкоплечий, сутулый, как ремесленник.

Холод до удушья теснил дыхание, сковывал движения. Двое рингенских наемников подхватили ее и поставили на телегу. Дрожь, усилилась, сотрясала тело. Пытаясь держать голову прямо, она уставилась на холки лошадей.

Смерть, смерть, смерть.

Алебарды вспыхнули на солнце, когда они выехали из ворот. Вокруг белым и синим разостлалась Вагерналь.

За цепями алебардщиков и копейщиков текла, догоняя телегу Канца, до жути молчаливая толпа. Снег скрипел под башмаками. Солдаты безмолвствовали. Немым казалось даже солнце, рассыпающее искры по ослепительно белому снегу.

В просвете между домами зашевелилась клубящаяся паром чернота, там раскинулась затопленная людьми площадь Огайль. Над толпой возвышался эшафот – новый, осмоленный, выстроенный недавно вместо прежнего, разваленного.

Ей захотелось плакать, кричать, биться, с пеной у рта выхрипывать в воздух проклятия – лишь бы всего этого не было! Но какая-то тупая сила заставила ее отвести взор от солнца и смотреть только на черный помост.

… Ее сняли с телеги. Горожан почти не было видно за рядами лат, за крупами рейтарских лошадей. Над копьями реяли зелено-золотые значки с оленьей головой – площадь охраняли воины, пришедшие с Иогеном Мерном.

На огромном помосте было еще возвышение с устеленными мехом креслами. В них сидели магнаты. Раин посмотрел на нее в упор, Аргаред отвернулся.

Секретарь прочел приговор.

Она взглянула на солнце – низкое, негреющее солнце позднего зимнего утра.

На черном эшафоте среди коренастых, одетых в темное стражников ее фигурка светилась, как светит пламя свечи.

Ручные кандалы упали на помост, из толпы донеслись рыдания.

Ей скрутили руки за спиной – нарочно сильней, чем надо, заломили и перетянули, – пригнули голову, прижав заледеневшей рукавицей шею, заставили встать на колени. Потом палач схватил ее за волосы, ударом кинжала отсек спутанный рыжий хвост. Беатрикс продолжала расширенными глазами глядеть на солнце.

В толпе вдруг глухо завыли все женщины. Не в силах совладать с нарастающим в их душах ужасом, они тянули ко рту кулаки и выли все громче и отчаянней.

Беатрикс крепко взяли за плечи, прижали к ребру плахи грудью. Она сама склонила голову, замерла, щекой ощущая ледяную занозистую поверхность плахи. «Я ухожу», – подумала она. Палач шагнул к ней, уже занеся секиру, уже поднял ее на вытянутых руках.

Сейчас…

Тонкий свист разрезал напряженную тишину.

Что-то тяжко грохнуло сзади, и она не поняла – жива еще или уже мертва.

Сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки.

Крик.

Топот.

Лязг.

Ее сорвали с плахи, подняли на руки, прижали к груди, понесли…

Перед глазами возникло в облаке золотого пара никогда прежде не виданное лицо седого рыцаря.

«Боже! – успела подумать она и потеряла сознание.

Над Огайлью рос гвалт. Возле плахи со стрелой в спине лежал палач, и ноги его дергались. Конная стража, склонив наперевес копья со знаком оленя, стремглав уносилась в распахнутые черные ворота, и впереди летел закованный в броню Иоген Морн, увозя на седле живую Беатрикс.

Рингенцы на помосте метались и кричали, потрясая кулаками и оружием, откуда-то летели стрелы. Раин упал на колени возле кресла и согнулся, пытаясь выдернуть из плеча стрелу. По стене бегали дозорные.

Люди вытирали слезы, смеялись, раскрывали рты и все никак не могли, поверить, воочию видели, как палач, икнув, свалился ничком, выронил секиру, как седой латник заставил своего коня подняться на эшафот, склонился с седла и подхватил королеву одной рукой, а кинувшийся было к нему Раин взвизгнул и присел уже вовсе на четвереньки, хватаясь за простреленное плечо… Солнечная белизна слепила. Мороз проникал под все меха, а уж латы надеть в такую погодку – не дай Бог. Разве что тоненькую кольчугу шарэлитского или кали-польского плетения. Но для службы она все равно не годится, она для интриг тайных. А интригам конец.

Сегодняшнее утро принесло злую весть. Лазутчик-шатун, один из многих, что кружили по деревням вокруг Хаара, выведывая столичные новости – в город идти было страшно, могли выследить и повесить, – рассказал, что королеву приговорили к отсечению головы. Позавчера это должно было произойти. Да и произошло, конечно.

Раэннарт затосковал возле тына, щурясь на блескучую равнину. Навригр дымил за спиной угрюмо, зло, несыто. Только дрянной браги вдосталь, хоть залейся, хоть топись. Дальше за Навригром – Хаар, а там голова Беатрикс на пике. Представил эту картину – еще больше закручинился. И не любил вроде ее особо, в смысле – как женщину. Конечно, если случай выпадал, не отказывался… «И вот на тебе… Сколько раз сама на казни ездила, красовалась в носилках, похваляясь нарядами и фаворитами. Видела в последний миг только Аргареда с ледяным ликом. И что теперь без нее будет?» Он покрутил головой. Наследники ее неизвестно где. Таббет к Аддрику поехал помощи испрашивать, так до сих пор там сидит, ничего путного выклянчить не может. Аддрик отправил посла, трубадура Эринто, в Хаар, а тот возьми и к Этарет переметнись. Эйнвар только вздыхает, больше ни на что не годен, Вельт пьет горькую, Ниссагль как узнал про королеву, лежит лицом к стенке, словно мертвый. А может, отравился чем? С него станется».

Заскрипел снег – по улочке, злобно переговариваясь, прошли двое вооруженных лучников, бухнули низкой дверью в кабак. Войско почему-то не роптало. Только на Этарет злобилось. «Должно быть, народ такой собрался, что броня им мама, а меч – отец родной, ни кола ни двора, кого с земель согнали, у кого и вовсе двор сожгли. Вот скажет следующий шатун, что уж точно казнили королеву, и можно будет потрепать Этарет напоследок. С такими людьми недурная выйдет трепка, даже если и удирать потом придется… – Он пальцем поскреб осевший на меху возле рта иней. – Вот уж точно счастье, что королеву я не любил особо. Ниссагль-то убивается, бедняга. Не повезло же человеку – ростом не вышел, попалась ему жалостливая женщина, да еще королева, так и ту убили. Что за жизнь пошла собачья на этом свете? Надо бы на подворье сходить, где придворные стоят. Может, шатун с новостями пришел? С этой-то стороны никто не приходит…»

Раэннарт вдруг торопливо заморгал, смахивая слезы, выступившие от морозного ветра: далеко-далеко на сияющей черте горизонта вытянулись цепочкой черные точки. Точек было много, и они приближались. Тяжело оттолкнувшись рукой от плетня, Раэннарт бросился объявлять тревогу.

***

Навригрское предместье быстро опустело – все ушли в город, под прикрытие низких, блекло-зеленых от лишайника стен. Меж зубцами замаячили лучники. Раэннарт глядел с башни – отряд подходил большой, все в доспехах и одинаковых желто-зеленых плащах, под большим флагом, на флаге вышит олень. Въехали через распахнутые ворота в предместье, прошли на рысях по улице.

Раэннарт махнул рукой, офицеры перехватили команду, и по всей стене лучники, целясь в незваных гостей, натянули луки.

Предводитель отряда поднял забрало и помахал над головой белым шарфом. Лицо его было немолодо, в глубоких морщинах.

– Я, магнат Иоген Морн, могу ли войти в крепость один, оставив отряд за воротами?

Раэннарт пожал плечами. «Впустим? Пожалуй что впустим. На крайний случай заложник будет…»

– Отведите ваших людей на триста шагов от ворот и езжайте один.

Приезжий исполнил требование, более того, спешился, вынул из ножен все оружие, шлем поставил на локоть и так подошел – высокий, седой, огнеокий, с улыбкой на твердых губах. Его пропустили в приоткрытую щель створок, окружили кольцом. Раэннарт спустился с башенной площадки, подошел не торопясь.

– Что привело сюда высокого магната Морна? – язвительно спросил коннетабль. Впрочем, пока ничего не знаешь, лучше держаться спокойнее.

– Желание служить королеве.

«Где ж вы раньше-то были?» Раэннарт стиснул зубы, чтобы не расхохотаться и не выбраниться. Мельком, но цепко вслед за этим оглядел гостя – немолод, но и стариком не кажется. Улыбчив. Сдержан. Горделив, но без спеси.

– Вы несколько опоздали, высокий магнат. До нас дошло, что королевы больше нет в живых. – Раэннарт тут же пожалел, что это сказал. Такое обычно держат при себе. И как можно дольше. Вроде ножа в смертной кулачной драке.

– Полагаю, я осведомлен об этом чуть более вас, благородный рыцарь…

– Имею честь быть здесь коннетаблем. Мое имя Раэннарт, высокий магнат.

– Так вот, господин коннетабль Раэннарт, о королеве я и хотел бы повести беседу с вами, и не только с вами, поскольку, как уже было сказано, моя осведомленность простирается дальше вашей.

– Сейчас из ее приближенных в крепости только я, священнейший примас Эйнвар, господин Вельт и господин Гирш Ниссагль.

– Хорошо, возможно ли всем вам собраться вместе? Да побыстрее?

– Думаю, да. Примас, вероятно, ничем важным сейчас не занят. Также и господин Вельт, но он может быть слегка нетрезв… Он, видите ли, был начальником стражи, ныне командует большим отрядом, но войско пока бездействует и… А господин Гирш до того потрясен вестью о смерти королевы, что с утра не сказал ни с кем ни полслова.

– По правде сказать, мне достаточно было бы переговорить только с вами и с Ниссаглем. Сожалею об отсутствии канцлера Таббета. Примасу же Эйнвару оставим божественное.

Они шли по улице, сопровождаемые толпой хмурых солдат. Ни одна дверь не приоткрылась, ни одно окно не стукнуло, не говоря уж о том, чтобы встретился прохожий, – тревога чисто вымела заснеженные улочки, даже на торжище было пусто.

В крохотной приемной укутавшийся по уши Язош со вздохами читал бумаги, всем видом показывая, сколь мало смысла теперь в этом занятии. Левой рукой он прикрывал на столе половинку зачерствевшего тминного хлебца, от которого время от времени откусывал.

– Как себя чувствует твой господин, Язош? – Раэннарт закрыл спиной узкий дверной проем, чтобы гость и Язош пока не видели друг друга.

Камердинер прерывисто вздохнул:

– Грустит, сиятельный коннетабль.

– То есть молчит?

– Да. А что вам до него, сиятельный коннетабль?

– Не совсем мне. Вот высокий магнат Морн привез важные вести о королеве, желал бы их обсудить со мной и с господином Гиршем. Ты не мог бы доложить?

– Я-то могу попробовать, сиятельный коннетабль, да только он может и закапризничать.

– Не получится у тебя – попробую я. Время не терпит.

Язош разогнулся, сполз со стула и отправился в комнату Ниссагля.

Через низкое окошко заглядывало бледное солнце. Горел камин, было жарко. Ниссагль лежал к стене лицом.

– Господин Гирш! – Ответа не последовало; Язош еще раза два повторил, прежде чем добился сдавленного:

«Пошел вон!»

– Господин Гирш, к вам пришли. Магнат какой-то приехал, Морн, поговорить хочет. О королеве!

Ниссагль медленно, боясь за плечо, повернулся на спину. Лицо у него совсем осунулось. В темных глазах, не серых и не карих, стояли слезы. Он неловко смахнул их.

– Ну что еще о королеве, Боже мой?

– Не знаю, но, говорят, важный разговор. Вас ждут. Очень настаивают. – Язошу было стыдно за свою настойчивость и жалко Ниссагля, но он продолжал уговаривать.

– Хорошо. Помоги одеться. И прибери кровать. Здесь их приму. Никуда выходить не хочется.

Язош помог ему натянуть на мятую сорочку коричневый длинный упланд с бобровым мехом на воротнике, взбил подушки на креслах, развернул кресла так, чтобы троим сесть друг против друга. Потом оглянулся на господина и сунулся в дверь:

– Входите, яснейшие господа. Ниссагль стоял возле стола – маленький, весь напряженный, лицо мертвое, правая рука на перевязи.

– Приветствую вас, господин Морн… – произнес он сдавленным голосом. Глаза его сухо блестели. – Прошу, садитесь и рассказывайте. Если желаете вина или закуски, я прикажу камердинеру подать, хотя у нас, признаться, не густо.

– Благодарю, не нуждаюсь. – Морн сел в кресло, слишком большое для низкой горницы.

– Мне говорили, вы знаете новости о ее величестве? – тихо спросил Ниссагль.

– Мне говорили, все в Навригре уверены, что она мертва.

Гирш мелко затряс головой. Вместо него ответил Раэннарт:

– До нас только сегодня дошло известие, что ее приговорили. Казнь должна была совершиться позавчера утром. Мы ждем известия об этом.

– Понимаю. И вот что вам скажу, господа… – Морн откинулся в кресле. – Казни пока еще не было.

Ниссагль пошатнулся, бледнея и хватаясь за грудь. Подлетевший Язош усадил его в кресло.

– … Казни не было, – продолжал магнат, словно не замечая, какое действие произвели на Ниссагля его слова, – но вопрос о ее жизни и смерти еще не решен. Теперь, господа, я хочу объяснить, почему я здесь, а не в Хааре или у себя в Калеку не. Я много думал, господа. Очень много. Скажу не хвалясь, что судьба отпустила мне достаточно мудрости, чтобы не ссориться ни с королевой, ни с магнатами, и то время, когда другие исходили злобой и строили козни, я употребил для того, чтобы наблюдать и думать. И я увидел, что время магнатов и Посвященных давно ушло, что кругом живут по-другому, что все кипит и движется и только Эманд замер в неподвижности, надменный, как скала. И в этом я провижу его гибель, потому что река жизни, которая обтекает его основание, однажды подмоет его и он рухнет. Если и дальше развивать тему скалы и реки, то вывод напрашивается сам собой: надо, чтобы река намыла у скалы отмель. На отмели взойдут семена, вырастут травы и деревья, угнездятся птицы, и вместо одинокой угрюмой скалы возникнет цветущий остров. Короче говоря, глядя на королеву, я понял, что она хочет того же, что и я, то есть чтобы в Эманд пришли новые люди и принесли новые ремесла и обычаи, и тогда надменное, но отсталое королевство превратится в процветающую державу. Увы, я уже немолод и медлителен. Пока я думал, случился мятеж. Но я рад, что своим высоким положением и своими богатствами могу быть полезен кому бы то ни было. Мне доверились в Хааре. Сам Аргаред мне доверился с первой встречи, несмотря на мое затянувшееся молчание. Не хочу сглазить, но думаю, что выиграю жизнь ее величества и она будет здесь меньше чем через месяц. Я называю такой срок потому, что мне надо склонить магнатов на свою сторону. Не знаю, в каком виде и каким образом точно все удастся, но думаю, что вам лучше держать войско в полной готовности.

– Может статься, тогда и Аддрик поторопится с помощью, – заметил Раэннарт, – а то он все ждет, кто кого перетянет, и подмоги от него не видать, сколько Таббет ни старайся.

– У меня тоже есть несколько отрядов, и они поступают в полное ваше распоряжение. Все мои люди присягали королеве. Кроме того, я готов продавать вам съестные припасы втрое дешевле против обычного. В залог непреложности своего решения я могу оставить вам, тех людей, которые со мной прибыли, и уеду лишь с небольшим эскортом.

– Если мы с этого дня союзники и соратники, нет нужды и в заложниках, – хрипло, словно после нескольких лет молчания, сказал Ниссагль. – Мы благодарим вас за поддержку и верность в столь трудный час. Вы появились вовремя, точно посланец Бога. Ведь у нас до сего дня были связаны руки, мы не смели подступить к Хаару из-за того, что это грозило Беатрикс… ее величеству увечьями и смертью… – Морн кивнул головой со словами:

«Да, сын Аргареда хвалился». – А то, что оттуда до нас доходило, было столь неутешительно… – Ниссагль сделал шажок к магнату и сравнялся ростом с ним, сидящим. – Но скажите все-таки… какова вероятность того, что она останется в живых?

– Боюсь говорить, поверьте, – гость развел руками, – просто боюсь. Я суеверен и предпочитаю молчать и надеяться, а не рассчитывать вслух, насколько и куда продвинется телега судьбы.

Морн удалился, Раэннарт проводил его, потом вернулся. Ниссагль сидел теперь у камина. Он обернулся на шаги.

– Послушай, не понимаю… Ангел он или дьявол? Что он затевает? Он ничуть не меньше короля у себя в Калскуне и не мальчишка, чтобы искать подвигов на свою задницу. Что ему до Беатрикс? Он ее никогда не видел, и ей до него дела не было. – Ниссагль сжался в кресле. В ушах у него звенело, губы и язык не слушались. Раэннарт пожал плечами:

– Я сам ничего не понимаю, Гирш. Ну в самом деле, с чего это ему устраивать такие скачки по морозу? Не просто же он шпионил? Да и потом – они и так все о нас знают. Каждый день лазутчиков кто-то вылавливает. А сколько уходит? Тут что-то тонкое, а вот что – сообразить не могу.

– Может, он втирается в доверие к нам по просьбе Аргареда? Едва ли. Если человек почти король и до этого глаз не казал ко двору, то с чего ему ходить на сворке у Аргареда? Себя он, похоже, высоко ставит, а Аргаред себя мудрецом никак не выказал. Непонятно.

– Может, надо было Эйнвара позвать, Гирш? Он ушлый в таких делах.

– Я не глупее Эйнвара всегда был, – вспылил Ниссагль. – Ладно, поживем – увидим. Если и шпионил, то ничего особенного тут у нас не высмотришь, кроме кабаков и солдатни. А главное, знаешь…

– Что?

– Беатрикс… – Ниссагль наклонился, вцепившись в подлокотники. – Пока я думал, что она умерла, меня каждая минута убивала…

– Ну, с ней еще…

– Да, но пойми ты!..

– Я понимаю.

– Вряд ли. Повезло тебе, что с тобой такого не бывало. Я тебе даже завидую. Ты солдат. Ты сам по себе. Захочешь – полюбишь. Захочешь – забудешь. А я без нее – ничто. Даже самому себе не нужен. Она одна меня жалела… Бедная…

Раэннарт молчал – ему было неловко. Он стеснялся чужих чувств, тем более чувств Ниссагля. Сейчас они на «ты», благо часто приходится видеться. А если Ниссагль снова в силу войдет? И вообще, неудобно с ним как-то и странный он. Впрочем, кто влюблен, всегда – такой, Ничего не поделаешь. Ну и денек сегодня выдался – дай Боже.

Глава семнадцатая

АНГЕЛЫ-УТЕШИТЕЛИ

Чутким сном спала в теле боль. Или тела вовсе уже не было – осталось под белым солнцем на площади? Над головой в пепельном небе кружился крупный снег. Печально-мягок был свет. И высоко над нею возносилась в безрадостное небо седая оснеженная великанская голова. Пепельное небо покачивалось. Покой был под великанской головой, в руках великана. Плотная темнота вновь начала окутывать ее…

… Сознание возвратилось, когда чья-то рука нежно убирала с ее лица волосы, а потом поправляла подушку под головой. Боль исчезла. Но взамен слабость охватила разбитое тело. И страшно было даже подумать о том, чтобы сделать какое-нибудь движение. Перед глазами брезжил слабый свет, проступали как бы два высоких светлых окна или столба. Неведомые руки продолжали свою ласковую заботу. Свет становился яснее, и в нем проступило смутное и дивное ангельское лицо. Не различить было ни выражения, ни взгляда, только черты были знакомы, да, пугающе знакомы, так что внутри все похолодело и перехватило дыхание. Ангел? Сикрингьер Фрели… Сикке Фрели… И рука его нежно гладила ее волосы, не касаясь лица… Он же обезглавлен под черным небом на белой площади в Кордораффе!.. «Значит, я умерла?» Она вздрогнула в ужасе, открыла глаза, он в явном испуге Отвел руку, превратившись в красивого отрока… Сходство с Фрели осталось, но было всего лишь сходством.

– Простите, королева, – прошептал незнакомец, склоняясь к Беатрикс, – вам что-нибудь нужно?

– Ты кто? – спросила она, глядя с испугом и надеждой.

– Я Авенас Морн, сын князя Калскуны, – ответил он, успокаивая ее. – Не говорите много, ваше величество, отдыхайте… Вы здесь в полной безопасности.

– Где я?

– В замке моего отца…

Мягко… Уютно… Тепло… Невыразимое наслаждение от того, что забыта опасность и исчезли куда-то черные холодные своды и черный ледяной эшафот под низким солнцем…

Окна были открыты только в первый день. Потом их зашторили, чтобы больную не беспокоил свет, тем более что поправлялась она плохо. В сутки по нескольку раз наплывал волнами жар, начинали ныть кости, она вытягивалась на подушках, с трудом дыша сквозь стиснутые зубы, потом накатывала дурнота, и минуты перед тем, как появлялись видения, были столь тяжки, что она не могла сдержать стонов… Потом воздух наполнялся звоном и начинался бред, являлись мороки – живые мертвецы, поднимали трясущиеся руки, ловили ее, слепо пялили точащиеся желтой слизью глаза… Потом она приходила в себя, истекая остывающим потом в жарких перинах, мокрая, дрожащая под взорами незнакомых лекарей и молчаливых прислужниц…

Авенас бывал с ней часто, и, видя его, она задыхалась от нежности, не отдавая себе отчета в своих чувствах. У нее еще не хватало силы ни на какое притворство. И она его боялась – ему было пятнадцать лет или даже четырнадцать, он был ученый, как хронист, и она безмерно изумлялась этому, даже не пряча долгих восхищенных взглядов… День за днем, день за днем… Иногда она мечтала, чтобы во время длинных и мучительных перевязок он держал бы ее голову на своих коленях, склонялся бы над ней, едва сдерживая слезы, тонкими пальцами накладывая мазь на алый крест ожога. Он садился возле нее, заводя тихие разговоры, как правило о чем-то надмирном, нездешнем, ласкал душу жемчужным взглядом. Она утопала в сладком, как душистый дым, блаженстве, Он замолкал, видя, что она закрыла глаза…

Авенас вздрогнул, почувствовав прикосновение ее руки, лицо его вспыхнуло. Приподнявшись на утонувшем в перинах локте, на него глядела женщина, исхудавшая, черноглазая, с короткими, как у церковного служки, волосами. Подбородок ее чуть подрагивал от напряжения, глаза были внимательны и печальны.

– Может, мне попробовать встать? – спросила она с хрипотцой в голосе. – Помоги мне, Авенас. Я хочу попробовать. – Эта хрипотца, эти короткие волосы, эта доверчивость, прозвучавшая в ее голосе, заставили его забыть, что эта женщина на семь лет его старше, что она королева и мученица.

– С радостью, госпожа моя! – Он отбросил книгу, за которую было взялся, ожидая, пока она проснется.

Она медленно села, спустила с шелковых простынь на приступок босые ноги. Авенас накинул ей на плечи меховой пеллисон. Комната была устлана волчьими шкурами, можно было ходить босиком.

Она сделала шаг, и у нее закружилась голова, она беспомощно уцепилась за его плечо.

– Ох!

– Сядьте! – Он торопливо подставил ей скамеечку. – Сядьте, госпожа моя! Нельзя было так сразу. Вы долго не ходили.

Она потерла лоб, выпрямилась. Какая-то мысль тревожила ее сознание, на переносице появилась морщинка.

– Сколько?

– Недели две, моя госпожа, не меньше.

– Две недели… Ну надо же когда-то и начинать? Я хочу дойти до окна. – Ее узкие ступни неслышно приминали волчий мех рядом с остроносыми туфлями Авенаса. – Ну и вот. – Она оперлась на низкий скошенный подоконник. От окна сквозило. Снег слежался на переплетах, примерз к стеклышкам. Внизу шла широкая внутренняя стена, и по ней в снегу цепочки следов – это ходили караулы. Внешней стены было не видно, сбоку выступала углом серая башня. Белые земля и небо сливались в окне.

Беатрикс как-то бездумно всматривалась в даль. Потом спросила:

– Что там, в той стороне?

– Навригр и Хаар, госпожа моя.

***

Он остался в столице из-за того, что ненавидел войну, которая переворачивала мир с ног на голову и возвращала во главу угла силу и оружие вместо столь милых его сердцу золота и интриг.

– Мы хотели предложить вам оружие, почтенный господин. Оно пока находится в тайном месте, но мы принесли чертежи и готовы открыть, как оно действует.

Чертежи на великолепных белых листах, совершенно гладких, ничуть не напоминающих пергамент, имели очень подробные подписи на Священной речи. На одном – листе серебряным грифелем была вычерчена ничем не примечательная камнеметательная машина, – этот лист Ниссагль отложил. Второй его заинтересовал больше – на нем была изображена служившая снарядом тонкостенная корчага, закупоренная в узкой горловине пробкой с длинным мочальным хвостом и неведомой жидкостью внутри. Третий лист полностью все прояснил и привел Ниссагля в тихий восторг. Там было показано со всеми расчетами, как корчага, получив толчок, взлетает по кривой, падает, разбивается и от зажженного перед выстрелом фитиля вспыхивает широко разлившаяся жидкость, про которую было лаконично сказано: «Горит на воде, на земле, на человеческом теле, потушить невозможно».

– Сколько?! – вскрикнул Ниссагль, мигом представив силу и пользу этого оружия. – Сколько вы за это просите?!

– Нисколько, – раздался ответ. – Мы даем вам это, поскольку хотим присоединиться к вашему мщению, но сами не обучены воинскому искусству.