Текст книги "Летописи Святых земель"

Автор книги: Полина Копылова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Полина Копылова
Летописи Святых земель

Не щадить ни чужих, ни своих,

Не жалеть золотого песка…

Беспощадный совет для двоих,

У которых не дрогнет рука.

Украшая насмешку судьбы

Ожерельем отвергнутых фей,

Мы увидим, что люди слабы,

Но и боги ничуть не сильней.

И в безжалостном холоде скал

Неизменный застынет приказ:

Не похожий на нас идеал

Не считать идеалом для нас!

Юлия Вахновецкая

Часть 1
КОРОЛЕВА И ЕЕ СЛУГИ

Глава первая

ЗАЧИН

В «Веселой обители» «день» только начинался, как всегда, худшим часом навечно перекошенных суток, тягучим, часом ожидания, когда все трезвы и одеты, а «прихожан» еще нет.

Камины уже затопили. Только что подняли с пола большую люстру с зажженными свечами. По углам, на засаленном дубе обшивки, закопошились редкие тени. Сластей еще не разносили. Дневные разговоры сами собой угасли, порой кто-нибудь скажет два-три пустых слова, и снова наступит тугое молчание. Сквозь прикрытые резные ставни и переливчатые стеклышки доносился постук капели – накатила предновогодняя оттепель с мокрыми комкастыми метелями, промозглая сверх всяких сил.

Лучшая из девиц, Лийф, прошлась по залу меж крытых коврами скамей, лениво покачивая бедрами. Ей было тоскливо. Вот если б лето, положила бы она подушку на подоконник, легла бы на нее грудью и озирала бы вечереющую улицу, отпуская веселые шуточки и радуясь пыльной закатной прохладе… Где там! Капли стучат, как молоточки, и летит сырой снежище – в двух шагах ничего не видать. Чтоб хоть чем-то заняться, она подошла к выщербленному зеркалу, приблизила к нему умытое с утра огуречной водой лицо с чуть отекшими щеками. Ее волосы, цвета коровьего масла и как будто влажные, мягко кудрявились у висков и вокруг скул. Матово-светлые, словно молоком долитые глаза сонно глядели из-под темных ресниц. Пухлые губы влажнели зазывно. Лийф не красила лица – и так была довольно свежей и яркой.

Сейчас она квело гримасничала, готовя улыбки для гостей. Очень было тоскливо. Даже платье не тешило – впервые надетое, алое, – разрез вдоль правого бедра прихвачен лишь у самого верха золотым тяжем. Опушенный бобровым мехом ворот открывал мягкую ложбину на спине, извилисто обнимал плечи и высокую грудь, еле прикрытую прозрачной вышитой сорочкой с вырезом на золотом шнурке. Этот шнурок был полураспущен, концы его, унизанные жемчужинками, свисали, покачиваясь. От тоски она начала их вертеть, попутно пытаясь представить себе, сколько у нее будет этой ночью мужчин и каких.

Брякнул внизу колоколец, возвещая приход гостей. Из притихшей залы было слышно, как они отдали оружие, как поднимаются, топая и пересмеиваясь. Вошли. Лийф сощурилась, пытаясь разглядеть их, – с детства была слаба глазами, говорят, оттого, что упала с лестницы и стукнулась лбом. Хотя маменька до сих пор уверяет, что она не просто так упала, а соседка наворожила из зависти: дескать, Лийф – беленькая такая толстушка, а соседкина дочка – худущая чернавка. Из-за слабого зрения она и ремеслом никаким не могла заняться.

Пришедшие были купчишки. Лийф, разглядев, недовольно хмыкнула: мелочь. На нее у них не хватит ни денег, ни норову. Лийф денег вперед не брала – ублажала гостя всеми мыслимыми и немыслимыми способами, а потом запрашивала такую плату, что иной размякший дворянин уходил без цепочки или камзола, потому что задолжать борделю – бесчестье, и в былые годы за это лишали дворянства. Есть тут одни такие, живут за два дома отсюда, лет двести на двоюродных женятся, чтобы кровь не мешать.

Гости, однако, не заблуждались на свой счет – направили стопы прямо к малюткам Линвен, которые лишнего не возьмут.

Опять и опять брякал колокольчик – непогода гнала гуляк под крышу. Но шла все мелкая сошка, которую было не распотрошить даже на бочонок винца. Боясь заскучать совсем, Лийф сама отправила прислужника за этим бочонком.

Камины пылали. Воздух низкой залы стал спертым и густым. Липкий первый пот проступил на висках и под мышками. Копоть от свечей повисла под черными балками, алые расписные стены тесно надвинулись и давили. Лица слепились в невнятно галдящее пятнистое месиво, шум кружился по зале, донимая и зля. Музыканты на галерейке, кажется, с самого начала фальшивили. В жарком свечном чаду сходились, наскоро сговаривались и пропадали с глаз нетерпеливые мужчины и равнодушные наряженные женщины. Подступала бессонная полночь. Лийф наконец дождалась бочонка и стала потихоньку потягивать кислое вино, заедая орешками.

Когда приспели гости побогаче, она была в самой поре: покраснела, заулыбалась без причины, стала мелкими движениями обдергивать платье и пропускать между пальцев локоны. Словом, веселая утешная девушка.

Тут возле двери из-под чьего-то распахнувшегося плаща вспыхнул сплошным шитьем камзол. Она встала и, раскачиваясь, двинулась навстречу этому блеску. Гостей было двое. Они походя сбросили на руки прислужнику опушенные куницей плащи. Одного Лийф узнала – Энвикко Алли, нежный иностранец, придворный королевы. Ей хотелось, чтобы он к ней пришел. Второго она видела впервые. Этот второй, наверное, был очень важной персоной, хотя и стоял скромно в стороне, настороженно и не очень уверенно глядя перед собой.

На нем было узкое, по отроческой фигуре пригнанное раззолоченное платье и туго натянутые разноцветные чулки. Носки замшевых сапожек, маленьких и тесных, были черны от сырости и грязи – это почему-то вызвало в Лийф жалость. Лицо его скрывала по южному обычаю маска, а не заправленный конец шаперона.

– Лийф, моя спелая вишенка, – зажурчал ей в ухо пряный шепоток Энвикко Алли, – моя милая сладкая душечка, я привел к тебе юную золотую птицу, чтобы ты научила его вылетать из постылого гнезда. Прошу, будь ласкова с моим другом. Это всем принесет много благ. Хорошо, Лийф?

Да-а, недавно он что-то такое говорил, мол, приведет кого-то, только она запамятовала. Но почему же именно сегодня? Сегодня ей хотелось бы самого Энвикко. Девушка послушно и грустно приблизилась к молчаливому гостю, поняв, что сегодня повеселиться не получится.

– Меня зовут Лийф, сиятельный господин. Мой друг Энвикко говорил мне, что вы хотели бы провести ночку в моем обществе. И мы это сейчас устроим. Хотите немножко выпить? Я вас ждала и специально заказала бочонок.

– Лучше в комнате, в уединении, мой друг и господин, – подсказал с другой стороны Алли, – вам тогда никто не помешает. Позвольте мне принести для вас бочонок и сласти.

До сих пор не назвавший себя гость кивнул.

– Идем, сиятельный господин. Господин Энвикко знает мою комнату, он будет за нами.

В низкой комнате с фривольными шпалерами сильно пахло шиповником повсюду были разбросаны мешочки с лепестками – и старым рассохшимся деревом. Алли принес бочонок и удалился. Лийф, стесняясь безмолвного гостя, нацедила два кубка.

– Мой господин, выпьем за эту ночь.

Он поднял бокал, без удовольствия отпил глоток, поставил. Снял маску. Лийф увидела узкие брови, темные ресницы и слабый печальный рот молодое, но небывало усталое, угасшее лицо. Цвета глаз она не разглядела. Медленным круговым движением он размотал шаперон, бросил в изножье постели.

– Вам, быть может, помочь раздеться? – Лийф крутила в пальцах шнурок на сорочке, забыв его распустить. Он невесело улыбнулся:

– Попробуй, – и откинулся на подушку, подставляя ей застежки

– Ты странный, – она неспешно гладила его длинные волосы пепельного цвета, а он лежал, прижавшись щекой к, ее груди, – ты странный, очень странный.

– Отчего?

– Понимаешь… Ты такой ласковый и такой далекий. Гладишь, ласкаешь, а все равно издалека. Все равно. Не знаю почему.

– Должно быть, оттого, что мне очень невесело. Ты тут ни при чем. Это больше меня и больше тебя.

Лийф не поняла и замолчала. Через секунду засмеялась:

– Ой, а я даже и не спросила, как тебя зовут, – так все скоро у нас вышло.

– Мое имя тебе знать ни к чему, Лийф… И я его не люблю. Зови меня Арвик-Олень, если хочешь. Так красивее.

– Олень-олешка… Нет, ты и правда странный. У тебя, поди, есть невеста?

– Я женат.

– А чего к нам ходишь? Разлюбил жену?

– Нет. Она меня разлюбила. Она старше меня и была вдовой, когда я ее взял в жены. Сначала любила… Нет, она меня никогда не любила. Она вообще никого не любит.

Тут Лийф увидела его глаза – темно-серые, такие иногда у котят бывают, большие, с отливом, и, хотя голос подрагивал, – сухие.

– Может статься. Может, ты не знаешь, как ее ублажить? Вдовушки привередливы. Не бойся спросить. Арвик засмеялся:

– Не в том дело, Лийф.

– У вас есть дети?

– Двое. Она их тоже не любит. Мне кажется, у нее есть любовники. Кажется, это Энвикко Алли, то есть я почти уверен. Но я с ним дружу, потому что она и его не любит.

– Заведи себе сам любовницу. Хоть меня.

– Нет. У всех мужчин, с кем она близка, есть женщины в городе. Она сама их сводит. А с ее камеристкой уж точно все спят. Я это видел. Она не прячется. У Алли тоже есть в городе любовница, кажется, ее зовут Зарэ, но он ее содержит на подачки моей жены. Тоже просто так, без любви. Как все это скверно, а, Лийф? И даже слово сказать не с кем. Вот тебе почему-то первой рассказал все это.

– Прости, Арвик, но твоя жена, должно быть, недобрая женщина.

– Она просто не умеет любить. Если бы ее кто надоумил.

– Любви не научишь. Она действительно дурная и недобрая женщина.

– Быть может. Порой мне хочется, чтобы она заболела, стала беспомощной, подурнела, чтобы хоть порчу на нее наслали, но только чтобы была моя. Я бы ей доказал, кто ее любит…

– А она красивая?

– Красивая. Но не такая, как ты… По-другому. Тонкая очень. Да… Она низкого рода.

– Не дворянка?

Арвик промолчал со вздохом. Лийф отстала. Ей по большому счету было все равно, и потому дальнейшую беседу она заменила ласками. Отдышавшись, спросила:

– А я тебе понравилась?

– Да, Лийф…

– Хочешь, ты станешь моим дружком?

– Это как?

– Ну, будешь ко мне иногда приходить и дарить подарки, назовешься моим дружком среди девушек на нашей улице, все тебя здесь будут знать и будешь иметь меня вперед других. Мы будем вместе веселиться на праздниках. Хоть на этот Новый год можно снять где-нибудь дом, позвать музыкантов. Славно бы повеселились. А когда я тебе надоем, ты мне просто об этом скажешь, и мы разбежимся. Может быть, твоя жена от этого все-таки начнет ревновать и ты с ней помиришься?

– Это вряд ли. – Гость помолчал и залихватски-горько добавил:

– Ты не послала бы за вином, а, подружка? У меня муторно на душе и пересохло в горле. А мне еще полночи говорить тебе ласковые слова, и, как известно, Бог троицу любит.

Лийф засмеялась, вскинув пухлый подбородок:

– Будь по-твоему, дружок.

Где-то по соседству под крышами люди досматривали последние сны. Во дворах уже отряхивали дрему петухи.

Залы «Веселой обители» застилал тяжкий желтый туман, тени выползали из углов, шатались под потолком, наливаясь мраком, причудливые и бесстыдные фигуры проскальзывали в этом мельтешений. Комнат как будто уже не хватало – веселье перетекло в залу. Гости, словно осоловевшие мухи, прилипали к стенкам, ползали вниз и вверх по лестницам, хватаясь за женщин, толкая друг друга. Перекрикивались, отпуская смачные непристойности, хохотали, по-звериному скалясь, пихаясь под ребра локтями, кривляясь и бахвалясь. Кто-то обхватил за шеи двух полуголых женщин, поочередно их целуя. Кто-то, совершенно нагой, с головой забрался девице под юбку, а она визгливо и пьяно смеялась, пуская пузыри. Какой-то шутник нацепил алое женское платье, кобенился, выставляя волосатую грудь, разгуливал по галереям, наподобие проститутки привязываясь к гостям. По углам давно творилось непотребство. А посреди залы плясали вразброд, и взметывались юбки, обдавая густым воздухом, и сверкала белая плоть, и мелькали пестро-полосатые, зеленые с лиловым или коричневые с голубым, но чаще красные с желтым чулки.

Смеялась захмелевшая Лийф, смеялся ее гость, уже дерзко и бесстыдно на нее поглядывая, и у нее уже перестало щемить в груди: веселый человек лучше, чем грустный, а добрый веселый человек – самое лучшее, что может быть на этом свете.

– Эге, вот это лакомый кусок! Зачем маленькому щенку такой большой кусок, у него ведь не найдется на него нужного клыка. Пойдем со мной, вдруг потянули ее со стороны за рукав. Вздрогнув, она обернулась к высокому нетерпеливцу с золотой монетой, зажатой в двух пальцах, а он, показывая в наглой улыбке лошадиные зубы, повторил еще раз:

– Ну-ну, пошли-ка. Ты тут прохлаждаешься с беззубым щенком, позабыв, что должна служить всем. Мой клык от безделья так отрос, что, того и гляди, прорвет штаны всем на потеху. Мне скучно ждать. Пошли. Все при мне, мой зуб и деньги! – Он кривил рот, похохатывая над своими шутками, был вроде сильно выпившим и нарывался на ссору. Одурманенная, пьяная среди пьяных Лийф хотела было согласиться, но тут тонкая фигура заслонила ее.

– Эй, – сказал Арвик, – будьте повежливей. Эта девушка моя подружка, и она со мной на всю ночь.

Задира расхохотался с оскорбительной снисходительностью:

– Ты, щенок, хоть знаешь, с кем имеешь дело? Меня зовут Йорт-Убирайся-С-Дороги, и прежде чем ты окажешь мне эту почесть – то есть уберешься, – я тебе скажу: сука в доме принадлежит хозяевам, и только. Но суку на улице имеют все кобели. Вбей это в свою щенячью башку и отстань от девчонки, потому что я ее хочу.

– Я сказал, мы уговорились на всю ночь! – резко прозвенел раздраженный голос Арвика. Никто не обращал внимания на эту ссору. Так бывало нередко, и кончалось все обычно в пользу девицы, подбавляя ей «чести». А уж ссорам из-за Лийф вообще не было счета.

– А я сказал, что заплачу и получу девку, маленький ублюдок!

Лийф разбирал глупый смех. Она ни секунды не сомневалась, что Арвик способен проучить этого задиру, и не ошиблась. Арвик влепил ему звонкую оплеуху и отскочил, изготовившись драться. Потеряв от ярости голос, хрипло шипя ругательства, приставала прыгнул на обидчика. Драчуны клубком покатились по полу, стуча ногами, ударяясь головами о мебель, сдавленно дыша и свирепо бранясь. С диким гоготом вся «Веселая обитель» кинулась их разнимать, учинилась свалка, закачались свечи, затрещали юбки, заголосила в неистовстве Лийф, размахивая руками, подбадривая своего дружка, чтобы крепче отлупил притязателя. Она и не заметила, как непонятно откуда – то ли из гущи сцепившихся «прихожан», то ли из дальнего угла – возник рыжеволосый Энвикко Алли, и губы его были сжаты на посеревшем лице. Он подошел, держа руку на отлете, словно хотел поклониться. Лийф только собралась повернуться к нему, как он замахнулся и ударил ее в грудь. Отшатнуться она не успела.

Миг – и растрепанные мужчины и женщины замерли, улыбки исчезали с их лиц. Высокий забияка лежал на боку, уродливо вывернув шею, горло его зияло, располосованное от уха до уха, черная тягучая кровь обильно заливала ковер. Его юный соперник был распростерт навзничь, он, видно, доживал последние минуты, и грудь его сочилась красным, влажно поблескивая на свету. А Лийф застыла в кресле, беспомощно раскрыв рот и глядя в пустоту обездвиженными зрачками – длинный кинжал пришпилил ее к спинке, пронзив сердце.

Замершие тени пошатнулись. Все попятились к стенам. Рыданий еще не слышалось. Побелевшая так, что румяна выступили на скулах пунцовыми пятнами, хозяйка Эрсон искала глазами слугу. Найдя, поманила его к себе и стала шепотом отдавать сбивчивые приказания.

Дом заперли и выкатили в залу крепчайшее вино в двух бочках. Трупы уволокли. Раненого перенесли наверх.

И всех напоили так, чтоб и не вспомнилось наверное – кого убили, как и за что.

А когда вытолкали за дверь последних гуляк, когда разбрелись по комнатам отупевшие от вина и угроз девицы, Рыжая Эрсон, сидя в пустой и еще душной зале и вяло следя за наливающимся в окне светом утра, нашла выход.

За два дома отсюда жил ее друг и должник, человек неясный, но ловкий. Она решила сбагрить ему раненого – пусть делает с ним что захочет, а она, Эрсон, простит ему все долги… Нет, половину долгов. От двух мертвецов она и сама избавится.

Прислужник бегал вокруг столов, собирая в корзину объедки и посуду. Догорающие свечи с треском кудрявили тонкие нити дыма. Воздух посерел и сгустился, остывающие ночные запахи неприятной тяжестью наполняли грудь.

– Отнесешь на поварню и вернешься, – указала Эрсон прислужнику, уже спокойнее глядя в светлеющие окна. Сверху спустилась горничная, доложила, что раненый до сих пор в беспамятстве. Потом вернулся прислужник, отряхивая куцый камзол и протирая сонные глаза. – Сходи в дом к господину Гиршу Ниссаглю, приведи его ко мне. У меня в нем нужда.

Прислужник кивнул и ушел. Эрсон стала размышлять о мертвецах, эти мысли на ощупь были как булыжники, грузные, осклизлые. Сначала пришла идея мертвецов сжечь. Но соседи могут учуять запах. Можно утопить – но река отсюда далековато. Где-то вдалеке хрюкнула свинья, своя или соседская, видимо проголодалась. А не скормить ли мертвецов свиньям? Да! Сегодня же и скормить. Так забот меньше. А потом свинью тоже съесть Новый год скоро. Только надо посоветоваться с Ниссаглем, он свой, скажет, как лучше. За это вернуть ему еще две или три расписки.

От размышлений ее оторвал приход Ниссагля. Он был укутан в заношенную заячью шубу с намокшими до колен полами, только лицо и видно. Узкие скулы окрасил румянец. Глаза, не серые, не карие, а того странного цвета, который почему-то зовут зеленым, угрюмо поблескивали. Кривляясь, он поцеловал ей руку выше запястья, откинув зубами рукав. Потом, нахально щурясь, предупредил:

– Денег нет.

– Не надо. По крайней мере, сейчас. Хочешь облегчить свои долги, Гирш?

– Еще бы. По правде сказать, под их весом я становлюсь все меньше.

– Не говори глупостей. Обольстителя лучше тебя не рожала женщина. Но слушай: я прошу тебя мне помочь. Сегодня ночью в моем милом доме случилась беда. Двое клиентов порезали друг друга из-за Лийф.

– Я их вполне понимаю.

– Лийф тоже закололи. Я не знаю, кто это сделал, девочка ведь была ни при чем, совершенно ни при чем.

– Жалко.

– Видишь ли… Один раненый жив. Пока. Это очень знатный господин. И я попросила бы тебя его забрать. За это я уплачу половиной расписок.

Гирш надолго задумался, лицо у него стало каменным. Потом, что-то решив для себя, ответил:

– Хорошо. Я могу поместить его на своей половине дома. А как он туда попал, никого не волнует, меньше всего его самого. Ежели что, скажу, что он сам постучался в наш дом, умоляя о помощи. Могу я взглянуть на этого беднягу?

– Да, конечно. Он совсем молоденький. Должно быть, первый раз в веселом доме. Личико у него нежное, волосы до того мягкие, что погладить охота. И Лийф ему приглянулась. На них двоих даже смотреть было приятно, как будто и впрямь влюблены… Я в отхожем месте была, когда вся эта беда приключилась.

Эрсон осторожно толкнула низкую дверь, пригнулась, входя. Гирш тоже, хотя притолока и так была на две ладони выше его головы.

В комнате все еще продолжалась глухая и страшная ночь. Пламя свечи стояло неподвижно, источая тяжелый и тусклый свет. Тени от кистей балдахина пугающе выросли. Сильно пахло кровью.

Ниссагль, прищурясь, вгляделся в лицо раненого:

– Действительно, мальчик совсем. Черт, как угораздило! Лекарь был? В ответ на это Эрсон промолчала, и Ниссагль сказал:

– Ладно, договорились. Я беру его себе. Мне не кажется, что он проживет долго. Кстати, а что ты сделаешь с теми двумя?

– Я придумала скормить их свиньям. Гирш задумался, потом кивнул:

– Находчиво.

– Как ты думаешь, а платья они съедят?

– Все сожрут.

– А в мясе тряпок не будет? Ниссагль мрачно улыбнулся:

– Эрсон, ты разбираешься только в том, что ниже пояса, будь то человек или свинья. Тряпки будут в желудке, да и то, я думаю, они там переварятся. Однажды свинья проглотила кису с медяками. Я тогда был еще маленький. Целый день думали: резать свинью или нет. А когда разрезали, увидели, что в ее желудке кису эту кожаную разъело до дыр и медяки стали щербатыми. Ладно, давай расписки, и поторопимся, пока на улицах пусто.

Пробыв полчаса дома, пока устраивали раненого, Ниссагль снова вышел на воздух. Уже совсем развиднелось, было облачно, но светло. Снег на улицах слежался бурыми бороздами, на дне которых блестела вода. Стены покрылись инеем. С кровель капало. Под медными жерлами церковных водостоков наплыло синеватое месиво с наледью по краям. Пахло тяжелой зимней влагой, навозом, копотью, мокрой известью стен, горячим хлебом, дымом. Ниссагль спешил, пряча в мех потрескавшиеся губы. «Смотри-ка, вот мозгляк! Наверное, из Леса Аргаред, в Хааре таких не водится!» засмеялся кто-то ему вслед, потом запустил снежком, больно ударившим в спину, но Гирш даже не обернулся, так он спешил. Ему надо было пройти еще полгорода.

Второй этаж пузатого дома нависал над улицей, орошая ее сплошным дождем капели – не помогали даже два водостока в виде драконов, едко-зеленые от постоянной сырости. Малорослый посетитель нырнул под этот дождь, ощутив удары капель даже сквозь плотно намотанный шаперон. Открывший ему стражник был удивлен, увидев щуплую фигуру.

– Чрезвычайное и неотложное доношение господину начальнику городской стражи. Дело чести и жизни короля. – В голосе недомерка прозвучал металл, и стражник, впустив гостя и довольно вежливо осведомившись о его имени, отправился докладывать. Ниссагль присел в высокое скрипучее кресло и от напряжения никак не мог откинуться на спинку, все время сутулился. Вернулся стражник.

– Господин начальник вас ожидает. Следуйте за мной.

Он не запомнил переходов, какими шел, не разглядел, в какой комнате его принимают. Поклонившись низко и натянуто, он дожидался приказа говорить.

Тишина. Незнакомая брюзгливая тишина чужого покоя. Резные бутоны шиповника на спинке кресла, один обломан, меж ними толстые пальцы начальника. Дождавшись похожего на окрик приказа, он сглотнул и начал:

– Господин начальник городской стражи, хочу вам донести, что в моем доме находится тяжело раненный и впавший в беспамятство его величество король Эмандский.

Глава вторая

ПЛОДЫ ТЕРПЕНИЯ

От нежданно пришедшей женской немочи болел низ живота – тупо и неотвязно. Желудок сжало комком от сосущего страха.

Она согнулась под одеялами, втянув голову в плечи и поджав колени, как плод в утробе, завозилась со стонущим вздохом, даже позволила себе замычать сквозь стиснутые зубы – так ей было скверно. Хуже всего в жизни боль женской тягости и ощущение страха. Теперь все это было вместе. Она грела живот ладонями, но и это не помогало.

Не надо, не надо было вчера принимать Эккегарда Варграна. Ведь знала, что тягость близко. Пустила. Ну и мучайся теперь, дура! Вот тебе за его вчерашний стыдливый румянец, за его потупленные перед всезнающей прислугой глаза, за его печальное, покаянное после приступа страсти лицо… Но как же славно! Она хохотнула, глуша смех в одеяле, – сегодня беспомощная, расслабленная и неспокойная, но вчера на этой самой кровати в душной тени нависшего балдахина окончательно привязавшая к себе благороднейшего и добродетельнейшего Эккегарда Варграна, что был плотью от плоти рода Высоких Этарет, магнатом и сыном магнатов, личным другом короля.

Тут воспоминание о короле накрыло мутящей нехорошей тревогой, Варгран со своим стыдом и сбивчивыми увещаниями вылетел из головы, и взгляд ее сосредоточился на пламени свечи. Это была простая белая свечка без часовых отметок, она никогда не гасла возле ее постели, хотя, с точки зрения местных, была совершенно бесполезна – от нечисти не хранила. Для этого имелись другие свечи, толстые, рябые, с витыми бороздками, словно их скручивали из лепешек, сиявшие искрящим холодным зеленым огнем. Они догорали до конца и сами гасли, исходя дымом, и в покое после них долго пахло чем-то неуловимо тонким – то ли смолой, то ли травой, то ли мхом болотным.

Эти предписанные древним обычаем свечи она невзлюбила сразу, как увидела. Их непривычный свет рождал в ней смутный страх. Она терпела, покуда ей однажды не привиделся некий безликий морок.

Это случилось на последнем месяце ее беременности, когда покой заставили множеством этих свечей, сохранив лишь узкий проход к кровати. Туманные волны света стали ходить по полу, но потолок оставался черным и угрюмым. Помнится, свечи в ту ночь искрили и мигали больше обычного.

Живот мешал ей улечься поудобнее и заснуть. Она сидела, высоко приподнятая подушками, устало глядя впереди себя. Потом начала всматриваться в потолок, еще не отдавая себе отчета в том, что же так притягивает ее взгляд. Вот одна ложбина свода как будто глубже и темнее других и вокруг нее нет узора. Она остановилась на ней, чувствуя, как сердце наполняется слабым, но явственным страхом. А там, в ложбине, клубилось и набухало тьмой нечто, а она, похолодев, не в силах была пошевельнуться, она смотрела, как это нечто растет и, продолжая притягивать взгляд, пожирает мысли и, клубясь, спускается, вытягивается, сходит на пол, прикрытое острым куколем, зыбкое, необоримо жуткое, испускающее волны ледяного мрака, и медленно-медленно подступает к ложу, не колебля зеленое пламя свечей. Вот оно все ближе, ближе… И все сильнее острый, леденящий ужас… Лица под капюшоном нет, но какой-то внутренний взор осязает облипшие чешуей челюсти и щербатую безъязыкую пасть, и пасть эта щерится.

Оно подошло, остановилось и, кажется, коснулось ее. Засмеялось невыносимо омерзительным, беззвучным, торжествующим смехом, который, минуя слух, навсегда вошел в мозг.

Потом оно исчезло. Вернее, ОН исчез, оставив ее немой и неподвижной в ледяном поту. Да, именно ОН, не «оно». Беатрикс почувствовала это намного раньше, чем поняла.

Долго еще по вечерам она пугливо оглядывалась через плечо, зная, что никого там нет, и все-таки чувствуя чье-то неотступное присутствие.

Но теперь она уже не оглядывалась. Она с болезненным упорством думала о своем, ее мозг был слишком натружен этими думами, чтобы предчувствие чего бы то ни было могло возникнуть ясно.

Послышались отдаленные шаги, успокоительно бормотнула за дверью камеристка, заскрипели петли.

Еще сильнее свело живот. Она повернула голову, чтобы посмотреть, тот ли это единственный, кто может входить без спроса.

Он стянул с головы облепленный снегом полуразмотавшийся шаперон, ржаво блеснули слежавшиеся кудри, открылось бледное напряженное лицо с пунцовым маленьким ртом, длинные углы которого были столь обольстительно гибкими в поцелуе.

Энвикко Алли еще чувствовал на щеках снежную сырость, слышал тугой шум летевшего навстречу ветра. Теперь его лицо обдало пахучим несвежим теплом, разбухшие в городской грязи сапоги неуклюже утонули в расстеленных на полу медвежьих шкурах.

Свеча наводила густые тени на узор потолочных балок. Из темноты выступило матово-золотистое женское лицо. По ногам его прошла прохлада. Он шагнул к ней раньше, чем прозвучал ее тусклый голос.

– Энвикко… Ты весь в снегу. Входи же, не стой на пороге, я слегка нездорова.

***

Горе. Вот оно и пришло. Вышло в путь осенью, в день того злополучного празднества. Вышло из черных бревенчатых ворот под лиловыми мятущимися тучами, безликое, безъязыкое, торопливое. Он как чувствовал, что это случится.

Окер Аргаред, один из магнатов Эманда, из рода Высоких Этарет, со скрытой укоризной взглянул на дочь свою Лээлин Аргаред. Она явилась по его зову, она еще ничего не знала. Чтобы не говорить при посторонних, он отослал стражника, принесшего злую весть, и остался с дочерью наедине в полутемной низкой зале с резными карнизами из змеиного камня и крашенными через одну киноварью и ляписом потолочными балками. Киноварные были гладкими. По ляпису шел изумрудно-золотой узор с вплетенными строчками Этарон.

Потрескивал потухающий очаг, зелено, словно из-под воды стоячего озера, мигали в широких золотых чашках почти догоревшие толстые свечи, их круглые сутки жгли в Доме Аргаред, исполняя древний обычай. Этот обычай тоже был вписан зубчатой строкой на лазурной потолочной балке: «От нечистого врага – зеленое пламя». Но от внезапной беды, от слепого клинка в руке человека свеча не хранит.

Неуместный в этом сумраке, серел день в глубоких узких окнах со стеклышками, голубоватыми и частыми, как чешуя.

– Лээлин, – с усилием выговорил Аргаред, и ни один из двух языков не показался ему подходящим для печальной вести, все-таки он остановился на эмандском, – Лээлин, пришло несчастье.

Она повернулась к нему. Бессчетные пращуры взглянули на него из ее глаз, зеленых и туманных, как лес далеко на горизонте. Прекрасно и безрадостно было лицо ее, столь соразмерное, что глаз видел его в совокупности, не в силах поначалу выделить ни одной черты. Рот был заранее сведен упрямой горькой чертой. Грудь не дрогнула в квадратном вырезе блестящего зеленого платья, созданного тысячелетним вкусом так, чтобы, подчеркивая красоту лица, скрыть очертания тела.

– Лээлин, я узнал от начальника городской стражи, что с его величеством случилась беда. Его ранили кинжалом.

Ни слова. В глазах Лээлин отразилось изумление, брови ее горестно приподнялись.

– Где, как это случилось? Кто посмел на него напасть? – быстро проговорила она, сжав на груди маленькие узкие руки. В бесслезно заблестевших глазах ее проступила мука.

Аргаред не сдержал тяжелого вздоха.

– Прости меня, я вынужден сказать правду, Лээлин. Это случилось в непотребном доме Эрсон. Но кто его туда заманил, кто на него напал, не ведаю я. Сейчас он в доме Ниссаглей, которые и донесли начальнику стражи. Я прошу тебя отправиться туда и быть с ним. Мне надо в Азор к королеве.

Негодующий вопрос на миг мелькнул в глазах Лээлин при словах о королеве. Потом она покачала головой, повернулась и ушла в дверь внутренних покоев – знатнейшая и прекраснейшая, истинно Высокая Этарет, владеющая Силой, не согнутая горем, с локонами до колен такого цвета и такой мягкости, как закатный туман в сосновом бору.

Аргаред коротко втянул ноздрями воздух, чтобы заглушить внезапную тревожную грусть, и вышел.

Он позвал слугу, приказал заложить сани, хотел уйти в дом, чтобы подождать в тепле, но бестолково махнул рукой и остался во дворе под редким падающим снегом. Пахло влагой. Казалось, это запах безрадостного серого неба. Привычно вздорили, дергая сбрую, вместо того чтобы ее распутать, наемные конюхи. По гребню крыши переступал лапами большущий отъевшийся ворон. Аргаред с неожиданным мальчишеским остервенением швырнул в него ледышкой. Ледышка, не долетев, стукнула по крыше. Ворон бранчливо каркнул, сдвинулся на два шажка и замер, с выжидательным нахальством склонив голову. Надо бы согнать его, да уже крикнули от конюшен, что сани готовы. Нет, чтобы подойти с поклоном, – крикнули так, будто он им ровня. Людишки.

Санки были открытые, маленькие, на гнутых широких полозьях, с высокой откинутой спинкой, застеленные изнутри шкурами. Концы этих шкур свешивались и в дороге чиркали по снегу.