Текст книги "Летописи Святых земель"

Автор книги: Полина Копылова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

И тогда я пошла к императору. – Беатрикс судорожно втянула воздух сквозь сжатые зубы, и речь ее стала отрывиста. – Пошла я к императору, и ну сулить ему все, что имела, – спасите только моего милого. Земли, деньги… Такая дура была ученая. Все отдам, уеду на край света, только возьмите его под свою руку. А он-то, Сикрингьер, ничего не знал. Я скрыла от него, что иду к императору, а то он бы не пустил меня. Он был очень беспечный. Ничего не боялся. И вот император поставил мне условия. Не нужно, говорит, мне ни твоего золота, ни твоей земли. Только, говорит, проведи со мной ночку. Одну ночку – и все будет, как просишь. Что тебе стоит? Ты не девственница, ты замужняя. Никто не узнает. И я согласилась. Сикке я обманула. Письмо ему послала, мол, император согласен, но попросил меня на ужин пожаловать… И провела ночь с императором, и мне даже не было противно, настолько он был искусен. А перед рассветом начал он рассказывать обо всех женщинах, какие у него были и когда. И все одну вспоминает. Что девочка она была невинная, и тоже он с ней на карнавале познакомился. А потом ее жених убил. Так вот эта женщина была моя мать. Магина Лирра. То есть выходит, что император был мой родной отец. Когда он это понял, то целовал меня, ласкал, клялся-божился, в глаза глядеть не смел. Я думала – от стыда, что с дочерью согрешил. Оказалось, нет. Нет! Возвращаюсь от него… Гоню галопом. Помню – такое серое было в тот день небо. Жили мы в поместье, от Марена в часе езды, не больше. Приезжаю – тихий дом, словно бы пусто. Я – в покои, где мы жили. А там все перевернуто. Кровь на полу. Оружие старинное все со стен сорвано и поломано. Не знаю зачем. И на полу мое лживое письмо… Что со мной было, не помню. Меня до сих пор совесть грызет из-за Энвикко Алли. Он тогда меня утешал… Спас, можно сказать.

Потом я приехала в Айдер. Это королева Лидера была моей соперницей, ты догадался? Я приехала, а завтра его собирались казнить, и ничего нельзя было сделать. Там так страшатся гнева королевы, что даже взяток не берут. Да и что можно сделать за один день. Наутро я пошла на площадь. Было солнечно и очень холодно. Собралась вся знать, приехала в паланкине королева. Я пришла, укутавшись в серый плащ, а под плащом было мое свадебное платье. Я стояла в толпе вместе с хозяйками притонов и веселыми девушками. Все вокруг меня плакали навзрыд. Мне хотелось обнять какую-нибудь из них и тоже заплакать. А потом привезли его. Он был связан, конечно. И одет во все белое. Я вышла вперед и спустила капюшон. Меня ведь никто не знал в лицо, кроме него. Его взвели на помост, прочли приговор, и я крикнула: «Прости-прощай, Сикрингьер, я люблю тебя!» Он обернулся и успел мне ответить: «Я тебя тоже люблю…», прежде чем его швырнули на плаху. А вот дальше было так. Когда он умер, мне показалось, что небо почернело, словно земля, а всю землю обмело снегом. И стало тихо. Как будто все умерли. Я свободно прошла между стражниками, поднялась на помост, взяла двумя руками его голову и поцеловала. А потом пошла с этой головой обратно, и очень хорошо видела, как королева бесится и визжит в своих носилках, словно свинья, которую режут. И я что-то ей такое сказала… Впрочем, Алли меня потом уверял, что я ничего не говорила королеве, а просто упала без памяти, где стояла, и в толпе стали кричать, что я умерла от горя. Одно время я и вправду жалела, что не умерла тогда. Потом это прошло.

– Но, Беатрикс, это же «Последняя легенда»! Я чувствую, что-то страшно знакомое, имена, названия королевств, а вспомнить никак не могу. О боги!.. Да на тебя же, выходит, молится вся эта благородная шушера, включая Этарет! Ой-ой! – Он замолчал, с благоговением уставился на нее, и Беатрикс успела подумать: «Все-таки он тоже красивый. Только не всякий это увидит. Хорошо, что он красивый».

– Так вот, значит, какие героини в балладах бывают. Сопоставить «Письма» эти окаянные и «Последнюю легенду»… Представляю, сколько смеху и слез было бы. Ты эту балладу слышала?

– «Легенду» – то? Конечно. – Она еле заметно усмехнулась. – Красивая. Очень красивая. Но вранье. Желала б я увидеть того, кто это написал.

– Эринто?

– Ну да, если его так зовут.

– Зачем он тебе?

– А я бы рассказала ему, как это было на самом деле. Представь: солнце, словно расплавленное серебро; кругом ревут шлюхи, лица ненакрашенные, блеклые… Где он там «удрученных дев» отыскал? От этих «дев лилейных» перегаром так разило, что меня чуть ли не тошнило. Ну да, мне Сикрингьер крикнул, что любит… А лицо у него, знаешь, какое было? Белое. И слезами залитое. Он даже не понимал, наверное, что плачет. Об этом в легендах не пишут. Да. Может, – неожиданно стал суше ее голос, я бы ничего не сказала этому Эринто, я ведь вообще никому этого не рассказывала с тех пор. Тебе первому.

Ниссагль смотрел в ее глаза и видел там белые камни чужеземной площади, накренившееся небо и голову в луже крови. Глаза у этой головы распахнуты, рыбья муть в них. И Беатрикс целует эту голову.

– Не надо рассказывать никакому Эринто. Разве он поймет?

– А ты понял?

– Я это видел. Сейчас. В твоих глазах.

– Прости, что я тебя вчера так обидела. Мы не можем все предвидеть. Я… не знаю. Я… не уверена, что способна еще кого-нибудь полюбить. Но ты… ты мне стал очень дорог, Гирш… Знаешь… Мне жаль, что я причинила тебе боль… и словами… и… руками. Ты, может быть, лучше всех тех, кого я встречала После… «Последней легенды».

– Я никогда не умел говорить о любви, – голос у него был хриплый от волнения, – только знай, с кем бы я ни был, с кем бы ни была ты, – я тебя люблю.

– А я никогда… никогда не причиню тебе боль… Ни словами, ни руками. Правда, Гиршли.

Она нашла под одеялом его маленькую руку и пожала ее, и он ответил осторожным пожатием с грустной улыбкой и счастливыми глазами.

Глава семнадцатая

ВЛАСТЬ ВО ПЛОТИ

Уродливо вытянутый в луче далекой лампы профиль скользил по стене. Задержался, как бы принюхиваясь или прислушиваясь, и заскользил снова.

Он появился неожиданно – крошечного роста, с ног до головы в темном, напряженный, как тетива. От него волнами распространялся аромат благовоний – приторный до тошноты. Человек исчез, а запах долго еще сохранялся в коридоре…

Родери Раин отвернулся от освещенного перехода, по которому только что прокрался в спальню королевы Гирш Ниссагль, и задумался.

Щеки у камергера горели все сильнее и нестерпимее, шаг стал неверным, словно земля уходила у него из-под ног. Хорошо. Прыткий недомерок явно не знает всего про здешние переходы. Да и когда бы он успел узнать?

Галерея шла внутри толстой стены, извилистая, как ход древоточца. Во тьме он вел пальцами по стене, но пока ощущал лишь камень в наплывах известки. Потом рука мягко ушла в пустоту и коснулась деревянной поверхности. Дверь! Ниссагль был уже за этой дверью, запах сочился из темноты.

Раин осторожно приоткрыл дверцу – за ней было так же темно.

Лаз вел прямо в большой бельевой рундук, крышка которого до конца не закрывалась. Вверху золотисто светила щелка. К ней он и приник, стараясь не измять кипы чистых платьев и белья.

Они целовались на той же постели, под тем же самым зеленым балдахином!.. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда она впервые спала у него на груди. Они целовались – королева и Ниссагль, одновременно торопливо сдирая с себя одежду, точно у них времени было в обрез. Потом она упала на кровать, расцепив объятия, раскинув руки, нагая, только в золотых ожерельях, и медленно развела колени…

Раин почувствовал дурноту, зажал руками рот, скрипнул зубами, ткнулся лбом в вороха тряпок, извиваясь червем и не имея возможности даже биться головой об стены – могли услышать эти голые скоты! Его любовь! Его любовь! И с кем! Кровь кипела в жилах Раина. Голова гудела как колокол, гул боли заглушал даже стоны и всхлипывания королевы-блудницы. Будь она проклята! Проклята, проклята! Вместе со своим Ниссаглем!

Он неподвижно скорчился в рундуке, глядя сухими глазами на любовников под зеленым пологом, – а те млели от блаженства, даже не погасив свет.

Он, Родери Раин, отомстит королеве и Ниссаглю. Он непременно им отомстит.

Двухчасовые бурные ласки не утомили королеву, ей не спалось. Около четырех ночи она отослала своего нового любовника и попыталась задремать, но сон не шел.

Она лежала, укрывшись до подбородка простыней, с закрытыми глазами. Было тихо, лишь далеко в городе где-то стучал по металлу металл – то ли в кузне, то ли на какой-то стройке. От этого звука ей стало почему-то тоскливо, смутные желания зарождались в мозгу.

Она вспомнила ласки своего любовника и в безотчетной попытке их повторить скользнула рукой по своему горячему телу. Но ей больше не хотелось любви… Она даже не потрудилась вспомнить время очередной смены караула, когда можно подцепить на остаток ночи какого-нибудь рослого стражника. Попыталась было развлечь себя игривыми фантазиями, но и это средство не помогло уснуть, только породило где-то глубоко в душе отвращение к самой себе.

Почему почти каждая встреча с мужчиной продолжается не словами, не поцелуями даже, а бесстыдными прикосновениями и случкой? Почему?

Она знала ответ на этот вопрос. Портрет висел в дальней комнате, занавешенный бархатом. Когда становилось совсем невмочь, она уходила туда, снимала покров и пристально смотрела, иногда до ряби в глазах, на нежно-золотистое лицо и большие лукавые глаза темноволосого повесы. Что бы он сказал теперь про нее? Нет, он уже ничего никогда не скажет, хотя бы потому, что последним целованием она сковала эти уста, держа обеими руками отрубленную голову перед толпой и вздумавшей торжествовать соперницей…

Темнота и свет… Лиловая тень закоулков и ослепительный мрамор. Мосты, изогнутые, как ветви ив, над черной водой.

Низкое рыжее солнце освещало комнату харчевни, где они остались после свадьбы, когда закончился карнавал, когда по улицам, кадя синим дымом и завывая, потянулись монахи.

Она помнила только, как ей было хорошо и как потом они долго вместе смотрели на уходящее солнце.

День его смерти был холоден и ясен, как стальной клинок. Ничего подобного она больше уже ни с кем не испытывала, хотя меняла любовников одного за другим. Кто-то при ней задерживался в фаворитах, кто-то нет, а кому-то она даже не называла своего имени.

Протяжно затрубили зорю в казармах. Она увидела, что солнце уже взошло на ладонь от горизонта, и облака в окне стали золотыми. Тогда она встала, набросила на плечи мягкую простыню и прошла в смежный умывальный покой.

В умывальной узкие окна были застеклены синим стеклом. Резким ударом кулаков Беатрикс распахнула створки, вдохнула ветер лежащих на горизонте полей. Она была близорука и видела их как туманную желто-зеленую полосу за рядами черепичных крыш и зубчатыми кромками замковых стен.

В квадратном бассейне посреди комнаты блестела темная вода. На остывшей жаровне стоял серебряный рукомойник.

Она сбросила простыню и спустилась в прохладный бассейн. Комната с бассейном была дерзкой причудой в стране, где знатнейшие довольствовались обтираниями и бочками. А она любила воду не меньше, чем блеск огня, шум листвы, зыбкие очертания туч над осенним лесом, колыхание желтеющей нивы, – любила все живое, изменчивое…

Она подумала и окунула в воду тяжелую с ночи голову.

Ручьями текло с волос и струилось по бедрам, звонко капало на каменный пол. Она сдернула с оленьего рога вышитое по краям широкое льняное полотно, завернулась в него и снова подошла к окну. Солнце еще немножко поднялось, снизу из казарм сильно пахло курицей с луком – было воскресенье, чревоугодный день, когда даже нищих с площади Барг милосердные монахи потчевали мясом. От запаха пробудился голод и захотелось съесть именно то, чем пахло, – большую, жирную, пропитанную соком курицу с подливой из жареного лука.

Ноги утопали в ковре из медвежьих шкур. На душе стало спокойно, и странное блаженство разлилось по всему телу – радовало утро, солнечная рань, дымы над крышами, этот запах – признак упрочившегося порядка.

Она сбросила полотно с уже высохших плеч и прошла в опочивальню за одеждой. Ее неприятно поразила царившая здесь кисловатая духота. С высокого ложа свисала разорванная шелковая сорочка. Когда разорвать успели? Парчовый, подбитый мехом пелиссон был отброшен на кресло. Она отомкнула угловой рундук, долго рылась в одежде, пока не выбрала белое платье из плотного льна с тонким золотым кантом по подолу и рукавам. Оно подпоясывалось под грудью. Одевшись, Беатрикс позвонила служанке.

Хена сделала реверанс перед пустой постелью.

– Доброе утро, ваше величество.

– Не дурачься, – добродушно отозвалась королева из-за ее спины. Хена, там жарят кур в казарме. Отряди кого-нибудь, чтобы мне одну принесли. Думаю, что никого не объем. Только не вздумай ходить сама, а то я не дождусь тогда ни тебя, ни курицы. Отправь пажа и возвращайся сюда прибраться.

– Повинуюсь, моя госпожа.

Беатрикс снова отошла к окну. Ее тянуло вон из города, покататься по полям или походить по лесу, посидеть возле какой-нибудь речки с человеком, который умеет молчать, когда грустно, и улыбаться, когда весело. И поймала себя на мысли, что такого человека нет в ее окружении.

Хена уже перетряхивала перины. Это была не ее работа, и во всех знатных домах постелью занимались специально обученные женщины. Но Беатрикс окружала себя легионами слуг, лишь когда выходила на люди. В обычное время эти толпы слонялись по парадным покоям, делая вид, что заняты уборкой, или вертелись возле кухни.

По торговым пристаням сновали грузчики, доносились какие-то команды. Вниз по течению ползли усадистые широкие баржи с надстройками-башенками для капитанов.

Паж внес на блюде курицу величиной со среднего индюка, облепленную квадратиками жареного лука, он поставил блюдо на небольшой массивный стол.

Королева поддернула рукава и взялась за еду, помогая себе небольшим стальным кинжальчиком. Первым делом она вычистила брюхо курицы от лука, орудуя острым клинком и слизывая лук прямо с лезвия. Затем занялась белым мясом, которое казалось ей наименее вкусным и потому требовало постоянного обмакивания в подливу, и лишь потом позволила себе взяться за почти шарообразные куриные ножки.

На ратуше отбили первый час утра; на столе в спальне стояла тарелка, полная начисто объеденных костей. В умывальной звенела вода, сливаясь по воронке в сток – ее величество оттирала с пальцев и подбородка жир.

Она отлично себя чувствовала, и впереди был целый солнечный летний день. Через час можно выбраться на прогулку в сторону аббатства Занте-Мерджит, где великолепные солнечные леса, и бабочки толкутся над малинниками и кипрейными куртинами.

Она позвала Хену и отправилась с ней в гардеробную выбирать платье. Ах, как спокойно и приятно начался день! Платье, которое она выбрала, было темно-желтого цвета, с широкими, шитыми золотом черными накладными полосами на лифе и коротких верхних рукавах. Из-под верхних рукавов спускались очень широкие нижние, шафранового цвета. Это платье удачно подходило к странному сочетанию ее светлых рыжеватых кос и темных глаз. Прямо на распущенные волосы королева надела большую шляпу с черно-желтыми шарфами почти до самой земли. Лоб закрывал черный бархатный треугольник с пришпиленным янтарным пауком.

Тот же паж, что ходил за курицей в дворцовую кордегардию, был послан на конюшни с приказом седлать коней для королевы и ее эскорта.

Королева еще вертелась перед металлическим зеркалом в туалетной, когда без стука вошел очень маленького роста щеголь, разодетый сверх меры пышно: его коричневый упланд был сплошь расшит золотыми позументами. Сапоги на высоких неуклюжих красных каблуках только подчеркивали, как же он на самом деле мал ростом.

– Что такое? Ты собралась верхом, Беатрикс? И не зовешь меня, не говоря уже о том, что у тебя назначена аудиенция?

Женщина оторвалась от зеркала, сразу вспомнив…

– В самом деле, в самом деле. Совсем вылетело из головы. Лето, солнце, любовь. Тебе это должно льстить. Как не хочется откладывать прогулку. Послушай-ка, Гиршли, он, может статься, ездит верхом? Меня так тянет на воздух, что в замке я буду с ним рассеянна. И не обо всем можно говорить в стенах. Он уже ждет, скажи?

– Да, ждет, в зеленом покое.

– Я хочу взглянуть на него сначала. Это полезно перед первым разговором. Что он так рано?

– Хочет, наверное, собраться с мыслями.

– Ладно, проводи пеня. Только подай плащ. В нем я выгляжу величественно, ты не находишь?

***

Зеленый покой имел мало кому известный секрет: одну стену под потолком полностью закрывала деревянная панель, на которой были вырезаны веточки с одинаковыми острыми плоскими листьями и лобастые круглые птички, напоминавшие разъевшихся тяжелых воробьев. В этой резьбе терялись три маленьких окна, выходивших в тесную дубовую галерейку. Беатрикс прокралась по этой галерейке и взглянула вниз: из угла в угол зеленого покоя беспокойно ходил человек. Он был рослый, в священническом одеянии. Его голова была обнажена, бархатную шапочку он прижимал к груди, сцепив длинные пальцы белых рук. Королева долго смотрела на него, потом прошептала, обращаясь к стоявшему рядом любовнику:

– Я ему не завидую. Просить у правителя – хуже нет, знаю это по себе.

У дверей покоя уже столпились придворные – угодливые фавориты, бывшие и будущие, поскольку в настоящих пребывал обычно все-таки кто-то один. Беатрикс оглядела их и махнула рукой, чтоб открывали дверь.

Портрет королевы ничего не говорил ожидающему. С полотна улыбалась женщина без возраста, осыпанная тщательно выписанными бриллиантами, такими крупными, каких, вероятно, и в природе не существовало. У нее было благообразное лицо и округлые руки. В жизни она могла оказаться какой угодно. Он знал о ее жестокости и вероломстве, как знал то же самое о всех других королях. Это не отталкивало – напротив, возбуждало любопытство, потому что о ней он знал очень мало – только сплетни и домыслы.

Он очнулся от глухого шума, стоя как раз напротив распахивающихся дверей. Придворные, толкаясь, входили двумя шеренгами и становились вдоль стен. Потом вошла женщина в черно-желтом платье, и за ней прокрался некто низенький и безмолвный.

В голове изгнанника пронеслась мысль, что, прожив около десяти лет при дворе короля Одо, он так и не мог бы с уверенностью сказать, какого тот роста. Король был королем. Теперь же перед ним стояла молоденькая дама. Она была чуть ниже его, стройная, немного бледная, с россыпью веснушек на вздернутом носу. На правой щеке темнели три родинки. Карие глаза были прищурены. Это живое лицо, лицо, а не личина, так поразило Таббета, что он позабыл опуститься на колени и облобызать королевский подол. Он отвесил нескладный поклон и начал полушепотом благодарить Беатрикс за оказанное покровительство, стыдясь беззастенчивого любопытства подпирающих стены придворных.

Королева внимала ему молча. Он слышал ее легкое дыхание. Так дышат спокойные, всем довольные люди. Потом, неожиданно, она коснулась его локтя:

– Пойдемте со мной, священнейший примас. Они вышли через боковую дверь на галерею. Тут Беатрикс улыбнулась:

– Священнейший примас, вы ездите верхом? Сегодня чудный день. Мы прекрасно могли бы поговорить о делах в седле, и вы бы огляделись. Меня обычно сопровождают только рейтары, у них любопытство иного рода, чем у моих приближенных, они смотрят лишь на придорожные кусты.

– Да, да, конечно, я езжу верхом.

Он не переставал удивляться про себя. Обыкновенная молодая женщина, высокая, неважно сложенная, близорукая, рыжеватая. Она слегка улыбалась чему-то, и казалось, что между ними идет разговор, хотя на самом деле они шагали молча и довольно быстро.

На дворе перед конюшнями их ждали рейтары и конюх с высокой темно-гнедой лошадью под женским седлом.

– Лошадь священнейшему примасу. – Королева остановилась посреди двора и подняла глаза на солнечно-белые башни:

– Ах, какой день! Просто чудесный!

Привели лошадь для гостя, и Беатрикс живо повернулась к нему:

– Вы, конечно, поможете мне сесть…

Он намеревался лишь поддержать Беатрикс под локоть и не ожидал ощутить на своих руках нежную тяжесть ее тела, поэтому с некоторым трудом приподнял королеву к седлу. Садясь на лошадь, запоздало усмехнулся этой уловке опытной развратницы.

Она ехала, нимало не смущаясь тем, что вырез велик и платье обтянуло колени, щурилась на солнце, видимо нечастое в Хааре, с наслаждением подставляя ему лицо.

Комес Таббет продолжал украдкой ее разглядывать. Он заметил, что она уже начала наливаться нездоровой полнотой, которой подходят только несвежие простыни той постели, где делают все вместе: едят, спят и блудят.

– Вы любите лес? – спросила она.

– Да, люблю. Он успокаивает.

– Мы сейчас едем в лес. Мне очень нравится там бывать. Никто не мешает…

Сходившие с дороги простолюдины неспешно снимали шапки и кланялись.

И опять вспомнилось: у него на родине вилланы при встрече с королевским кортежем валились ничком в грязь, воя нечленораздельно. Лица всадников с густо подведенными глазами приводили их в ужас. А здесь простолюдины только снимали шапки и кланялись. А дворяне висели на собственных воротах.

Королева обернулась к нему:

– Коронное аббатство Занте-Мерджит по правую руку. Раньше все вдовствующие королевы собирались здесь и жили в печали и покое. Ну а меня не сочли достойной.

Она засмеялась и хлестнула коня. Гость ухмыльнулся. Все же знают, что она стала королевой благодаря ловкому заговору. А враги ее захлебываются дурной кровью в Сервайре. За это ее и прозвали Кровавой. Поговаривают, что она ходит смотреть, как пытают дворян, и, мол, с плетью управляется не хуже, чем обученный палач. А еще вспомнилось, что ей всего двадцать лет и что у нее двое детей, которые оставлены на попечение нянек и позабыты за распутством.

Когда она заговорит о деле?

Лес уже обступил дорогу, воздух стал душист и легок, копыта стучали мягче по усыпавшим вымостку сосновым иглам. Королева осадила коня, они съехали с дороги и углубились в лес.

– Здесь красиво, правда?

Она теперь не щурилась. Глаза смотрели открыто.

– Да, ваше величество.

– Вам нравится эта земля? Кто-то говорил мне, что она похожа на Венткастинд?

– У вас больше золота во всем, даже в траве, в облаках…

– Вам хотелось бы здесь остаться?

– Любая земля хороша, если над тобой не занесен кинжал, ваше величество.

– Здесь над вами не будет занесен кинжал, если мы станем друзьями.

– Я надеюсь заслужить эту честь, ваше величество. Они подъехали к речке.

– Помогите мне спешиться, – попросила королева, вынимая ногу из стремени. Он спустил ее наземь, снова с волнением ощутив в ладонях горячую и мягкую тяжесть ее тела. Она села на поросший осокой бугор и показала ему место рядом с собой.

– Вы получите убежище, защиту и покровительство, все, о чем просили. – Он вздрогнул, так нежданно изменился ее голос, да и лицо ее стало строже:

– Вы все получите. Вы непременно будете приближены к престолу, ибо недостойны прозябать. Теперь задавайте мне вопросы. Много. Какие угодно. Полагаю, они у вас есть.

Таббет почувствовал на лице ее острый, ощупывающий, почти щекочущий взгляд. Вопросы вылетели из головы. Некоторое время он бессмысленно смотрел на нее. Она неслышно и сильно, как зверь, вдохнула душноватый запах смолы. В ее пальцах появилась мерцающая хрусталика. Солнечный луч падал на ее лицо, золотил подвитые локоны и пушок на скулах. Комес начал почтительным тоном:

– Ваше величество. Прошу вас просветить мое невежество относительно Этарет. Кто они? На пути сюда…

– Мне было доложено… – дала она понять, что знает о случившемся в пути.

– … Я слышал, что они не люди и таковыми себя не считают. Как это следует понимать?

– Да. – Хрусталина завертелась в пальцах, и на щеке ее замерцали блики. – Да, они полагают себя выше людей. Поэтому взяли себе за правило всех презирать. Они даже в Бога не верят. У них есть Сила, которая превыше всего, а они – то ли ее избранники, то ли ее создания. Сила эта ведет их через мир, который, как они считают, может быть полностью подчинен посредством магии. В их представлении мир – большая сеть. Можно изменить в нем что угодно по желанию, если дернуть за нужный тяж. На это и есть магия Силы. Ею худо-бедно владеют все. Но есть посвященные, которые подобны узлам в этой сети – к их рукам сходится много веревок. Что еще? Вообще все они такие высокомудрые, благородные, доблестные, чистые духом, прекрасные телом, справедливые – словом, светочи совершенства. Кладезь рыцарских и прочих добродетелей. Стражи мира. Воины света. Подскажите мне еще что-нибудь из рыцарских романов, примас, у меня более нет слов! – Тут она криво усмехнулась, а еще через миг ее лицо стало подобно бронзовой маске, размеченной тонкими властными морщинками.

– За что вы их ненавидите?

– О, за все то самое! За чистоту, за добродетель, за мудрость, которая никогда не ошибается, за тайны, что они хранят, за учтивость, что у них в крови, за благородство – ее голос теперь звучал гневно и насмешливо, в глазах горела ненависть:

– За все, чего у меня нет и быть не может! – Она упивалась своим язвительным запалом и была той самой, о которой стали шептаться все Святые земли. Потом замолчала. Стало слышно, как шумят деревья.

– Да… За что? Почему? Это простой и в то же время дьявольски сложный для меня вопрос. Я чувствую, что права я в этой ненависти. Я слышу ее в сердцах простых людей. Это ведь очень давняя, древняя ненависть. Она с малолетства в сердцах у тех, кто тут рожден и вырос. Она привычна. И нема. Может, не будь меня, она бы никогда не обрела голоса. Когда-нибудь, не сейчас и не здесь, я расскажу вам мою историю. Для начала поверьте мне на слово, что я много испытала и знаю людей, я пережила любовь и смерть любимого человека и постигла смысл жизни настолько, насколько его способны постичь такие, как я. Я стала одинока и несчастна. После того, что случилось со мной, счастливыми не бывают. Но я поняла, что мир неизменен, что так было, есть и будет, не я первая, не я последняя, и научилась любить этот мир, принадлежать ему, дышать им. Иначе нельзя. Надо любить. Ненавидеть. Мстить. Ведь я человек. Я женщина. Я королева. Бог дал мне все это – время, землю, страсти. И когда я пришла в себя после всех бед, постигших меня, я решила наслаждаться жизнью. Да, черт возьми, наслаждаться! Сначала мне даже не нужна была власть. Может, она и никогда бы не понадобилась. Я жаждала покой, роскоши, я желала изливать блеск, великолепие, нести благоденствие…

Она подняла к нему лицо – доверчивое, исступленное, почти безумное…

– … И имея за собой мое прошлое, столь прекрасное и столь тягостное, мою веру и мои знания – а я была учена, как хронист, – я пришла сюда за своим величавым лучезарным покоем. Короля я все-таки не любила, но это простительно, ведь правда? Он тоже был весь словно в огне, он ничего мне не рассказал, и я не знала, куда еду. Я ничтоже сумняшеся учила язык, на котором тут говорили купцы и вилланы. Потому что вельможи обращались ко мне на этом языке. Ладно бы они меня попросту презирали, как выскочку. Это можно понять. Я бы заставила себя чтить, и все. Но меня вообще не считали за человека… Как бы это объяснить… Ко мне относились так, как относятся к собаке. Даже, пожалуй, к собаке, если она умна, относятся с большей приязнью. А я была нелепым, надоедливым недоразумением. За меня, например, легко могли сказать: «Она глупая», «Она не поймет», «Ей не надо», «Ей ни к чему», «Она не захочет». Они не говорили этого мне в лицо. Только между собой. Я могла это слышать или не слышать – их не волновало. Ну кого волнует, если хозяин н гость обсуждают достоинства собаки? Просто они не понимали, как это можно спросить мое мнение о чем бы то ни было. Разве я способна ответить вразумительно? Ведь собака не обладает разумом. Они не подпускали меня к своему языку, Этарон, и к своим обычаям, к своей магии, как ту же собаку отгоняют от стола, если она попрошайничает, но бить ее при этом нельзя. Я понимаю – жена короля для вельмож почти всегда нечто вроде мебели в тронном зале. Но… дело было даже не во мне одной. Так же они воспринимали и вообще всех, кто не Этарет! Рядом с ними был целый мир… И они, ничего о нем не зная, смели судить, что я пойму, а что не пойму.

Они сделали людей подобием бессловесных животных, вбили им в голову, что Этарет лучше, умнее, сильнее. Это длилось веками, и никто не сомневался, может ли быть иначе. Как они пре-зи-ра-ли этот мир! Князья Света! Да если бы они такими вправду были! Вот ведь что меня бесило! Они были такие же, как я. Такие же дети этого мира. Так какое же, черт побери, право имели они его презирать?! Теперь они рыдают и молят о пощаде. А я частенько смотрю, как они вылизывают пол под ногами палачей. Теперь им стало зазорно, что их враг – просто женщина, и они стали говорить, будто я одержима неким безликим злом. Они не хотят, чтобы их побеждал человек. Это их унижает! Но так будет, потому что невозможно отвергать ту жизнь, которая нам дана. Должно быть, Бог вложил мне в сердце ненависть к Этарет, чтобы все вернуть на свои места. Это очень тяжело. Это непонятная ненависть. Мне иногда кажется, что я ненавижу их беспричинно. Приходится постоянно оправдываться перед самой собой, перед всеми, кто близок. Таких, правда, мало, очень мало.

– Я ваш слуга навеки. Располагайте мною, ваше величество. Моя мудрость смиренно склоняется перед вашим дерзновением.

– Не надо смиряться – это не очень полезно. – Она оскалила в усмешке чуть желтоватые зубы:

– Теперь вы много про меня знаете. Хотя и не все. Но и я тоже хочу спросить: поскольку вы назвали себя моим слугой, значит, вас привлекли вовсе не добродетели мои… но что же?

– Ваше дерзновение. Я мыслю себя ступенями вашего величия, по которым вы взойдете, сжав в руке скипетр власти и меч правосудия.

– Красиво сказано. Расскажите мне о себе, что сочтете возможным.

– Я не знаю, насколько вы осведомлены…

– О вашей жизни и вашем горе, об Иоранд, вашей сестре, о Гино Фрели и короле Одо я знаю, так что вам нет нужды предаваться этим горестным воспоминаниям.

– Хорошо. Тогда я скажу вот что: я государственник, и более, чем когда бы то ни было ранее. Держава – вот единственное детище, которому я способен стать и родителем, и повивальной бабкой. Сильная страна, где добродетелью станут верная служба правителю и гордость за отчизну, – вот мой идеал государства с ранней юности, и в Эманде я нахожу исполнение своих мечтаний. Взгляните на королевства, соседствующие с вашим, – все они погрязли в грошовых интригах, оцепенели. Только вы движетесь вперед безостановочно и страстно, только вы закладываете основы грядущего могущества!.. Я уже говорил, что готов стать вашим помощником и слугой. И повторю еще раз. В вас – сила. Сила нового времени, не омраченная памятью прошлых неудач. Вот вам мое сокровенное признание. Этим мыслям я когда-то принес в жертву все, что мне было дорого. Простите, я говорю много и путано.