Текст книги "Воспоминания Полины Анненковой"
Автор книги: Полина Анненкова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Людей, которые провожали меня, я не имела права везти далее. Из Петербурга было распоряжение оставлять их в Иркутске или отправлять обратно[70]70
В инструкции А. С. Лавинского И. Б. Цейдлеру было сказано, между прочим: «Из крепостных людей, с ними (женами декабристов) прибывших, дозволить следовать за каждою токмо по одному человеку, но и то из числа тех, которые добровольно на сие согласятся» (П. Е. Щеголев, назв. соч., стр. 416).
[Закрыть]. Но Андрей бросился к моим ногам, со слезами просил взять его с собою и уверял, что он желает видеть своего барина и служить ему. Я поддалась его уверениям, хотя не любила его и знала некоторые его проделки еще в доме Анны Ивановны Анненковой, которые мне очень не нравились. (В доме бабушки еще я слышала об одной гадкой интриге между одной из живущих в доме и не знаю еще кем. Были перехвачены записки, и, как не могли открыть, кто именно из людей передавал их, пересекли многих. Этот Андрей имел дерзость признаться, что он передавал записки и хвастался, что не могли его уличить в этом.) Но он так упрашивал меня, что я наконец уступила просьбам и решилась оставить при себе, а Степана отправила обратно в Москву.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Отъезд из Иркутска. Обыск. Переправа через Байкал. Задержка в Верхнеудинске. Буряты. Встреча с тайшею
Выехала я из Иркутска 29 февраля 1828 года, довольно поздно вечером, чтобы на рассвете переехать через Байкал. Наквасины выехали далеко за город проводить меня. Губернатор заранее предупредил, что перед отъездом вещи мои все будут осматривать, и когда узнал, что со мною есть ружье, то советовал его запрятать подальше. Но, главное, со мною было довольно много денег (2 тыс. руб.), о которых я, понятно, молчала. Тогда мне пришло в голову зашить деньги в черную тафту и спрятать в волосы, чему весьма способствовали тогдашние прически. Часы и цепочку я положила за образа так, что когда явились три чиновника, все в крестах, осматривать мои вещи, то они ничего не нашли.
К Байкалу подъезжают по берегу реки Ангары. Эта замечательная река по своему необыкновенно быстрому течению, вследствие чего она зимой не замерзает, по крайней мере до января месяца. Около Иркутска Ангара очень широка, но в том месте, где она вытекает из Байкала, она течет очень узко, между двух крутых берегов. Все это было для меня так ново, так необыкновенно, что я забывала совершенно все неудобства зимнего путешествия и с нетерпением ожидала увидеть Байкал, это святое море, которое наконец открылось перед нами, представляя необыкновенно величественную картину, несмотря на то, что все было покрыто льдом и снегами. Признаюсь, что я с не совсем покойным чувством ожидала переезда через грозное озеро, так как мне объяснили, что на льду образуются часто трещины, очень широкие, и хотя лошади приучены их перескакивать и ямщики запасаются досками, из которых устраивают что-то вроде мостика через трещину, но все-таки переезды эти сопряжены с большой опасностью. На мое счастье мы не встретили ни одной трещины и переехали Байкал с невероятною быстротою и остановились отдохнуть в Посольске, где находится монастырь.
В Верхнеудинске меня задержали, несмотря на то, что я привезла письмо к казачьему атаману от Цейдлера. Но утром проехал генерал-губернатор иркутский Лавинский и забрал всех лошадей, так что мне пришлось прождать весь день, что меня очень огорчило. (Я остановилась у купцов и весь день проплакала. Меня угощали, я ничего не принимала. Они были так дики, что вывели заключение, что я пьяна и рассказывали об этом Н. Д. Фонвизиной.) Тут я провела несколько очень приятных часов в семействе Александра Николаевича Муравьева, который был сослан на службу в Сибирь, а впоследствии, в начале 1860 годов, был губернатором в Нижнем Новгороде[71]71
Александр Николаевич Муравьев – один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия.
Еще до прекращения деятельности Союза благоденствия отошел от движения, отказался от блистательной военной карьеры, вышел в отставку и удалился в частную жизнь. Был привлечен к следствию, и осужден по IV разряду, и сослан в Сибирь без лишения чинов и дворянства. В «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного уголовного суда осужденным…» значилось: «Полковник Александр Муравьев участвовал в умысле цареубийства согласием, в 1817 г. изъявленным, равно как участвовал в учреждении тайного общества, хотя потом от оного совершенно удалился, по о цели его правительству не донес».
В конце 1826 г. переведен из Якутска в Верхнеудинск, в 1828 г. назначен Иркутским городничим, затем Тобольским губернатором, принимал участие в Крымской войне и с 1856 г. назначен военным губернатором Нижнего Новгорода. Долгое время историки ставили в вину А. Н. Муравьеву «верноподданность» императору. Исследования последних лет убедительно доказывают, что А Н. Муравьев через все годы пронес мечту о полном освобождении крестьян «с землею и с немедленным прекращением всяких к помещикам обязательств», (см. И. А. Рабкина. «Отчизны внемлем призыванье». М., 1976).
[Закрыть].
От Верхнеудинска до Читы 700 верст. Я с трудом подвигалась даже в своих легких повозках, так как снегу было очень мало, и мы ехали буквально по мерзлой земле. В Восточной Сибири никогда не бывает глубоких снегов, тогда как в Западной, напротив, выпадает очень много снегу. На всем протяжении от Верхнеудинска до Читы, в то время, как я ехала, почти не было никакого населения. Я встретила только три деревни, остальные станции состояли из бурятских юрт и станционного дома. Бурят вообще я встречала очень много по дороге: они или перекочевывали с их многочисленными табунами, состоящими из коров, лошадей и преимущественно баранов, которыми они и питаются, или, раскинув свои юрты, отдыхали. Из этих юрт постоянно показывались совершенно голые ребятишки, несмотря на сильнейший мороз; нередко показывались с куском бараньего сала в руках, который они с наслаждением сосали. Я с любопытством смотрела на этих дикарей самого кроткого, миролюбивого нрава. Местами, где по дороге не было совершенно снегу и лошади не в силах были стащить экипажи мои, нагруженные множеством разных вещей, буряты являлись нам на помощь с их лошадьми и ничего не хотели брать за оказанные услуги. Если их ребятишки были совершенно голые, то женщины по костюму нисколько не отличались от мужчин: они все носили платье одного покроя, сшитое из овчин, и только волосы у женщин были заплетены в мелкие косички, украшенные кораллами, называемыми ими моржанами.
Когда мы подъехали к Яблоновому хребту, была совершенная ночь, и ямщики отказались продолжать путь. Но верное мое средство – «на водку» – помогло и здесь. Мы тронулись, но с большим трудом стали подыматься в гору, которая была страшной высоты. Далее мне объявили, что на полозьях ехать невозможно, и я вынуждена была остановиться, чтоб поставить экипажи мои на колеса.
В то время как я взошла на станцию, в комнате было совершенно темно, так что трудно было различить что-нибудь, но мне показалось, что тут кто-то был до меня и при моем появлении исчез за перегородку, затворив дверь и задвинув задвижку. Это меня так напугало, что я не могла заснуть, приказала Андрею достать свечи, которые были с нами, и просидела всю ночь на лавочке, прислонившись к стене. Когда начало светать, я позвала Андрея и велела подать чай. Тогда из-за перегородки вышел ко мне молодой человек, наружность которого и костюм поразили меня. Высокого роста, стройный, очень красивый, он мне вежливо и чрезвычайно ловко поклонился, хотя совсем не по-европейски. Лицо его, хотя совершенно азиатское, выражало очень много кротости, одет он был очень изящно И чрезвычайно богато: на нем был халат азиатского покроя из голубой камфы, затканный шелком с серебром и обшитый бобровым мехом. Голова была обрита кругом, и коса, как носят китайцы. В руках бурятская шапка, тоже обшитая великолепным бобром. Это был тайша, бурятский князь, начальник этих инородцев.
Я предложила ему выпить со мною чаю, и он с видимым удовольствием принял мое предложение, но едва докончил чашку, как вышел из комнаты поспешно, даже не поклонившись мне. В окно я видела, как ему подали повозку с тройкою самых бойких и необыкновенно красивых лошадей. Он только успел сесть, как лошади помчались с быстротой молнии. Не прошло и получаса, как он уже вернулся с толмачом своим (переводчиком), через которого расспрашивал меня, кто я такая, куда еду, зачем, и когда человек мой удовлетворил его любопытство и сказал, что я еду к Анненкову, который в Читинском остроге, он был крайне удивлен, очень задумался, потом просил передать, что глубоко уважает меня и желает мне всех благ. Мы расстались. Я села в одну из повозок, а другую, так как она еще не была готова, оставила с казаком и кухаркой, которую везла из Иркутска.
До Читы оставалась только одна станция, и сердце во мне все сильнее и сильнее билось, по мере того как я приближалась к цели моего путешествия.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Приезд в Читу. Знакомство с А. Г. Муравьевой. Первое разочарование. Благородство Лепарского. Подписка жен декабристов. В ожидании встречи. Грубость караульного. Радость первого свидания
(Наконец, показалась Чита.) Чита стоит на горе, так что я увидела ее издалека, к тому же бурят, который вез меня, показал мне пальцем, как только Чита открылась нашим глазам. Это сметливые люди: они уже успели приглядеться к нашим дамам, которые туда ехали одна за другою. Чита ныне (1861) уездный город. Тогда это была маленькая деревня, состоявшая из восемнадцати только домов. Тут был какой-то старый острог, куда первоначально и поместили декабристов[72]72
Город Чита ко времени приезда декабристов представлял собой забайкальское село горного ведомства с 49 ломиками, разбросанными вдоль почтового тракта. Здесь проживало не более трехсот жителей. Для размещения декабристов были оборудованы два частных дома, мещанина Макеева, который потом стали называть «Малым казематом», и дом бывшего поверенного Дьячкова, прозванный декабристами «Дьячковым казематом». К осени 1827 г. выстроили новый вместительный каземат, названный Большим. Стоявшие в непосредственной близости оба каземата были огорожены общей оградой. Позднее на тюремном дворе были построены мастерские и лазарет, и узниками разбит сад, построены солнечные часы.
Совместное пребывание в Читинском остроге почти ста революционеров имело громадное значение для декабристов. Участники движения проанализировали причины неудачи выступления на Сенатской площади, впервые задумались о значении простого народа и его роли в революционной борьбе и выработали новую тактику – революционного просветительства.
Определяя важное значение казематского периода, М. Бестужев писал: «Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».
[Закрыть].
Мы переехали маленькую речку и въехали в улицу, в конце которой и стоял этот острог. Недалеко от острога был дом с балконом, а на балконе стояла дама. Заметя повозку мою, она стала подавать знаки, чтобы я остановилась, и стала настаивать, чтобы я зашла к ней, говоря, что квартира, которую для меня приготовили, еще далеко и что там может быть холодно. Я приняла приглашение и таким образом познакомилась с Александрой Григорьевной Муравьевой. Это была чрезвычайно милая женщина, молодая, красивая, симпатичная, но ужасно раздражительная. Пылкая от природы, восприимчивая, она слишком все принимала к сердцу и с трудом выносила и свое, и общее положение, и скоро сошла в могилу, оставя по себе самую светлую память[73]73
Образ Л. Г. Муравьевой запечатлен во множестве теплых и восторженных отзывов ее товарищей но изгнанию. «В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в сношениях она была необыкновенно простодушна и естественна, – вспоминал И. И. Пущин. – Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить – придавала бодрость другим… В делах любви и дружбы она не знала невозможного – все было ей легко, и видеть ее была истинная отрада» (Пущин, назв соч., стр. 172). Однако наряду с этим, Муравьевой, по-видимому, были присущи повышенная нервозность и болезненная экзальтированность, сказавшиеся особенно в преувеличенном поклонении мужу и в культе своей семьи. «К Александрине Муравьевой я была привязана больше других, – замечает Волконская, – у нее было горячее сердце, благородство проявлялось в каждом ее поступке; восторгаясь мужем, она его боготворила и хотела, чтобы и мы к нему относились так же» («Записки»). А Якушкин вспоминал, что «иногда, в минуты не совсем светлые, она была уверена и уверяла других, что кроме своих она никого не любит, и точно, можно было подумать, что по временам она всеми силами старалась сосредоточить всю свою любовь на своих только и тесно замкнуть себя в семейный эгоизм, но это никогда не могло ей удаться по той причине, что было совершенно противно ее природе. При первом случае, когда она кому бы то ни было могла быть на пользу, она забывала всех своих и себя» («Голос Минувшего», 1915, VI, стр. 187; ср. отзыв Д. И. Завалишина – единственный недоброжелательный и явно пристрастный, но подтверждающий косвенно нашу мысль. «Декабристы и их время», т. 1, стр. 227).
[Закрыть].
В Читу я спешила приехать к 5 марта – день рождения Ивана Александровича – и мечтала, что тотчас же по приезде увижу его. Даже на последней станции я принарядилась, но Муравьева разочаровала меня, объяснив, что не так легко видеть заключенных, как я думала. (Потом она расплакалась и сказала мне, что я, должно быть, очень добрая, потому что привезла с собою собачку, а она оставила свою.
Когда твоему отцу сказали, что я приехала, он сидел за обедом. У него ложка выпала из рук, и он едва не упал.) В начале их пребывания в Читинском остроге, потом в Петровской тюрьме соблюдались большие строгости, всегда, правда, смягченные справедливым, благородным и великодушным характером коменданта Лепарского, который относился к нам, особенно к дамам, с полнейшим снисхождением, а мы часто употребляли во зло его деликатность и высказывали ему иногда очень неприятные вещи, когда находили какое-нибудь распоряжение несправедливым. Добрый старик с величайшим терпением выслушивал нас и старался успокоить. А как много зависела от него наша жизнь! Тихая и покойная, она могла сделаться невыносимою при других отношениях Лепарского к заключенным. Но он умел согласовать исполнение своего долга, своих обязанностей с такой деликатностью, что не давал никому чувствовать тяжелого положения, в каком мы находились, щадил всегда самолюбие, а с дамами обходился, как самый нежный отец. Но все это мы поняли позднее и позднее оценили старика, а в ту пору, когда я приехала, дамы относились к нему с сильным предубеждением и называли «сторожем»[74]74
Из жен декабристов Анненкова в Чите застала, кроме А. Г. Муравьевой и Е. П. Нарышкиной, живших вместе, еще Е. И. Трубецкую, М. Н. Волконскую и А. В. Ентальцеву, занимавших две комнаты у дьякона, А. И. Давыдову, приехавшую несколькими днями ранее ее (Волконская ошибочно говорит, что Давыдова приехала на следующий год после Анненковой). Следом за ней, в середине марта, приехала Н. Д.Фонвизина, а М. К. Юшневская и бар. А. В. Розен прибыли в 1830 г., нагнав декабристов во время перехода из Читы в Петровский завод. К. П. Ивашева приехала только в 1832 г.
[Закрыть].
Все правила, которым мы должны были подчиняться тогда, я узнала от Александры Григорьевны Муравьевой и от Елизаветы Петровны Нарышкиной, которая тогда жила с Муравьевой. Нарышкина (рожденная Коновницына) была не так привлекательна, как Муравьева. Нарышкина казалась очень надменной и с первого раза производила неприятное впечатление, даже отталкивала от себя, но зато, когда вы сближались с этой женщиной, невозможно было оторваться от нее, она приковывала всех к себе своей беспредельною добротою и необыкновенным благородством характера[75]75
Волконская совершенно сходится с Анненковой в оценке Нарышкиной: «Нарышкина, маленькая, очень полная, несколько аффектированная, но, в сущности, вполне достойная женщина; надо было привыкнуть к ее гордому виду, и тогда нельзя было ее не полюбить». («Записки»),
[Закрыть].
Комендант Лепарский сейчас же высказал свою заботливость, которою неутомимо окружал нас во все время своего начальства, прислав сказать мне, что квартира моя готова, и на другой день пришел ко мне и сам, прочел разные бумаги, официальный смысл которых я не могла усвоить, но поняла, что мы не должны ни с кем сообщаться, никого не принимать к себе и никуда не ходить, а главное, запрещалось передавать в острог вино и что бы то ни было из спиртных напитков (и чтобы не клали вино в кушанье). Тогда я сказала коменданту, что готова подчиниться всем правилам, но что насчет вина он подал мне прекрасную мысль: употреблять его в кушаньях, какие я, как француженка, умею приготовить. Это очень насмешило старика, хотя он уверял меня, что и в кушаньях запрещено употреблять вино. Наконец я сказала ему, что желаю видеть Ивана Александровича, что не напрасно же я приехала за шесть тысяч верст. Он объяснил, что сделает распоряжение, чтобы привели мне его. В то время без особенного распоряжения коменданта не приводили мужей к женам, и то, чтобы выпросить такое разрешение, надо было представить важную причину.
Вот подписки, которые давали дамы по приезде своем в Читу:
Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь моего мужа, государственного преступника NN. Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то дозволится от коменданта Нерчинских рудников г. генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеписанные, предложенные им, г. комендантом статьи; в противном же случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя законному осуждению. Статьи сии моей обязанности суть следующие:
1. Желая разделить (как выше изъяснено) участь моего мужа, государственного преступника, и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна я отнюдь искать свидания с ним никакими происками и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то от г. коменданта доизволению и токмо в назначенные для того дни, и не чаще как через два дня на третий.
2. Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома г. коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой.
3. Равным образом, не должна я принимать и от него никаких вещей, особливо же писем, записок и никаких бумаг для отсылки их к тем лицам, кому оные будут адресованы или посылаемы.
4. Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем, записок и других бумаг иначе, как токмо через г. коменданта. Равно, если от кого мне или мужу моему через родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее, изъясненное в сем и 3-м пункте, должна я их ему же, г. коменданту, при получении объявлять, если оные не через него будут мне доставлены.
5. То же самое обещаюсь наблюсти и касательно присылки мне и мужу моему вещей, какие бы они ни были, равно и деньги.
6. Из числа вещей моих, при мне находящихся и которым регистр имеется у г. коменданта, я не в праве без ведома его продавать их, дарить кому или уничтожать. Деньгам же моим собственным, оставленным для нужд моих теперь, равно и вперед от коменданта мне доставленным, я обязуюсь вести приходо-расходную книгу и в оную записывать все свои издержки, сохраняя между тем сию книгу в целости; в случае же востребования ее г-м комендантом, оную ему немедленно представлять. Если же окажутся вещи излишние против находящегося у г-на коменданта регистру, которые были мною скрыты, в таком случае как за противно (сего) учиненный поступок подвергаюсь я законному суждению.
Также не должна я никогда мужу моему присылать никаких хмельных напитков, как то: водки, вина, пива, меду, кроме съестных припасов; да и сии доставлять ему через старшего караульного унтер-офицера, а не через людей моих, коим воспрещено личное свидание с мужем моим.
8. Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе, как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера; не говорить с ним ничего излишнего и паче чего-либо не принадлежащего, вообще же иметь с им дозволенный разговор на одном русском языке.
9. Не должна я нанимать себе никаких иных слуг или работников, а довольствоваться только послугами приставленных мне одного мужчины и одной женщины, за которых также ответствую, что они не будут иметь никакого сношения с моим мужем и вообще за их поведение.
10. Наконец, давши таковое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание мое будет назначено, равно и посылать куда-либо слуг моих по произволу моему, без ведома г-на коменданта или, в случае отбытия его, без ведома старшего офицера.
В выполнении сего вышеизъясненного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года.
Копию сверял плац-адъютант штаб-ротмистр Казимирский[76]76
С плац-майором Я. Д. Казимирским у большинства декабристов установились очень дружественные отношения, о чем можно судить по неопубликованным письмам к нему Н. А. Бестужева и по его письмам к Оболенскому («Русск. Стар»., 1901, № 2). Лично знавший его, в конце 1850 гг., М. И. Семевский вспомнил, что это был «добрейший, благороднейшей души человек. Надо было слышать, с каким глубоким уважением и любовью вспоминал он о нравственных качествах декабристов» («Русс. Стар», 1888, № 4, стр. 17).
[Закрыть].
После того как ушел от меня Лепарский, часа через два провели мимо моих окон несколько молодых людей, окруженных солдатами, но на этот раз без оков, так как они шли в баню. На возвратном пути один из них отстал от солдат и, подойдя к моему окну, в котором я открыла форточку, проговорил торопливо, что скоро поведут Ивана Александровича Анненкова. Тогда я поставила на крыльцо человека с приказанием предупредить меня, как только он увидит своего барина, а сама превратилась вся в ожидание. Четверть часа спустя человек вызвал меня, и я увидела Ивана Александровича в старом тулупе, с разорванной подкладкой, с узелком белья, который он нес под мышкою. Подходя к крыльцу, на котором я стояла, он сказал мне: «Pauline, dessends plus vite et donne moi ta main». («Полина, сойди скорее вниз и дай мне руку»). Я сошла поспешно, но один из солдат не дал нам поздороваться, он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад. У меня потемнело в глазах от негодования, я лишилась чувств и, конечно, упала бы, если бы человек не поддержал меня. Вслед за Иваном Александровичем провели между другими Михаила Александровича Фонвизина, бывшего до ссылки генералом. Я все стояла на крыльце, как прикованная. Фонвизин приостановился и спросил о жене своей. Я успела сказать ему, что видела ее и оставила здоровою.
Только на третий день моего приезда привели ко мне Ивана Александровича. Он был чище одет, чем накануне, потому что я успела уже передать в острог несколько платья и белья, но был закован и с трудом носил свои кандалы, поддерживая их. Они были ему коротки и затрудняли каждое движение ногами. Сопровождали его офицер и часовой; последний остался в передней комнате, а офицер ушел и возвратился через два часа. Невозможно описать нашего первого свидания (той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, позабыв все горе и то ужасное положение, в каком находились в эти минуты) (в рукописи эти слова отсутствуют). (Я бросилась на колени и целовала его оковы[77]77
Этот восстановленный по черновой рукописи эпизод совершенно аналогичен тому, о котором рассказывает М. Н.Волконская в своих «Записках». Отсюда очевидна ошибка С. Н. Чернова (в его статье «Жены декабристов в Благодатске», сб. «Тайные общества в России». М., 1925), который выводит героический пафос М. Н. Волконской, между прочим, и на основании подобного же эпизода. Это движение сердца Волконской естественнее объяснить искренним порывом чувства, столь же простым и непосредственным, как и у Анненковой, женщины, совершенно лишенной всяких признаков пафоса и позы.
[Закрыть].)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Свадьба. Костюмы шаферов. Инцидент с Муравьевой. Встречи у тына. Смольянинова. Читинская стража. Огороды. Жены декабристов. Покушение на убийство Анненковой. Отравление Анненкова
Наступил пост, и как Иван Александрович не торопил коменданта Лепарского разрешить нам обвенчаться, но приходилось ждать. Наконец был назначен день нашей свадьбы, а именно 4 апреля 1828 года. Сам Лепарский вызвался быть нашим посаженным отцом, а посаженною матерью была Наталья Дмитриевна Фонвизина, вскоре после меня приехавшая в Читу. Добрейший старик позаботился приготовить образ, которым благословил нас по русскому обычаю, несмотря на то, что сам был католик. Отвергнуть его предложение заменить нам отца я не могла, но образ не приняла. Теперь не могу простить себе такую необдуманную выходку, в которой я много раз потом раскаивалась и которая в то время очень обидела старика. Но я уже сказала, с каким предубеждением все мы смотрели тогда на Лепарского, которого только потом оценили. И мой легкомысленный поступок он так же великодушно простил мне, как прощал многое всем нам, снисходя всегда к нашей молодости и к тому положению, в каком мы находились.
4 апреля 1828 года с утра начались приготовления. Все дамы хлопотали принарядиться, как только это было возможно сделать в Чите, где, впрочем, ничего нельзя было достать, даже свечей не хватало, чтобы осветить церковь прилично торжеству. Тогда Елизавета Петровна Нарышкина употребила восковые свечи, привезенные ею с собою, и освещение вышло очень удачное. Шафера непременно желали быть в белых галстуках, которые я им устроила из батистовых платков и даже накрахмалила воротнички, как следовало для такой церемонии. Экипажей, конечно, ни у кого не было. Лепарский, отъехав в церковь, прислал за мной свою коляску, в которой я и приехала с Натальей Дмитриевной Фонвизиной. Старик встретил нас торжественно у церкви и подал мне руку. Но так как от великого до смешного один шаг, как сказал Наполеон, так тут грустное и веселое смешалось вместе. Произошла путаница, которая всех очень забавляла и долго потом заставляла шутить над стариком. Мы с ним оба, как католики, весьма редко раньше бывали в русской церкви и не знали, как взойти в нее. Между тем народу толпилось пропасть у входа, когда мы подъехали, и пока Лепарский высаживал меня из коляски, мы не заметили с ним, как Наталья Дмитриевна исчезла в толпе и пробралась в церковь, которая, на нашу беду, была двухэтажная. Не знаю почему, старику показалось, что надо идти наверх, между тем лестница была ужасная, а Лепарский был очень тучен, и мы с большим трудом взошли наверх. Там только заметили свою ошибку и должны были спуститься снова вниз. Между тем в церкви все уже собрались и недоумевали, куда я могла пропасть с комендантом. Это происшествие развлекло всех, и когда мы появились, нас весело встретили, особенно шутили наши дамы, которые уже находились в церкви и были смущены тем, что невеста исчезла. Не было только одной из нас, это Александры Григорьевны Муравьевой, которая накануне только получила известие о смерти своей матери, графини Чернышевой[78]78
Графиня Елизавета Петровна Чернышева, мать декабриста, гр. З. Г. Чернышева (1796–1862). Умерла 16 февраля 1828 г
[Закрыть]. Остальные все, Нарышкина, Давыдова, Янтальцева, княгиня Волконская и княгиня Трубецкая, присутствовали при церемонии. (На мне было перколевое платье.)
Веселое настроение исчезло, шутки замолкли, когда привели в оковах жениха и его двух товарищей, Петра Николаевича Свистунова и Александра Михайловича Муравьева, которые были нашими шаферами. Оковы сняли им на паперти. Церемония продолжалась недолго, священник торопился, певчих не было. По окончании церемонии всем трем, т. е. жениху и шаферам, надели снова оковы и отвели в острог[79]79
Любопытно, что нашелся современник, заметивший, что «свадьба, по тогдашнему времени, была пышная, какой Чита никогда не видала» (Старый дьячок. Старина о декабристах Газ. «Сибирь», 1883, № 36, стр. 7). Статья эта была потом перепечатана в ж. «Сибирский Вестник» (1887, № 46)с разъяснением, что автором ее является С. Н. Малков, который, будучи тринадцатилетним мальчиком, исполнял должность дьячка в каземате.
[Закрыть]. Дамы все проводили меня домой. Квартира у меня была очень маленькая, мебель вся состояла из нескольких стульев и сундука, на которых мы кое-как разместились. (Расспросам не было конца, я в первый раз их всех видела и была как-то невольно церемонна с ними. Потом они мне это заметили и просили быть дружественнее.).
Спустя несколько времени плац-адъютант Розенберг привел Ивана Александровича, но не более как на полчаса[80]80
Василий Васильевич Розенберг, поручик, плац-адъютант, потом плац-майор в Чите и Петровском заводе, в отсутствие СР. Лепарского замещавший его в должности коменданта К декабристам он относился крайне благожелательно. М. Н. Волконская впоследствии вспоминала «о благородном и деликатном отношении, которое он выказывал относительно нас Во всем, что касалось нас, он вел себя, как порядочный человек с бесконечным тактом и выдержанностью».(«Труды Гос. ист. музея», II. М., 1926, стр. 50). Он же, будучи в 1836–1837 гг. в отпуску, привез декабристам известие о смерти Пушкина, на отпевании которого он присутствовал.
[Закрыть]. Только на другой день нашей свадьбы удалось нам с Иваном Александровичем посидеть подольше. Его привели ко мне на два часа, и это была большая милость, сделанная комендантом. (Когда отец возвратился в острог, я послала туда пирогов, которые сама делала. Они были не хороши, но ели их с большим аппетитом.) Почти во все время нашего пребывания в Чите заключенных не выпускали из острога, и вначале мужей приводили к женам только в случае серьезной болезни последних, и то на это надо было испросить особенное разрешение коменданта. Мы же имели право ходить в острог на свидание через два дня в третий. Там была назначена маленькая комната, куда приводили к нам мужей в сопровождении дежурного офицера.
На одном из таких свиданий был ужасный случай с А. Г. Муравьевой, которая пришла больная, уставшая и, разговаривая с мужем, опустилась на стул, который стоял тут. Офицеру это не понравилось, и особенно взбесило его то, что она говорила по-французски. Он был, кажется, в нетрезвом виде и под влиянием вина начал говорить грубости, наконец крикнул, схватив А. Г. Муравьеву за руку: «Говори по-русски, и как ты смеешь садиться при мне!» (Несчастный муж вспылил, но что мог он сделать?) Несчастная женщина так перепугалась, что выбежала из комнаты в истерическом припадке. На крыльце в это время стояло несколько молодых людей, в том числе брат Муравьевой, гр. Чернышев, и Иван Александрович Анненков. Все бросились на офицера, Иван Александрович схватил его за воротник и отбросил назад, чтобы дать возможность Муравьевой пройти. Послали за плац-адъютантом, который не замедлил явиться, сменил офицера с дежурства, а молодых людей успокоил. Коменданта в это время не было в Чите, но на другой день он вернулся и тотчас по возвращении своем пошел к Александре Григорьевне, извинился за пьяного офицера и обещал, что вперед дамы не будут подвергаться подобным грубостям, а офицера, как виноватого, от нас перевел. История эта могла кончиться очень печально для заключенных, если бы только Лепарский был другой человек, но этот великодушный старик умел всегда всех успокоить[81]81
Виновником этого происшествия был подпоручик Дубинин. По рассказу Н. В. Басаргина («Записки», стр. 113–115), дело едва не кончилось трагически: «В одну минуту мы на него бросились, схватили его, но он успел уже переступить на крыльцо и, потеряв голову, в припадке бешенства, закричал часовым и караульным у ворот, чтобы они примкнули штыки и шли к нему на помощь. Мы в свою очередь закричали также, чтобы они не смели двигаться с места и что офицер пьяный, сам не знает, что приказывает им. К счастью, они послушались нас, а не офицера, остались равнодушными зрителями и пропустили Муравьеву в ворота».
[Закрыть].
В те дни, когда нельзя было идти в острог, мы ходили к тыну, которым он был окружен. Первое время нас гоняли, но потом привыкли к нам и не обращали внимания. Мы брали с собой ножики и выскабливали в тыне скважинки, сквозь которые можно было говорить, иногда садились у тына, когда попадался под руки какой-нибудь обрубок дерева. Об этих посещениях упоминает князь Александр Иванович Одоевский в своем прекрасном стихотворении, посвященном княгине Волконской:
Когда привезли в Читу Ивана Александровича с его товарищами, острог, в котором они были помещены позднее, тогда отделывался, и потому их поместили в старом, полуразвалившемся здании, где останавливались ранее партии арестантов. Несмотря на то, что здание это было полусгнившее, а зима была жестокая, они должны были однако ж провести там всю вторую половину зимы, так как другого помещения не было. Спали они на нарах, и первое время ни у кого не было ни постели, ни белья (и в углу стояла необходимая кадка). Тогда нашлась в Чите одна добрая душа, которая, сколько могла, прибегала на помощь заключенным. Это была Фелицата Осиповна Смольянинова, жена начальника рудников, женщина, не получившая образования, но от природы одаренная чрезвычайно благородным сердцем и необыкновенно твердым характером[83]83
Смольянинова была побочной дочерью И. В. Якобия, деда Анненкова, чем, отчасти, могло объясняться ее необычайно теплое отношение к Анненковым. Впрочем, так же тепло относилась она и к другим декабристам, о чем свидетельствуют как их мемуары, так и неопубликованные письма к ней (в собрании ее бумаг в Гос. публичной б-ке). Для иллюстрации приводим письмо Ф. Б Вольфа:
«Милостивая государыня Фелицата Осиповна!
Имея честь поздравить вас с праздником, днем вашего ангела, покорнейше вас прошу принять прилагаемую у сего безделицу в знак моего глубочайшего почтения и чувства теплейшей благодарности за ласки и драгоценное для меня ваше расположение, которое никогда не изгладится из моей памяти.
Фердинанд Вольф».
(Петровский завод).
Ср. письма к ней П. Е. Анненковой и отзыв II. А. Анненкова.
[Закрыть]. (Она принимала самое горячее участие в судьбе узников и понимала их дело, благородные намерения и восторженные мысли.) Она была способна понимать самые возвышенные мысли и принимала живейшее участие во всех декабристах, но Иваном Александровичем она особенно интересовалась, потому что он был внук Якобия, наместника Сибири, которого Смольянинова помнила и к которому сохранила беспредельную преданность. (Говорили о ней, что она дочь Якобия.) Для меня она была самою нежною и заботливою матерью, мы просиживали вместе по целым часам, несмотря на то, что не могли говорить ни на каком языке, так как она не знала французского, а я не выучилась еще в то время говорить по-русски. Не знаю каким образом, только мы отлично понимали друг друга. Фелицата Осиповна позаботилась прислать Ивану Александровичу тюфяк и подушку, без которых не совсем было хорошо спать на нарах, потом прислала белья, в котором он нуждался до моего приезда, и очень часто присылала в острог разную провизию, особенно пирогов, которые в Сибири делают в совершенстве. (Когда приехал Лепарский, он осматривал их всех, женатым оставлял кольца, но отец твой носил кольцо мое на цепочке с крестом. Лепарский спросил его, женат ли он, и когда узнал, что нет, то просил отдать кольцо. Отец твой отдал, но (рассказывал мне эту сцену сам старик) не мог удержаться и заплакал. Лепарский отдал ему кольцо.)
Между тем осужденные все прибывали, и помещение становилось невыносимо тесным. Наконец к осени 1827 года был окончен временный острог, который был назначен для них исключительно, но и там было не много лучше. До семидесяти человек должны были разместиться в четырех комнатах. Спать приходилось также на нарах, где каждому было отведено очень немного места, так что надо было очень осторожно двигаться, чтобы не задевать соседа. Шум от оков был невыносимый (в каземате было темно, пороги брались подчас ощупью). Но молодость, здоровье, а главное дружба, которая связывала всех, помогали переносить невзгоды. Оковы очень стесняли узников, казенные были очень тяжелы и, главное, коротки, что особенно для Ивана Александровича было очень чувствительно, так как он был высокого роста. Тогда я придумала заказать другие оковы, легче, и цепи длиннее. Андрей мой угостил кузнеца, и оковы были живо сделаны. Их надели Ивану Александровичу, конечно, тайком и тоже с помощью угощения, а казенные я спрятала у себя и возвратила, когда оковы были сняты с узников, а свои сохранила на память. Из них впоследствии было сделано много колец на память и несколько браслетов[84]84
Оковы были сняты еще в бытность декабристов в Чите, в сентябре 1828 г., т. е. вскоре после приезда Анненковой.
[Закрыть].
Стража в Чите состояла из инвалидов, и часто нам приходилось сносить дерзости этих солдат, несмотря на то, что комендант очень строго взыскивал с них за малейшую грубость. Сами заключенные им охотно прощали, сознавая, что они это делали по глупости своей. Гораздо было чувствительнее и обиднее, когда из офицеров попадались такие, которые превратно понимали свои обязанности и позволяли себе грубые выходки, желая, вероятно, выслужиться или думая, что исполняют свой долг, так как из Петербурга, кажется, если не ошибаюсь, было приказание говорить «ты» заключенным.
Таким образом Иван Александрович был однажды выведен из терпения одним старым капитаном, который позволил себе сказать ему: «Открой твой чемодан». На что Иван Александрович отвечал ему: «Открои сам». Потом этот капитан сознался мне, что жестоко струсил, когда Иван Александрович отвечал ему, – так он был страшен в эту минуту от негодования. Я была в милости у этого капитана за то, что сравнила его однажды с Наполеоном I. За такой комплимент он приводил ко мне Ивана Александровича раньше других и приходил за ним на полчаса позднее. Это, конечно, служит доказательством того, что злобы на нас эти люди никакой не питали.
По приезде в Читу все дамы жили на квартирах, которые нанимали у местных жителей, а потом мы вздумали строить себе дома, и решительно не понимаю, почему комендант не воспротивился этому, так как ему было известно, что в Петровском заводе было назначено выстроить тюремный замок для помещения декабристов. Хотя, конечно, дома паши, выстроенные вроде крестьянских изб, не особенно дорого стоили, но все-таки это была напрасная трата денег, так как мы оставались в Чите только три с половиной года, что не могло не быть известно заранее коменданту.
Местоположение в Чите восхитительное, климат самый благодатный, земля чрезвычайно плодородная. Между тем когда мы туда приехали, никто из жителей не думал пользоваться всеми этими дарами природы, никто не сеял, не садил и не имел даже малейшего понятия о каких бы то ни было овощах. Это заставило меня заняться огородом, который я развела около своего домика. Тут неподалеку была река, и с северной стороны огород был защищен горой. При таких условиях овощи мои достигли изумительных размеров. Растительность по всей Сибири поистине удивительная, и особенно это нас поражало в Чите. Когда настала осень и овощи созрели, я послала солдата, который служил у меня и находился при огороде, принести мне кочан капусты. Он срубил два и не мог их донести, так они были тяжелы, пришлось привезти эти два кочана в телеге. Я из любопытства приказала свесить их, и оказалось в двух кочанах 2 пуда 1 фунт весу. Мне некуда было девать все, что собрали в огороде, и я завалила овощами целую комнату в моем новом доме. Трудно себе представить, каких размеров были эти овощи: свекла была по 20 фунтов, репа – по 18 ф., картофель – по 9 ф., морковь – по 8 ф., (редька – 32 ф.). Конечно, мы выбирали самые крупные, но все-таки я уверена, что нигде никогда не росло ничего подобного. Овощи всем нам очень пригодились в продолжение зимы. Потом и другие занялись огородами. (Но на горе не так росло все. Там был у меня маленький садик с цветами, но в ночь со 2-го на 3 августа все цветы сделались черными от мороза, а день перед этим был нестерпимо жаркий. Когда я утром увидела сад, я думала, что мне облили все горячей водой, и человек насилу растолковал мне, что это случилось от мороза.
