Текст книги "Наваждение – книга 1"

Автор книги: Пола Вольски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Они дождались их, когда уже смеркалось и Дунулас в сопровождении супруги вышел на балкон банкетного зала, чтобы обратиться к собравшимся. Лицо его было бледным и изможденным, вокруг глаз залегли темные круги, казалось, он до смерти устал. Но его манеры, как всегда, оставались мягкими и уравновешенными. Король огласил результаты долгого совещания. В толпе воцарилась абсолютная тишина, казалось, горожане перестали дышать. Высокий приглушенный голос короля был отчетливо слышен тысячам людей. Он перечислил различные реформы, на которые дал согласие, закончив кратким описанием предполагаемой конституции, ратификация которой в ближайшее время предоставит всем новые свободы. По мере того как он говорил, сумерки сгущались, переходя от бледно-лилового к угольно-черному оттенку. Засияли фонари и канделябры Бевиэра. Теплый свет золотил поднятые вверх восхищенные лица.

Король закончил свое обращение к народу и стоял, глядя сверху на людей с надеждой и ожиданием ребенка, рассчитывающего на похвалу. Еще секунда напряженного молчания – и толпа разразилась бешеными криками радости и аплодисментами. Тревога короля улеглась. Его усталое лицо снова разгладилось, и он взглянул на королеву, стоявшую рядом, словно желая подсказать ей что-то. Лаллазай склонила голову, принимая одобрение горожан. Она даже изобразила слабое подобие улыбки, но ее нервные маленькие руки, погруженные в складки юбки, были напряжены, костяшки пальцев побелели.

Может быть, радости Лаллазай и не хватало убедительности, но толпа этого не заметила. Восторженные выкрики и аплодисменты продолжались, а король и королева, устав улыбаться и кланяться, покинули балкон. Начались счастливые рыдания, пляски, прыжки и пение. Изъявление чувств продолжалось около часа. Наступала ночь. Люди, находившиеся здесь уже много часов подряд, устали и проголодались. Теперь, когда их требования были удовлетворены, они, довольные победой, хотели домой. Бурное веселье улеглось, но воцарившаяся атмосфера веселого братства находила выход в пении, смехе, шутках и возне. Постепенно горожане начали расходиться. Толпа редела медленно. Наконец, к десяти часам вечера территория дворца практически опустела. Однако ушли не все. Некоторые стойкие фанатики еще бродили там и сям, тесно сбиваясь в группы, разбросанные по лужайке. Несколько сотен людей еще ожидали неизвестно чего на площади Дунуласа. Довольно много осталось их и в самом дворце, якобы для продолжения переговоров.

Реальное положение вещей было таково, что король явно утратил свои позиции, и это обстоятельство предотвращало опасность нападения со стороны Возвышенных или военного вторжения. Соображения самозащиты требовали присутствия патриотов в Бевиэре, поскольку обеспечить добытые свободы и привилегии могла лишь власть над королевской персоной. Только невысказанная угроза королю способна была удержать армию от выступления. Неприятно, разумеется, что приходится быть непочтительными и запирать короля и королеву в их апартаментах. Страна и внешний мир не должны узнать, что их величества – узники, жертвы собственных мятежных подданных. Нельзя, чтобы шерринцев сочли варварами, и все же короля надо стеречь, как драгоценный клад. Позже, возможно, довольно скоро, когда конституция будет составлена и Дунулас поставит под ней подпись и печать, ему можно будет доверять и ослабить бдительность. Пока же король и королева должны принимать подобающие им почести в бевиэрском заточении под непрестанным наблюдением пронзительных глаз патриотов.

При таких обстоятельствах официальный, построенный на соблюдении строгой иерархии королевский двор вряд ли мог жить по-прежнему. Присутствие придворных оказалось излишним – по сути, даже нежелательным. Зачем, в самом деле, предоставлять сотням Возвышенных такую превосходную возможность собираться, обмениваться сведениями, замышлять заговоры и строить дьявольские козни? Зачем терпеть их безмолвное ледяное презрение? Зачем их кормить? Лучше, да и безопасней послать всех этих господ, их женщин и лакеев-подлипал собирать вещи. Выдворить их отсюда, разделить, ограничить их право путешествовать и собираться вместе – и тем самым исключить для Возвышенных любую возможность организовать сопротивление. Таково было решение патриотов-захватчиков.

На следующий день после королевского обращения начался процесс по очищению дворца от нежелательных элементов. Дунуласу и Лаллазай позволили составить краткие списки незаменимых членов свиты. Кроме того, поощрялось и предполагалось присутствие при дворе некоторых больших вельмож, чья власть, богатство или популярность могли представлять угрозу и которые оказывались тем самым под домашним арестом. Первым среди них был назван его высочество Феронт. Большинство прочих сочли излишними. К середине дня изумленные, взбешенные Возвышенные уже получили приказ освободить Бевиэр без всяких проволочек. Во дворце началась бешеная суета. В течение нескольких часов не иссякал поток карет с гербами, до отказа набитых коробками и поспешно увязанными узлами, с восседающими в них людьми в рваных шелковых одеяниях. Кареты катились по длинной, усыпанной белым гравием подъездной аллее, мимо групп горожан, осыпавших их владельцев насмешками, через ворота за пределы королевской территории.

Фрейлины Чести не оказались незаменимыми. Ранним вечером все двенадцать получили уведомление о выселении из дворца. Поскольку они были очень молодые, хорошенькие и безобидные, им дали на сборы целую ночь. Все последующие часы двенадцать горничных лихорадочно сортировали вещи, складывали и паковали, пока их хозяйки отчаянно искали средства передвижения. К утру все чудесным образом устроилось. Плачущие фрейлины простились с плачущей королевой и друг с другом, поклялись в вечной дружбе, обещали писать и приезжать, и каждая отправилась своей дорогой, почти искренне отрицая значительность разлуки.

Некоторые возвращались в свои унылые провинции, и все их очень жалели. Самые удачливые оставались в Шеррине. Элистэ относилась к последней категории. Ей удалось одолжить у маркиза во Ль„ в'Ольяра шикарный, желтый с черным, экипаж, который величественно покатил по многолюдным улицам к долу ее бабушки. Кэрт всхлипывала на протяжении всего короткого путешествия, но у Элистэ глаза были сухи. Это изгнание, уговаривала она себя, всего лишь случайность. Без сомнения, безумие скоро кончится само собой и через несколько дней она снова будет во дворце. Ну, самое большее – через несколько недель…

Шеррин кипел, как котел. Казалось, сердце каждого жителя загоралось энтузиазмом при известии о великом вторжении в Бевиэр и беспримерной победе народа. Повсюду горожане собирались в группы, чтобы восхищаться, радоваться и прежде всего разговаривать. Не было ни одного человека – от самого богатого купца до последнего золотушного попрошайки Лишая, – у которого не имелось бы собственного мнения. Всевозможные варианты предполагаемых реформ тщательно и неторопливо разбирались на рынках, в тавернах, в политических клубах, салонах, кондитерских, кофейнях. Каждая теория, даже самая нелепая, каждое предположение, даже самое невыполнимое, находили себе приверженцев. Однако некоторые вопросы практического порядка требовали неотложного решения, и наиболее важный из них – учреждение Конституционного Конгресса.

В нем должны быть представлены все провинции Вонара – с этим никто не спорил. Но сколько нужно депутатов? Как их выбирать и кто будет выбирать? Надо ли представлять все провинции равным числом депутатов, и если да, то значит крошечный захолустный Во Гране получит столько же голосов, сколько и перенаселенная Совань. Или лучше это сделать пропорционально численности населения? Но тогда, единодушно утверждали пуристы, необходимо устанавливать жесткий и болезненный ценз, а на это потребуются долгие месяцы тяжких усилий. Должны ли бывшие серфы, пусть и отпущенные на свободу, пользоваться правами полноценных граждан и быть представленными в Конгрессе? Способны ли освобожденные серфы реализовать право быть депутатами, или эта затея окажется на грани абсурда? И разве город Шеррин, столица и сердце страны, население которого равняется населению некоторых малых провинций, не заслуживает собственных представителей?

Все эти вопросы были столь разнообразны, что каждое новое рассуждение рождало новые проблемы в геометрической прогрессии, которой, казалось, нет предела. Обсуждения – веселые, назидательные и язвительные – тянулись днями и ночами. Но вот над всеми этими конфликтующими мнениями взмыли, подобно сигнальной ракете, два голоса. Оба раздались из Восьмого округа, но их географическая близость входила в противоречие с огромной философской дистанцией, их разделявшей.

Дом номер 11 в Утином ряду был местом оживленным и бойким. Здесь, в жилище Бюлода, Шорви Нирьен закреплял на бумаге свое видение жизни. Мощным потоком шли отсюда его статьи, брошюры, трактаты. Здесь он совещался с нирьенистами, здесь произносил речи и завоевывал новых приверженцев, чья жизнь отныне и впредь несла отпечаток его личности. А теперь, впервые в жизни, он мог выражать свои мысли публично, не опасаясь за последствия. Услужливый король возвел в ранг закона многие идеи, которые Нирьен отстаивал годами, так что прежние обвинения в его адрес – измена и подстрекательство к бунту – попросту отпали. Теперь Нирьена не преследовали, он мог говорить что хотел, и каждый мог слушать его и свободно судить об услышанном. Поэтому гостиная в доме номер 11 всегда бывала переполнена. Жаждущие знаний приходили, уходили, сменяя друг друга, и нирьенистские убеждения распространялись отсюда по городу и по всей стране.

Свободу теперь получил и Уисс в'Алёр. По сути дела, его «Сетования Джумаля, соседа вашего» выходили без перерыва многие месяцы, и сейчас газета была известна и в провинциях, и в столице, а ее издатель стал знаменит не только в стране, но и за ее пределами. По сути дела, речи и митинги продолжались, и экспроприационисты маршировали по улицам, расписывая алыми ромбами весь город и вселяя трепет в жандармов. Уиссу не удалось заткнуть рот, и, к его вящему удовольствию, голос его был слышен повсюду, но теперь обстоятельства изменились. Наконец-то начали трясти короля, а с ним и всех кровососов Возвышенных. Государственный контроль ослаб, и обветшавшая социальная структура, прогнившая насквозь, разваливалась на глазах. Экспроприация была неминуема, так что пусть дрожат тираны. С другой стороны, истинным патриотам бояться нечего – Уисс в'Алёр с ними, он вдохновит и поведет их.

Пока теоретики занимались интеллектуальными битвами, наиболее практичные из горожан переходили к действию. Многие уже позаботились об оружии, но сокровищница столичного Арсенала пока оставалась в неприкосновенности, и эту оплошность надлежало немедленно исправить. Бытовало мнение, что нынешняя покладистость его величества – чистой воды уловка, его великие посулы эфемерны, как утренний туман, и рассеются с первыми лучами солнца, – и если это так, то король увидит, что весь город поднимется против него. Как только Возвышенные с позором покинули Бевиэр, решительно настроенная толпа простолюдинов обступила Арсенал.

Большая дверь была накрепко заперта. Здание никем не охранялось, так как сторожа давно покинули помещение Арсенала. Быстро справившись с дверью, нападавшие ворвались внутрь и завладели мушкетами и карабинами, патронами к ним и бочонками с порохом. Не столько полезной, сколько любопытной показалась им обширная коллекция старинного оружия. Там нашлись неуклюжие старые аркебузы, ружья с фитильным замком, колесные затворы, здорово их насмешившие. Еще более древними и громоздкими были пики, булавы, топоры и доспехи. Кроме того, там хранились разнообразные мечи и кинжалы, некоторые с замечательными украшениями, представлявшие огромную ценность. Все эти сокровища были тут же расхватаны алчущими руками. Однако самое большое чудо не стало легкой добычей.

Его обнаружили в подвалах. Там, под Арсеналом, в полумраке ниш, находились три великие Оцепенелости – три махины, последние из чудодейственных машин, некогда наделенных чувствительностью благодаря Чарам их Возвышенных творцов. Теперь они стояли неподвижные, запыленные, в них невозможно было уловить признаков жизни, но они все еще производили впечатление и даже устрашали своей величиной, сложностью и загадочностью.

Первая из трех машин являла собой большой серебристый силуэт двухголового змея. Судя по ее конструкции, машина когда-то была подвижной и маневренной. Ее крупное и изящное тело, покрытое мелко выделанными чешуйками, имело восемнадцать длинных тонких ножек, лишенных суставов, которые изгибались и складывались, как проволока. Спереди и сзади тело сужалось, переходя в элегантную, продолговатую, состоявшую из нескольких частей шею, каждая из которых заканчивалась конической головкой с рыльцем. У этих серебряных хоботков на конце имелось неприметное круглое отверстие. Табличка, повешенная на одну из шей, гласила: «Заза».

Второе устройство удивительным образом напоминало насекомого: шесть суставчатых ножек, маленькая головка с усиками-антеннами и припавшее к земле овальное выпуклое тело, которое, если его отполировать, дало бы яркое свечение. Головку почти не было видно за двумя выступающими вперед фасеточными глазами золотого цвета. Глаза размером поменьше, словно алмазы, там и сям украшали тело. Золотая табличка, тоже аккуратно окруженная глазами, содержала выгравированную надпись: «Нану».

Третья машина, совсем не похожая на две первые, массивная, явно неподвижная, была чем-то вроде возвышающегося свинцового шкафа и по форме напоминала гроб, увенчанный немыслимым переплетением стержней, проволок, спиралей, стеклянных и металлических деталей в виде солнца с расходящимися лучами, и из всего этого, как большие черные рога, торчала пара прямых штырей, заостренных, как игла. Кто-то, набравшись храбрости, попытался открыть этот шкаф, но оказалось, что это не так просто. На железной табличке внизу устройства было написано: «Кокотта».

Эти три Оцепенелости, хотя и казались бесполезными, привлекали внимание. Каждый спустился в подвал поглазеть на них, подивиться их зловещей странности, насладиться сверхъестественным трепетом восторга и непреодолимого ужаса. Всех мучил вопрос о назначении и действии этих механизмов. Гипотез выдвигалось множество, но ни одну из них нельзя было проверить, и в конце концов горожане покинули подвал Арсенала, так и оставшись в неведении.

13

«Скучно. Скучно. Невообразимо скучно». Пристроив локти на подоконник, Элистэ выглянула из окна на проспект Парабо, где вдоль фасада городского дома Цераленн во Рувиньяк прогуливались какие-то потертые, но самодовольные личности вперемежку с полноправными благопристойными обитателями квартала. Окно спальни было открыто, потому что снова пришла весна, наполняя воздух восхитительными ароматами. Эта приятная погода, которая прежде привела бы Элистэ в состояние блаженства после долгой и надоедливой зимы, теперь производила обратное действие, ибо смена времен года неизбежно напоминала о неумолимом беге времени.

– Скучно и тошно. Пусто и тускло. Противно и уныло. Досада и надсада. Докука и…

– Неужели так плохо, госпожа? – перебила ее Кэрт.

– Плохо, плохо! Так уныло, словно я опять в Дерривале.

– Ох, чтоб меня! Мы ведь не вернемся туда, госпожа? – В последнее время Кэрт переняла у своей хозяйки модное презрение ко всему провинциальному.

– Не волнуйся. Мы не могли бы туда отправиться, даже если бы захотели, – у нас нет разрешения. Вот наглость! – Элистэ качнула головой, выражая собственное презрение к чиновникам-плебеям из могущественного Комитета Народного Благоденствия, которые собирались наложить ограничения на передвижения Возвышенных. Они были невыносимы, эти выскочки депутаты, а худшие среди них – экспроприационисты, составляли большинство в Комитете. Их административные функции в поразительно короткий период вдруг настолько расширились, что охватили всю жизнь Вонара. Было принято множество постановлений, направленных на то, чтобы подчинить себе и унизить бывших хозяев. Хотя эти законы якобы имели целью «обеспечить народное благоденствие и гарантировать защиту всех граждан», истинным их назначением была месть, прямая и неприкрытая. При этом многие Возвышенные предпочитали иметь дело с самыми фанатичными из приверженцев Уисса в'Алёра, которые, по крайней мере, не прятали свою ненависть, чем терпеть ханжеское лицемерие самозваных патриотов, с их слащавыми банальностями, скрывавшими корыстолюбие и недоброжелательность. Конституционный Конгресс

– нелепость. Комитет Народного Благоденствия – полное неприличие, и выносить их можно было только ввиду их недолговечности.

– Долго это? – простонала вдруг Элистэ. – Долго?

– Ну, пожалуй, уже месяцев шесть прошло, госпожа, – с готовностью ответила Кэрт. – Было как раз время урожая, когда нас выставили из дворца. Потом началась зима, и народ кидал снежки с камнями внутри, чтобы бить стекла в окнах и пугать лошадей, а теперь…

– Я это знаю! Я спрашиваю, долго ли еще продлится этот бред? Когда же мир опять станет нормальным?

– Что значит нормальным, госпожа? Вы думаете, все будет, как раньше?

– Разумеется, будет! Ну… почти. – Элистэ призадумалась. Даже самые оптимистичные из Возвышенных не рисковали утверждать, что когда-нибудь псе вернется на круги своя. Дело решила отмена привилегий – отныне Возвышенные должны были платить те же налоги и разнообразные пошлины, что раньше являлось уделом людишек рангом помельче. Далеко идущие последствия этого декрета Элистэ пока не слишком осознавала – она редко затрудняла себя малоинтересными финансовыми соображениями. Ее семья и семьи друзей, владевшие достаточными состояниями, без труда выплатят новые налоги, а только это и было важно. Разумеется, это оскорбительно, но данными неудобствами можно пренебречь. Гораздо страшнее казалась ей потеря древних прав сеньоров, а кое-какие из этих прав были довольно-таки затейливы. Самой важной и осязаемой переменой являлось освобождение серфов. Да ведь даже Кэрт теперь свободна, хотя по ее виду нельзя было понять, знает она об этом или нет, или, может, отвергает свою свободу, что как нельзя более свидетельствовало бы о ее здравомыслии. Ведь так называемым свободным серфам некуда идти и нечем заняться, кроме как продолжать свой труд в поместье сеньора, где проверенные временем взаимные обязательства серфа и господина были упразднены и заменены. Но чем же? Надобность в крестьянском труде не отпала, а вот вознаграждения за него – защиты, заботы, щедрости Возвышенных – крестьяне лишились. Эти «освобожденные» серфы попросту пренебрегли своим величайшим преимуществом в обмен на иллюзорную свободу, которая ни на что не могла им сгодиться. В этом смысле, и правда, переменилось немногое. Вероятно, Дреф сын-Цино, где бы он сейчас ни находился, не согласился бы с ней, и напрасно. Однажды, возможно, совсем скоро, думала Элистэ, они поймут масштабы своей ошибки, и если не будут чересчур уж тупы, упрямы и заморочены красноречием экспров, то по доброй воле захотят вернуться к прежней жизни – устоявшейся и правильной. А пока вокруг царили хаос, глупость и утомительная нелепость.

– Приведется ли нам когда еще есть барашка из Во Гранса, госпожа? – спросила Карт. – И этот голубой сыр из Жерюндии? И пить славный фабекский сидр? Я бы продала собственные волосы за кувшинчик домашнего сидра, клянусь, что продала бы.

– Ну раз так, то я куплю их на парик и накладку для волос, – улыбнулась Элистэ. – У нас ведь волосы одного цвета. Но я не думаю, что тебе надо так далеко заходить.

После вторжения в Бевиэр во всех провинциях, кроме Совани, начались столкновения. Крестьяне Вонара, вдохновленные успехами своих шерринских собратьев, жгли поместья и замки, где хранились записи их долгов и повинностей. Провинциальные Возвышенные, рьяно защищавшие свою собственность и традиционный уклад жизни, предприняли контратаку. Воззвание короля об освобождении серфов они игнорировали с самого начала, и серфы остались прикованы к поместьям хозяев. Судебные исполнители, управляющие и сборщики налогов при поддержке вооруженных наемников по-прежнему в течение некоторого времени взимали обычные поборы. Не признавались и ущемления по части привилегий, и даже время от времени составлялись заговоры, имевшие целью нападение на Шеррин, освобождение короля и подавление бунта одним крепким ударом. Однако вскоре по стране расползлись слухи, подтверждающие бессилие Чар Возвышенных, и на них не замедлила последовать реакция со стороны черни. Почти немедленно образовались разнообразные местные лиги Комитетов Патриотов-Защитников, насчитывавшие большое число участников, и роялистская оппозиция была быстро подавлена. Теперь же, шесть месяцев спустя, поражение сеньоров казалось очевидным. Их открытое сопротивление ограничивалось провинцией Фабек, несколькими областями Во Гранса и Оссадскими горами, которыми владели самые могущественные творцы наваждений общины Божениль. Страна находилась в руках патриотов, чувствующих себя все более уверенно, и депутаты Конституционного Конгресса, числом в триста пятьдесят человек, выбранные в примерном соответствии с численностью населения и по-разному в разных провинциях, по собственному усмотрению были вольны отправиться в Шеррин, собираться в Старой Ратуше, отремонтированной и переделанной для их надобностей, и там продолжать заниматься будущим страны. И все бы хорошо, но шерринцам, а в особенности привыкшим к роскоши Возвышенным, трудно было переносить нехватку разных товаров и лишения, связанные с беспорядками в провинции. Продуктов оставалось мало, и даже Возвышенным пришлось свыкнуться с ржаным хлебом вместо белого, а еще город был просто залит вином, которое слегка припахивало серой. Не хватало топлива, и к тому же оно было плохого качества. Трудно стало добыть тонкие ткани, кожаные изделия, духи, а импортные услады жизни – первосортный чай, кофе, шоколад, табак – и вовсе сделались недоступными ввиду возросшей нервозности соседей, ведших торговлю с Вонаром. Бедняки, разумеется, продолжали по-прежнему голодать – собственно, даже пуще прежнего. Их предполагаемая победа нимало не улучшила их материального положения, и эта истина доставляла изрядное саркастическое удовлетворение исполненным презрения Возвышенным.

– А сможем мы снова ездить, куда захотим, госпожа? – настойчиво спросила Кэрт. – Будет ли простой народ на улицах снова почтителен с нами? Станете ли вы опять фрейлиной Чести?

– Разумеется, – с твердой уверенностью ответила Элистэ, поскольку ей требовалось убедить в этом самое себя. – И думаю, теперь уже совсем скоро.

– А я так рассуждаю, что не очень-то скоро. Я уж сыта по горло всеми этими беспорядками, руганью, воплями и визгами, тычками и толчками, неразберихой и бранными словами. Хочу, чтобы все успокоилось, хочу обратно во дворец. Госпожа, помните, как там полы блестели – как замерзший пруд? А помните все эти свечи – они так хорошо пахли! И повсюду зеркала, видишь, как входишь и идешь… А уж еда…

– И музыка день и ночь. И танцы. Элегантность, изящество, учтивость… – Элистэ протяжно вздохнула, совсем позабыв о своем прежнем раздражении мертвенностью и искусственностью придворной жизни. – И кавалеры…

– С цветами и конфетами, подарками и записочками, которые все время носили туда-сюда. Помните его высочество Феронта, госпожа? Сколько он вам всякого присылал, а вы все возвращали, кроме серебряного медальона. Вот это был человек, который знал, чего хотел, и шел напролом! Не какой-нибудь слюнтяй.

– Да, помню. – Но тон Элистэ не располагал к продолжению, разговора. Она так и не собралась с духом, чтобы рассказать горничной о той сцене в апартаментах герцога.

– А как вы думаете, что случилось с его высочеством, госпожа?

– Все еще содержится в Бевиэре, я думаю.

– Должно быть, тяжко такому благородному господину, как он, оказаться в клетке.

– Не тяжелей, чем мне оказаться в клетке здесь. – Элистэ нетерпеливо ударила по подоконнику.

– О, но ведь это совсем не то же самое. Вы же вольны разгуливать по городу.

– Не вполне. Бабушка не выпускает меня. Боится, что меня забросают на улице камнями, или голодающие крестьяне сварят меня в масле и съедят, или еще что-нибудь в этом роде. А ведь произносила пышные речи, что не позволит страху управлять собой.

– Да, госпожа, но, по правде сказать, я слышала такие истории, от которых прямо мороз по коже.

– Подумаешь, истории!

Этот бесплодный разговор был прерван появлением Аврелии, вбежавшей в комнату, даже не соизволив постучать. Упрек замер на губах Элистэ, когда она увидела лицо кузины – разгоряченное, взволнованное, глаза блестят. Ее гладкие розовые щеки странно контрастировали с модными разводами небесно-голубого цвета, которыми кузина украсила свои темные кудряшки две недели назад по случаю пятнадцатилетия. Ногти Аврелии тоже были выкрашены в подходящий голубой оттенок. С руки свешивалась какая-то грубая длинная ткань коричневого цвета. На ней было неожиданно простое платье и уличные туфли без каблуков, – а Аврелия никогда по своей воле не ходила пешком.

Что-то явно происходило.

– Кузина, а вот угадай! У меня секрет, большущий секрет. Никогда не отгадаешь! – объявила Аврелия. – Ну же, отгадывай.

– Не имею ни малейшего представления, о чем речь.

– Нет, ну это же вовсе не так трудно! Разве по моим глазам не видно? Разве они не зеркало моей души? Они кричат о моей тайне всему миру, и теперь я точно погибла! Ну же, кузина, только посмотри мне в глаза, и все узнаешь. Ну, только один раз попробуй!

Элистэ нехотя повиновалась.

– Нет, я не могу отгадать. Зря ты думаешь, что глаза тебя выдают.

– Фи, кузина! Ты просто не хочешь видеть. Ну хорошо, ты вынудила меня сделать признание, что, несомненно, с самого начала входило в твои планы, и я непременно умру от стыда, но все же скажу. Кузина, это случилось наконец, и я всегда знала, что так будет. Это – неизбежность для моей бурной и страстной натуры, и теперь это обрушилось на меня, и я сражена, повержена, полностью покорилась чувству. Кузина Элистэ… я влюблена!

– Что ж… э-э… даже не знаю, что и сказать.

– Ничего не говори, кузина. Слова неспособны выразить мою любовь, это непередаваемое страдание и радость.

– Понятно. Это своего рода сюрприз. Что ж… И в кого ты влюблена?

– В Байеля во Клариво, старшего сына виконта во Клариво. У них самый большой дом на проспекте Парабо. Тот, что с трехэтажными верандами. Байелю

– правда, у него замечательное имя? – семнадцать лет, прекрасный возраст! Слуги говорят, что весь прошлый год он провел за границей, путешествовал для завершения образования, но теперь вернулся и останется.

– Что ж, это не так плохо. По крайней мере, он тебе ровня. А где же ты с ним познакомилась?

– Я… еще пока с ним незнакома. Я видела из окна, как он проходит туда и обратно. Но мне этого было достаточно, чтобы понять, что он задумчив и молчалив, но иногда бывает безрассуден, склонен к грусти, но вспыльчив, горд и страстен – короче говоря, он такой, как и я. Все это я прочитала на его лице – а оно невероятно красивое и благородное.

– Понимаю. А ты рассказала об этом бабушке?

– Нет! Я не выдержу ее расспросов, насмешек и критики. Она ведь скажет, что я еще молода, чтобы стремиться к счастью, но что такое возраст? Все дело в душе, правда ведь? А моя душа родилась старой.

– Все же тебе стоит сказать ей… Может быть, она захочет представить вас друг другу.

– Ей – не могу. Бабуля желает мне добра и, безусловно, знает свет, но она от рождения лишена склонности к нежным чувствам. Поэтому я лелеяла свою любовь в молчании. Порой мне казалось, что эта тайна разрывает меня изнутри, но я все равно хранила молчание.

– В самом деле? И как долго?

– Вот уже четыре дня.

– Четыре дня. То есть страсть разгорелась в конце прошлой недели, как раз когда ты говорила мне, что тебе скучно и у тебя плохое настроение.

– Кузина, я была близка к отчаянию. Жизнь казалась мне мертвой пустыней. И вот, когда все кругом представлялось в черных красках, судьба направила мой взгляд на улицу под моим окном, и я увидела… его. Он шел один – самый красивый юноша их всех, что мне встречались, – и тут же мое сердце как огнем загорелось, весь мир преобразился. Ах, разве любит тот, кто не полюбил с первого взгляда! Только взглянула на него – и уже погибла!

– Да, у тебя все быстро. Послушай, Аврелия, я понимаю твои чувства, но в самом деле считаю, что лучше сообщить бабушке. Иначе, подумай только, ты можешь так и не познакомиться со своим Байелем.

– Нет, я с ним познакомлюсь. – Аврелия уверенно тряхнула головкой. – В таких делах я не полагаюсь на случай. Разве я жертва на алтаре Судьбы? Я встречусь с ним. Встречусь сегодня же.

– О чем ты говоришь? – встревожилась Элистэ. Глаза ее юной кузины светились беспокойным фанатизмом.

– Каждый день, примерно в это время, мой Байель проходит по проспекту Парабо. Я не знаю, куда он идет, но сегодня я это открою. Пойду за ним и по дороге что-нибудь придумаю, чтобы представиться ему. А потом пусть распоряжается судьба.

– Смешная девочка! Ничего подобного ты не сделаешь. Не собираешься же ты бегать за мальчиком, который не имеет понятия о твоем существовании?

– Так будет иметь! Он меня заметит! – У Аврелии был очень решительный вид.

– Берегись, а то выставишь себя на посмешище. Где твоя скромность, твое достоинство?

– А зачем они мне? Есть вещи поважнее. Я обязана думать о будущем. Мне пятнадцать лет, я женщина. Время летит. Я не хочу проснуться однажды и обнаружить, что мне уже восемнадцать, я увядаю, одинока и неустроена в жизни, мечты развеялись – и все потому, что я упустила шанс. Вот уж этого мне не надо!

Элистэ почувствовала, как к ее щекам приливает сердитый румянец. День ее собственного восемнадцатилетия, мирно отпразднованный в бабушкином доме, привел ее в угнетенное состояние. Были щедрые подарки, поздравления, праздничное угощение – но все это послужило лишь болезненным напоминанием о том, что ее жизнь, начавшаяся так блестяще, оскудела. Думала ли она несколько месяцев назад, когда столько достойных кавалеров наперебой ухаживали за ней и она могла выбрать любого из них, – думала ли она, что с ней может такое случиться – что она встретит свое восемнадцатилетие не будучи замужем, не помолвленной и вообще ничем не занятой? Такое могло происходить с некрасивыми, скучными, бедными девушками, но не с Возвышенной Элистэ во Дерриваль. И тем не менее – вот она, здесь, запертая в Парабо, и никто до сих пор не сделал ей официального предложения руки и сердца. Двор распущен. Возвышенные почти лишены возможности как-то участвовать в общественной жизни. Кавалеры исчезли, словно испарились, и это чистая правда – она упустила все свои шансы. В восемнадцать лет жизнь кончена. Слезы навернулись ей на глаза.