Текст книги "Мраморное поместье (Русский оккультный роман. Том XIII)"

Автор книги: Поль Виола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Голос Анатолия задрожал, он закрыл глаза рукой и помолчал некоторое время. Я думал, что увижу слезы на его ресницах, когда он отвел руку, но глаза были сухие: в них зажегся какой то сумрачно мерцающий огонек.

– Но однажды Аглая явилась… Это было в бурную осеннюю ночь, такую, как теперь.

Она рассказывала, будто, проезжая куда-то, сбилась с пути и, к ужасу моему, оказалась подругой Марии по школе… Пребывание ее у нас продолжилось, она сумела зачаровать романтическое воображение Марии рассказами о своих приключениях, полными огненной фантазии и сказочной заманчивости. Я не мог протестовать, когда жена моя пригласила ее погостить в нашем доме.

С удивительным знанием человеческой души привлекала она Марию, гипнотизируя ее, как удав кролика. Порой мне казалось, что нежная Мария испытывала, по отношению к ней, что-то похожее на боязнь, и в то же время не могла оторваться от таинственной нити ее рассказов. Вместе с тем, Аглая с утонченным наслаждением пересыпала разговор такими намеками, понятными лишь мне одному, что достаточно было тонкой паутине где-нибудь прорваться, чтобы счастье Марии было разбито; она узнала бы все.

Я чувствовал, что мы находимся в ее власти, что она водит Марию над пропастью с закрытыми глазами, что ей достаточно одного движения, чтобы столкнуть ее в бездну.

Невыразимый ужас и бешенство душили меня и в бессонные ночи, скрытые от Марии, я задумал то, что исполнил… Нужно было спешить, так как состояние мое не укрылось от чуткой души Марии; она начинала за меня тревожиться.

Случай пришел мне на помощь. После поездки в город, Аглая неожиданно заявила, что ей необходимо спешно уехать.

– Однако, – прибавила она с улыбкой торжества, понятной лишь мне одному, – я надеюсь возобновить или, вернее, продолжить наше старинное знакомство с вами, Мария, так как покупаю имение по соседству и буду бывать в городе К., где и вы ведь проводите зиму.

В это мгновение я твердо решился: я знал, что намерение Аглаи – погубить Марию и снова овладеть мною.

Ты помнишь болото, где меня встретил? Оно называется «Гнилое пятно». Это ближайший путь от имения к железной дороге в П. Я сам взялся отвезти Аглаю на поезд. Мы ехали вдвоем, в крытом кабриолете. Закат догорал, и надвигались тучи, когда мы подъехали к «Гнилому пятну». Здесь я предложил ей выйти из экипажа, и у той сосны, где ты меня застал, между нами произошел разговор, о котором мне тяжело вспомнить. Сначала я просил ее навсегда оставить меня и Марию, затем долго сдерживаемая ненависть охватила меня всего. Никогда ни с кем я не разговаривал с таким бешенством; я угрожал ей смертью.

– Жалкий! – засмеялась она своим ужасным смехом, напоминавшим лязг оружия. – Мы с тобой связаны судьбой! Если ты даже умертвишь меня, то я все же уничтожу тебя, слепец, потому что смерти нет! нет ее, когда хочешь мстить!!

Кровь ярости хлынула мне в голову.

– Есть смерть! Вот она! – закричал я и вонзил ей нож в горло; кровь брызнула мне на руку…

Вслед за этими словами Анатолия, где-то сквозь бурю, свирепевшую за окном, я услышал (или мне почудилось) протяжный вой. «Опять она», – подумал я и как-то невольно содрогнулся.

Но, видно, Анатолий тоже слышал звук: знакомое выражение ужаса, имевшего много градаций на его лице, зародилось в нем. Несколько секунд мы чутко прислушивались: ничего, кроме бури; ветви старого парка бились в окна…

– Не буду тебе рассказывать, как я скрыл преступление, – продолжал он, – как бросил тело и багаж в болото, ездил на станцию, посылал знавшего меня носильщика купить некоторые принадлежности женского туалета – щипцы для завивки волос, одеколон и конфеты, – чтобы воспользоваться его показаниями в случае надобности. Быть может, это было излишне; не было возможности ничего открыть. И все-таки я боялся не суда, а мести…

Ведь она же отомстила мне, – вдруг прошептал Анатолий, и знакомое выражение безумия опять сверкнуло в его взгляде. – На следующий день Мария заболела и была осуждена на смерть, а в лесу появилась… моя судьба…

Он не договорил и как-то испуганно замолк; мне становилось страшно; пароксизм безумия, казалось, приближался. Он продолжал изменившимся голосом:

– Мы шли с Марией в лесу, мы возвращались с прогулки; пошел холодный проливной дождь, мы бежали, а за нами шла она и выла… Мария знала все… она знала судьбу… Она задыхалась от бега, дрожала от ужаса, спотыкаясь, цепляясь за меня руками, и озиралась, как ребенок… Напрасно я успокаивал, говорил, что она не опасна… ах, все напрасно! Напрасно я призывал докторов, когда она заболела плевритом, а затем чахоткой… Напрасно умолял уехать: она не хотела покидать родного гнезда…

Я помню эти ужасные белые цветы, осенние цветы, забрызганные красным, когда она закашлялась в цветнике, и в первый раз брызнула кровь. Мария пожалела меня и хотела улыбнуться, а потом углы ее рта дрогнули и опустились… и вдруг послышался из леса этот ужасный вой… Она бросилась ко мне и разрыдалась, и долго-долго плакала, как-то судорожно цепляясь за мою одежду…

Я смотрел на Анатолия; мне казалось, что слезы должны брызнуть и облегчить эти ужасные воспоминания, но голос его звучал все холоднее и выражение безумия все росло в глазах.

– С тех пор, – говорил он, – судьба следила за нами… Она выла и ночью, и днем; и тогда, когда Мария старалась бороться с болезнью, когда она наряжалась для меня в свои лучшие платья, когда с румянцем лихорадки на щеках она хотела быть прекрасной и желанной для меня, когда старалась смеяться, пока сухой кашель не прерывал ее больного смеха, когда слезы отчаяния неудержимо лились из ее глаз… Она выла и тогда, когда Мария отдавала мне последние поцелуи, и в ужасные часы, когда она говорила о смерти и брала с меня клятвы и составила эту надпись на могиле, – и тогда раздавался этот протяжный вой. Он страшил Марию, он не давал ей хоть раз спокойно вздохнуть в последние дни жизни, он вел ее в могилу, как неотступный палач. Она пряталась в подушки, закрывая уши своими чудными кудрями… она пряталась, но от судьбы нельзя спрятаться; она знала, что и мне не укрыться от нее, и это всего больше мучило бедную Марию… И вот, в час ее кончины, ночью, мы были одни, она была в забытье…

Не знаю почему, Анатолий встал при этих словах; он говорил машинально, стальные глаза его неподвижно смотрели в черное окно.

– Она очнулась и, умирая, взглянула на мою руку; она увидела кровь на моей руке и прошептала, глубоко и испуганно глядя мне в глаза: «Аглая живет… берегись…» И даже в это мгновение ее смерти, вот здесь, у самого окна раздался…

Анатолий, как безумный, подбежал к окну… Он не успел кончить фразы, когда под самыми окнами раздался невыразимо яростный, злорадный, подавляющий душу вой. Меня обдало холодом, словно вместе с этим звуком ворвалась и холодная бур я ночи. Волчица, очевидно, была в парке.

Стентор с громким лаем выбежал.

Анатолий вскочил с искаженным судорогой лицом. Выражение ужаса на нем через мгновение сменилось какой-то зверской, нечеловеческой злобой. Он схватил одно из висевших на стене ружей и скорее выскочил, чем выбежал из комнаты. Впопыхах, зарядив другое, я последовал за ним. Лай Стентора раздавался где-то в лесу. Я подумал, что найду Анатолия в конюшне, и действительно застал его там. Он садился на неоседланную лошадь с ружьем в руке и без шляпы.

– Анатолий! – закричал я издали.

Он махнул рукой и, ударив лошадь прикладом ружья, поскакал, крикнув мне в ответ несколько слов, из которых я мог только разобрать: «Это она… я должен…» Остальное унесла буря…

Конечно, мне оставалось только мчаться за ним, но, будучи очень неопытным наездником, я не мог следовать его примеру и должен был оседлать коня. Кучера не было. Пока я разыскивал все необходимое и, как всегда в этих случаях, путал и тормозил дело, прошло, по крайней мере, минут пять. За это время он мог ускакать довольно далеко, а я не знал леса.

Впрочем, это все соображаю теперь; тогда же я был весь под влиянием одного слепого импульса и действовал совершенно инстинктивно.

Никогда не забуду этой ночи с порывами ветра до того яростными, до того одушевленными, что они казались отвратительными эманациями могучих и злобных сил. Единственным моим руководителем был лай Стентора, слышавшийся, впрочем, только в моменты относительного затишья; единственным освещением был свет луны, скрытой за тяжелым, истерзанным, безобразно движущимся тряпьем туч, гонимых с дикой быстротой по небу. Иногда мне удавалось, как будто бы, приблизиться к Стентору; я не сомневался, что к нему же стремился и Анатолий. Тогда я звал его изо всей силы, что, впрочем, было совершенно бесполезно, так как при оглушительном реве мятущихся деревьев он, конечно, не мог меня услышать, но и в этом последнем случае не могло быть надежды остановить его. Как назло, я натыкался на чащи и другие непреодолимые препятствия и не знал, куда направляться, чтобы объехать их. Несмотря на все усилия, мысль моя начинала лихорадочно работать. Что значат слова: «Это она, я должен»? Они не могли относиться к волчице, так же, как я не мог сомневаться, что слышал именно ее вой, а это было известно Анатолию. Но тогда, что же они означали? Холодное предчувствие леденило мне душу. Я не мог без содрогания вспомнить загадочного поверья о смерти последнего из рода Бич-Каргановых.

Я начинал терять равновесие и думал, что если когда-нибудь суждено сбыться пророчеству, то именно эта ужасная ночь должна страшно гармонировать и, как мне казалось, предрасполагать к развязке трагедии, задуманной судьбой…

В борьбе со всевозможными препятствиями скачка длилась уже довольно долго, но буря не стихала, а все усиливалась, терзаясь непостижимой яростью. Конь мой, казалось, приуставал. Наконец, проскакав лесом по дороге, где ветви до крови исхлестали меня по лицу, я выехал на чистое место. Оно показалось мне знакомым. Передо мной было длинное болото, усеянное кочками и кое-где поросшее тощей ободранной березкой. Не оставалось сомнений: это было «Гнилое пятно». Разгулявшись на просторе, буря носилась здесь с неудержимой силой, порой закручиваясь в вихре круговой пляски. Куча оторванных сухих листьев кружилась над болотом в беспокойном ритме и казалась мне отвратительным полчищем летучих мышей. Лай Стентора как будто бы приближался. Я помчался ему навстречу по дороге над топью. На повороте, у знакомой сосны, я осадил коня, чтобы прислушаться, и здесь глазам моим представилось зрелище или, вернее, группа, как бы вылитая из металла. Как изваяние, до сих пор, несмотря на умчавшиеся годы, она стоит предо мной и с тяжестью свинца подавляет сознание. Спиной ко мне, без шапки, совершенно неподвижный, как будто взглянувший в глаза Медузы, стоял Анатолий с ружьем в руках. Я не мог видеть его лица, но по напряженности всей позы, выгнутой назад настолько, что можно было поражаться, как удавалось ему держаться на ногах, не падая навзничь, по судорожно запрокинутой голове, я мог догадаться, что человек этот переживает ту стадию ужаса, которую можно испытать лишь раз. Шагах в пяти за ним, но так, что я мог ее видеть, так же неподвижно стояла огромная волчица.

Луна вышла из-за туч, все контуры виднелись ясно. «Ружье не заряжено», – была моя первая мысль, вторая – стрелять самому. Так бы я и сделал, будь у меня пуля в ружье; в такой момент я рискнул бы, несмотря на ночное время и опасность положения – человек и зверь стояли почти на одной линии; но ружье было заряжено летками, и риск был слишком велик. Я соскочил в сторону, чтобы иметь возможность стрелять, но в это мгновение что-то черное (это был Стентор) прыгнуло из чащи. Волчица сделала два громадных прыжка, и вслед за тем прогремел выстрел Анатолия; зверь тяжело рухнул на землю, и так же тяжело в мое сознание ударилась мысль о зловещем предсказании.

Стентор подскочил к ней, но затем вдруг, я не знал почему, с воем забился в кусты.

Мы с Анатолием подоспели почти вместе; он бежал, шатаясь и, нагнувшись к волчице, вдруг вскрикнул и застонал так же отчаянно и невыразимо ужасно, как и окружавшая нас буря и ночь.

– Что с тобой? – закричал я.

Он повернулся ко мне, и я увидел лицо, в котором уже не было ничего человеческого; это был скорее призрак, даже не ужас, а какое-то беспредельное безумие…

– Это она, – прохрипел он.

– Кто она, волчица?

– Аглая…

Я посмотрел на волчицу, и то, что увидел, не забуду никогда.

Прямо на нас глядели широко раскрытые, налитые зверской яростью, но совершенно человеческие и, как мне казалось, женские глаза…

– Это она, – слабее прошептал Анатолий, как человек, лишившийся дыхания, и вдруг, схватившись за грудь, упал навзничь.

Я нагнулся и приклонил ухо к его сердцу: оно не билось…

Я поднял голову, и опять прямо на меня глядели страшные, злорадной яростью сверкавшие женские глаза…

Я не мог больше выдержать этого взгляда; выстрелив почти в упор, машинально, не целясь, я бежал к дому так, как только может бежать человек, наяву увидевший чудовищный образ…

Телеграфировав отцу покойного, я в ту же ночь уехал окольными путями, потому что ни за что в жизни не решился бы пробраться снова той же дорогой, так же, как никогда уже не вернусь на место этой ужасной мистерии…

МРАМОРНОЕ ПОМЕСТЬЕ
Мистическая повесть врача

Мудрецам и векам непокорный

Видит их ворон черный…

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тысячи мыслей осаждают меня, когда я вспоминаю Мару и Эрика.

О, с тех пор я узнал многое и излечился от многого, но до сих пор не могу простить себе одного: как мог я, врач, немного даже гордившийся широтой своего кругозора и своими познаниями по психологии (мне теперь невозможно говорить иначе, как со смехом, об академической психологии), как мог я оказаться столь поразительным невеждой и среди множества часто ненужных знаний не знать самого главного и нужного?..

Теперь весна, начало мая. Из моего окна видно, как на улице девочки торгуют ландышами и пристают к вечно куда-то спешащим, отмахивающимся прохожим. Из моего окна видно, как на медленных колесницах провозят покойников. Как их много в начале мая, и как охотно им дарят цветы и охотно провожают к цветущим кладбищам и охотно в теплые дни говорят им длинные речи.

Из моего окна видно, как подпрыгивающие приват-доценты и уже солидные профессора вразвалку спешат читать лекции по психологии, по «психологии без души», как теперь говорят.

О, да! Духа нет. Материя покорена духом, и все же его нет. Весь девятнадцатый век – это сплошная победа над материей, но только нигде не виден победитель. Его отрицали, им никто не интересовался, он весь потонул во мраке суеверий, давно отвергнутых.

О, конечно, профессора теперешние не думают ничего отрицать, «но это область веры, а не науки». В кабинетах экспериментальной психологии заняты вычислением времени «простейших реакций», исследованием «кривых» внимания; там улавливают соотношения между раздражением и ощущением и тысячи других открытий и «законов»; теоретики устанавливают тончайшие классификации, которым надлежит осветить «психический механизм». Противники ассоциалистов глубокомысленно выводят за скобки активность той самой души, которой совершенно не интересуются.

О, это сложнейшая из молотилок – современная психология.

К сожалению, однако, по миру от нее летит одна полова, а зерно куда-то непостижимым образом ускользает.

Поговорите вы когда-нибудь с господином профессором!

Для вас тогда представится случай наблюдать или высокомерную снисходительность, или же банальное остроумие, как только речь зайдет о той области феноменологии духа, для которой не отводит места строго научная программа.

«Мы изучаем лишь то, что строго закономерно и доступно широкому контролю лабораторных опытов; что же касается каких-то случайных, редких явлений, если даже допустить их весьма гадательную реальность, то для психологии они столь же бесплодны, как для физики шаровидная молния, по слову одного знаменитого ученого»[4]4
  Менделеева (Прим. авт.).


[Закрыть].

Для психологии бесплодны, говорите вы? А для человека? Быть может, он и помимо вашей жалкой психологии сумел бы отыскать свою бессмертную душу, если бы вы своими высокоавторитетными предостережениями не преградили ему путь к ней.

Впрочем, к чему эта полемика? Я уже говорил, что тысячи мыслей осаждают меня, когда вспоминаю Мару, потому что область, отвергнутая наукой, – необъятна, а главное, она бесконечно важна, так как только она и ничто более способна разрешить все высшие проблемы человеческого духа, в сравнении с которыми то, что разрабатывает современная наука, есть лишь тлен и суета сует.

Одно еще я скажу только потому, что так много погребальных колесниц в мае. Я скажу вам: зачем вы гроб убираете цветами? Зачем? Зачем провожаете вы смертные останки, это простое смешение химических тел? зачем не поручаете вы убрать это тело, не зароете его куда попало? Зачем строите склепы, ставите кресты, ограды и целые монументы? Зачем эти медленные, торжественные процессии? зачем это последнее целование? Зачем надгробные песнопенья, над созданием которых работали и работают лучшие художники? И, наконец, зачем говорите вы эти речи над трупами и обращаетесь к мертвецам, называя их по имени, точно они могут вас услышать? Зачем, раз в бессмертную душу вы не веруете, зачем эта недостойная комедия? Не потому ли, что кто-то другой в вас, вопреки доводам вашего слабого рассудка, успел испокон веков нашептать великую истину и, объятые торжественностью минуты, вы хоть на время слышите в себе голос столетий и потому говорите так, как надо говорить, и думаете так, как надо думать?

Впрочем, прочтите сперва о том, что мне пришлось видеть, и тогда судите, кто из нас прав.

I

В тот день, когда ко мне постучалась некая, как потом оказалось, Федора, я был недавно назначенным земским врачом в местечке М.

Была весна, и, хотя местечко М. не отличалось чистотой, но при моем жилище оказалось несколько кустов сирени, и возможность подышать их ароматом за стаканом чая, сидя на веранде, тем более соблазняла меня, что, несмотря на раннее время, я уже успел вернуться домой после одного изрядно утомительного визита.

Вот почему вид довольно жалкого кабриолета за окном и стук в дверь не доставили мне особого удовольствия.

Вошедшая худощавая, плоская женщина лет за сорок несколько поразила меня своей наружностью. Глаза ее, не то серые, не то зеленые, смотрели, не мигая и как будто не видя, не на меня, а куда-то мимо; на подбородке торчали редкие, жесткие волосы.

– Откуда ты?

– Из «Мраморного», – голос ее звучал по-мужски и притом хрипло. – Дохтура треба…

В ту пору я еще ничего не знал о «Мраморном».

– Далеко это?

– Так што верстов семь будэ.

– Что это село «Мраморное»?

– Ни, помещицкэ. – Федора почему-то широко улыбнулась, показывая крепкие, желтоватые зубы. Казалось, она улыбалась посторонним мыслям, и улыбка на время застывала наподобие маски на ее лице.

– Хорошо, подожди.

Я задал Федоре еще несколько необходимых вопросов. Выяснилось, что меня приглашают потому, что барышня кашляет.

Мы поехали. Дорогой я старался узнать все, что могло меня интересовать в этом случае. Что такое «Мраморное поместье» и кто его обитатели? Добыть сведения у Федоры было нелегко. Отвечала она сбивчиво, нескладно, часто совершенно не понимала спрашиваемого, к тому же была глуховата, и нередко в ответ на мои вопросы текла ее речь к лошади, столь же немногосложная, но выразительная.

Федора усердно стегала каштановую кобылку, причем каждый раз удивленно хмыкала.

– Гм… ледача… жрет добрэ, хвороба, а нэякой в нэй сылы нэма. Гэтть! Гэтть! Гладуха! – выкрикивала она гортанным басом.

Мне удалось узнать, что обитатели «Мраморного поместья», Багдасаровы, вдова с дочерью, когда-то были богаты, муж был «енерал», а теперь обеднели и жили на маленьком хуторе десятин в 40, причем единственной их прислугой была Федора, совмещавшая в себе должности кухарки, горничной, дворника и кучера.

Больше ничего из Федоры выжать не удавалось, почему я решил молча наслаждаться весенним днем. Дорога по мере приближения к «Мраморному» становилась и лесистее, и волнистее; на лесных болотах цвели пышные желтые ирисы и какой-то белый пушок; слышалось молодцеватое щелканье дроздов и кукованье кукушек. Когда мы проезжали селом, то даже бедные хатенки полещуков показались мне нарядными, по крайней мере там, где цвели яблони и вишни, слышалось жужжанье пчел, как какая-то детски радостная болтовня.

В двух верстах от села показалась какая-то старая не то башня, не то колокольня с капличкой. Она стояла среди могил и цветущих вишен, на пригорке, против огромной лесной топи. Место было глухое, кругом леса. Я узнал впоследствии, что когда-то это было семейное кладбище помещика, теперь же земля сдана в аренду, и место считалось нечистым.

На высоком бронзовом кресте сидел ворон. Я с любопытством рассматривал его, потому что это не была обыкновенная галка, а настоящий ворон – птица довольно редкая, величиной гораздо больше галки, почти с утку.

Когда мы поравнялись, Федора, ни разу не взглянувшая по сторонам, вскинула глазами на башню, даже, как мне показалось, именно на ворона, и несколько раз перекрестилась. Вслед нам раздалось очень низкое, как бы грудное карканье птицы, ворвавшееся некоторым диссонансом в музыку весеннего дня.

– Знов кавкае… – проворчала Федора, и в первый раз на ее почти бессмысленном лице я мог ясно прочесть чувство злобы и, кажется, страха.

– И на що ему кавкаты, хиба що знов на гуску?

Упоминание о какой-то гуске рассмешило меня, но я уже по опыту знал, что расспрашивать Федору утомительно, а потому промолчал.

В «Мраморном» с первого взгляда ничто не привлекло моего внимания. Проезжая дорога осталась влево, уходя в лес, мы же свернули направо и подъезжали к дому старым, довольно запущенным парком. Кажется, на границе он сливался с лесом.

Предо мной был обширный и несколько причудливый, как все старые помещичьи постройки, барский дом, но нигде никаких следов мрамора. Зато упоительно со всех сторон пахло сиренью.

Меня приняли в гостиной, обстановка которой красноречиво свидетельствовала как о былой роскоши, так и о настоящей бедности.

Вдова Багдасарова, высокая, полная женщина лет под 50, по-видимому, для встречи была одета в старомодное, но довольно богатое платье из черного шелка с кружевной шалью на плечах. Кроме того, я сразу мог заметить, что она сильно набелена, черные брови наведены карандашом и волосы накрашены.

– Милости просим, пожалуйте! рады новому гостю. Что ж это вы? молодой человек, а общества не любите? – говорила госпожа Багдасарова немного нараспев. – Я уж давно слышала, что нового доктора назначили, да и говорю Марочке: «Вот это человек молодой, кавалер, будет нас с тобой навешать, тебе веселее станет». А она у меня, знаете, с причудами. Гостей не любит. Только из помещиков заглянет кто-нибудь, с охоты заедут или так, с визитом, а я к ней: «Скорей одевайся, – говорю, – женихи приехали…»

– Мама, – раздался за стеной раздраженный женский голос, и вслед за тем хлопнула дверь.

– Вот видите, какая она у меня дикарка: уже в сад убежала. Поговорить не дает, не любит, куда там! А чего молчать-то? За день-деньской разве мало намолчишься вдвоем? Сама ходит надутая, хоть бы слово сказала… Молчим себе, как сычи в глуши. Да с кем тут и разговаривать? Только она да Федора на весь хутор. С Федорой-то, сами подумайте, какой разговор. Ну, зайдет человек, я тут с радости и пойду болтать, на то и язык дан. Говорю, как мельница, рада, что есть кому слушать. А она…

– Ваша дочь больна?.. – вставил я.

– Да кто ее знает? Вам лучше видно будет. А по-моему, знаете, как посмотрю я на нынешних молодых людей, так все больны, все ходят, точно в воду опущенные, да со странностями, да с причудами… Не то что бы, как раньше, повеселиться, да собрать соседей на пикник, да с песнями, с музыкой…

– Но, все-таки, на что же, собственно, жалуется ваша дочь?

– Жалуется?! Ну нет, это раньше было, что дочь матери и пожалуется, и расскажет все, как следует. А теперь – куда там, не подступись. Все – «Отстань! дай покой!» – а сами посудите, какого тут еще покоя надо? Уж покойней, чем у нас, разве что в могиле…

– В чем же выражается нездоровье вашей дочери? Прислуга говорила мне, что больная кашляет.

– Вот погодите, дайте срок, все расскажу. В деревне, куда тут торопиться, на все времени хватит. Я и дочери намедни то же самое говорю. Захотелось ей в Мраморной комнате сидеть. Есть тут у нас такая: кто ее знает, на что она; видно, чудаков всегда было вдоволь. Вот и построили всю комнату из мрамора; у нас и так холодища такие, спрятаться некуда, а тут те камень да камень… Вот смех-то! А ей загорелось: «Топи, Федора, в комнате княгини!» – так она называется. И какая там княгиня, шальная… Я говорю: «Погоди, Мара, камины поподчиним, тогда топить будем». А на дворе, скажу вам, еще и снега-то порядком не стаяли. Комната нежилая, а она – топи да топи, а то в нетопленную пойду. А уж дочери моей, как что взбредет на ум, то и подавай. Федора и давай топить. Да разве вмиг дело сделается, только дым коромыслом. В том дыму и холоде она и просидела всю ночку. Уж Бог вас знает, молодые люди, чем там заняться можно, на мраморе сидючи. Вот с того самого времени и кашляет. А все потому, что дурь в голове. Замуж пора. И разве женихов мало было, да только женихи к воротам, а она в двери, да и поминай, как звали. Такую невесту пестом в ступе не поймаешь.

Хотя врачебная практика уже успела выработать во мне обычную развязность врача, я все же не знал, как остановить поток речей госпожи Багдасаровой, но, наконец, потеряв терпение, решился просить отвести меня к больной.

– А вы все спешите! – удивленно вскинула глазами госпожа Багдасарова. – Ну что ж, задерживать не буду. Посмотрите на мою барышню. Вы человек молодой и она молодая. Вам лучше понимать друг друга. Где мне, старухе, за вами угоняться!..

Вы не стесняйтесь, – прибавила она, заметив недоумение на моем лице, – у нас все попросту; вот в эти двери сойдете в сад, там и найдете нашу дикарку. Нечего ей от молодых людей прятаться. Вам без меня свободней будет. А у меня, не взыщите, тоже дело есть.

С этими словами, проводив меня до дверей, госпожа Багдасарова исчезла, предоставив мне самому разыскивать свою пациентку.

По приглашению госпожи Багдасаровой я вышел в сад, если только правильно назвать садом то, что я увидел.

Дело в том, что парк весь был расположен на противоположной стороне дома, где, как я упомянул уже, он сливался с лесом; моим же глазам по сю сторону дома представился совсем необычайный пейзаж. Я стоял на открытой гранитной веранде; предо мной была аллея искусственных холмов, связанных между собой мостиками. Пред самой верандой она расширялась в полукруг. В центре полукруга я увидел смесь зеленых листьев дикого винограда и чего-то белого, блестящего в ярких полуденных лучах.

Движимый любопытством, я не сошел, а скорее сбежал с веранды, и тогда моим глазам представились остатки мраморного фонтана в виде гигантского тюльпана. Сравнительно тонкий стебель, подточенный ненастным, чуждым мрамору климатом, сломился и при его падении разбилась, конечно, и чаша цветка, хотя каким-то чудом на дне фонтана оставалась еще нетронутой половина мраморного кубка.

В изумлении я совершенно забыл о цели своего посещения и несколько минут, восхищенный и даже взволнованный, любовался великолепными остатками красивого, но хрупкого цветка, любовно прикрытыми сильными побегами дикого винограда.

День был недвижно тихий, ярко-солнечный, но холодноватый. В этой тишине, красиво ее оттеняя, лилось непрерывным, порой чуть колеблющимся легкими прибоями током журчание пчел.

Когда я, очнувшись, поднял глаза, то представившаяся моим глазам картина, не виденная мною ясно с боковой стороны веранды, еще больше зачаровала меня. Холмы, мостики между ними, и всюду море цветов и дикого винограда. Цветы, правда, были простые: петунии, флоксы, петушки; но зато их было до чрезмерности много. Получалось впечатление, точно семена рассыпались пригоршнями, куда попало, и потому дорожки местами оказались почти заросшими цветами. Каждый из мостиков когда-то, по-видимому, поддерживался двумя мраморными колоннами. Теперь некоторые из них уже лежали на земле, вместе с упавшими, также мраморными мостами. Мосты почти всюду были заменены деревянными и это сильно портило бы картину, если бы не дикий виноград, какого я никогда в жизни не видел. Он справлял над этими руинами какую-то хмельную тризну роскошью и своевольным разгулом побегов.

Мостики, колонны, холмы, с местами еще сохранившимися мраморными ступенями, все это сверху донизу с неописуемой пышностью и изобилием было покрыто диким виноградом, а отдельные ветви, не находя места на колоннах и мостах, свешиваясь, буйными побегами ложились на дорожки и цветы…

II

В детстве у меня была одна особенность. Всякое новое место я осматривал с чрезвычайной жадностью. Я не мог найти успокоения, не побывав в каждой заросли, в каждом овраге, в канавах, ямах, на чердаках, в подвалах, в погребах, и не могло быть сокровенного места, куда бы не повлекло меня ненасытное любопытство.

Именно такое чувство охватило меня теперь.

Забыв о существовании своей пациентки, я помчался по дорожке вдоль аллеи холмов и мостиков, чтобы взглянуть, что там дальше; по пути, однако, остановился. Дело в том, что внутренние, вдоль аллеи лежащие стороны холмов, были срезаны, и отвесные поверхности их заделаны мраморными плитами. Виноградные одежды холмов были так густы, что плит я сперва не заметил, также как не заметил и остатков маленьких мраморных фонтанов возле каждой плиты. Все это было затеряно в винограде.

Но на одном из холмов (их в аллее, не считая полукруга, было по семи с каждой стороны) плита была обнажена. Виноград, видимо, был срезан по краям плиты. Здесь с обеих сторон холма росли две великолепных сосны: больше деревьев не было.

На плите виднелся вырезанный в мраморе небольшой крест, а под ним также вырезанные буквы.

Подойдя ближе, я прочел два слова по-итальянски: «Sono stanca».

Не зная итальянского языка, я не понял надписи. Испытанное чувство легкой досады, должно быть, несколько отрезвило восторг и, возвращая к действительности, напомнило о существовании моей пациентки.

На вершине каждого холмика была площадка с перилами и скамьями. На одной из них я заметил большой серый зонт из тех, какими обыкновенно пользуются художники.

Я подошел к холму и поднялся по ступенькам, из которых, кажется, одна сохранилась мраморной. Остальные были деревянные. Я с трудом пробирался, путаясь ногами в густых побегах винограда, и на площадке нашел Мару.

Должен сознаться, что красота молодой девушки поразила меня. В ней было что-то южное, и вместе с тем что-то мягкое.