Текст книги "Коулун Тонг"

Автор книги: Пол Теру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2

У матери Чепа всегда екало сердце, когда она на него смотрела. Он был для нее двумя сыновьями сразу. Всего за год до рождения Чепа лихорадка – жар, перемежающийся ознобом, – отняла у Джорджа и Бетти сына-младенца. Маленького Невилла они прозвали Чеп, а полностью Чепчик. Бетти пела ему:

 
Чепчик, чепчик кружевной
Моей детке дорогой.
Папа из лесу идет,
Шкурку кроличью несет.
Будем чепчик обшивать,
Нашу детку согревать.
 

Крошка Чеп изнемог и умер. Бетти зарыдала. «Когда про понос говорят „холера“, понимаешь, что ты в чужой стране», – сказала она. И вернулась домой к пустой кроватке и бережно собранному приданому для младенца в «детской», как они уже начали называть темную комнату в своей первой совместной квартире близ перекрестка Боуэн-роуд и Боррет. При виде детской – зримого воплощения ее скрупулезных приготовлений и радужных надежд – Бетти поняла, что вызывает у мужа жалость. Ей отчаянно захотелось опять родить ребенка – и не просто ребенка, а Чепчика. Пусть онвернется. Не прошло и года, как им с Джорджем это удалось, и потому на протяжении всех сорока трех лет Бетти часто думала о Чепе как о двух мальчиках, а иногда – как о втором Чепе, Чепе-младшем. Она знала, что никогда его от себя не отпустит.

Чеп отлично помнил день, когда ему рассказали об умершем братике. Это было в «Счастливой долине», на скачках. У амы [5]5
  Ама – няня.


[Закрыть]был выходной, Чеп отправился с матерью – а где же был папа? День накрепко запомнился Чепу ощущением небывалого дотоле счастья. Ему понравилось ехать на двухъярусном трамвае: сверху он увидел заполненные людьми трибуны на ипподроме. Мама, крепко стиснув его руку, дала Чепу подержать монетки, которые следовало опустить в турникет на передней площадке трамвая. Хотя Чеп не мог выразить свое счастье словами, это было сильное чувство – уверенность, что мама о нем заботится, ощущение ее близости, тепла ее тела; это была любовь. Потом он услышал, как мать выкрикнула имя лошади и оглушительно захлопала. Оказалось, выиграла. Она сходила в кассу и получила деньги.

А потом, за чаем в клубной ложе, она сказала:

– Чеп, ты должен жить за двоих, – и объяснила почему.

У покойного братика было то же самое имя и прозвище, и от этого получалась страшная путаница. И потому, если для матери Чеп был двумя людьми, сам Чеп воспринимал себя как половинку человека.

Джордж, его отец («Джор получил бы Кавалера Британской Империи, самое малое, если бы не умер», – вздыхала Бетти), никогда не упоминал того, первого ребенка, никогда не говорил об утрате. И не из равнодушия или бесчувственности – хотя эти недостатки Джорджу Маллерду в Гонконге приписывали очень многие, – а, напротив, именно потому, что был способен на глубокие переживания. За его благодушным, обычно невозмутимым лицом и вечной присказкой «Не ворчать!» скрывался крайне впечатлительный и сентиментальный человек. Таковы были, кстати, и его родители. Английский обычай всеми силами утаивать эмоции Джордж считал правильным – нехорошо быть в тягость окружающим. Пусть американцы плачут; у американских мужчин вообще глаза на мокром месте.

Джордж держал себя в руках. У него был принцип не поверять никому своих чувств, а выход страстям давать лишь по таким пустячным поводам, как дороговизна почтовых марок, чей-то непочтительный отзыв о королевской семье или недостаточная, как казалось Джорджу, бережливость домашних. «Банан совершенно нормальный. Темные пятна означают, что он зрелый, только и всего». Осторожно освобождая покупки от оберточной бумаги, он затем разглаживал ее и сворачивал в трубочку; пивные бутылки не выбрасывал, а хранил, чтобы потом, распространяя звон по всей улице, отвезти на пивоварню; гордился огромным клубком из найденных на улице и аккуратно связанных одна с другой веревочек.

Экономия на веревках и свела его с мистером Чаком, поскольку мистер Чак тоже подбирал всякие обрывки. Как-то раз в парке Виктория, наматывая на ладонь бечевку от ничейного воздушного змея, Джордж столкнулся лицом к лицу с мистером Чаком, который сматывал ту же самую бечевку с другого конца. «Рвем!» – воскликнул Джордж. «Генри», – представился мистер Чак. Двое мужчин – англичанин и китаец – посмеялись над нелепостью случившегося и над своей бережливостью, мгновенно распознав друг ^-в друге родственную душу; так и началась их дружба.

К тому времени подполковник Маллерд демобилизовался и стал просто Джором, молодоженом, младшим клерком в фирме «Джардайнс». Мистер Чак недавно приехал из Китая – он честно называл себя беженцем и не стыдился своей признательности британской колонии, допустившей его на свою территорию. Он искал помещение, чтобы открыть швейную фабрику. Джордж тоже давно грезил о собственном деле и, больше для развлечения, чем всерьез, уже взял на заметку несколько пустующих зданий в Коулуне. Он смог подкинуть мистеру Чаку немало идей; а необычные действия, предпринятые мистером Чаком в связи с этими идеями, Джорджа просто восхитили. Проверить достоинства и недостатки всех участков мистер Чак поручил китайцу-геоманту. Джордж ожидал увидеть хмурого колдуна с огненными глазами, в остроконечном колпаке и пестром халате. Но геомант оказался маленьким улыбчивым человечком с встрепанными волосами и в мятом костюме – ни дать ни взять кондуктор трамвая. Звали его Мо. В добротной деревянной шкатулке он носил особый компас для фэн шуй, с помощью которого и оценивал участки.

С очевидным знанием предмета, что-то увлеченно чертя на обороте использованного конверта, мистер Мо объяснял, как течет животворная энергия Гонконга, как ее направлять и приводить в состояние равновесия. Это был урок ворожбы, и, когда мистер Мо умолк, Гонконг показался Джорджу краем чудес. Выяснилось, что горы над Коулуном – не что иное, как девять драконов. А сам Гонконг с его красивыми очертаниями, отрезанный от материка водой, – шар, с которым играют драконы.

– Видите лун чжу? Шар? – спрашивал мистер Мо, набрасывая свою карту.

Они – Джордж, мистер Чак и мистер Мо – сидели в кофейне в Мун Коке, где жил мистер Мо.

– Мы – Сыновья Дракона, – говорил мистер Мо, черкая карандашом по бумаге. – Сыновья Желтого Императора.

– Это значит, мы китайцы, – пояснял мистер Чак. – Вот и все.

Изо всех участков геомантический компас счел подходящим лишь один – расположенный в Коулун Тонге. Его фэн шуй – «ветер-вода» – было так гармонично, что мистер Мо провозгласил эту точку на Ватерлоо-роуд достойной классического термина «Брюхо Дракона», который для китайца означает идеальное местоположение. Участок находился у старого «тонга», пруда, к которому в баснословные времена склонялись, чтобы утолить жажду, Девять Драконов. Правда, сейчас он изобиловал символами несчастья – тут вам и ветхая лачуга, и сухое дерево, и заброшенная могила, – но все это было легко убрать. Если же новое здание объединит в себе все Пять Стихий, если в нем не будет треугольников, если оно будет длинным и узким, причем узкие торцы должны быть обращены на север и юг, параллельно Ватерлоо-роуд – этому естественному энергетическому каналу, настоящему транспортеру текучей жизненной силы, не менее эффективному, чем река; и если над красными дверями сделать сильно выступающие арки, через которые свободно польется ци – поток энергии, пересекающий Коулун, – тогда фабрика на этом благоприятном месте принесет великую удачу и небывалое процветание. При строительстве в здание были включены все Пять Стихий: Земля – кирпичи, Огонь – электричество и красные двери, Дерево – балки и обшивка стен, Вода – зеркала и засыпанный тонг, Металл – швейные машинки.

Через год «Империал стичинг» открылась. Большую часть капитала внес мистер Чак. Джордж, чей вклад состоял из всех его сбережений и обещания работать, сделался партнером мистера Чака. Принадлежность Джорджа к английской нации оказалась очень кстати, поскольку «Империал стичинг» специализировалась на форменной одежде: шоферских тужурках и школьной форме, сюртуках консьержей, белых платьях старших медсестер и халатах младшего медперсонала, и все эти изделия власти колонии заказывали крупными партиями – надо было только добиться подряда, что Джорджу как раз и удавалось. Фабрика с штатом в двести человек (в основном это были женщины) производила также рубашки, брюки, простенькие платья и белье. Мистер Чак закупил в Японии оборудование для изготовления сложных вышивок – имен, рисунков, монограмм, галунов с надписями, этикеток, эмблем для клубных галстуков и флагов, всевозможных гербов. Потому фирму и назвали «Империал стичинг энд лейблс (Гонконг), лтд». Она прославилась на всю колонию как производитель замысловатых нашивок-гербов для нагрудных карманов английских клубных пиджаков.

Мистер Чак бежал из Китая в сорок восьмом, в год военных поражений. Сам он о Китае никогда не заговаривал, а если при нем говорили, не слушал. Джордж Маллерд втайне радовался, что китайский партнер не докучает ему рассказами о разочарованиях, ужасах и утратах, – ведь Джордж не терпел разговоров о непоправимом. У них была их новенькая, с иголочки фабрика и новехонькая дружба; вдобавок продукция шла нарасхват. Мистера Чака и мистера Маллерда объединяло нежелание оглядываться назад; кроме того, поскольку оба попали в Гонконг совсем недавно, их переполняло чувство свободы и нетерпеливого волнения, весьма характерное для жителей этой колонии, где законы были мягкими, а налоги – минимальными.

Когда на втором году существования «Империал стичинг» Бетти потеряла ребенка, мистер Чак ничего особенного не сказал, но в каждом его поступке чувствовалось сострадание. Джордж мысленно поблагодарил его за это; демонстративной скорби (да и любых ее внешних проявлений) он бы не вынес. Джордж предполагал, что китаец, подобно ему самому, слишком эмоционален, чтобы говорить вслух о таком печальном событии, как смерть ребенка. Может быть, мистер Чак в прошлом испытал подобную тяжкую утрату?

Вскоре Бетти забеременела вновь. Но радоваться было рано – а если и этот ребенок не выживет? Родился Чеп – Невилл Джордж Маллерд, здоровый, крикливый, как два младенца. Мистер Чак прислал подарки, да и позже баловал мальчика. Маллерды звали мистера Чака дядей. О его личной жизни они не знали ровно ничего. По-видимому, мистер Чак был холост и бездетен.

Своей удачей этот деловой союз был обязан взаимной учтивости, почтительному молчанию, соблюдению дистанции. У обоих – Джорджа и мистера Чака – врожденное любопытство сочеталось с тактом и благоразумием, потому они и оставались друзьями. Пускай они – китаец и англичанин – жили буквально в разных мирах и вполне это сознавали, тем не менее они находили, что их многое объединяет: не только фабрика, но и глубинные черты характера, например способность искренне сопереживать ближнему… А еще и у Джорджа Маллерда, и у Генри Чака было то, что каждый миг напоминало о себе, но никогда ими не упоминалось, – доброе сердце.

Со стороны за ними наблюдал мальчик в гольфах, в школьной форме производства отцовской фабрики, с туго набитым книгами ранцем, – Чеп. Других гонконгских детей отсылали учиться в Англию. Они толковали о поездках туда-сюда – в школу и домой на каникулы, о «денежном довольствии» в разных школах, о Лондоне. Но у Джорджа, местного предпринимателя, не было ни льгот, ни ежегодных отпусков, ни дотаций на проезд, ни пенсии. Гонконг стал всей его жизнью. Джордж был в равных условиях с мистером Чаком, с большинством местных китайцев – он мог рассчитывать лишь сам на себя.

Мать отвозила Чепа на автобусе и трамвае в школу «Куинс», в район бухты Козуэй. Она же встречала его после уроков: ее одинокая фигурка маячила у гигантских кованых ворот на Тун-Ловань-роуд, по соседству с тележкой торговца эскимо. Мать везла Чепа домой; под ее присмотром он пил чай, заваренный его амой, Цзя-Цзя, и поданный на стол Ваном, сыном амы. Спустя много лет Чеп всякий раз сгорал от стыда, когда мать рассказывала, как он начал говорить. Свои первые слова он произнес на хоккиенском [6]6
  Хоккиенский – диалект китайского языка, один из самых распространенных среди китайской диаспоры Юго-Восточной Азии.


[Закрыть]диалекте. «Ней-ней», – пролепетал Чеп, тыча в названный предмет, а потом и цепляясь своими пухлыми пальчиками. Слово означало «груди». Цзя-Цзя научила его множеству других слов. Она утверждала, что ребенок свободно болтает по-хоккиенски.

– Весь в меня, – говорила Бетти и раскатисто хохотала, срываясь на кашель. В те годы она курила.

Все свои страхи и предубеждения Чеп перенимал у Вана. Ван не выносил корнеплодов, черных головных уборов и чая с молоком; у порога он разувался, а по дому ходил в пластмассовых сандалиях; напитки со льдом считал вредными для здоровья; ненавидел свиное сало и волосы на теле; некоторые насекомые вызывали у него тошноту, хотя крыс он не боялся. Чеп разделял все эти чувства и прибавлял к ним свои. Кукурузными усиками он давился, считая, что это человеческие волосы. Плавленый сыр путал с белым жиром, вырезанным из свинины, и срыгивал. Как и Ван, он испытывал жуткий ужас перед червями; каждое рисовое зернышко необычной формы вызывало у него страх и приступ неудержимой рвоты. Правда, не всегда он бывал угрюм и пуглив, но частенько напоминал маленького старичка.

Когда Чеп был совсем еще малыш, отец подарил ему игрушечный телефон и научил набирать номер срочного вызова полиции.

– А теперь скажи: «Я хочу поговорить с полисменом-гуэйло».

– Я хочу поговолить с полишменом-гуэ.

Как-то раз, встретив Чепа после школы, Бетти повезла его не домой, а в больницу, где, обложенный подушками, лежал отец. Лицо у отца было все желтое. Он хрипел, пытаясь что-то сказать. Потом взял Чепа за руку– пальцы у отца оказались костлявые и холодные. Ночью его не стало. Панихида была мрачной, томительной и непонятной – столько незнакомых, а Чепу, наоборот, хотелось побыть в одиночестве. В церкви присутствовал и мистер Чак, ошарашенный, бледный.

Чепу тогда было одиннадцать лет.

На той же неделе – как раз проходили скачки – Бетти повезла сына в «Счастливую долину». Зажав в руке билеты, она следила за лошадьми, но ничего не говорила. Проигрывает? – предположил Чеп.

За чаем Бетти сказала:

– Как же мне хочется, чтобы ты попробовал с молоком, хоть разок… – А потом добавила: – Ты уже не маленький.

Шел очередной заезд. Чеп чувствовал, как дрожит под ним стул – так отдавались удары копыт по утоптанной скаковой дорожке. Звучный английский голос комментировал скороговоркой: «Вырвалась вперед темная лошадка…»

– Теперь ты должен занять папино место, – сказала мать.

«И вот финальный отрезок круга…»

– Ты теперь будешь папой.

Мистер Чак опять выказал свою преданность не на словах, а на деле: решил без проволочек все связанные со смертью Джорджа проблемы. Почетному титулу «дядя» вполне соответствовал и стиль отношений Чака с Маллердами. Китаец был доброжелателен и некритичен, хлопотлив, участлив, практичен и ласков. С Бетти он держался почти по-братски, а с Чепом – как самый тактичный из отчимов. Вообще говоря, с ними он становился другим человеком, совсем не тем мистером Чаком, каким его видели прочие жители Гонконга. И Бетти доверяла ему своего сына так же безраздельно, как Вану и Цзя-Цзя, но в то же время, не ощущая тут никакого противоречия, оставалась тверда в своей нелюбви к китайцам – смеялась над ними, повторяла: «Как же я от них устала», восклицала: «Мы же на них работаем!» И так и не перестала называть их «кидай-катайцами».

Бетти отмечала про себя, что мистер Чак развивает мальчика. Он звал его Невиллом и брал на себя роль его защитника. А в защите Чеп нуждался. В 1967-м произошли кошмарные, зверские, неожиданные беспорядки. Пострадала и «Империал стичинг»: рабочим угрожали, выполнение заказов срывалось. Власти, в свою очередь, заподозрили некоторых работников в сочувствии бунтарям, но мистер Чак, понимавший истинную подоплеку этой вспышки насилия, вступился за своих, заявив, что они действовали под нажимом. Постепенно все улеглось. Правда, в здании побили стекла и разрисовали лозунгами стены первого этажа. Но такой же хаос царил во всем городе – нельзя было сказать, что против этой фабрики кто-то особенно ополчился. Вот разве что название со словом «Империал» распаляло некоторых демонстрантов, толкало их на бесчинства. Вывеску со стены над проходной дважды срывали, а флаг сдирали с флагштока и сжигали посреди Ватерлоо-роуд.

В 1969 году Чеп получил аттестат зрелости и начал стажироваться на фабрике под руководством мистера Чака. Чеп сознавал, что продолжает дело своего отца, и не противился. Бремя долга было ему не в новинку – взять хоть умершего брата, за которого он словно бы жил на свете. Чепу было всего шестнадцать, но волосы у него уже начинали редеть. Из мнительного ребенка он превратился в мнительного взрослого и – если не считать школьного друга Коркилла – почти напрочь забыл свое странное укороченное детство.

Гонконг рос – прибавлялось домов и дорог, расширялись освоенные территории. Каждый год с шкатулкой под мышкой являлся геомант мистер Мо и производил замеры с помощью своего компаса. «Очень хорошо», – восклицал он, имея в виду, что фэн шуй по-прежнему находится в состоянии полного равновесия. Иногда мистер Мо вносил поправки – указывал, куда переставить столы, оборудование, табуретки. «Если хочешь изменить свою жизнь, передвинь у себя дома двадцать семь вещей», – утверждал он. Когда новый виадук рассек Коулун надвое, мистер Мо заявил, что фабрику спасло ее равнение на одну из эстакад. «Бабушкины сказки», – фырчала Бетти, но втайне радовалась: показания компаса мистера Мо она воспринимала как лестный комплимент им, Маллердам, хозяевам столь удачного места. Чеп отмалчивался, так как в глубине души верил.

Шло время, и мистер Чак постепенно отходил от дел, перекладывал руководство предприятием на Чепа. Особенно напрягаться Чепу не пришлось: работницы, очень ответственные, трудолюбивые и дотошные, почти не нуждались в надзоре. Продолжая работать по устоявшемуся графику, Чеп организовал для себя другую, параллельную жизнь.

«Империал стичинг» находился в Коулун Тонге, то есть неподалеку от железнодорожной станции, откуда составы по главной ветке шли через Ло У и Шэнчжэнь в Китай. Железной дорогой Чеп никогда в жизни не пользовался и интереса к ней не испытывал. Но благодаря близости вокзала район изобиловал барами и «синими отелями». В «синих отелях» уединялись ненадолго – они стояли лишь на одну ступеньку выше «тук-тук-лавок». Были еще массажные салоны и стрип-клубы, а не так давно к ним прибавились и караоке-бары. Были и квартиры на верхних этажах, разгороженные на множество конурок – ты явственно слышал, как похрюкивают ржавые пружины в каморке по соседству; такие квартиры называли курятниками – гай дао. Чеп знал это выражение и, хотя по-китайски не мог прочесть ни слова, с ходу научился узнавать черные штрихи четырех иероглифов, торопливо начертанных на красном полотнище, – суньдоу бакмуй, что означало «новая девушка с севера», свежая пожива. Тут и там трудились на дому проститутки-одиночки: йет лао, йет фун – «одна комната, одна птица феникс». Законом это не запрещалось, поскольку девушка – птица феникс – работала сама по себе, без сутенера.

Ван делал ему сандвичи. Мать складывала их в коробку для завтрака. Чеп съедал их в клубах – в «Киске», «Сиреневом салоне», «Веселых минутках», «Вверх тормашками», «Пузатом Чжуне», «Баре счастья» и «Баре Джека». Даже в полдень – что для этой отрасли означало время затишья, ужасную рань – клубы были открыты и радушно встречали клиентов.

– Вам курочку? – говорила Чепу мама-сан, пока он жевал у стойки свои сандвичи с сыром и пикулями. Держалась эта женщина по-деловому, глядела без похабной хитринки, в голосе не сквозили лукавые нотки. И это помогало. При малейшем намеке на подмигивание Чеп смешался бы окончательно. В самый первый раз он подумал, что ему предлагают поесть, и, поскольку был голоден, ответил утвердительно. Наверху у него не хватило духу признаться в ошибке; а опытная женщина с худыми бедрами вошла в положение пыхтящего, таращащего глаза Чепа и постаралась ему помочь. Она похвалила его мастерство, он по молодости ей поверил – так и произошла инициация.

Когда Чеп обмолвился маме-сан из «Киски» о своем занятии, упомянув «Империал стичинг», та недвусмысленно намекнула, что знала его отца. А ведь в подобные заведения просто так не ходят. Сидя здесь, не забывай об истинной цели визита и вообще не зевай (правда, явно выказывать настороженность тоже нехорошо). И все-таки… неужели отец?

Чеп нашел способ коснуться этой скользкой темы в разговоре с матерью. С улыбкой, пожимая плечами, он сказал:

– Не подумай только, что я ему это ставлю в вину…

– А я, наоборот, ставлю, – отозвалась мать, закашлявшись от негодования. – Он ни одной юбки не пропускал.

Отец не упал в глазах Чепа. Напротив, ему стало казаться, что, посещая в обеденный перерыв «Киску», «Бар счастья» и «Чжуна», он продолжает семейную традицию.

В заведениях работали китаянки, филиппинки, вьетнамки, порой попадались евразийки; в большинстве своем молодые и хорошенькие – с ними было легко. Если ты живешь с матерью и твоя мать – Бетти Маллерд, без девушек не обойтись. Они ничего от него не требовали, цены назначали мизерные, да и то больше половины шло маме-сан. Это же не Ваньчай или Цим Шацзуй с нелепыми клубами, где ошиваются местные гуэйло и туристы: вот где самая дороговизна, «давай-давай, мистер, только тири тыща». В Коулуне он просто-таки дома.

Итак, у него, совсем как у отца, появилась своя тайна – возможно, единственное, чего о нем не знала мать. Потому-то Чеп и дорожил этой тайной. Только она давала ему силу. Он подумывал признаться мистеру Чаку, подозревая, что старик и так в курсе, – эти китайцы умудряются, не раскрывая рта, все обо всех выведать, – но когда, запинаясь, приступил к исповеди, мистер Чак оборвал его. Чеп навсегда запомнил предостережение мистера Чака.

– Тайна остается тайной, только пока ее хранишь, – сказал мистер Чак и улыбнулся.

Лишь спустя годы Чеп осознал всю мудрость старика. К тому времени он стал завсегдатаем курятников и караоке-баров в Мун Коке, куда гуэйло не ходили вообще. Свидания были краткими, по большей части беззвучными, страстными и торопливыми, потому что ему надо было возвращаться на фабрику или к матери. Да и девушки тоже ужасно спешили, хотя, будучи опытными профессионалками, не подавали виду.

Как-то в Коулун Тонге, в «Киске», Чеп заметил в укромной кабинке мистера Чака – точнее, его отражение в зеркале. Девушка рядом с ним тоже показалась знакомой – он и сам с ней наверняка бывал. С того дня Чеп начал лучше понимать старика. Этим девушкам можно было сказать все что угодно или вообще ничего не говорить. В Крикет-клубе он слышал, как мужчины, толкуя о девушках из баров, жалуются: «Ну просто ноль эмоций». Точно сказано. В том-то и состояло их величайшее достоинство: они ни на что не претендовали, ничего не требовали, ни на что не надеялись. Они воплощали собой скоростной, ничем не отягощенный секс «ну привет – ну пока». Единственная задача – ублажить тебя, а сами они как бы и ни при чем. Свои чувства они приберегали для других сторон жизни. Работницы «Империал стичинг» – взять хоть самых хорошеньких, Мэйпин или А Фу – никогда не заявляли, что работа им не нравится, но и не говорили, что нравится; просто садились и работали. Ты им платишь, они делают свое дело и уходят. Девушки из баров – точно такие же. Это их работа, и они согласны выполнять чуть ли не любое приказание. Их главный талант – умение исчезать в финале, оставляя Чепа наедине с самим собой. Он предпочитал девушек попроще, молчуний. Разговоров не терпел. Юмор, считал он, в моменты интимной близости неуместен. От шуток он терялся, начинал чувствовать себя идиотом. Филиппинки – как правило, неплохо владевшие английским – не нравились ему, потому что пытались острить.

Мэйпин была хороша собой. И работала отлично. Однажды она засиделась в его кабинете уже после окончания рабочего дня – они обсуждали рисунок одной эмблемы. «Я не хочу вас задерживать». Она не уходила. «Ничего, мистер». Она сидела на диване. Он встал из-за стола и сел рядом. Прикоснулся к ней, поцеловал. «Вам это приятно?» Она молчала. Молчание – знак согласия. Вот так, как водится в Гонконге, Мэйпин и вошла в число его любовниц.

Он завоевал Мэйпин тем, что относился к ней как к курочке, как к птице феникс. Он ничего от нее не ожидал, кроме удовлетворения его желаний, а после всегда вручал ей вознаграждение – деньги или подарок. Она утверждала, что предпочитает подарки; он же подозревал, что ее больше устраивают деньги. Он старался, чтобы другие фабричные девушки не узнали, но они наверняка знали – тут все всё про всех знают. Семьи у Мэйпин не было. По ее словам, она приехала из Китая несколько лет назад. Она снимала комнату на пару с другой девушкой, А Фу, у которой в Гонконге тоже никого не было. Чеп не отказался бы переспать и с А Фу, но понимал, что это все усложнит. Когда они уехали из Китая и как им это удалось, подруги не рассказывали. Наверно, обе были «неим» – нелегальные иммигрантки… впрочем, какая разница? Это не Китай, это британская колония, где «Юнион Джек» реет над публичными домами и фабриками, барами и банками, полицейскими участками и Домом правительства.

Свои дела Чеп обделывал после обеда и ранним вечером, в промежутке между работой и домом, между своей фабрикой и своей матерью.

Под материнским кровом прошли чуть ли не все дни и ночи его жизни. Каждый вечер они вместе ужинали в Альбион-коттедже. В рестораны ходили редко – оба не любили блюда китайской кухни и из принципа отказывались их есть. Пока не появилось телевидение, они слушали «Радио вооруженных сил», да и сейчас часто включали зеленый приемник величиной с хлебницу, который сильно нагревался, если работал долго.

Бетти посещала скачки в «Счастливой долине» и Ша Тине, но никогда не теряла головы. «Так, играю по маленькой». Свои ставки она страховала, пользуясь способом, называвшимся на гонконгском ипподроме «квинелла», – выбирала лошадей, которые займут первое и второе место в одном заезде. В дни скачек она, вооружившись биноклем и тарелкой жареной картошки, обычно восседала в ложе для членов клуба. Чеп состоял в Гонконгском клубе – как ранее его отец, – а также в Крикет-клубе, но не ради крикета, а ради лаун-боулинга. К службе он ходил в собор Святого Иоанна. С мистером Чаком Чеп сталкивался на фабрике все реже, но как минимум раз в месяц показывал старику бухгалтерские книги, накладные, платежные ведомости, отчетность о доходах и производственных расходах предприятия.

– Хорошо здесь, прохладно, – однажды сказал ему посетитель в закройном цехе. Стоял обычный гонконгский май, и весь город изнывал от духоты. – Отличные кондиционеры.

Но кондиционеров на фабрике не было – только открытые окна и сырые кирпичи, вентиляция и тень. Фэн шуй в идеальном равновесии.

Чепу исполнилось сорок. Он бросил курить. Его отец курил, и мать тоже. Когда на фабрике выпадал неудачный месяц, Чеп выкуривал по три пачки в день; скоро кожа его предплечий сделалась бурой, цвета копченой селедки, а из пор вместе с потом, как ему чудилось, стали выделяться ядовитые испарения. В горле пересыхало, глаза чесались, пальцы дрожали. Прожить без сигарет один день оказалось несложно – даже чуть полегчало. Но спустя два дня тягу к курению пришлось подавлять усилием воли. Он сосал леденцы, вышагивал из угла в угол, орал, даже лаял. И почти совсем перестал пить, потому что от алкоголя курить тянуло еще пуще.

Он надеялся, что в итоге отказ от курения мало скажется на его здоровье. Но в нем произошли глубокие и неприятные перемены. Перестав курить, он стал совсем другим – поглупел, располнел, превратился в невротика с хроническим несварением желудка. У него появилась привычка делить свою жизнь на два периода – курения и воздержания. Он гордился собой, испытывал некоторое самодовольство от того, что сумел бросить, и в то же самое время оплакивал разлуку с сигаретами. И страдал.

Прежде всего этот подвиг обернулся встряской для всего организма. Кружилась голова, не спалось по ночам, донимала саднящая, точно от курева, боль в горле. Без сигарет Чепу пришлось заново учиться питаться. Нащупывать новые способы переваривания пищи. Бросив курить, он начал мучиться сильнейшими запорами, от которых так и не сумел избавиться. Голод ощущался гораздо острее, а после еды рука всякий раз сама тянулась за сигаретой. Чеп стал больше есть, превратился в сладкоежку, чуть ли не с год пил только сливочный ликер. Спустя некоторое время его начал раздражать запах чужих сигарет, но он сознавал, что курильщики уже высосали из них все самое лучшее, эту горячую сладость высушенного листа, проглотили присущие табаку ароматы жареных орехов и спелых фруктов, а то, что они выдыхают обратно, – лишь тухлые отработанные газы.

Курение было промокашкой, впитывающей время – минуты телефонного разговора, часы между деловыми встречами и совещаниями, сами встречи. Теперь, без курения, его дни удлинились часа на три-четыре; и, не зная, на что потратить эти излишки, а также постоянно тоскуя по табаку и связанным с ним усладам, Чеп начал проводить больше времени в «Киске» и «Пузатом Чжуне», чем на «Империал стичинг». Решение бросить курить изменило жизнь Чепа, и он вряд ли рискнул бы назвать это переменой к лучшему.

В пятидесятые годы деловая жизнь била ключом – если верить тому, что рассказывают люди, сам-то Чеп вошел в сознательный возраст лишь в шестидесятых, в период спада. В семидесятых спрос немного оживился, восьмидесятые ознаменовались бумом, который закончился крахом, а затем, после краткого периода финансового оздоровления, почти все фабрики, и прежде всего швейные, перебрались в Китай, обосновались, едва перевалив границу, в провинции Гуандун.

Мистер Чак переезжать отказался. Он приспособился к новым обстоятельствам: пошел на сокращение штатов, переоборудовал фабрику под выпуск более дешевых галунов и эмблем, производство форменной одежды урезал, а от рубашек отказался вовсе – разве мог он конкурировать с фабриками, расположенными в Китае? – и «Империал стичинг» съежилась. Фабрика по-прежнему занимала восемь этажей, но пустующих помещений прибавилось. На верхнем этаже находилась дирекция. На нижнем – экспедиция. Соседние фабрики работали на фирмы «Эдди Бауэр», «Энн Клейн», «Донна Каран» – порой один и тот же цех шил на пять разных брэндов. Но Чеп почти исключительно сосредоточился на эмблемах и с согласия мистера Чака, как бы назло переменам, убрал из названия компании слово «лейблс», оставив только «Империал стичинг».

В 1984 году Маргарет Тэтчер объявила о «передаче Гонконга Китаю». Китайцы толковали о такой перспективе уже много лет, но британцы лишь презрительно фыркали. И вдруг это невероятное обещание.