Текст книги "Сатана в церкви"

Автор книги: Пол Догерти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Свернув с Чипсайд на Патерностер-роу, Корбетт уже в темноте подошел к Темза-стрит. Войдя в дом, он приказал хозяйке, угрюмой жене торговца, принести разожженную жаровню и стал подниматься по расшатанной лестнице на чердак. Сначала он полежал на кровати, закутавшись в плащ и вспоминая все, что видел и слышал. Постепенно что-то начало вырисовываться. Тогда он зажег свечи, развязал котомку, достал письменные принадлежности и принялся не спеша записывать на обрывке использованного пергамента те факты, которые на тот момент казались ему важными.

5

Проснулся Корбетт довольно поздно и почти сразу взялся за записи, сделанные накануне, внимательно изучил их и долго вносил поправки, пока не остался доволен своей работой. Тогда он умылся, оделся, быстро позавтракал, закутался в плащ и, выйдя из дому, торопливо зашагал по направлению к реке. Яркое зимнее солнце как будто хотело успокоить Корбетта, обнадежить, что расследование идет так, как надо. Ему казалось, он разобрался в том, что произошло в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу, хотя еще и не знает точно, почему и как это произошло. Эти вопросы не давали ему покоя, пока он шел к Уотергейт, где нанял лодку, чтобы добраться до Вестминстера. Путешествие было хуже обыкновенного, к тому же он еще сильнее замерз. На берегу, надвинув капюшон на лицо, чтобы не быть узнанным, он стал быстро пробираться в толпе, обходя кругом канцелярию. Возле небольшого здания он остановился, постучал в дверь и потребовал, чтобы его впустили. Ворчливый голос посоветовал ему идти прочь, но он еще раз постучал в дверь и еще раз потребовал, чтобы его впустили. Обладатель ворчливого голоса вновь стал его прогонять, но он опять постучал, и так продолжалось, пока дверь не распахнулась и на пороге не возник высокий, аскетического вида человек в длинном коричневом балахоне.

У него было длинное бледное морщинистое лицо и водянистые глаза, щурившиеся на ярком свету.

– Господин Кувиль, это я, Хью Корбетт. Вы так ослепли, что не видите меня, или до того одряхлели, что не узнаете?

Искаженное гневом старческое лицо расползлось в улыбке, и рука со вздувшимися синими жилами схватила Корбетта за плечо.

– Лишь ты один, Корбетт, смеешь беспокоить меня, – пробормотал он. – Мой лучший ученик! Входи. Входи. Холодно тут.

Хью вошел в плохо освещенную комнату, пропахшую салом, углем, кожей и старым пергаментом. Здесь стоял стол на козлах и высокий табурет, а все остальное пространство было занято кожаными и деревянными сундуками разных размеров. Некоторые из них были открыты, и везде лежали свернутые пергаменты. Любой запутался бы в этом хаотичном нагромождении документов, однако Корбетт знал, что Кувилю не составит труда мгновенно отыскать понадобившуюся записку. Здесь находился архив канцелярии и казначейства за несколько столетий. Как только документ был подписан и соответствующим образом оформлен, он занимал место в королевстве Нигеля Кувиля. Когда-то тот был старшим чиновником в ведомстве лорд-канцлера и получил это назначение в качестве надела или синекуры за верную службу Короне. Кувиль был наставником Корбетта, когда Хью только начинал свою службу в канцелярии, и, несмотря на существенную разницу в возрасте, они стали близкими друзьями.

Посыпались вопросы и язвительные замечания, однако Корбетт ловко парировал их, пока архивариус не сказал с улыбкой:

– Выкладывай, Хью, зачем пришел. Вряд ли только затем, чтобы посмеяться над стариком.

Корбетт улыбнулся в ответ, кивнул и коротко рассказал о своем поручении, не упустив, однако, ни одной важной подробности. Старик терпеливо его выслушал. Когда Корбетт закончил, Кувиль встал и, прикрыв рукой рот, оглядел комнату, переводя мигающий взгляд с одного сундука на другой. В конце концов он покачал головой:

– Сожалею, Хью, но здесь нет ничего такого, что могло бы тебе помочь. Надо поискать в архиве в Тауэре.

У Корбетта упало сердце от одной мысли, что опять надо куда-то идти да еще несколько дней, если не недель, потратить на поиск документов под бдительным присмотром какого-нибудь незнакомого чиновника. Заметив горькое разочарование ученика, Кувиль положил костлявую руку ему на плечо:

– Не расстраивайся, Хью. Я достану то, что тебе нужно. Кое-какое влияние у меня еще сохранилось. Подожди день-два, и я пришлю тебе все, что найду.

Корбетт обнял старика.

– Спасибо, – сказал он. – Этим вы отчасти возместите страдания, причиненные мне вашим дурным характером в те времена, когда вы были моим учителем!

Он ушел под возмущенные выкрики обиженного старика, который требовал, чтобы в следующий визит ученик пробыл у него подольше.

Однако Корбетт уже целеустремленно шагал по грязной улице, закутавшись в плащ и надвинув на лицо капюшон. Он был немного разочарован своим визитом к Кувилю и теперь решил побывать в таверне Элис атт Боуи на Сент-Марк-лейн. Эту часть города он отлично знал и улочку рядом с Патерностер-роу недалеко от собора Святого Павла – тоже. Часть пути Корбетт одолел пешком, но потом на Флит-стрит подсел на телегу, что везла товар из деревни на городские рынки. На Патерностер-роу он слез с телеги и пошел по Айвилейн к площади, ограниченной с одной стороны монастырем францисканцев, с другой – высоко взмывшим в небо собором Святого Павла. Здесь тоже, несмотря на поздний час, бойко шла торговля. Входя в церковную ограду через западные ворота, Корбетт был начеку, помня о своем кошеле и не выпуская из рук кинжала. Место было печально знаменитое – прибежище «волчьих голов», преступников и всякой нечисти с городского дна, которые жили тут и в любой момент, стоило появиться служителям закона, могли скрыться в храме.

Корбетт миновал врата собора Святого Павла и оказался под сводчатыми потолками главного нефа, где обычно собирался народ. Людей все еще было много. С западной стороны сидели писцы, готовые сочинить любой договор, письма, закладные. В боковых приделах стояли барристеры высшего ранга в подбитых горностаями мантиях, они встречали посетителей или обсуждали между собой правоведческие казусы, а возле одной из колонн крутились те, кто отчаянно искал работу. Корбетт походил-походил между ними, пока в одной из ниш не увидел писца на табурете, похожего на человека-птицу, с маленькими когтистыми ручками, круглой головкой, склоненной набок, веселым румяным лицом и гривой светлых волос. Корбетт приблизился к нему.

– Мэтью! – окликнул он. – Как дела?

Писец поднял голову, потянулся и пожал плечами:

– Сносно. Идут помаленьку. Чего вы хотите?

– Элис атт Боуи, – ответил Корбетт. – У нее таверна на Сент-Марк-лейн. Что о ней известно?

Корбетт знал, что Мэтью неисправимый сплетник, и если нужно узнать о каком-то скандале в Лондоне, то лучше этого писца никто не расскажет. И поэтому удивился, когда тот отвел взгляд, и учуял запах страха, охватившего приятеля. Мэтью беспокойно огляделся и потянул Корбетта вниз:

– Вы насчет смерти Крепина и самоубийства Дюкета в церкви?

Корбетт кивнул, и Мэтью, стараясь справиться со страхом, прикусил нижнюю губу.

– Будьте осторожны, – прошептал он. – Говорят, Элис – опасная женщина. Судя по тому, что я слышал, она была любовницей Крепина. Еще у нее связи с могущественным семейством Ланфор. Она вышла замуж за виноторговца Томаса атт Боуи, когда он уже был стариком, а так как вскоре его не стало, то ей досталось семейное дело. Таверна, которой она владеет, называется «Митра». Большая таверна. Но это нехорошее место. А теперь, пожалуйста, уходите.

Корбетт послушался, недоумевая, что так испугало его общительного приятеля – неужели только имя?

Таверну «Митра» Корбетт отыскал на Сент-Марк-лейн, и она оказалась довольно затейливым трехэтажным зданием: верхний этаж выступал, нависая над парадным входом. Украшенный листьями шест вместе с изображением епископской митры на черном поле делали дом самым заметным на улице. Входя в таверну, Корбетт отметил про себя, что лицо епископа на вывеске было злой карикатурой на важного, жестокого и жадного священника. Внутри оказалось темновато, но уютно и намного чище, чем в большинстве подобных заведений. Длинная зала с побеленными стенами, свежий тростник на полу, пересыпанный ароматной травой, высокие потолки с почерневшими от огня балками – впрочем, очаг посередине был снабжен дымоходом, который защищал внутреннее пространство от копоти. Вдоль стен расположились табуреты, скамьи и столы на козлах.

Возле очага стоял здоровенный лысый детина и маленькими свинячьими глазками долго сверлил Корбетта, после чего перевел взгляд на других посетителей. Среди них были обычные пьяницы, которые уже заснули за своими столами, несколько одиночек, поглощенных своими мыслями и содержимым кружек, и группа завсегдатаев, лениво игравших в кости в компании шлюхи в красном платье и шляпе. Подавальщики подносили вино и пиво игрокам и прочим посетителям под суровым присмотром лысого великана. На Корбетта никто не обратил внимания, не считая компании, обосновавшейся в дальнем углу, но и она, поизучав его некоторое время, вернулась к прерванной беседе.

Корбетт сел за стол и заказал вина и еды. Он медленно жевал, стараясь получше осмотреться. Почему-то у него возникло ощущение, что его тут узнали, даже, пожалуй, ждали и он видит всего-навсего живую картину, специально для него поставленную. Спустя какое-то время он махнул рукой, подзывая лысого верзилу, который не мог не заметить его жеста, однако прилежно игнорировал его несколько минут, прежде чем, откусив ноготь и выплюнув его в огонь, двинулся к посетителю.

– Сэр?

Голос у него оказался довольно высоким для его телосложения.

– Хью Корбетт, чиновник Суда королевской скамьи. Я здесь по повелению короля. У меня есть соответствующие полномочия, и мне бы хотелось поговорить с миссис Элис атт Боуи.

Его слова, словно брошенные в воду камешки, кругами тишины разошлись по таверне. Разговоры стихли, игра в кости замерла, головы пригнулись к столам, и ни одно из его слов не осталось незамеченным. Великан довольно долго смотрел на Корбетта черными, как речная галька, глазками, потом кивнул и направился в дальний конец залы. Корбетт последовал за ним и оказался в кухне. Это была небольшая комната с побеленными стенами и длинным столом, уставленным оловянной и глиняной посудой. У стены напротив располагался очаг, на котором что-то жарилось, а над ним в ряд висели железные крюки.

В кухне было чисто и пахло травами и пряностями, банки с которыми стояли на полках вдоль всех стен. У дальнего конца стола над каким-то пергаментом склонилась изящная женская фигурка – ее Корбетт заметил не сразу, но едва он вошел, женщина выпрямилась и спрятала документ. Корбетту еще не приходилось видеть такой красавицы. Фламандский с белыми кружевами чепец обрамлял смуглое лицо с огромными черными глазами, точеным носиком и губами, которые соблазнили бы самого святого из отшельников. Прядь черных волос выскользнула из-под головного убора и легла на великолепно очерченную щеку. Невысокого роста, даже маленькая, она в своем зеленом платье с золотым поясом была на редкость хороша, так оно подчеркивало пышную грудь и узенькую талию. У Корбетта захватило дух, и он не мог произнести ни слова, когда великан представил его. Женщина насмешливо посмотрела на чиновника и улыбнулась, показав безупречные зубы и выразив свое удовольствие от встречи с ним.

– Итак, господин Корбетт, чем могу служить? – Голос у нее был низкий и на редкость глубокий. Почувствовав в нем издевательские нотки, Корбетт стоял переминаясь с ноги на ногу, как какой-нибудь деревенский мужлан. Тогда женщина повернулась к верзиле, все еще стоявшему угрожающе близко к чиновнику. – Питер, можешь идти. Не думаю, что господин Корбетт пришел арестовать меня. Полагаю, я в полной безопасности, чего, подозреваю, не скажет о себе господин Корбетт.

Колкость хозяйки привела Корбетта в чувство.

– Госпожа, я пришел, чтобы задать вам несколько вопросов. Я здесь по приказу короля!

Под ее насмешливым взглядом он умолк, а Элис предложила ему сесть на скамью поближе к ней. Он подчинился, понимая, что великана Питера неспроста отсылают в зал, но в смущении не мог поднять глаз от безукоризненно начищенного стола. Корбетт словно язык проглотил, и больше всего на свете ему хотелось опять заглянуть в огромные черные глаза. Его потянуло к этой женщине, как измученного погоней и жаждой оленя тянет к чистому ручью. Заслышав удаляющиеся шаги великана, он поднял голову. Только теперь он разглядел, что глаза у нее не черные, а темно-синие, окруженные смешливыми морщинками.

– Миссис Элис, – выпалил он, – что вам известно о смерти Лоренса Дюкета?

Поджав губки, Элис глубоко задумалась, не сводя взгляда с Корбетта.

– Что мне известно, господин чиновник? – переспросила она. – Полагаю, вы знаете, что я была знакома и с Крепином, и с Дюкетом. Но я не имею никакого отношения к смерти того и другого.

Корбетт ощущал холодное спокойное превосходство этой женщины. Ему было необходимо вернуть себе строгий вид, подобающий при допросе. В конце концов, кто она такая? Всего лишь хозяйка харчевни!

– Миссис Боуи, – отрывисто проговорил он, – известно, что вы были любовницей Крепина и из-за вас он смертельно поссорился с Дюкетом.

Миссис Боуи долго смотрела на Корбетта, а потом звонко засмеялась, словно жемчужины покатились из ларца.

– Господин Корбетт, я была подругой, а не любовницей Крепина. Дюкет же не любил меня, потому что вообще не любил женщин.

Ее слова вернули Корбетта на землю. Он вспомнил, что то же самое ему говорила Джин Дюкет. Не сводившая с него внимательного взгляда, Элис как будто прочитала его мысли и осознала опасность, исходившую от этого человека, которому удалось выскользнуть из ее тщательно расставленных силков. Тогда она положила руку в кружевах на руку Корбетта, и только теперь он заметил, что она была в тонких шелковых черных перчатках. От Элис не укрылось его любопытство, и она засмеялась:

– Господин Корбетт, не удивляйтесь. Я дама, и эти перчатки защищают мои руки, ведь руки дамы должны быть нежными и гладкими, как шелк. Разве нет?

Корбетт кивнул.

– Тем не менее, госпожа, – ответил он, не дав себе времени подумать, – зачем их прятать?

Он чувствовал жар ее ладони, словно к его коже приложили кусок угля, и вдруг испугался, как пловец, который не может справиться с сильным течением, относящим его все дальше от вожделенного берега. И Корбетт резким движением убрал руку.

– Госпожа, вам что-нибудь известно о смерти Крепина или Дюкета?

Элис опустила голову и провела затянутыми в перчатки пальчиками по гладкой столешнице.

– Конечно же известно, – со скукой в голосе проговорила она. – Они оба много раз ели и пили тут. Я была в дружбе с обоими – но не спала ни с тем, ни с другим.

– Почему вы сказали, что Дюкет не любил женщин?

Она пожала плечами:

– Такой уж он был. Ни разу не сделал мне комплимента, в отличие от прочих мужчин, и я никогда не видела его с женщиной.

– Он был содомитом?

– Нет, господин Корбетт. Думаю, нет. А вы?

Корбетт разозлился. Кровь отхлынула у него от сердца, зато жаром вспыхнули щеки.

– Госпожа, – твердо произнес он, – не забывайтесь!

– Сэр! – Элис гневно сверкнула глазами. – Вы заявляетесь в мой дом и обвиняете меня в том, что я шлюха, любовница одного из покойных мужчин и, возможно, виновата в гибели обоих. Это вы, сэр, забываетесь!

Он вскочил и опрокинул скамью.

– Моя госпожа, – с поклоном произнес он и повернулся, чтобы уйти, но тут она тоже поднялась и с мольбой поглядела на него, положив затянутую в шелк ладонь ему на руку.

– Господин чиновник, – еле слышно проговорила она, – прошу прощения!

Корбетт наклонился поднять скамью, но покачнулся и, ударившись спиной о стол, едва не упал. Тогда он обернулся, чувствуя, как у него багровеет лицо, и улыбнулся, заметив, что Элис с трудом сдерживает смех. Шаркнув ногами, он поднял скамью и уселся на нее. Появился великан Питер, привлеченный шумом и громкими голосами, но Элис махнула рукой, приказывая ему удалиться, после чего, коснувшись плеча Корбетта, отошла в сторонку и вернулась с двумя наполненными до краев кубками.

– Лучшее бордо, какое у меня есть, – сказала она. – Пожалуйста, пейте. Прошу прощения за то, что обидела вас.

Корбетт поднял кубок за ее здоровье и стал медленно пить вино, которое и в самом деле оказалось лучше некуда. Оно обволакивало нёбо, гортань, а Элис тем временем рассказывала о своем замужестве, вдовстве, о таверне и своих отношениях с обоими мужчинами.

– Я знала обоих, но лишь потому, что они приходили сюда.

– Джин Дюкет назвала вас шлюхой и любовницей Крепина. Почему?

Элис усмехнулась:

– Джин глупая и злая, и язык у нее без костей. Она может говорить что угодно, но все это от злобы и зависти.

– Вам известно, из-за чего поссорились Крепин и Дюкет?

– Нет.

– А почему Дюкет покончил жизнь самоубийством?

– Не знаю, – ответила Элис. – Но он всегда был трусом. Боялся собственной тени!

– Чем занимался Крепин?

Элис задумалась, и в ее прекрасных глазах отразились сомнение и замешательство.

– Он был ростовщиком, – медленно проговорила она. – Потом стал политиком. Он был из так называемых популистов, верных Короне, но все же поддерживал последователей великого… – Она запнулась. – Де Монфора.

– А Дюкет? Из-за чего у него вышла ссора с Крепином?

– Люди не любят ростовщиков. Крепин же поймал в свои сети не только Дюкетов.

Она потупила взор.

– Наверно, Крепин заслужил то, что получил, – тихо произнесла она. – Время от времени я предостерегала его, но он только смеялся в ответ.

Она умолкла и сидела тихо, теребя застежку шелковой перчатки.

– Это все?

Элис кивнула.

– Пока да, – сказала она, потом поднялась и подошла к большому сундуку, стоявшему в дальнем углу кухни. Она достала из него флейту и принесла ее Корбетту. – Ваш визит, господин чиновник, расстроил меня. Меня печалит и злит дурацкая смерть двух знакомых мне мужчин. Однако флейта всегда помогает мне успокоить волнение души и тела.

Корбетт застыл как зачарованный. Флейта была будто приветом из далекого прекрасного времени, которое исчезло в погребальном огне. В него он бросил тогда разбитую флейту. Не помня себя, он протянул руку и взял флейту, нежно провел ладонью по гладкому дереву, как будто это было личико его давно умершего и вдруг вернувшегося малыша. Приложив флейту к губам, он заиграл задушевную, горько-сладостную мелодию, наполнив ее звуками кухню. Хью играл и чувствовал на лице теплое солнце Сассекса, видел смеющееся, танцующее дитя и прислонившуюся к стене жену, которая, сложив руки на груди, улыбалась им обоим. Он играл, не обращая внимания на горячие слезы, которые текли у него по щекам. Потом все исчезло. Ни музыки, ни видения. Опять он был наедине с прекрасной женщиной, внимательно глядевшей на него.

Корбетт аккуратно положил флейту на стол, поклонился, ни слова не говоря, вышел из кухни, пересек зал и оказался на холодной темной улице. Он напрочь забыл о своем расследовании: старые раны открылись и снова стали нарывать. Но от его взгляда не укрылись грязь на улице, кучи мусора. На стене были видны винные пятна, бродячая собака принюхивалась к вонючей мертвой крысе, и попрошайка, едва прикрытый лохмотьями, весь в язвах и струпьях, прятался за углом от холода и от жизни. Конечно, не следовало браться за флейту, ведь прежде этот мир был более или менее упорядочен, рассортирован и заперт, как в архиве Кувиля. В нем не было ничего хорошего, но и не было ничего безобразного. А теперь он чувствовал, как к нему возвращаются кошмары, и вспоминал свою страшную жизнь сразу после смерти жены в те месяцы, что он провел в прохладных сумерках сассекского монастыря. Он уже был готов покинуть Патерностер-роу, как ощутил прикосновение чьей-то руки к своему локтю, обернулся и узнал подавальщика из «Митры». Парень протягивал ему флейту.

– Хозяйка, – сказал он, – наказала отдать ее вам. Она просила вас прийти и поиграть ей еще разок.

Корбетт кивнул и, сжимая в руке флейту, исчез в темноте.

6

Корбетт узнал у коронера имена трех караульных, чей пост был рядом с церковью Сент-Мэри-Ле-Боу, и решил допросить их на другой день после разговора с Элис. Все трое были торговцами и держали собственные лавки в Чипсайде. Все трое слово в слово повторили один и тот же рассказ, и Корбетт не усомнился в их искренности. Во второй половине дня посланец от помощника городского шерифа отправил их нести дозор перед входом в церковь Сент-Мэри-Ле-Боу, и это был именно тот день, когда Лоренс Дюкет бежал в церковь за спасением. Они собрались перед вечерней, вошли в церковь и увидели, что Дюкет крепко спит на алтаре. При них он пошевелился, проснулся, после чего они отправились на улицу.

Когда на других церквях зазвонили к вечерне (колокола на церкви Сент-Мэри-Ле-Боу молчали из-за присутствия в церкви Дюкета), пришел священник и запер дверь. Караульные удостоверились в том, что дверь надежно заперта и снаружи и изнутри, и договорились, что будут действовать как обычно – один спит, двое бодрствуют. Под деревьями они приспособили жаровню, и, хотя все трое признались в том, что стоял лютый мороз и пребывание на кладбище в такую ночь не было приятным, ничего особенного не произошло. Они постоянно ходили вокруг церкви, но никого не видели и не могли представить, как кто-то проник внутрь при таких запорах. Они несли дозор до утра, пока не пришел священник. С замком он справился, но дверь открыть не смог и попросил караульных помочь ему. Они стали стучать, чтобы разбудить Дюкета, и, ничего не добившись, принялись бить в дверь чурбаком, пока засовы не вылетели.

Все в церкви было как накануне. Никаких следов на полу, никакого беспорядка, если не считать передвинутого вправо алтаря. Над ним на железном пруте висел Лоренс Дюкет с почерневшим лицом. И священник и караульные немедленно бросились к нему, однако хватило одного взгляда на несчастного – слишком поздно. Осмотрев все помещение в поисках второго входа в церковь, они ничего не нашли. Беллет приказал им никуда не отлучаться, пока не придет коронер, за которым он кого-то послал. О том, что было потом, Корбетт знал, тем не менее заставил караульных рассказать все заново, настоятельно выспрашивая, как они пытались открыть дверь. Он не сомневался в честности караульных, тем более что ни у одного из них не было никаких связей с Дюкетом или Крепином, хотя им приходилось слышать имена того и другого. Все трое были сбиты с толку таинственными обстоятельствами той ночи, так как честно исполнили свой долг и могли поклясться, что никто не входил в церковь и не выходил из нее и изнутри не доносилось ни звука, пока они были в дозоре.

Вполне удовлетворенный, Корбетт вернулся к коронеру и стал задавать ему вопросы. Когда тот возмутился, Корбетт предъявил свои полномочия, скрепленные подписью Барнелла, так что пришлось коронеру, поубавив спеси, послать слугу с запиской в Ратушу. Он попросил Корбетта подождать, и тот решил прогуляться по лавкам Чипсайда.

Уже было довольно поздно, когда он вернулся к коронеру, где встретил двух дюжих молодцов, которые с недовольным видом тащили лопаты и кирку. В доме коронер помешивал какую-то дурно пахнущую кашицу, и рядом с ним стоял высокий молодой человек с сальными волосами до плеч, с землистого цвета лицом в оспинах, которого, судя по всему, мутило от этого запаха. Без особых церемоний коронер представил его как городского бейлифа Стивена Новила и повел обоих к двери. Молодой человек этому явно обрадовался, хотя с опаской посмотрел на Корбетта.

– Вы понимаете, за что взялись, господин чиновник? – спросил он высоким, почти визгливым голосом.

– Разумеется, – ответил Корбетт. – Вы и ваши помощники… – Он обернулся к рабочим, у которых лица были как каменные. – Вы должны отвести меня туда, где похоронили Дюкета. У меня поручение короля, – твердо добавил он. – Этот человек – самоубийца, так что мы не потревожим освященную землю. А коронер послал за вами, так как именно вы были ответственны за похороны. Правильно?

Бейлиф кивнул и поджал тонкие губы, не выдержав взгляда Корбетта. Щелкнув пальцами, он подозвал землекопов, и все четверо молча зашагали по Чипсайд-стрит, мимо развалин, мимо Ньюгейта, за городскую стену.

Там бейлиф свернул направо и пошел по Кок-лейн, узкому проулку с открытой клоакой посередине, который имел дурную славу прибежища шлюх. С крашеными волосами и разрисованными лицами, в кричаще-красных и оранжевых платьях, они, как всегда, стояли в дверях домов, подальше от света, и бесстыдно зазывали всех подряд, кто бы ни проходил мимо. Одна как будто узнала бейлифа и, недолго думая, бросилась к нему, на бегу восхваляя его мужские стати. Побагровев от досады, бейлиф исступленно завизжал в ответ.

Корбетт старался не улыбаться и не обращать внимания на землекопов, которые были не прочь подзадорить женщину, но бейлиф смерил их грозным взглядом.

Наконец они пришли ко рву, тянувшемуся вдоль городской стены. Шириной в двадцать футов и неизвестно, сколько футов в глубину, он служил для стока городских нечистот еще со времен короля Иоанна Анжуйского. Вонь тут стояла неописуемая, и Корбетт поспешил прикрыть краем плаща рот и нос. Нечистоты, правда, схватило морозом, а что тут творилось жарким летом, Корбетт даже вообразить не мог. Бейлиф знал, что его ждет, поэтому заранее позаботился намочить тряпку в вине, чтобы держать ее у носа, а землекопы, казалось, не ощущали вони, пока ходили туда-обратно и переговаривались, отыскивая место, куда бросили труп Дюкета.

Их работе не позавидуешь, подумал Корбетт, глядя на мусор и нечистоты и заметив крысу, которая что-то грызла. Сюда бросали дохлых кошек, собак, нежеланных младенцев, а не только казненных преступников и самоубийц. Наконец землекопы определили нужное место и принялись за работу, проклиная друг друга, грязь под ногами, бросая злые взгляды на Корбетта, одного из многочисленных чиновников-бездельников. Через некоторое время они перешли на другое место и вновь начали копать. Корбетт повернулся к ним спиной и долго смотрел на замерзшие поля, пока его не позвали.

– Господин чиновник, нашли труп! – кричал бейлиф. – Идите глядите сами!

Корбетт направился к нему, отметив про себя, что лицо у бейлифа стало зеленоватого оттенка и даже землекопы подались в сторону.

Сверток, который они достали, лежал на краю ямы, и Корбетт, по-прежнему закрывая нос и рот плащом, стал резать кинжалом дешевую мокрую холстину.

Труп, вероятно, сохранял то положение, в котором он был, прежде чем его завернули и повезли по улицам Лондона на телеге, чтобы бросить в яму. Тело оказалось голым, если не считать набедренной повязки; скорее всего, одежду и украшения забрали бейлиф с землекопами. Смрад от трупа был такой, что, осматривая его, Корбетт едва сдерживал рвоту. Глаза у Дюкета были закрыты, зато рот открыт и язык все еще прикушен, кожа – грязно-белая, набухшая, живот немного раздулся. Особенно внимательно Корбетт осмотрел красную полосу на шее и фиолетовый синяк под левым ухом, видно, на месте узла. Никаких других следов насилия, если не считать едва заметных синяков на предплечьях, не было. Тщательно измерив рост покойника, Корбетт со вздохом облегчения поднялся на ноги. Подошел бейлиф:

– Вы закончили?

Он крикнул землекопам, и через несколько минут труп опять исчез в яме. Корбетт взял палку, сломал ее и связал прогнившей веревкой наподобие креста, после чего воткнул ее в грязь, где лежал Дюкет.

Бейлифу это не понравилось.

– Самоубийца не заслуживает святой могилы!

– Этот человек не самоубийца, – устало возразил Корбетт. – Но даже если и самоубийца, все-таки это человек. – Он вынул из кошеля и протянул бейлифу несколько монет. – Вы больше мне не нужны. Можете идти.

Бейлиф хотел что-то сказать, но, поглядев на хмурого чиновника и вспомнив его грозные полномочия, счел за благо промолчать. Он взял монеты и, позвав своих молодцов, пошел обратной дорогой.

Выждав, когда они уйдут подальше, Корбетт поправил крест и нараспев прочитал псалом:

– Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой. Да будут… [3]3
  Псалом 129.


[Закрыть]

Над его головой, хрипло крича, летала ворона, и Корбетт не в первый раз в своей жизни задумался о том, слышит ли Бог людские молитвы, и если слышит, то что из этого следует?

Поздно вечером, вернувшись домой, Корбетт тотчас достал письменные принадлежности, доску, чернильницу, перо, пемзу и свиток дешевого пергамента. Сей последний он долго чистил и выглаживал, пока из грубой кожи не получилась гладкая страница, на которой можно было аккуратно записать выводы, сделанные после осмотра трупа.

Первое. На трупе обнаружены повреждения, обычные для повешенных. Глубокая красная борозда от веревки на шее и синяк под левым ухом. Второе. Откуда взялись синяки на предплечьях, чуть повыше локтя? Что они означают? Корбетт отложил перо. Синяки могли быть результатом драки Дюкета с Крепином, однако не странно ли, что Крепин ударил его по левой руке в точности так же, как по правой, ведь синяки расположены на одной высоте? Более того, ладони у Дюкета чистые. На них ни царапины. А человек, который умирал медленно, наверняка попытался бы, хотя бы в агонии, схватиться за веревку, ослабить петлю на шее.

Наконец, самое важное, размышлял Корбетт. Как мог Дюкет повеситься, даже стоя на алтаре? Теперь он точно знал его рост, который сравнил с замерами, сделанными в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу. Даже ребенку было бы ясно. Дюкет слишком мал ростом, чтобы дотянуться до железного штыря. Правда, он мог забросить на него веревку, но тогда кто закрепил ее там? Корбетт вернулся мыслями к синякам на руках Дюкета.

Напрашивался единственно возможный вывод. Дюкет не совершал самоубийства в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу, его повесили, но так, чтобы это было похоже на самоубийство. Кто-то другой накинул веревку на железный штырь у окна и затянул узел на шее Дюкета, подтащив алтарь к окну, но прежде связал руки несчастного за спиной, да еще дернул его вниз, чтобы жертва не слишком долго мучилась. Отсюда и синяки на предплечьях. Корбетт мысленно проверил свои выводы. Похоже, в убийстве замешаны два или даже три человека. Но почему Дюкет не кричал? Как убийцы проникли в церковь? Как выбрались из нее потом?

Корбетт вздохнул и написал: «Лоренс Дюкет был убит в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу неизвестными людьми, по неизвестной причине и неизвестным способом». Он положил перо и уставился на бессмысленную запись, унесясь мыслями в «Митру» к несравненной красавице Элис атт Боуи.