Текст книги "Виноватый"
Автор книги: Платон Головач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
* * *
Сергей Антонович прожил сорок три года своей жизни очень интересно. Отец его был священником и хотел, чтобы сын пошел по его стопам, и потому отдал его, после четырех классов гимназии, в духовную семинарию. Сергей Антонович закончил семинарию и получил назначение в недалекий от дома приход. С приподнятым настроением служил он первую обедню. Людей в церкви было много, они пришли посмотреть нового батюшку и послушать его молебен.
Через два месяца Сергею Антоновичу стало скучно, служба его не удовлетворяла. Охваченный тоской, он подружил с сыном местного учителя. Тот недавно закончил гимназию и по причине своей неприспособленности к жизни, сидел у отца на шее, играл в карты и пьянствовал.
Как раз на пречистую, после обедни, Сергей Антонович и этот самый сын учителя, кажется, тоже Антонович, да еще сын старой вдовы матушки напились и пьяными пошли на полянку, где гуляла молодежь. Хлопцы и девчата пели песни, танцевали. И вот тогда случилось самое интересное: Сергей Антонович полез к девчатам целоваться. Девчата, стыдясь батюшки, сперва с улыбками вырывались из его рук, а когда увидели, что батюшка пьян и озверел, стали разбегаться. Гулянье остановилось.
Позже, в дни великого поста, Сергей Антонович принимал людей на исповеди. В церкви оставалось всего четыре человека. Они подходили, каялись в своих грехах и после того, как батюшка три раза осенял их спины крестом, уходили.
Последней подошла молодая девушка. У нее было какое-то горе, которое она хотела высказать батюшке. На обитом медью уголке евангелия лежали два пальца девушки и дрожали. Дрожало все ее тело. Батюшка шептал неразборчиво слова молитвы и смотрел на девушку, на ее красивое светлое лицо, на дрожащее тело. Он старался угадать стройные формы ее тела, груди, представлял ее перед собою обнаженной. От этого воображения волновался, сбивался со слов молитвы. Девушка о чем-то долго говорила батюшке, но он не слушал. Он осматривал ее лицо, выпуклую грудь и пугливо оглядывался. В церкви не было никого. Сергей Антонович поднял руку и начал гладить голову девушки. Рука его ощущала сквозь платок мягкие густые косы. Рука машинально гладила по голове и дрожала, когда пальцы нащупывали ее щеку. Сергеи Антонович уже совсем не слушал исповедаемую. Пугливо осмотрев церковь, он привлек к себе лоб девушки и поцеловал его. Девушка отшатнулась, подняла голову и глянула в глаза батюшке, а он обнимал уже за шею и тихо шептал:
– Ты не бойся, милая, не бойся...
Еще крепче прижал ее к себе, не успела она опомниться, начал целовать ее щеки, а левой рукой нащупывал упругость груди.
– Ты не пугайся, это не грех...
Девушка испуганно рванулась из рук батюшки, толкнула его в грудь, вырвалась и с растрепанным платком выбежала из церкви.
Дома она рассказала о случившемся матери. Мать соседкам, а спустя месяц после этого с Сергея Антоновича сняли сан батюшки. Сергей Антонович возвратился в свое село и открыл корчму.
Во время войны был мобилизован и, как образованный, скоро заслужил чин прапорщика. После войны вернулся в село и опять стал торговать, открыв галантерейный магазин. Так живет он уже четвертый год.
Сегодня Сергей Антонович пригласил к себе в гости учителя местной семилетки, своего близкого друга, чтобы посоветоваться, что делать с сыном.
– Вы же знаете, что нашему брату,– говорил он,– нет теперь ходу. Закончил вот семилетку, а теперь ничего не придумаю. В прошлом году подавал он заявление в педтехникум, так не приняли, сын торговца... Дайте совет...
Учитель дул на блюдце, держа его на кончиках пальцев, хлебал с блюдца чай и слушал. Когда Сергей Антонович закончил, учитель поставил блюдце на стол, вытер ладонью губы и, наклонившись к Сергею Антоновичу, тихо заговорил.
– Я дал бы совет, да не знаю, как вы на это посмотрите...
– Буду только благодарить...
– Я вот о чем хочу... Главное, чтобы ваш сын учился, чтобы в дальнейшем мог иметь кусок хлеба. Так?
– Ну, так ну?
– Значит, неважно, будет считаться он вашим сыном или даже лучше, если не будет считаться.
– Как это?
– А так: торговцу нет ходу, и надо сделать так, чтобы он не был сыном торговца... Надо, чтобы он порвал с отцом всякие отношения, чтобы отрекся от отца, понимаете?
– Что вы, что вы?
– Это надо обязательно. Отречение от отца необходимо для людей, для них, а на самом деле никакого отречения не будет. Надо, чтобы сын ваш исподволь начал говорить об этом с комсомольцами, потом пускай сходит и поговорит с секретарем партийной ячейки. Надо, чтобы после этого он ушел от вас, чтобы где-нибудь на собрании сказал об этом... Вам как родителю это, конечно, обидно будет, но главное не в этом... Если все поверят, тогда дело будет сделано... Вот мой совет.
Учитель откинулся на спинку стула и смотрел на Сергея Антоновича. Тот довольно улыбнулся.
– Вы очень оригинально придумали и удачно. Это в моде сейчас рвать с родителями, такой век. Отречение от всего старого... от отца, матери... Я согласен. Я весьма благодарен.
Сергей Антонович поднялся со стула и крепко пожал руку учителю.
– Весьма благодарен. Я сделаю так, как вы советуете...
* * *
В партячейку техникума два раза приходила из ГПУ секретная бумажка.
«По имеющимся в ГПУ сведениям в вашем техникуме обучается сын бывшего помещика, активного врага советской власти и сам бывший служащий белопольской армии, некто Миронов Захар Семенович...»
ГПУ просило сообщить, действительно ли есть такой в техникуме. Два раза секретарь партячейки просматривал общий список студентов техникума и оба раза Миронова в списках не нашел.
Прибыл третий запрос. На этот раз секретарь партячейки пригласил представителей всех курсов и вместе начали искать Миронова в курсовых списках студентов. Просмотрели.
– Нету! Кто его знает, хлопцы, что это такое?
– Нет, так нет, чего они хотят. Хоть возьми и роди им Миронова.
– А как его имя-отчество? – спросил кто-то.
– Миронов Захар Семенович.
– Давай проверим все фамилии, имя-отчество. Давай!
Начали читать. Через минуту секретарь ячейки, проверявший общий список в книге, хлопнул но списку рукой.
– Есть, брат! Ну и хитро. Смотрите...
В списке за фамилией Плащаницкий стояло тире и за ним другая фамилия Миронов и дальше Захар Семенович.
Все остолбенели. Плащаницкого они все хорошо знали, но в техникуме он никогда не называл себя двойной фамилией, нигде не писал этой двойной фамилии, и все знали его как Плащаницкого. и только так и называли его.
В тот же день Плащаницкого позвали в профком и потребовали его документы. Во всех документах была записана только одна фамилия. Но в удостоверении сельсовета, приложенном к анкете при поступлении в техникум, перед фамилией Миронова стояла фамилия Плащаницкий. Было понятно, что эта фамилия явилась позже и понемногу выталкивала и стирала с документов ту, которая была небезопасной.
Через два дня состоялось собрание. Студенческий коллектив был возмущен делом Миронова, и во время собрания зал был переполнен.
На собрании долго говорили о самом факте утаивания Мироновым своего прошлого и своей фамилии в связи с этим; требовали его исключения из техникума и передачи дела прокурору. Один из выступающих стремился оправдать Миронова несознательностью и тем, что он, напуганный возможностью привлечения к ответственности, только по причине несознательности делал это. Оправдывал и тем, что Миронов уже на третьем курсе, и его не надо исключать.
Сам Миронов перед этим выступал и оправдывался, признавал свой большой проступок. Зал волновался. Выступил еще и Алесь.
– Дело Миронова,– говорил он,– должно научить нас многому. Активный враг три года обучался в нашем заведении, на наши средства. Мы три года жили рядом и ничего не знали. Больше. Два товарища дали уже ему рекомендацию для вступления в партию, не зная, кто он, даже не поинтересовавшись им. У нас не хватает бдительности, чтобы узнать своего классового врага. Это потому, что мы не воспитываем у себя чувства ненависти к врагам. А факт оправдания Миронова со стороны выступавшего здесь товарища! Что это значит, когда наш враг, в недавнем прошлом сражавшийся с нами, оправдывается лишь на том основании, что он несознательный, что это давно было, что он уже на последнем курсе? Что это? А это значит, что мы слишком успокоились за время учебы, от жизни оторвались, забыли о борьбе, стали излишними гуманистами и жалеем врага, вместо того чтобы ненавидеть его всем существом своим, так, как ненавидит он нас. Надо воспитывать в себе чувство классовой ненависти, тогда не будет дел вроде дела Миронова.
Зал слушал и аплодисментами реагировал на эти слова.
За Алесем выступило еще несколько студентов. Они соглашались с мнением Алеся и дополняли его своими мыслями.
– ...Ты почитай их книжки,– говорил один выступающий,– как они пишут о нас, наши враги. В них каждая строка дышит бешеной ненавистью к нам, а мы еще не умеем так, мы слишком гуманисты. Вы увидели бы, что он с нами сделал бы, если б мы попали к нему в руки. Я уверен, что он не вспомнил бы тогда ни дружбы и ничего...
Дружным голосованием Миронов был исключен из техникума. Дело его было передано прокурору.
Через два дня в этом же зале состоялось открытое собрание комсомольской ячейки. Утверждали план работы на последнюю четверть учебного года. Потом стоял вопрос приема в комсомол студента Кисляка.
– ...Янка Сергеевич,– читал секретарь анкету.– Год рождения 1907. Социальное положение – иной. Чем занимались родители до революции? – Торговля. После революции? – Тоже торгуют...
В зале поднялся шум. Десятки людей хотели что-то сказать, задавать вопросы. Кто-то бросил реплику:
– А еще в комсомол лезет...
Секретарь видел волнение в зале, поднял руку вверх, чтобы зал замолчал, и поспешил заявить:
– ...Бюро решило принять Кисляка в комсомол...
Зал зашумел еще больше. Послышались выкрики. Но секретарь продолжал:
– ...Товарищ, правда, происхождением из семьи торговца...
– То-то и есть! – закричали из зала.– Вопросы есть!..
– ...Но надо смотреть не только поверхностно, в какой семье родился товарищ, от кого он, так сказать, родился, а...
По залу прошел хохот.
– ...А кто он сам такой, какой он сам товарищ, доказал ли он своей работой, своим поведением, что достоин быть комсомольцем. Вот что...
– Не агитируй! Агитированные уже!..– кричали из зала.
– Ближе к делу!
– ...Вот что...
Секретарь помолчал минуту и покачал головой, глядя в зал. В зале стало тише, и он продолжал.
– ...А товарищ Кисляк доказал это...
Зал умолк.
– Он, несмотря на то, что отец его торговец, что с отцом мог бы хорошо жить, пошел к нам, порвал с родителями.
Секретарь замолчал. Зал еще мгновение молчал, словно не знал, какой вывод сделать после слов секретаря, а потом прорвались легкие хлопки, и одновременно несколько голосов крикнуло:
– Тише!
– Дай вопросы!..
– Где он сам?
– Вопросы!
– Давай его!
Через зал к сцене прошел молодой подвижной хлопец и остановился. Студенты заговорили между собой. Секретарь успокоил комсомольцев.
– Кто имеет вопросы? Задавайте... Только тише!
Посыпались вопросы.
– Где живут родители?
– Как давно порвал с родителями, до техникума или после?
– Какую активную работу вел у себя в селе?
– Кто тебя знает из партийцев?
– Подробно пусть ответит!..
Кисляк поднялся на сцену и начал отвечать па вопросы.
Он волновался, поминутно поднимал ко лбу руку и приглаживал чернявые волосы.
– ...А сейчас,– говорил он,– я лучше подробно про все расскажу. Мои родители торговцы. Торговал отец и в старое время, и торгует теперь, целый магазин имеет. Я закончил семилетку. В школе я был пионером. Выполнял, насколько мог, активную пионерскую работу и общественную работу у себя в районе... Тогда я еще жил с родителями. Я был еще ребенком, несознательным совсем. Потом начал думать о том, как быть? Я долго проверял себя. Я мог бы быть таким же торговцем, как отец, но я пришел к единственному выводу, что мне с отцом не по пути, что мое место не в магазине, что у меня с родителями разные пути. Порвал с родителями два с половиною года тому назад, и после этого, через некоторое время меня районо направило в техникум. Сам я хотел пойти куда-нибудь на работу, но это было невозможно... Меня хорошо знает товарищ Пипиков, партиец, пусть он скажет, как я относился к родителям...
Кисляк отошел немного в сторону и стал. Зал опять молчал минуту, будто не зная, как реагировать на слова Кисляка, а затем прорвались более дружные, чем в первый раз аплодисменты. Алесь сидел до этого позади. После аплодисментов он пересел вперед. Кто-то крикнул из зала.
– Тише вы, хлопуны! Все чтобы хлопать в ладошки. Мозоли скоро будут...
На сцену вышел Пипиков. Он совсем не намеревался говорить по делу Кисляка, но поскольку тот назвал его, надо выступать. Но он был не подготовлен.
– Я знаю товарища Кисляка. Он порвал с родителями еще раньше. Этот поступок, свидетельствующий лучше всего о товарище. Иное дело, если бы он порвал, скажем, с родителями в двадцатом году, когда еще не было нэпа, тогда он это мог бы сделать, чтобы примазаться, а сейчас он имел полную возможность жить господином, как родители, но он порвал с родителями, отрекся от них. Я знаю, он активно работал. Он, безусловно, может быть в комсомоле...
Кто-то захохотал в зале. Кто-то бросил реплику.
– Ну и убедил!..
Кто-то предложил принять Кисляка в комсомол.
После этого выступил один из членов бюро ячейки.
– Я прошу слова... Я считаю, что мы не совсем серьезно подходим к этому вопросу. Я не имею никаких мотивов, вернее, доказательств, но считал и считаю, что в комсомол Кисляку еще рано. Порвать с родителями-торговцами не такое уж геройство, как думают некоторые товарищи...
Его перебили.
– Если нет мотивов, зачем вылезаешь?
– А ты разве испытал, что это за геройство?
Комсомолец продолжал.
– ...Пусть поработает еще, в комсомол успеет. Пусть покажет себя.
– Правильно,– крикнул Алесь,– пусть докажет, что он порвал с торговцами-родителями, а то слова, брат!..
В зале зашумели. Опять выступил секретарь ячейки.
Он обратился прежде всего к Алесю.
– Я не знаю, что Алесь хочет от товарища?
– Я скажу, что я хочу,– ответил Алесь.
– ...Мы имеем дело с товарищем,– продолжал секретарь,– который порвал, я подчеркиваю, который порвал с родителям-торговцамн. Нельзя же обвинять товарища в том, что он родился от торговца.
– Я не в том его обвиняю,– ответил Алесь.– Но у нас бывает так, что примем, не зная, а потом...
– Товарища знают, если бы никто не знал, а то... Надо же слушать, что говорил Пипиков, член партии...
– Я слышал, но Пипиков меня не убедил.
– Ну, тогда скажи, чего ты хочешь, и пускай он скажет. Я полагаю, чтобы Алесь и Никита сказали собранию, чего они хотят...
– Да иди ты, я сказал, чего я хочу, и все.
В зале засмеялись.
– Если так, я голосую. Кто за то, чтобы постановление бюро ячейки утвердить? Считайте... Кто против... воздержался?..
В зале было тихо. Подсчитывали голоса.
– Двадцать два – за и девятнадцать – против. Принимается.
* * *
В городе, где служил Денис Смачный, было техническое учебное заведение типа техникума. В этом году набирали туда всего сорок пять человек учащихся. Отбор был самый строгий.
Сын Смачного только закончил семилетку, и Смачный хотел, чтобы сын обязательно попал в это учреждение, а не в какое-нибудь другое.
Вечером Смачный написал сыну заявление, подобрал необходимые документы и решил сам сходить к директору учебного заведения и поговорить с ним о сыне. «Хоть он и беспартийный,– думал Смачный,– это даже и лучше, легче будет с ним разговаривать. Человек он известный, пользуется влиянием и может все сделать... Преступления я этим никакого не совершаю...»
Улучив время, Смачный пошел к директору. Когда зашел в кабинет, запросто подал директору руку.
– Добрый день, Артем Семенович. Простите, что я прямо так к вам. Я – Смачный, работаю в...
– Садитесь. Очень рад. Чем могу быть полезен?..
Смачный сел и снял фуражку.
– Еще раз простите меня, Артем Семенович. Я к вам по очень щепетильному вопросу. Относительно своего сына...
– Так, так...
– Сын хочет учиться только в вашем заведении и больше нигде...
Директор не понимал Смачного, не знал, что тот хочет.
Смачный сбился, заметив удивленный взгляд директора, и перевел разговор па другое.
– На днях я получил письмо от одного знакомого студента, агронома. Пишет, что у них разоблачили и исключили из техникума сына бывшего крупного помещика.
Директор уже совсем не понимал Смачного, но слушал и даже вставил свое замечание.
– Да, да. Исключают. Бывают случаи.
– Но я считаю это не совсем нормальным...
– Что? Смотря какой факт. С кем имеем дело...
– Я согласен. Но можно ли так ставить вопрос, чтобы не дать образования детям социально чуждых нам групп населения?
Директор молчал.
– Я это говорю потому, что у нас в этом вопросе очень пересаливают, перегибают палку...
– Может быть, может быть. Наверное, так бывает...
– Да, да. Я знаю много фактов, убедительных фактов.
– А вы возьмите хотя бы вопрос так называемой пролетаризации. Вы знаете, как это получается?
Смачный хотел во что бы то ни стало попасть своей беседой в тон настроения директора и потом опять вернуться к разговору о сыне.
– Возьму для примера себя. Я даже коммунист, я работаю, но я интеллигент. А курс на пролетаризацию – это курс на рабочих, батраков, крестьян, и получается, что мы – интеллигенция, не имеем возможности учить своих детей. Выходит, что наши дети тоже фактически не имеют права на образование...
– Да, да...
– Получается как-то немного странно. Пролетаризация,– а нам, интеллигенции, негде детей учить, или, если хочешь, бери то, что остается, самые худшие места. Но выбирай, где ты хочешь, а где место тебе останется. А разве мы, вот хотя бы вы, Артем Семенович, не такие пролетарии?.. Разве в том дело, что один физическим трудом занимается, а другой умственным?
– Это последнее имеет все-такы значение, с этим нельзя не считаться. Мы, интеллигенция, имели большие возможности и прежде учиться, поэтому сейчас не страшно, если немного и потеснимся. Люди физического труда получили право на школу, науку только с революцией... Это надо учитывать... Но с вами иное дело, вы же коммунист...
– И все равно, как видите. Коммунист, но – не пролетарий, и потому такое же положение, как и обычного беспартийного интеллигента. Коммунист – и иду к вам, Артем Семенович, к беспартийному интеллигенту, просить за сына... Хи-хи-хи...
Директору надоела беседа со Смачным. Он поднялся со стула и начал ходить по кабинету.
– Да. Есть много ненормальностей, недоразумений... А дело вашего сына обязательно в ближайшие дни рассмотрим, я внесу на комиссию, и постараемся принять...
Кто-то шарил за дверью ботинком и кашлял. Директор с еще большей нервозностью заходил по кабинету.
– Есть ненормальностей еще много...
Смачный подошел к нему у двери, наклонился к лицу.
– Хочу вам рассказать один факт из деятельности нашей милиции. Типичный факт. Как милицейский начальник взял у крестьянина жену силой...
Смачный рассказывал о факте, который ему сообщил недавно его коллега по службе. Директор слушал его и часто, нервно стучал носком ботинка по полу. Закончив рассказ, Смачный захихикал.
– Хи-хи-хи!.. Типичный факт... Это может быть только у нас, в советской стране... До свидания... Благодарю...
* * *
Секретарь ячейки получил письмо. Он два раза прочитал его и ничего не мог понять.
«Что за черт? Прямо наваждение».
Позвал еще одного товарища из бюро ячейки и показал ему письмо. В письме ровным канцелярским почерком было написано:
«Дорогие товарища!
Как мы все должны, согласно призывам коммунистической партии, заботиться о пролетарской, коммунистической чистоте рядов нашей любимой партии и наших советских, пролетарских ВУЗов, что сила наша и победа в тех кадрах спецов, которых мы сами готовим сегодня. А чтобы не наготовить каких-нибудь врагов на свою голову, мы должны оглянуться, кого же готовим? Каждый честный гражданин Советского государства должен заботиться об этом, и я выполняю лишь свой прямой долг и сообщаю, что в Вашем техникуме учится один студент Шавец Алесь. Кто ж такой этот Шавец, который уже три года жрет советские деньги, деньги трудящихся? Этот Шавец Алесь Никитович является сыном бывшего служащего полиции. И я, как гражданин Советского государства, считаю, что его надо из техникума и из партия выгнать и взыскать с него деньги, которые государство истратило за три года его обучения. Если бы не такие пролазы, как Шавец Алесь, на их месте могли бы учиться еще многие рабочие и крестьяне».
Под письмом стояла буква «К», от которой вниз был сделан хвостиком какой-то вензель. После этого автор объяснил, что он не подписывает письма, потому что боится, што Шавец будет мстить ему.
Секретарь держал письмо перед носом товарища и спрашивал:
– Ты понимаешь?..
– Я не верю этому. Не может быть. Алесь очень добросовестный, искренний. Я не верю.
– И я не хотел бы верить, но черт его разберет, братец. Добросовестность, искренность – это все такие понятия... Я вот сейчас думаю, почему он так активно выступал за исключение Миронова, против приема в комсомол Кисляка? Не потому ли, чтоб самому скрыться, отвести от себя подозрения?..
– Брось. Это глупость. Я эти его выступления не так понимаю. Он искренне выступал.
– Но все же я думаю послать запрос...
В комнату вошел Алесь.
– Везет нам, хлопцы,– крикнул он с порога,– ей-богу везет. Гляньте только! Я недаром говорил на собрании о классовой бдительности, посмотрите!..
Алесь подал секретарю письмо – клочок бумаги в клетку, исписанный кривым, неразборчивым почерком.
– И на все сто,– говорил дальше Алесь,– верю этому письму, нутром верю.
Он начал читать письмо. В нем было написано следующее:
«Я хоть и знаю, что Ключинский будет, может, меня и преследовать, но сообщаю, что Стефан Корч, который учится, не есть Корч, а Ключинский. А было это так, что он обманул своего батрака и на его документы поехал учиться. Чтобы вы не сомневались, я пишу свой адрес и фамилию, и имя. О том, моя ли правда, спросите у нас кого хотите».
Дальше шла подпись и адрес.
Член бюро не сдержался и захохотал. Алесь глянул на него и не понял.
– Ты смеешься, удивлен? И я, брат, удивлен, как это я три года с ним прожил и ничего не знал? Я этому заявлению верю и пришел вас спросить, как поступить профкому. Я намерен послать запрос в райисполком и в сельсовет и почему-то твердо уверен, что ответы подтвердят это заявление.
– Надо послать запрос.
– Да, надо...
Алесь взял письмо и вышел. У ворот техникума его догнал член бюро ячейки.
– Давай пройдемся, погуляем.
Шли.
На улице предвесенние дни. На тропинках свежевыпавший чистый снег. Ветви деревьев усыпаны снегом, стали мохнатые. На деревьях шумно кричат галки. Алесю хочется говорить почему-то об этом, об образах уходящей зимы.
– Я люблю зиму,– говорит он,– в ней много прекрасного. Всегда, когда я иду в метель или во время оттепели, на меня находит какая-то радостная тоска. Особенно вот сейчас. Радуюсь весне, и немного жаль зимы...
– Поэзия. А я о жизни думаю.
– Надо думать о жизни, особенно в твоем возрасте.
– Я не об этом. Я думаю, сколько вот не наших людей пристроилось к нашей жизни и живут вовсю. И мы их иногда согреваем возле себя, делимся с ними плодами революции...
– Правильно,– подтвердил Алесь,– я об этом не раз говорил. Я всегда буду говорить, что мы слишком жалеем всех и поэтому не умеем отличить чужого, врага. Это потому, что мы спокойно живем вот уже несколько лет и забыли про опасность.
– Да. Вот идешь по улице, рядом, за тобою, навстречу идут люди, и среди них есть, наверное, такие враги. Такой сегодня с нами в одном учреждении, клянется нашим именем, или на одной с нами скамье сидит в техникуме, а завтра, если бы изменились условия, он бы тебе голову открутил.
Говорил и все время всматривался в Алеся, не изменится ли он, не будет ли на нем что-нибудь заметно. А Алесь остановился, схватил его за плечо.
– Ага! И ты по-моему? Я, брат, всегда так думал... Это, может, и неправильно, но я иногда об этом думаю. Вот обучаем мы в наших школах и детей спекулянтов и других наших врагов, а не растет ли из их числа наш самый заклятый враг? Слишком сложная наша жизнь.
Алесь говорил и все больше распалялся.
В техникум друзья вернулись поздно ночью.
* * *
Назавтра член бюро зашел к секретарю с самого утра.
– Я считаю, что не надо посылать запрос на Шавца, пока не поговорим с ним. Вызывай его. Он скажет правду, он очень искренний.
– А я считаю, ты ошибаешься. Ты берешь на веру слова о ненависти к врагам, а я, как подумал еще вчера вечером об этом, так и решил, что он такой и есть, как в письме пишут.
– Неправда.
– Я позову его, но уверен, что это ничего не даст.
– Он правду скажет!..
– Да позову уж, чего ты...
Через час Алесь был в комнате секретаря.
– Чего звал? Новость какая? – спрашивал он.
– Новость, да еще, брат, какая!
– Ну, говори!
Секретарь не чувствовал даже нотки тревоги или испуга в голосе Алеся. Тогда он сменил тон.
– Я хочу говорить с тобой серьезно. Ты ответь мне на некоторые вопросы.
– Давай, ну! Что еще такое?
– Кто твой отец?
– Мой отец? Он умер в прошлом году.
– Но что он делал?
Алесь еще ничего не понимал.
– Насколько я помню по словам матери... До пятнадцатого служил писарем в канцелярии какой-то в В. Оттуда пошел на войну, а как вернулся с войны, так с той поры жил в хозяйстве... Ну?
– Кто тебя хорошо знает? Где ты вступал в партию?
– И в комсомол, и в партию я вступал в своей волостной ячейке. Там все меня знают. Да что ты целый допрос учинил! Следствие какое-нибудь или что?
– Служил ли твой отец в полиции?
Алесь молчит. Он смотрит на секретаря и не понимает вопроса. Он напрягает память и хочет вспомнить, не говорила ли когда-нибудь мать про службу отца в полиции. Не слышал таких слов.
– Не служил. Я ни разу не слышал об этом. Разве сведения есть какие-нибудь об этом? Ты скажи толком.
– А может, ты таки знаешь кое-что, а?
Алесь вскочил с табурета.
– Ты что это, издеваться надо мной решил? Не веришь? Я даже от матери такого не слышал про отца.
– Ага! Ну, хорошо. В ячейку поступило такое заявление. Мы посылаем на место запрос.
– Я требую проверить это. Это чудовищно. Я ничего не понимаю... Агитировал за очистку от чужих, а сам чего доброго в чужие попаду.
Алесь попробовал улыбнуться.
Секретарь иронически поморщился, в морщинах скрывал ироническую усмешку.
– Бывает...– проговорил он.
Это обидело Алеся.
– Я требую безотлагательной проверки заявления. Еще раз говорю, что ничего подобного даже от матери не слышал.
Алесь вышел, зло стукнув дверью.
С этих пор потянулись тяжелые для Алеся дни ожидания. Друзья еще ничего не знали, но все стали замечать в нем неремены. Он меньше шутил, все больше старался нарочито быть в одиночестве. Часто его мозг сверлила мысль: «Не поверят, наверное, не поверят. И правильно, трудно поверить, если об этом я сам ничего не знаю...»
Спустя восемь дней его опять позвал к себе секретарь. Перед ним на столе лежало свежее письмо.
– Я хочу все-таки еще раз с тобой поговорить по старому вопросу,– обратился он к Алесю.– Ты прямо скажи, служил ли твой отец в охранке?
– Уже даже в охранке! Ты скажи, что ты задумал? Я ведь отвечал тебе на этот вопрос.
– А если я покажу документальные данные? Что тогда?
– Ты шутишь? Оставь!..
– На, читай!
Алесь читал:
«На ваш № 53 Г-кий райисполком сообщает, что, по имеющимся данным в ГПУ, Никита Шавец, отец Алеся Шавца, в дореволюционное время служил агентом охранки, а в годы войны в контрразведке Н-ской действующей армии. При жизни после революции к советской власти относился лояльно».
Шли подписи председателя РИКа и секретаря фракции. Секретарь взял бумажку из рук Алеся, свернул ее и положил в конверт.
– Ну, как? Ты скажи, не знал об этом?
Алесь не отвечал. Он только глянул на секретаря внимательно и отошел к двери.
– Я ничего не знал... Я ничего не понимаю...
– Не говори глупостей, а лучше ответь на вопрос.
– Я не знал...
– А почитай это!
«Относительно службы его отца я ничего не знал и никогда не слышал ничего от Шавца, ни от других, а вот знал ли об этом сам Шавец или нет, я за это не поручусь...
С коммунистическим приветом.
Д. Смачный».
– Ты его знаешь?
– Очень хорошо знаю, и он меня тоже.
– Ну, так как же ты все-таки? С партией, братец, не шутят. Надо правильно говорить. Ты скрывал свое социальное происхождение, написал, что отец когда-то был служащим одной из канцелярий, а потом крестьянин-бедняк, аж оно вон что! Зачем ты это делал?
– Но я ничего не знал. Из того, что я знал, я не утаил ни одного слова. Если б я знал, знала бы и партячейка, принимавшая меня, знали бы, наверное, соседи... Как же это?
– Тебе об этом лучше знать, чем мне.
У Алеся побледнело лицо от волнения, он весь дрожал.
Ближе подступил к секретарю.
– Ты что ж, думаешь, что я... действительно, знал и скрывал? А?
– Зачем думать?.. Разве не так? Вот чудак!..
– Ты... ты...
Алесь рванулся от стола к двери и вышел.
Белыми кружочками падал густой снег. Снег ложился пухом на вспотевшее лицо и таял, оставляя неуловимый след. Алесь шел по тротуару в конец улицы.
«Неужели это правда? Как же тогда? Мне могут не поверить, как и этот... Нет, нет, товарищи поймут, они поверят, они же меня знают. Они поверят, что и не обманывал, что я не знал...»
Алесь долго стоял у крыльца техникума и сквозь дырку в заборе с другой стороны улицы смотрел на заснеженную землю сада, на деревья, белые от снега. В сердце появилась и нарастала сильная, жгучая обида на отца.
А снег пошел еще гуще, и один за другим падали на вспотевший лоб Алеся кружочки снежинок.
* * *
Когда председатель В-ского райисполкома прочитал присланный из техникума запрос на Стефана Ключинского, он сразу вызвал к себе деловода денежной части и, пока тот стоял перед столом, написал на углу бумажки:
«Денежной части РИКа.
Выслать в техникум сведения об имуществе Ключинского и налоге, который он платит, и при этом сообщить, что он ведет культурное хозяйство».-
– Это им интересно будет, ибо и техникум ведь сельскохозяйственный,– сказал он.
Деловод взял бумажку с резолюцией председателя и, немного подумав, написал сельсовету предложение дать надлежащие сведения, вложил ее в конверт и сдал в канцелярию исполкома.
Через неделю из сельсовета за подписью председателя и секретаря Совета пришло сообщение следующего содержания:
«Дана таковая в том, что хозяйство Ключинского состоит из двух коров, одного коня и жеребенка, четырех старых помещений во дворе и гумна и является культурным хозяйством. Налога Ключинский платит в этом году сорок девять рублей и 82 копейки».
Деловод финансовой части взял это сообщение и внизу вслед за подписью председателя и секретаря сельсовета написал:
