Текст книги "Виноватый"
Автор книги: Платон Головач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Когда показался приближающийся поезд и люди бросились к платформе, Зубкович тронул Никиту за руку и повел вслед за толпой.
– Она, наверное, будет проходить здесь, наверное, кое-кто встретит ее, а мы посмотрим и потом...
Поезд в последний раз звякнул буферами и остановился. Из всех вагонов пошли: мужчины в черных новых пальто с чемоданами, портфелями, дети, крестьяне в лаптях, армяках, мастеровые с инструментами, женщины, по-разному одетые, с детьми, узлами, чемоданчиками. Их встречали люди с перрона. Толпа смешивалась, росла. Никита уже думал, что они никак не смогут в такой толпе узнать ни разу не виденную женщину. В этот момент Зубкович осторожно тронул его за локоть и тихонько шепнул.
– Вон!.. Из пятого вагона идет. И еще одна... Их встречает какой-то хлопец... Незнакомый... Ишь... Чтобы глаза отвести...
И Никита узнал сразу молодое красивое девичье лицо, увиденное на карточке. Вот они прошли совсем близко возле Никиты. Он почувствовал запах духов, попытался идти вслед. Но Зубкович придержал.
Когда те трое сели в коляску и поехали, Зубкович махнул своему извозчику и приказал ехать вслед за коляской. У него было радостное приподнятое настроение от первой удачи, и он разговорился.
– Птица эта – опытная, брат. Даже виду не показывает, что знает и думает про нас, а я уверен, что она знает. Оно часто так. Словно друг друга ловим. Знаем, что узнали друг дружку, и прячемся. Хитрость, брат, нужна. Эта – напрактикованная. Иной из них, как приедет, ты его не ищи, а найдешь, сам себя выдаст поведением, а эта ишь как...
Он не закончил. Передняя коляска сначала ехала все быстрее, и их извозчик тоже погонял лошадь, чтоб не остаться позади. Потом коляска неожиданно замедлила езду, и Никита услышал впереди, совсем близко, веселый смех.
Передний извозчик, видимо, нарочито то погонял лошадь рысью, то замедлял до обычного шага, и Зубкович вынужден был следить за этим и то и дело хватать своего извозчика за плечо, чтобы тот то погонял лошадь быстрее, то своевременно сдерживал ее. Зубкович понял, что с ним дразнятся, злился от этого, но оставить этой игры не хотел.
– Дразнятся, черти, нарочно,– бормотал он про себя. От этого стало нехорошо и Никите. Его испугало, что девушка с передней коляски знает, что они шпики.
Тем временем передняя коляска повернула влево в переулок, и одна из девушек повернулась и помахала им платочком. Зубкович плюнул и выругался.
– Как гончие за волками, а волки и не боятся.
Он приказал извозчику ехать прямо по улице, но за углом сразу остановил его, заплатил и отпустил.
Никита стоял у магазина и смотрел на выставленные в витрине вещи. Зубкович пошел в переулок. Минут через пять он возвратился и повел Никиту по улице обратно. Когда проходили около переулка, он показал рукой на низенький деревянный домик в переулке.
– Вон в том с белыми ставнями. Они все там... Посмотрим, кто кого теперь перехитрит! Ты домой иди, не надо, чтобы они сегодня тебя здесь видели. Потом будешь вести все их дело, а сегодня я послежу.
Теперь уже Никите становилось интересно. У него даже появилась тревога, что Зубкович нарочно хочет отослать его домой, а сам остается, чтобы одному заработать на этом деле. Поэтому на квартиру Никита пошел неохотно. А дома он долго сидел у окна, смотрел на улицу. Там, напротив окна, у забора играли дети. Самый маленький сидел в песке, набирал ручками песок и насыпал себе в подол рубашки. Старшие стояли рядом, и один о чем-то настойчиво упрашивал девочку. Она прятала ручку, сжатую в кулачок за спину, и отрицательно качала головкой. Тогда мальчик отошел от нее, стал напротив малыша, развернул пальцами ноги песок, набрал ногой песку и сыпанул его в подол малышу. Тот хмыкнул, замахал ручками. Но мальчик не оставил его, набрал еще раз песку и изо всей силы сыпанул его на малыша. Песок попал за воротник, в лицо, засорил глаза. Малыш сильно расплакался. По щекам текли слезы, он кулачками, испачканными в песок, тер глаза. Песок, размоченный слезами, тек по щекам мутными струйками. Девочка подошла к малышу, подняла его с земли и зло посмотрела в сторону мальчика. А тот отвернулся, он шел во двор, скривил рожицу, показал язык девочке. Никита не сдержался и захохотал. Он вспомнил жену, трехлетнего сына и почему-то вспомнил ее, таинственную незнакомку. В сердце шевельнулось сомнение.
«Хорошо ли, что на такую службу пошел? У меня ж сын...»
Он отошел от окна и начал писать письмо жене. Хотелось написать и ей и сыну добрые ласковые слова, много таких слов. Это было его первое письмо отсюда. Начал писать. И когда надо было сообщить жене, где он служит, долго думал, нервничал и написал:
«...Служу в канцелярии писарем...»
«Пускай так. Все равно ведь правду нельзя писать». А когда подумал об этом, стал рассуждать с самим собой.
«Не удивительно, что Зубкович ругается. Почему ж, действительно, даже родственникам, даже жене своей нельзя написать об этой службе? Почему мы так боимся людей?»
Пропало равновесие, приобретенное за это время на службе. Он не закончил письмо, отложил его в ящик стола и лег на кровать. Задремал. Стал забываться. Наступающий вечер наполнял комнату темно-синими сумерками и тишиной. С улицы доносились легкий стук колес и чей-то говор. Кто-то крикнул на дворе и замолчал. Звенела, билась об оконное стекло муха. Никита не двигался. Открывал глаза и подолгу смотрел в потолок. Сумерки густели, они вливались в комнату с улицы через окна, через все щели, наполняли ее, становились тяжелее и с потолка опускались на кровать, на Никиту. Сквозь сумерки он видел своего сына и незнакомку. Совсем дремал, когда в комнату вошел усталый Зубкович и выругался.
– Что я, собака, чтоб людей гонять? И хоть бы польза какая-нибудь от этого, а то сами не знают, за кем посылают следить. Ре-во-лю-ци-онеров нашли! Может, просто к жениху девка приехала, а они – следи!..
– А что такое случилось?
Зубкович не ответил. А было все так.
Как только Никита ушел на квартиру, Зубкович завернул в ближайшую пивную. Попросил бутылку пива, выпил и через час с четвертью прошел переулок из конца в конец. Когда повернул назад, со двора, за которым он наблюдал, вышло четыре человека. Зубкович направился вслед. Через квартал они сели в трамвайный вагон. Зубкович поехал за ними на извозчике. Потом за ними пошел в городской сад. Они о чем-то беседовали и игриво смеялись. Среди них был хлопец, встречавший приехавших на вокзале, и еще одна новая девушка. Зубкович злился. Он так же медленно и так же долго ходил по смежной дорожке в саду и следил за ними. Когда они свернули на новую дорожку, Зубкович поспешил за ними. При встречах торопился пройти незамеченным, чтоб не узнали, прятался за людей. Скоро ему такая игра надоела. Он сел на скамью и следил оттуда. Прошло десять минут. Те, за кем следил Зубкович, исчезли. Он подхватился и поспешил в толпу. И в тот момент, когда он, спеша, меньше всего надеялся встретить их, они очутились перед ним и дружно, весело почему-то захохотали, словно нарочно, ему в лицо.
Он отступил в сторону, попросил прощения и уступил дорогу. Хотел пойти домой, но механически повернул и пошел за ними. Так проходил еще полчаса.
Потом Зубкович стоял на углу возле харчевни, пока они пили кофе, а потом опять шел за ними аж на окраину города, где жил хлопец. Только после этого он пошел домой.
Никита поднялся и сел на кровати. Зубкович стоял посреди комнаты.
– Ну, и ничего... Гуляли в саду. И по-моему глупости все это могут быть...
Однако, говоря это, Зубкович и сам себе не верил. Он был уверен, что следит недаром, но ни одной зацепки пока что не имел. Это раздражало до обиды. Он понимал, что эта операция надолго, может, даже на месяц, что приехавшая принимает меры к тому, чтобы успокоить полицию, а потом в один из дней сделает все и исчезнет. Надо терпение, а этого у Зубковича не хватало.
– Может, и следить не следует? – спросил Никита.
– Следить следует. Приказано. Но на таком деле кукиш заработаешь. Тебе как начинающему это хорошее дело, не трудное, и неважно, чем оно закончится, а я не могу такой операции вести... Следить надо. Ты, брат, только смотри, чтобы не разоблачили тебя, не попадайся на глаза им. На бумаги писарские плюнь. От них пользы, как от козла молока... Надо, уж если продал душу, дуть дальше. Тогда, может, и на крупного из них попадешь. У них, брат, бывают очень важные. Бывает, год ловят в столице и ничего, выкручивается, а тут приедет и с первых же дней влопается. Так... Случается...
Зубкович отошел от окна и остановился. Смотрел на улицу, на освещенные окна дома напротив.
* * *
В седьмом часу вечера Никита прошелся первый раз в переулке с видом самого обыкновенного человека, которому не было никакого дела до всего на свете. Он заложил, за спину руки, держал в руках поперек спины свою палку и, медленно ступая по широким каменным плитам тротуара, шел в другой конец переулка, темный, подальше от улицы. Медленно переставлял ноги, обутые в сверкающие начищенные сапоги, нарочито наступал на опавшие березовые листья и не спускал глаз с хорошо уже знакомых ворот. Когда он пройдет мимо них, будет прислушиваться к тому, что происходит позади, и время от времени оглядываться назад.
Уже много дней, как он следит за Идой.
О том, что Ида Черняк приехала в В., знали только семь человек, ее родные и трое друзей, и знала охранка, которая, между прочим, не догадывалась о цели ее приезда. Две недели Черняк жила в городе как обычная шляхетная панночка из этого города. А потом горячо взялась за дело. Надо было организовать квартиру-экспедицию для получения из-за границы социал-демократической литературы и принять первую партию этой литературы.
Никита много раз прогуливался в переулке, где жила Черняк. Однажды он проводил ее до городской бани: она несла в узелке белье, а Никита думал, что она несет что-то недозволенное. Другой раз, утром, проводил ее на рынок. Несколько раз проводил до театра, к знакомым и, случалось, когда проводил к знакомым, подолгу бродил у квартиры, в которую заходила Черняк, подсматривал в окна, чтобы увидеть, что там происходит. Итоги этой работы до этого были самые плачевные. От этого родилось у Никиты сомнение, не напрасно ли он следит? И чем больше проходило времени, тем меньше становилось надежд на удачу. А в часы, когда Никита был один и вспоминал жену, сына, у него появлялось непонятное желание, чтобы незнакомка обязательно была социалисткой, чтобы ей обязательно удалось сделать что-нибудь, и, главное, чтобы она быстрее уехала из города. В это время он жалел незнакомку. Это в нем пробуждался человек.
О социалистах у Никиты было представление как о людях, которые отреклись от отечества и веры и плетут вокруг царской России невидимую сеть заговоров, чтобы продать ее, Россию, врагам, немцам. И еще представлял он, что все социалисты какие-то необычные, страшные люди. А тут молодая, красивая и такая ласковая на вид девушка. «Какой же она враг? – думал в такое время Никита.– А если враг, так почему тогда не взять ее просто и посадить? Зачем следить вот так, скрываясь за углами, зачем гоняться за человеком, как на облаве? Не грех ли это?» – И при этом вспоминал обидные насмешки Зубковича.
Никита каждый вечер рассказывал Зубковичу обо всем, что ему удалось увидеть, а Зубкович слушал и насмехался:
– Последи, последи, может, и заметишь, как барынька до ветру ходит...
Никита и сейчас вспоминает эти насмешки Зубковича.
Ему обидно. Обидно и от другого. В последнем письме жена упрашивала бросить писарство и приехать на землю. «Я темная, неграмотная,– писала жена,– одна тут, а ты, в городе проживая, еще бросишь меня, с писарихой какой сойдешься...»
Никита вспоминал эти слова жены и думал:
«Писарь я. Если б ты знала, какой я писарь... Я людей боюсь, а она – с писарихой сойдешься... Глупая... Написать бы ей...»
Все это мучило Никиту. В это время в его психике еще шла борьба между Никитой – крестьянином и оформляющимся шпиком, агентом охранки.
Второй раз уже возвращался Никита из темного конца переулка. Шел он медленно, совсем неслышными шагами и, когда подходил к знакомым воротам, уловил только несколько слов:
– ...Не нагрянут. Я не дала никакого повода...
Говорил женский голос. Вслед за этим под самым носом у Никиты вышел молодой мужчина, удивленно глянул на Никиту и быстрым шагом направился в противоположную сторону. Никита не изменил направления. Но он догадывался, что женщина, беседовавшая с мужчиной, была той незнакомкой, за которой он следит, что она говорила о полиции. Он начинал понимать, что теперь он обнаружил один из кончиков какого-то тайного дела, что с этим в его руках теперь находится и судьба этих людей, и если только не выпустить из рук концы, можно, наверное, раскрыть все дело, может, какой-нибудь страшный заговор против государства...
Никиту охватило радостное волнение. Он может раскрыть заговор, может предупредить очень большое преступление и тогда... награда деньгами, и если что-нибудь очень-важное, повышение в чине. Эти мысли целиком завладели Никитой. Перспектива привлекала, радостно волновала. И сразу пропали всякие сомнения, а вместо жалости к незнакомке, которая иногда появлялась, пришло упрямое желание разоблачить ее деятельность во что бы то пи стало, потому что сейчас с ее именем и деятельностью было связано его будущее, упустить из своих рук незнакомку теперь – означало потерять денежное вознаграждение, может, и чин, а в этом теперь Никита видел всю будущность. В конце переулка Никита свернул на улицу и пошел в направлении к дому. Больше в переулок он не пошел, во-первых, потому, что боялся еще раз встретиться с мужчиной, с которым встретился у ворот, он был уверен, что мужчина возвратится и проследит за ним, а во-вторых, потому, что многое он уже знал.
Город в это время был особенно оживленный. По тротуарам – и вслед и навстречу Никите – шли люди. Они отдыхали, и каждый из них, наверное, думал о своей жизни, о своем будущем. Так, во всяком случае, казалось Никите. Он нарочито не торопился, было приятно идти и думать о будущем. И Никита представляет... Ночь. Дом незнакомки. Никита смотрит в окно ее комнаты, а там несколько человек и книги, книги... Никита знает, что социалисты всегда имеют дело с запрещенными царскими законами книгами. В окно видно все, что делают в комнате... Никита напрягает мозг и думает: что могли бы делать социалисты с книгами? Ну, известно, они читают запрещенные книжки и прячут их,– решает Никита. Но за этим появляется другая мысль: если только книги, так это небольшое дело и награда маленькая будет. Они должны делать что-то иное. Но Никита долго не может придумать, что могут еще делать социалисты?.. «Ага, они еще прячут бомбы»,– решает он. Вот он видит, как они делают бомбы и прячут их в карманы. Это очень важно, это очень страшно, и Никиту даже страх берет, что если будут бомбы, а он будет один, социалисты могут его убить. Это нехорошо, это страшно, а он должен быть один, абсолютно, чтобы ни с кем не разделять награду. Это не удовлетворяет. Надо что-то иное. Бомбы, но что-то иное, чтобы не могли убить его. Никита думает. Ага, вот так... Он подслушал, как социалисты уговариваются убить генерал-губернатора. (О таких убийствах Никита некогда читал в одной из книжек, это было еще в деревне...) Никита следит за ними. В воскресенье, когда губернатор поехал слушать молебен, социалисты тоже явились к церкви и ждут. Никита видит, как они шепчутся меж собой, он не спускает с них глаз. У церкви много людей. Выходит губернатор, и социалист намеревается бросить в губернатора бомбу, но Никита видит это и своевременно хватает социалиста за руки и кричит...
Никита настолько отчетливо представляет все это, что ему толпа на тротуаре начинает казаться толпой у церкви, и он намеревается кричать. Потом, опомнившись, опять продолжает рассуждать сам с собой... На крик оглядываются люди, смотрит, остановившись, губернатор, а он держит социалиста за руки и объясняет в чем дело. Социалиста берут и отнимают бомбы. По указанию Никиты задерживают и еще двух. Тогда генерал-губернатор подходит к Никите, обнимает его, целует три раза, благодарит за спасение жизни и вешает на грудь Никите какой-то орден и... и тут же объявляет о повышении Никиты в чине. Вокруг люди. Они смотрят на губернатора и Никиту и тоже благодарят Никиту, хвалят... Никита, озираясь на людей, становится во фронт перед губернатором и берет под козырек...
Полностью захваченный своими мыслями, Никита механически остановился на мгновение и поднес руку к козырьку. А в этот момент мужчина в шляпе и пальто, шедший навстречу, не заметил его и, не успев остановиться, ударился в его грудь, больно прижал мозоль на левой ноге. Никита, заметив перед глазами шляпу, хотел скорее уступить дорогу, попросить прощения, но оступился правой ногой в канаву у тротуара и упал на телеграфный столб. Человек в шляпе пошел дальше. Никита поднялся, пощупал голову и, выругавшись, по мостовой направился на другую сторону улицы. Кто-то захохотал вслед ему.
Хохот оскорбил. Никита быстрым шагом пошел домой, поминутно щупая рукою голову. В комнату вошел злой. Болела голова. Перед этим он, вытирая на крыльце сапоги, вспомнил Зубковича и, не раздумывая, решил, что сегодня Зубковичу правды не скажет.
Зубкович пьяный лежал на кровати. Он встретил Никиту бранью.
– Нюхаешь все? Следишь? Следи, следи!.. Может, барынька пожалеет тебя и плюнет в морду твою поганую... Если б дала барынька целковый, ты бы ручку ей целовал, на коленях бы перед нею ползал, но она целкового не даст, она плюнет тебе в морду... А ты поблагодари, подставь ей свою морду паскудную, это честь для тебя будет... Подставь...
Никита промолчал. Он быстро разулся, погасил лампу и лег. Слегка сконфуженный Зубковичем и злой после случая на улице, о котором напоминала боль головы, Никита скоро заснул.
А во сне опять видел социалистов и губернатора. Поздно ночью проснулся встревоженный. Кто-то ходил по комнате. Слышны были шаги босых ног, потом послышался горячий шепот, словно человек о чем-то кого-то упрашивал. Никита затаил дыхание и осмотрел комнату. Густая темень едва пробивается более светлыми пятнами окон. И напротив окна недалеко от кровати сгибается и разгибается над полом громадный силуэт человека, стоящего на коленях. Силуэт низко, до самого пола, сгибается в сторону угла, где над столом икона Ильи-пророка, поднимается опять, широко взмахивает в воздухе рукой – крестится, опять сгибается и тихо, горячо, неразборчиво шепчет слова молитвы.
Никита смотрит на человека, знает, что это Зубкович, и, однако, не может пошевелиться, лежит, как прикованный страхом к кровати. По телу бегают мурашки.
Зубкович тем временем поднялся с колен, на пальчиках подошел к кровати и тихонько лег. Кровать скрипнула. Он притаился и слушает, не проснется ли Никита. Никита молчит и, тоже притаившись, слушает. Но ему страшно от ночной молитвы Зубковича, он не может уснуть и через несколько минут спрашивает.
– Ты чего это, брат, а?..
Зубкович еще более затаился, помолчал минуту, но ему тоже трудно молчать, и он шепчет.
– Молился я... Глупая наша жизнь, я это тебе только говорю, слышишь, чтоб никому больше. Мы царю должны служить и служим, нас должны за это уважать люди, а нас боятся, нас презирают, нас за собак считают... Я не первый год служу, я много их брата видел. Все они такие квелые на вид, их немного, а мы их боимся... У них разные есть: и жиды, и православные, и католики, и из простого народа, и из господ... Если правда у нас, чего ж мы боимся. Если враги они, так чего мы от них прячемся? А? Я, брат, над этим думал...
Зубкович на руках поднялся на кровати, вытянулся в сторону Никиты и шепчет. У Никиты появляется желание признаться, что и его посещали такие мысли, но он вспоминает незнакомку и вместо этого ни с того ни с сего спрашивает:
– Чего ж ты служишь, если трудно?
– А куда ж мне,– ответил Зубкович,– мне некуда больше, привык я к этому хлебу.
Помолчал немного, ждал, что скажет Никита, и, не дождавшись, опять зашептал.
– Служба у нас собачья... Следим мы, полиция сотнями их арестовывает, и не только в нашем городе, а всюду, по всей России, а они все есть и есть... Хотим мы их по одному переловить да в каторгу поссылать, а ничего не выходит, потому что так не надо...– Он зашептал еще тише.– Надо собрать всех,– кто за царя, за веру,– весь народ, и сразу с ними кончить... Крови было бы много, но зато кончили бы мы с ними сразу. А то мы ловим одного, а их десять на воле гуляют, и делают свое, и новых готовят...
Он встал на колени на кровати и, вытянув еще больше голову в сторону Никиты, еще тише зашептал:
– Если не сделают так, как я говорю, нам плохо будет. Сегодня мы ловим их, мы их сильнее, а если будет так и до того дойдет, что они верх возьмут, нас ссылать на каторгу будут... Вот... Я с одним купцом говорил, он знает эту механику всю. У них такие есть, что его вешают, а он кричит: «Не перевешаете всех, близок и ваш конец». На шее веревка у него, а он рад, будто знает, что его час придет... И придет, если будет так с ними... И страх от всего этого... Видел я, как одного вешали, молодого, как девочка, и тонкий такой... Тоже кричал... Когда вели его, я забежал вперед и в глаза глянул, хотелось мне тогда увидеть, что в глазах человека перед смертью. А в глазах у него было что-то страшное, горящие такие, сверкают... Напугался я... Он часто мне снится: И сегодня снился. Вот я и молюсь.
От шепота и слов Зубковича на Никиту находил страх. Но в его сердце уже было что-то, восстающее против страха, и привлекало повышение в чине, если удастся разоблачить незнакомку с ее злонамеренными планами. А с этим сплеталось представление о далекой, желаемой будущности, которая, перемешавшись со страхом, сладко щекотала нервы. Никита думал уже о том, как он, получив награду и больший чин, купит еще земли или переедет совсем в город и перевезет жену. С этими мыслями Никита уснул. А Зубкович еще несколько минут что-то бормотал в сторону Никитовой кровати, потом свернулся под одеялом и уснул.
* * *
Двенадцатого декабря Никита получил вознаграждение. Его выслугу оплатили хорошо, и он был доволен.
Совсем еще недавно, когда Никита в предпоследний раз зашел к начальнику о докладом, он краснел, путал слова, а начальник стучал кулаком по столу и ругался. После доклада начальник вышел вслед за Никитой в канцелярию и, обратившись к начальнику канцелярии, бросил:
– Этому увеличить задания по канцелярии.
А потом... Потом – долгожданное счастье.
Был холодный вечер. Метель засыпала снегом улицы. В снежном вихре не видно фонарей, они едва-едва мигают. На улице редко встретишь человека, и каждый торопится, идет почти бегом, спрятавшись в теплое пальто. Метель на улицах городских мчится в бешеном танце и мелким густым снегом бьет Никите в лицо, за ворот, пробирается холодом до самой груди, засыпает тропку под ногами. А в переулке метель еще страшнее. В переулке – ни живой души, снег обсыпал деревья, заборы, частоколы, хаты, и они стоят с белыми пятнами и напоминают Никите лес. Если бы не редкий свет, пробивающийся из окон дома сквозь снежную замять на улице, он бы и вовсе чувствовал себя, как в лесу, и боялся бы значительно больше. А страшновато Никите потому, что в переулке ветер водит хороводы снежные и, застревая в частоколах и воротах, поет жалобные мелодии. Над городом повисла густая темнота и густыми охапками снега опускается на землю.
Несколько минут назад к дому, уже хорошо знакомому Никите, подъехал извозчик. С санок слез с чемоданом мужчина в пальто и шляпе и направился во двор. Подвода отъехала. А потом, когда исчез извозчик, из-за дерева в соседнем дворе вышел второй мужчина и направился за тем, приехавшим с извозчиком. Во дворе кусты сирени от ворот аж до двери, а за ними рядом яблони, груши. Никита остановился у ворот и прислушался. Во дворе ни звука, кроме свиста метели да шороха обледеневших ветвей на деревьях. Тогда он подошел к крыльцу, тронул дверь и прислушался. Дверь была заперта, и за ней тишина. Никита, осторожно ступая по снегу, чтобы его не слышали, пошел вдоль стены к окну, где находилась квартира незнакомки. Это была большая угловая комната с тремя окнами. Никита зашел за угол и стал у окна. Окно было завешено и залеплено снегом. Он тихонько счищает снег со стекла и всматривается. За занавеской мелькают силуэты двух человек, они что-то делают у стола и едва слышны их приглушенные голоса. Тогда Никита ищет окно с форточной. Оно в стене со стороны улицы. Никита возвращается и, прислушавшись, не слышно ли кого-нибудь за дверью в сенях, подойдя к окну с форточкой, пристраивается, чтобы уловить голоса из комнаты и слушает. Сквозь щели в форточке из комнаты выходит теплый воздух, и сквозь эти щели доносятся приглушенные, но отчетливые слова. Никита слышит, как говорит женский голос.
– Лишь бы отсюда, а потом могут поймать часть, но не все. А я, признаюсь, очень беспокоилась в последние дни, боялась полиции.
Ей отвечал мужчина.
– Ты очень счастливая, видно...
И потом оба засмеялись.
Никита отошел немного от дома, влез на яблоню. А оттуда сверху, через окно, завешенное наполовину, хорошо виден стол и мужчина. Женщина за стеной. Видно, как мужчина складывает в чемодан какие-то бумаги. На стуле еще один чемодан.
Смотрит Никита на мужчину, понимает, что надо немедленно действовать, и боится, чтобы не исчезли куда-нибудь эти чемоданы. Начал волноваться. Сильно забилось сердце. Он вспомнил так часто тревожившие его мечты о будущности. Тревога за то, что люди в комнате упакуют чемоданы и исчезнут, все больше нарастала, не давала покоя. Тогда он посмотрел на часы, слез с дерева и пошел со двора. В переулке осмотрел следы у ворот и бросился на улицу. У харчевни вскочил в сани дремавшего извозчика, толкнул его в воротник.
– Минская, восемь. Гони быстрее. Ну-у!..
Извозчик оглянулся на Никиту и, рванув вожжи, начал стегать коня кнутом по худым бокам. Никита стоял за плечами извозчика и, дергая за ворот, приказывал погонять. Еще через шесть минут Никита сидел в кабинете начальника 3-го жандармского отделения и требовал пятерых человек. Начальник, ни о чем не расспрашивая, куда-то позвонил. В кабинет вошел высокий жандармский офицер, а еще через минуту Никита, офицер и четверо жандармов шли в переулок.
У знакомых ворот Никита еще раз внимательно осмотрел следы на снегу. Свежих следов не было. Значит, они еще здесь. Никита остановил офицера и показал:
– Вон те два окна.
Офицер внимательно расспрашивал Никиту, есть ли в доме еще двери и с какой стороны, потом послал одного жандарма к двери с обратной стороны дома и позвонил. Через несколько минут дверь открыла старая женщина. Увидев жандармов, она поспешно прикрыла дверь и, не заперев их, исчезла в комнате. Офицер и двое жандармов пошли за ней. Никита с жандармом остались на крыльце. Когда они остались вдвоем, перед Никитой всплыл очень живой образ, надуманный им за время, пока он следил за незнакомкой. В памяти встала сладкая мечта о награде, о повышении в чине и за этим ласковое лицо начальника. Но он все же не мог понять, доволен он или еще чего-то не хватает. Он боялся, что вскрыл несерьезное дело, и тогда мечты не сбудутся, над ним могут посмеяться. Охваченный этой, незаметно появившейся, тревогой, Никита отошел в глубь коридора и стал прохаживаться: три шага вперед, три – назад. Жандарм стоял как раз на пороге, смотрел застывшим взглядом на свои сапоги, а концом шашки счищал с носков снег.
Минут через двадцать пять дверь комнаты, куда зашел офицер с жандармами, открылась, и свет лампы целым снопом лучей упал на лицо Никиты. Он отвернулся, инстинктивно отошел в глубь коридора. Из комнаты вышли с тяжелыми чемоданами в руках жандармы и офицер, а за ними мужчина в шляпе и молодая девушка. Из комнаты в открытую дверь вслед им смотрели старая женщина и высокий лысый мужчина, отец арестованной. Когда жандармы с арестованными вышли за ворота, они еще несколько минут стояли на крыльце, потом вернулись в дом, а еще через несколько минут немного сзади вслед за жандармами шел отец арестованной.
Метель прекратилась. Изредка налетал откуда-то ветер и, стрясая снег с частоколов и деревьев, бросал его в лицо Никите.
Никита шел позади арестованных, ступая в протоптанные жандармом следы. Теперь ему все случившееся показалось очень простым. Арестованных он не жалел и совсем о них не думал. Думал о предстоящей награде, как о законно заслуженной.
Назавтра в кабинете начальник угостил Никиту папиросой и разрешил поехать на две недели на побывку. А двенадцатого декабря он получил вознаграждение и пять новеньких ассигнаций занес в банк.
* * *
Хата у отца Никиты пять на семь аршин. Одно окно в хате в четыре стекла – на двор да еще под полатями в одно стекло окошко – на огород. Четверть хаты занимает печь, столько же полати. В углу стол и широкие дощатые лавки от стены до стены. В хате низко навис потолок на толстых балках. Под лавкой корыто с тестом, чугуны, кадка. Под потолком на полке миски, две буханки хлеба. В хате спертый кислый воздух.
Когда Никита вошел в хату и разделся, он долго искал на стенах место, где бы повесить свое пальто. И сразу почувствовал, что отвык уже от этой маленькой хаты, что не захочет вернуться сюда уже никогда.
Родители встретили Никиту тепло. Отец три раза с ним поцеловался накрест, а когда Никита намеревался сесть на лавку, мать подошла и фартуком вытерла ее. Когда, поужинав, сидели у стола, отец долго говорил о нехватках в хозяйстве.
– Пускай она сгорит лучше такая жизнь. Это ведь скоро уже хлеба не будет и, кажется, много сеял... И где оно, правду говоря, вырастет у нас. Людей теперь много развелось, и всем есть надо. Так оно жить, наверное, легче с писарства? А может, и тоже?..
Беседой своей отец хотел кое-что выведать от самого Никиты.
– Ты насовсем в это писарство пошел или как? Если будешь дома жить, так хоть сени какие-нибудь пристроим из досок или другое что... Тесно...
Жена Никиты сидела на конце лавки, а мать стояла у печки. Она внимательно следила за беседой, за словами старика, и, как только он сказал о тесноте, вставила:
– Конечно, тесно... Как соберемся к столу все, повернуться негде, спинами друг о дружку тремся.
Эта беседа вызвала у Никиты ощущение громадной разницы между его жизнью за последние месяцы и жизнью родителей. Эта разница во всем: в одежде, в питании. Черное чистое пальто Никиты, висевшее на крючке возле полатей, резко выделялось на фоне серых бревен стены и серой одежды, брошенной на полати, казалось нарочито отталкивалось от них, чтобы не испачкаться. И Никита сам время от времени поглядывал на пальто, и у него появлялось чувство отвращения, он боялся, что со стены, с армяков и кожухов налезут в пальто тараканы и вши.
