Текст книги "Кольцо Либмана"

Автор книги: Питер Ватердринкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

14

Лидия Клавдина высвободилась из-под простыней, совершила несколько телефонных звонков и начала сбрасывать голыми ногами с постели одну за другой подушки. Взгляд ее, вначале задумчивый, стал сердитым, наконец она улыбнулась.

– Сегодня в восемь вечера вас будут ждать по этому адресу, – сказала она, вкладывая мне в руку бумажку, исписанную таинственными буковками. – Как, кстати, у вас с деньгами?

Согласно нашему контракту, на этот момент я должен был ей тысячу долларов. А затем еще две тысячи, если рандеву пройдет успешно.

– Они у вас есть?

– О, – ответил я, – денег у меня достаточно, вполне…

Я постучал по своему нагрудному карману – вот здесь, в этом кармане, за которым бьется мое, разом встрепенувшееся, подобно певчей пташке, сердце, лежит половина суммы в восемь тысяч долларов, деньги, которые я взял с собой из З*; вторая половина надежно спрятана в моей постели под подушкой.

– Наличные – это самое лучшее, – вздохнула Лидия Клавдина.

Взмахнув своими руками, усеянными желтыми пятнами, она прошептала:

– Auf wiedersehen, mein Kind.[20]20
  До свиданья, дитя мое (нем.).


[Закрыть] Приятно повеселиться!

Спустя несколько часов – времени, проведенного мной в состоянии блаженного дурмана в номере – я вышел из такси на неизвестной мне улице. Чтобы вспомнить сейчас ее название, я не пожалел бы целого миллиона гульденов и даже десяти миллионов, если бы такие деньги у меня были! Улица пролегала по ту сторону реки, где-то за крепостью, в которой этим летом были погребены кости царя и его семьи. Да, эту географическую примету я запомнил хорошо. Только вот сам дом никак не мог найти.

Шофер оказался бедолагой без языка во рту. Помимо всего прочего он не умел водить. Вначале он чуть не врезался в трамвай. Потом мы остановились, но парень мимикой дал понять, что мы заехали не туда. Потом он начал петлять, сворачивал то вправо, то влево, меня мотало из стороны в сторону, а за окном в порывах ветра, лоскутом черного бархата с неровными краями, билась темнота.

– У-у-у! – промычал шофер, когда мы в очередной раз где-то остановились.

Мы приехали? Я дал ему денег и выполз из машины на тротуар. Несчастный высунул из окна черепашью голову. Он нервно побарабанил по непонятной для меня записке, которую я ему вручил в самом начале, и показал на дверь.

– Dort?[21]21
  Там? (нем.)


[Закрыть] – спросил я.

– У-у! – провыл шофер, энергично кивая, подняв вверх стекло, он шумно включил зажигание и вихрем умчался прочь.

Я вошел в подъезд, в котором воняло гарью; лепнина на потолке свидетельствовала о славном, с французским налетом прошлом. Я действительно попал туда, куда собирался? Моя записка осталась у того парня. Какой это номер дома? Я поднялся наверх и очутился на лестничной площадке, на которой двое мальчишек наблюдали, как тлеет кучка подожженного ими же мусора. Над головой у них качалась лампочка, бросавшая пучок света на поврежденное лепное украшение – двух с половиной безносых амуров.

– Соня… Соня Туманова? – с вопросительной интонацией произнес я.

Они начали хихикать, потом тот, что поменьше, как заправский уличный рабочий бросив в огонь окурок, потребовал:

– Ten dollars.

– I look for Соня Туманова.

– Yes, yes, we know[22]22
  – Десять долларов.
  – Я ищу Соня Туманова.
  – Да, да, мы знаем (англ.).


[Закрыть] Соня, – отозвался гадкий мальчишка и снова повторил: ten dollars.

Я порылся в заднем кармане и отдал попрошайке двадцатидолларовую бумажку – мельче у меня не нашлось. Он, не глядя, спрятал ее и показал на дверь несколькими ступеньками выше. Как описать то, что случилось потом? Это так странно, так таинственно и в то же время банально, так невероятно вульгарно. Я даже не знаю, с чего начать…

– Начни с самого начала, – подсказал бельгиец, – а конец придет сам собой.

Мой отец раньше тоже всегда так говорил, какое совпадение!

– Да, налей мне еще немного. Хоп-хе-хе!

(Я опрокинул стаканчик).

Итак, я позвонил. Дверь открыл старик в марокканских тапочках, он проводил меня в просторное помещение, в котором стоял празднично накрытый стол. Жестом он пригласил меня сесть, а сам удалился. И тут, Жан-Люк, меня ожидал главный шок моей жизни. Ты веришь в теорию двойников? Говорят, что у каждого человека есть двойник, а может быть был или когда-нибудь будет. Возможно, второй Жан-Люк такого же телосложения и с такими же точно усами жил однажды в раннем средневековье, во времена эпидемии чумы… (О Боже мой, что это? Сейчас я чихну). Ну, или, – продолжал я, – вполне возможно, что твоя копия явится на свет лишь два столетия спустя, когда вымрет вся фауна и ему придется довольствоваться лишь искусственным сексом и искусственным питанием. Но не исключено, что твой двойник живет где-нибудь уже сейчас. Во Фландрии, в Буэнос-Айресе, здесь, в России либо где-нибудь еще…

– Ты слишком вдаешься в детали, – перебил меня Жан-Люк, – подробности – это хорошо, но ты уж слишком увлекся.

А я ведь только хотел сказать, что в этот момент в комнату вошла копия моей покойной жены, в омоложенном виде. Только и всего. Из вышеизложенного он ведь уже мог об этом догадаться, не так ли?

– И да и нет, – парировал я, подавляя следующий «чих».

Ну-с, стало быть вошел я в эту самую комнату и стал с удивлением рассматривать все эти блюда и тарелки с салатами, блинами, красной и черной икрой, колбасой и фаршированными яйцами. Обо всем, видно, славно позаботились «Петербургские сновидения». Еще там стояла лабораторная колба с сероватой как галька водкой. Я взял ее в руки, понюхал у горлышка и поставил обратно. И затем в комнату вошли двое: бледный мужчина лет пятидесяти с рыжими волосами – летний костюм салатного цвета сидел на его костлявой фигуре довольно мешковато – и Соня Туманова. На ней были блузка и юбка и туфли на шпильках; от вида ее ног в этих самых туфельках у меня сразу же перехватило дыхание. Да, я должен признаться: по моему телу прокатилась волна физической ностальгии; я буквально себя не помнил.

– Простите, что заставили вас так долго ждать, – приветствовала она меня густым альтом на ломаном немецком, – но у нас с папиком были дела. Меня зовут Соня Туманова. А это Игорь Борисович.

– Йоханнес Либман, очень приятно, – выпалил я, пожимая ей руку.

Я был на десятом небе, не в силах осознать, как такое возможно. Прямо передо мной, источающая яблочный аромат духов того сорта, которыми никогда не стала бы пользоваться Эва, стояла копия моей жены. Шея, как у жирафа, обалденные ноги, лицо с художественно вылепленными скулами. Она была точь-в-точь Эва Финкельштейн, 1943 года рождения, заснятая в определенный момент определенного отрезка европейской истории. Да, это была на сто процентов Эва, только вот…

– Только что? – нетерпеливо поинтересовался Жан-Люк.

Глаза. Радужки ее глаз были не оливково-зеленого, как у Эвы, цвета, а стального, как у моего отца. Это была, вне всякого сомнения, копия моей жены, но смотрела она на меня глазами моего отца.

– Давайте присядем, – предложила Соня, предприимчиво разворачивая свои божественные бедра в сторону стола. – Либман, красивое имя. Но Голландия, это на севере или на западе Германии?

– Голландия – это самостоятельная страна, моя радость, – терпеливо поправил ее отец. – Она знаменита своим сыром и гуманными законами.

Русский попросил, чтобы я звал его просто Игорь. Из-под рыжих бровей он бросил на меня полный солидарности взгляд, словно уже несколько лет был со мной знаком, и затем по-хозяйски начал разливать водку.

– За наше знакомство!

– Хоп-хе-хе! – провозгласил я.

– Это так по-голландски будет «на здоровье»? – спросил мужик, наполнив следующую рюмку.

– Да, – ответил я.

– Гоп-хе-хе! – вскричал он.

– Гоп-хе-хе! – подхватила Соня, наваливаясь корпусом на стол и фыркая как школьница.

Водка стекала по ее пальцам на пол. Игорь деревянной ложкой положил мне на тарелку разных закусок. Черная икра, эти соленые слезы Каспийского моря, таяла у меня во рту. Что сейчас будет? Чего от меня ждут? Предметы вокруг: настенные часы, лампа цвета морской волны, исцарапанное зеркало – в скором времени начали вращаться, и я услышал Сонин голос:

– Божечки, я уже пьяна; что это мы пьем?

– Настойку на травах, – ответил Игорь, в очередной раз всем подливая. – Собственного изготовления. От дяди Вани из Томска.

Я бросил на нее взгляд искоса. Соня сидела и не переставая жевала. К уголкам ее рта приклеились оранжевые жемчужинки красной икры, ее компактные грудки колыхались. О, дивная долина, пахнущая водой и фиалками, к которой я тысячи раз, всхлипывая, припадал. Меня так просто не проведешь, я знаю, о чем говорю. Мы, мужчины, низшие существа, но что тогда так привлекает нас в женщинах? Благородное, возвышенное, божественное?

Сходство с Эвой было разительным; даже родинка, которую она в день нашей свадьбы старательно, но тщетно пыталась замазать (потом уже никогда больше этого не делала) была в нужном месте, слева от носа. Но эти глаза, я почти не решался в них смотреть. На какое-то время я бездумно уставился в зеркало, но, услышав хрумкающий звук, с которым Соня вонзила зубы в огурец, вздрогнул. Я снова посмотрел в ее сторону и сейчас же был сражен наповал. Смущенно и чертовски завлекательно она смотрела на меня. Пьяным затуманенным взором. Глазами моего отца. Но это был не тот взгляд, с которым он вернулся из тюрьмы, а тот, что появился у него в самом конце жизни, незадолго до того, как его, стонущего и зовущего по-немецки маму, на носилках вынесли из нашего дома. Когда его агрессия давным-давно перешла в смиренное отчаяние.

И еще я ощутил желание; мучительная жажда овладеть ею не сходя с места забилась в моих грешных чреслах, как попавшая в сеть рыбина. Сколько ей может быть лет? Восемнадцать? Двадцать один? У нее относительно молодой отец. Выходит, ее мать умерла? Возможно, этот самый Игорь ее удочерил… Соня, наверное, сиротка… О милая, иди сюда! Какие ноги… И они еще считают меня сумасшедшим? Пусть все психиатры мира катятся к чертовой бабушке! Нечего мне сказки рассказывать. Я, черт побери, знаю, о чем говорю.

– Ну, а теперь давайте обсудим наш биззнисс, – вдруг провозгласил Игорь, звонко ставя на стол рюмку с водкой.

– Wie meinen Sie?[23]23
  Что вы имеете в виду? (нем.)


[Закрыть] – удивился я.

– Игорек, мне жарко, – томно простонала Соня, махнув ресницами в сторону мучнисто-белой физиономии отца. – Можно я сниму кофту?

– Разумеется, моя радость.

– Прекрасная организация, эти «Петербургские сновидения», – быстро проговорил я, почувствовав, что срочно надо вставить хоть какую-нибудь фразу. И поспешно добавил:

– Дорогой Игорь, если все у нас, я хочу сказать, у нас с вашей дочерью, сложится хорошо, вы готовы разрешить ей…

Но от картины, что в эту минуту предстала моим глазам, у меня перехватило дыхание; такого я в жизни не видел. Соня расстегнула на себе блузку, небрежно закинула ее в дальний угол, после чего пригубила из рюмки водки. Под блузкой – слепой бы не заметил – у нее ничего не было.

– Дочь, говорите? – с улыбкой повторил Игорь, оглядывая девушку, как гордый купец свой товар.

Выяснилось, что Соня его жена. Да-да, его собственная милая женушка. Они вместе уже почти два года. До чего же быстро бежит времечко! Она хотела пораньше выйти замуж. Поскорее покинуть отчий дом. Своих ужасных родителей. Но это, впрочем, отдельная история.

Он наложил себе на тарелку новую горку мясного салата и, уплетая его за обе щеки, выдвинул предложение. Жан-Люк, ты можешь мне не верить, но этот русский спокойным дикторским голосом огласил следующее: в обмен на право узуфрукта в отношении его выдающейся жены – клянусь, он так и выразился, «узуфрукт» – я должен был предоставить Игорю:

а) единовременно десять тысяч американских долларов в неповрежденных стодолларовых купюрах выпуска после 1993 года;

б) Шенгенскую визу для него и для Сони;

в) скромную сумму содержания – тут он задумчиво, сложив губы трубочкой, возвел глаза к потолку, – равную шестистам, нет, лучше семистам долларам в месяц;

и наконец: раз в две недели – длинный уик-энд, начиная с вечера в пятницу, для них обоих в чистом туристическом отеле.

– В отеле? – озадаченно переспросил я. – Но где именно?

– У вас в Голландии, разумеется! – сердясь на мою непонятливость, пояснил Игорь, поднося руку к своей бычьей шее.

Ему, по всей видимости, не понравилось, что я не сразу оценил тонкую подоплеку его предложения.

– Нам хочется смыться отсюда, – задыхаясь, продолжал он. – Здесь лишь у крыс есть будущее.

Как бывший педагог, он имел это в виду как в философском, так и в биологическом смысле.

– Знаете ли вы, как долго нам пришлось откладывать на этот ужин?

Он бросил взгляд на Соню, которая, тупо уставившись в одну точку, прижимала к своему плоскому животу рюмку водки.

– Иначе зачем бы мы стали обращаться в «Петербургские сновидения»? Эти мошенники требуют лишь в качестве вступительного взноса двести долларов. Целое состояние!

Игорь выдержал паузу, но затем, вновь сложив губы в куриную гузку, возобновил свою возбужденную речь:

– Впрочем, герр Либман, возможно, вы захотите вперед попробовать Соню, мою удивительную супругу?

– Ч-ччто… По-ппробовать…?

– Но мы же современные люди, – вдруг заговорила Соня медоточивым голоском. – Оттого мы и хотим перебраться на свободный Запад. Игоря это ужасно возбуждает.

– Лапочка… – умилился Игорь.

– …Игоря ужасно возбуждает, когда я занимаюсь этим в его присутствии. Прошлым летом, на даче у одного приятеля, горшечника из Тулы, мы всю ночь… вместе с друзьями – здоровыми людьми без предрассудков…

Но дальнейшего рассказа я уже не услышал – я поплыл, как весенний листок по течению реки, одетой густым туманом…

В эту минуту, уважаемые потомки Эразма Роттердамского, в дверь нашего купе громко постучали. Жан-Люк подскочил, как ужаленный, но все же оставался на месте до тех пор, пока дверь не отъехала на шарнирах в сторону. На нас уставились яблочно-румяные лица двух военных. Форма на обоих промокла до нитки; на боку у каждого возле белой глянцевитой портупеи болтался автомат Калашникова.

– Вы мистер Пфаф? – спросил один из них по-английски. – Жан-Люк Пфаф?

Коричневые, как у собаки, радужки глаз Жан-Люка в панике забегали слева направо, по диагонали и вверх-вниз. Но бежать было некуда. Мой попутчик робко поднял вверх палец и хрипло произнес:

– Пфаф – thatʼs me…[24]24
  Это я (англ.).


[Закрыть]

И его увели. Он не сказал мне на прощанье ни слова, словно я был ему незнаком, случайный попутчик, чужой! Его тень мелькнула на перроне: он шел под конвоем двух военных в форме, из которых тот, что повыше ростом, сам нес его чемоданчик. В эту минуту состав пришел в движение. Эй, люди, да что же это? Я не хочу уезжать, не хочу никуда с вами ехать. Что мне делать в этой Москве? Остановите поезд! Да остановите же!

Но махина уже разогналась и помчалась, яростно переключая скорости, словно страдая икотой. Где здесь стоп-кран? Я выскочил в коридор и нос к носу столкнулся с женщиной с чайной кружкой. Я выхватил ее у нее из рук. Тетка начала ругаться. Я грубо оттолкнул ее от себя. Где стоп-кран? Ах, вот он… Я вдребезги разбил кружкой стекло и дернул за красную ручку, но вся конструкция тут же развалилась на части, оказавшись хрупкой, как печенье. Она рассыпалась, милые соотечественники, как печенье!

15

Поезд с грохотом мчал меня вперед, и я вдруг почувствовал себя ужасно беспомощным, словно заключенный, которого увозят в товарном составе. В блестящем черном зеркале окна я видел отражение собственной головы. Моей абсолютно нормальной головы. Моей густой шевелюры. Моего прямого носа. Моего подбородка, который я уже несколько дней не брил.

– Богородица дева, помолись за меня, – несколько раз пробормотал я вслух.

Да-да, я собственными ушами услышал, как я, Йоханнес Либман, пятидесяти трех лет от роду, бормочу вслух подобно слабоумному старцу. Как психи, беседующие сами с собой за утренним кофе в Бад-Отеле. Отчего здесь так воняет? В багажной сетке я обнаружил бутылку водки и чесночную колбасу, которая из-за жары в вагоне уже стала покрываться налетом. Я дернул за ручку, с чувством омерзения выбросил в окно колбасу и снова его задвинул. И принялся за водку. Поднимая время от времени пластиковый стаканчик, я чокался с опустившимся типом в отражении стекла и восклицал: «Хоп-хе-хе!»

Теперь мне было уже все все равно. Я попал в ловушку. Где-то в трущобах Санкт-Петербурга лежит мое золотое кольцо, моя жизнь. С каждой минутой поезд уносит меня от него все дальше, навстречу моей погибели. Да, я хорошо понял это тогда. Без помощи эскулапа, когда-то проживавшего на Бергассе 19.[25]25
  Имеется в виду родоначальник психоанализа Зигмунд Фрейд.


[Закрыть] Меня насильно перемещали, волей судьбы или чего-то еще. Что натворил Жан-Люк? Почему они его увели?

Я описывал ему свою жизнь в течение не менее получаса, но так и не смог рассказать о том, что ее отравляет, умолчал о веревке, затягивающейся на моей шее день ото дня все сильнее, с каждым сантиметром все туже.

– Ну, сколько можно ждать? – пришепетывая, произнесла Соня в ту минуту, когда я, все еще продолжая клевать носом, выплыл из тумана.

Она стояла передо мной в короткой юбчонке, двусмысленно улыбаясь. Взяв мою левую руку, она поднесла ее к своей груди, прикоснулась на долю секунды и потом снова села. Я услышал, как захрюкал Игорь.

О, Эва! Все это ради тебя, только ради тебя. Разве не говорила ты мне: «Найди себе женщину»? И вот я здесь, в чужой стране, в чужом городе, словно комета, навеки сбившаяся со своей орбиты. Зачем ты меня так мучаешь?

Я сразу же объяснил Игорю, что думаю по поводу его предложения. Будучи подданным практически безупречной в этическом плане страны, я никоим образом не могу на это согласиться, говорю это сейчас, дабы избежать дальнейших недоразумений. И дело тут не в деньгах. У меня даже сейчас при себе (я стукнул себя кулаком в грудь) три тысячи долларов наличными. Но то, что собирался сделать он… это… это по меньшей мере торговля человеческим телом, иначе говоря, современная работорговля. «Узуфрукт». Чего стоит одна только эта мысль во всей своей ужасающей аморальности! Но когда я поднялся и захотел уйти, Игорь примирительно толкнул меня в грудь.

– Ну-ну, ладно… – начал успокаивать меня он, обнял и повел обратно к столу. – Зачем же так торопиться? Мы ведь можем еще немного выпить? Мы только что так хорошо сидели. Дяди Ванина водка еще далеко не закончилась.

Он зажег сигарету и что-то прошептал Соне по-русски. И потом с воодушевлением стал рассказывать про сибирские леса. Через некоторое время водка начала наносить глухие удары по моему сознанию. «Как это я здесь очутился?» – вдруг спохватился я. Прочитав мне лекцию о рубке дров и о радости, связанной со сбором грибов, Игорь перешел к теме утиной охоты. «Во-первых, понадобится хорошая винтовка – без этого ничего не сделаешь, а во-вторых…»

– Лично я, – вдруг раздался Сонин голосок, тонкий и клейкий, как паутина, – лично я, мальчики, вдруг очень сильно захотела… Думаю, это все из-за икры…

– Люди, – попытался сопротивляться я, – люди добрые, но уже в следующую минуту почувствовал, что лечу вниз сквозь все слои атмосферы.

Ее пальцы забегали по моему телу, шелковистые, ловкие. Кровь у меня прилила к тазу, перед глазами все стало красным, потом розовым и голубым. В то время, когда Соня нашептывала мне разные словечки, как мать ребенку, пуговицы у меня на брюках расстегнулись сами собой.

– Эва, – хрипел я, – Эва…

Послышался громкий звук упавшего предмета… Это стукнулась об пол пряжка моего пояса… О, банальность звуков…! Две бабочки, махая крылышками, запорхали над низким кустарником растительности моего живота в поисках… Меня щекотали Сонины ресницы… Через несколько ударов сердца я почувствовал, как наливается и расцветает, словно розовый бутон, моя скукожившая в забвении жажда любви… Я крепко зажмурился… Узуфрукт?.. Ужасное предложение… но… представим себе, что… О, человеку вечно все не так! Я ерошил Сонины волосы, вдыхая запах лета, сена, свежих фруктов, а сам в отчаянии думал: «Эва, где ты? Почему ты меня…? Я ведь…?»

Мне кажется, что я скорее услышал, чем почувствовал удар по затылку. Да, братцы, хронология снова подкачала. Что я вслед за тем увидел? «Первое, что ты увидел, Янтье Либман, старый развратник, это как этот самый Игорь налетел на тебя из темноты с веревкой в руках». Соня мыском туфли дважды нанесла мне профессиональный удар под колени, отчего ноги у меня сразу же подкосились.

– Если сам подсобишь, обалдуй, – сопел Игорь, навалившись на меня всей своей потной массой, – тебе ничего не будет.

Но пока он связывал мне за спиной руки, я отчаянно сопротивлялся. Клянусь: я сопротивлялся.

– Прекрати, идиот! – кричал он. – Я служил в армии в омоновских войсках. Один удар по затылку, и ты покойник. Ты понял: всего один удар!

Он обмотал мне веревкой ноги и тут же принялся грубо шарить у меня в карманах. Я перевернулся на живот, но это не помогло. В конце концов он победоносно воздел вверх руку с развернутыми веером долларами, присвистнул и грозно спросил:

– Что там у тебя еще? Признавайся!

– Nichts![26]26
  Ничего (нем.).


[Закрыть] – простонал я, – у меня ничего больше нет.

– Свинья! – прорычал он, нанося мне болезненный удар в живот. – Ты как думал, что в России ты можешь вытворять все, что угодно, да? С такой хорошей девочкой! Эх ты, европеец! Что ты собирался с ней сделать? Говори, что там еще у тебя припрятано?

– Nichts! – снова застонал я.

– Да, а это?

Он прижал мои плечи к полу и дернул меня за ворот рубашки. Пуговицы разлетелись во все стороны. Я заметил, что его зрачки расширились от неподдельного счастья, когда он увидел у меня на шее золотую цепочку, на которой болталось Эвино кольцо.

– Нет, только не кольцо…! О нет, пожалуйста! – жалобно проскулил я. – Только не кольцо! Не кольцо..!

– Идиот! – раздалось пыхтенье Сони, в зеркале мелькнуло отражение ее ухмыляющейся физиономии. – Du blöde Idiot![27]27
  Идиот слабоумный! (нем.)


[Закрыть]

И следующим ударом меня отправили в нокаут.

Когда я пришел в себя, комната оказалась аккуратно прибранной. Веревка, которой меня связал сутенер, лежала рядом со мной на полу, скрученная кольцами, как змея. Я осмотрелся по сторонам и услышал негромкий напев. Это мурлыкал старик, который впустил меня сюда.

– Sprechen sie deutsch?[28]28
  Вы говорите по-немецки? (нем.)


[Закрыть] – с трудом вымолвил я, приподнимаясь и приводя в порядок одежду.

Старик, подхихикивая, показал на свои шитые золотом тапочки. Голову его украшала алая феска с голубыми кисточками. Глаза у него с перепою почти выкатывались из орбит.

– Wo sind Sie? – вторично спросил я. – Wo ist die Sonja? Bitte, wo?[29]29
  Где они? Где эта Соня? Где, скажите, пожалуйста? (нем.)


[Закрыть]

Гном засеменил прочь и вскоре вернулся с флейтой из пожелтевшей слоновой кости; он начал фальшивый наигрыш, при этом излишек слюны капал у него изо рта. Он все время смотрел, как кретин, не отрываясь, на свернутую веревку.

И вот тогда я сделал роковую ошибку, самую большую ошибку в своей жизни. Я схватил плащ и вылетел из квартиры, сбежал вниз по лестнице и, преодолев двор и ворота, очутился на улице. Шурша шинами, медленно подкатила «волга» с зеленым огоньком, словно все это время она ждала меня за углом. Я открыл дверцу и, скомандовав: «Гостиница „Октябрьская“», опять понесся сквозь дождливую ночь.

Когда меня высадили возле входа и я увидел исчезающие в водной мгле задние фары такси, я замер, охваченный паникой. Боже мой, как называлась та улица, на которой меня ограбили? Как я ее теперь найду? Это же катастрофа! Я должен был спросить у водителя такси адрес! Успокойся, Янтье, не паникуй… Завтра утром зайдешь первым делом в «Петербургские сновидения», к этой ведьме и… Шайка непрофессиональных грабителей! На вахте стоял тот самый портье с двумя отсутствующими пальцами.

– Ein schönes Leben,[30]30
  Всех благ земных (нем.).


[Закрыть] – пожелал он мне, разворачивая свою голову сурка в сторону приятелей, – те стояли с пивными бутылками в руках и таращились на меня.

В баре сидело еще довольно много народу. Субъекты в кожаных куртках, группка девушек с совиными глазами. Я вызвал лифт и поехал наверх, пролетел по коридорам в сторону комнатки дежурной по этажу, но обнаружил в ней не Иру, а какую-то русскую в пенсне – зевая, она отдала мне ключ. Очутившись у себя в номере, я сразу же провальсировал в сторону бельевого шкафа и достал бутылку водки, которую сохранил про запас на случай кризиса. Запасливый нужды не знает.

Алкоголь чудесно освежил мне рот, промочил горло и горящую топку пищевода; времени прошло всего-ничего, а я уже почти не ощущал пинков, которыми меня наградил Игорь. Эва, где ты была, когда я в тебе так нуждался? Ты ведь всегда умела все уладить? Ну? Ты что, не могла вмешаться? Эх ты, клуша! Ну, рассказывай, где ты была? Я начал, то и дело подливая в рюмку, ходить кругами вокруг стола. Бутылка уже наполовину опустела, когда вдруг зазвонил телефон.

– Guten Morgen![31]31
  – Доброе утро! (нем.)
  – Здравствуйте! Как вы поживаете? (англ.)
  – Превосходно (нем.).
  – Вы немец? (англ.)
  – Да, дорогая. Можно так сказать (англ.).
  – Можно я к вам приду? Это интимные услуги (англ.).


[Закрыть] – веселым голосом поздоровался я, сняв трубку.

– Hello! – раздался в ответ девичий голосок. – How are you?

– Ausgezeichnet.

– You are German?

– Yes, my darling. Almost, almost.

– Can I come over to you? This is intimate service.

– Ха-ха-ха, – услышал я собственный смех и повесил трубку.

Я ринулся со всех ног в туалет, потому что мой мочевой пузырь был переполнен. «Что вошло, Янтье, должно выйти». Главная заповедь доктора Дюка. Применительно к психике. Где сейчас этот чистильщик мозгов? У себя на Зейлвег в Хаарлеме? В ту минуту, когда я выходил из ванной комнаты, в дверь ко мне постучали. Кто бы это мог быть?

– Это Лиза, intimate service.

Разве это я открыл? Нет, дамы и господа, дверь 961-го номера гостиницы «Октябрьская» открылась сама собой, автоматически, как в первоклассном спектакле, достойном рецензии в уважаемой газете. Она стояла передо мной – оживший экспонат, Лиза. Сколько ни пытайте, не скажу, была ли она блондинка, фиолетовая или седая. Современные девицы чего только не льют себе на голову! У нее были покатые плечи. Красивые ноги. Глаза цвета синего кобальта (это я запомнил). Как океан! Такая хрупкая и юная, а глаза как неизмеримые океанские глубины…

В возрасте примерно как Мира, когда она… Как наша любимица, наша цыпочка, которая в свои четыре уже знала английские песенки и до тринадцати лет каждую субботу утром забиралась к нам в постель.

– Папик, мамик, – нежно шептала она, пробираясь словно маленькая пантера поверх одеяла. – Я выжала для вас апельсиновый сок.

– Правда, котик? С ложечкой сахарку?

– С ложечкой сахарку.

– И с капелькой водички?

– С капелькой водички.

– Ползи к нам сюда, дорогая, – командовали мы с Эвой хором. – Мы тебя за это крепенько поцелуем.

– Пятьдесят долларов, – щелкнуло у меня над ухом.

Во второй раз за один и тот же вечер я увидел, как передо мной, безо всякой тени смущения начинает раздеваться русская. Я подошел к кровати, наощупь вытащил из-под подушки долларовую банкноту и поднял ее, зажав двумя пальцами, над головой, как в свое время покойный премьер Чемберлен свой знаменитый мирный договор.

– Тебе повезло, милочка, – весело провозгласил я, – выкатился удачный шар. – Не пятьдесят, а целая сотня долларов.

– Вау!

Девочка выхватила деньги у меня из рук и спрятала их в плоскую сумочку-конверт размером не больше, чем сумочка у куклы Барби. Через несколько мгновений, раздевшись до белоснежных трусиков, она уже сидела на моей постели в ожидании, закинув ногу за ногу. Какие глаза! Настоящая акварель, подумал я. Нет, Янтье, скорее гуашь, пастельные тона, работа высочайшего мастера. И это меньше, чем за две сотни гульденов. «Ну так? Что вы хотите, чтоб я для вас сделала?» Она столь же бегло говорила по-английски, как Ира по-немецки.

– Ты откуда? – спросил я.

– О нет, please,[32]32
  Пожалуйста (англ.).


[Закрыть] не надо в эту игру, – заныла малышка жалобно-сердитым голоском и потом как актриса запричитала:

– Я из Кронштадта. Моя мать инвалид, а у отца всего лишь одна нога, левая. Но это не мешало ему ко мне приставать, едва мне исполнилось пять. О да, он колотил меня и пил по-черному. Ну что, хорошо получается, жалобно? Мистер, мы ведь взрослые люди?

Она вздохнула:

– Ну, чем займемся? Будем играть на саксофоне или сразу как целый оркестр? Вы мне в общем-то нравитесь.

Не сводя с меня развратных глаз, она начала тереть свой бугорок, а сама рассказывала, что просидела весь день с матерью возле плиты, потому что у них до сих пор не затопили. А к субботе уже обещали снег.

– Ну что, я вас совсем не возбуждаю?

Она хотела было снять трусики; я увидел, как мелькнуло…

– Пожалуйста, оденься, – хрипло произнес я, испытывая к себе не меньше отвращения, чем к развороченной канализации.

Мне было гадко. Может быть, она хочет еще денег? Я снова метнулся к кровати.

– Вот, милая, тебе еще пятьдесят долларов…

Юная проститутка поймала в воздухе купюру, шмыгнула в платьице и перекинула через плечо ремешок сумочки. И прежде, чем крикнуть мне на прощанье «Goodbye, mister!»,[33]33
  До свидания, мистер! (англ.)


[Закрыть] она чмокнула меня в губы. Просто так. Прямо в губы. Напоследок потрепала своими ручками мою густую, непослушную шевелюру. В точности, как Мирочка раньше… «Приятно тебе, папик?» Да, папику нравится, когда его гладят. Папик иногда точь-в-точь как собачка…

– Hela liefje![34]34
  Привет, милая! (нид.)


[Закрыть] – крикнул я ей вслед. – Ты, может быть…

Но дверной замок уже щелкнул, и девочка исчезла.

Она прихватила с собой мой шелковый галстук и остававшуюся на столе бутылку.

Я подошел к шкафу, открутил пробку на другой бутылке, плеснул пару раз себе в ладонь и растер жидкость на животе, шее, внутренней поверхности бедер. Разлилось приятное тепло, как если бы я воспользовался одеколоном. Я плюхнулся на постель, выключил свет……светящимся шаром ко мне спустилась Эва. Любимая. Дочь цивилизованной европейской равнины. Она смотрела на меня и губы ее дрожали.

– Здравствуй, Эва…

– Кретин! – набросилась она на меня. – Ты только что обозвал меня клушей. Думаешь, я не слышала? Ты ведь знаешь, что среди девчонок в лагере это считалось самым страшным ругательством?

Ее голова приблизилась к моей, и только сейчас я разглядел – транспортным средством, которым воспользовалась моя таинственно скончавшаяся супруга, была барнефельдская курица с грубым оперением.

– Ты все испортил! Пока я была жива, ты ничего не умел делать хорошо. И даже теперь, когда я умерла, до сих пор не умеешь. Хотя, впрочем, мы еще посмотрим, кто скорее будет покойником, ты или я.

– Эва, – снова вздохнул я.

– Прекрати, хватит, тоже мне Эва-Эва, – напустилась она на меня.

Птица, на которой она сидела боком, в искрящейся темноте тупо вращала головой во все стороны.

– Эва…

– Не перебивай меня, мерзкий бабник, – продолжала сердиться она. – Если уж ты обязательно хочешь во что-нибудь вставить свою штуку, я знаю, что тебе посоветовать.

Со злой ухмылкой она указала на зад курицы.

– Найди женщину, – сказала я тебе. – Такую же, как я. Такую же душой, разумеется, а не физически. Идиот. Ну ладно, все равно уже поздно. Где мое кольцо? Что ты сделал с моим обручальным кольцом? Ты что, забыл нашу клятву ласточкиного гнезда? Ты умрешь, Эдвард, я боюсь, что ты умрешь…