Текст книги "Кольцо Либмана"

Автор книги: Питер Ватердринкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

27

Я всегда был хорошим отцом, во всяком случае я считал себя таковым. После неудачно окончившегося похода в бюро по усыновлению в Амстердаме, Эва на целый день стала запираться в комнате для гостей. Она проклинала день нашей свадьбы. Однажды утром она вытащила из шкафа единственный сохранившийся портрет моего отца и с истерическими криками стала рвать его на куски, а я с покрасневшими глазами стоял рядом и наблюдал, как она это делает.

На следующий день зазвонил телефон. Оказалось, что это звонит блондинка из бюро по усыновлению, которая тогда открыла нам дверь. «На прошлой неделе я стояла в коридоре и подслушивала», – тихим голосом начала она – в моей памяти тут же всплыли ее полные икры, юбка с разрезом и то, как она прыгала на крылечке.

Она стала рассказывать про свою мать, бывшую певицу, которой сейчас перевалило за семьдесят, о том, как она после войны… В общем, всю ее историю… После освобождения ее мать целых три года не отваживалась высунуть нос за дверь… Мешали страх, стыд… Впрочем, отец ее начальника тоже не совсем благовидно повел себя во время войны… Теперь сын старается как может компенсировать этот факт поездками в такие страны, как Куба и Афганистан… Сколько же в мире грязи… Она поговорила с Эвой в коридоре, когда та вышла из туалета… Таким образом узнала о ее горячем желании завести ребенка и… «Запишите, – сказала она вдруг поспешно, словно боялась, что кто-то ее подслушивает, и продиктовала номер телефона одного своего знакомого из аналогичного центра в Гааге. И затем шепотом добавила: – Имейте в виду, нашего разговора никогда не было… Желаю вам успеха». И повесила трубку.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Ее первая улыбка, первые словечки, горы одежек по всему дому, плюшевые мишки, игрушки. Полгода спустя Миру в плетеной корзинке доставили в Схипхол.[63]63
  Международный аэропорт Голландии.


[Закрыть] Лишь через три дня разрешили приехать нам; врач проводил нас в комнатку, в которой, чуть слышно дыша, спала, укрытая простынкой, крошечная фея, коричневая, как карамель. Розовый костюмчик с вывязанными листиками клевера, колечко для молочных зубов из слоновой кости.

– Неужели, Эдвард? Неужели? – все время повторяла Эва, трепала меня за плечи и чуть ли не сама вползала в колыбельку.

Она разом бросила работу. Утром, днем и вечером прикладывала ребенка к груди, что-то невразумительно бормотала, тайно надеясь на чудо прихода материнского молока. Купание, смена пеленок, бутылочки, укладывание, колыбельные песенки – Эва ни за что не соглашалась передать мне хотя бы одну из этих обязанностей, но когда через восемь месяцев Мирочка пролепетала «папа» вместо «мама», Эва сама не своя кинулась к врачу, узнать, нормально ли это.

Наш первый летний день на пляже; прогулки по лесу и в дюнах, ее теплое тельце в сумке-кенгуру у нас за спиной. Папина дочка; наша милая принцесса из черного дерева очень скоро оказалась, к некоторому ужасу Эвы, папиной дочкой. Едва научившись ходить, она уже летела ко мне по коридору, когда около шести я возвращался с работы домой, с криком «Папа! Папа!»

– Славно наша милая малышка играла сегодня с мамой?

– Нет, – фыркала она, надувая пухлые щечки.

– Нет, а почему же?

– Мама глупая.

– Мама очень хорошая. И очень тебя любит!

– Мама глупая, – упрямо твердила она.

Следующие годы прошли относительно спокойно и счастливо. Эва все чаще по ночам клала руку мне между ног; она повторяла, что очень счастлива, умащиваясь под одеялом и вздыхая. Но порой, в самые непредвиденные минуты ее сердце сжималось от страха, ей вдруг казалось, что однажды все закончится, что однажды на цветущем дереве листья пожелтеют и облетят, что ветки покроются снегом (Она часто применяла в качестве сравнения картины смены времен года).

Когда Мира пошла в школу, Эву стала терзать всепоглощающая ревность. «Почему ребенок тебя любит, а меня нет?» – она стояла посреди кухни и смотрела на меня с упреком. «Я сама чувствую, что внушаю Мире отвращение, девочка ко мне совершенно равнодушна… А я ведь все для нее делаю. Почему же она все равно меня не любит? Для того ли я прошла через лагерь?» «Это ты выдумываешь», – пытался утешить ее я. – «Может быть, это как с кошками – они всегда больше ластятся к тем, кто обращает на них меньше всего внимания. А наша малышка чем не кошечка? Гибкая экзотическая кошечка с изумрудно-зелеными глазками и самым розовым на свете язычком?»

Однажды декабрьским днем Эва сказала: «Все это из-за проклятого лагеря». Мы стояли у окна, глядя на нашу любимицу, которая садилась на велосипед, собираясь ехать на репетицию театральной постановки, которую готовили в школе к Рождеству. Развевающиеся черные волосы, колечки в ушах, стройная гибкая фигурка. «Я знаю точно: от меня веет смертью. И ребенок это чувствует. Сегодня утром она опять на меня напустилась. Тебя в такие минуты никогда не бывает рядом, Эдвард… Но она буквально на меня напустилась. И знаешь, что она сказала? „Отвали, тетка! Ты мне никакая не мать!“ Да, она именно так и выразилась: „Отвали! Ты мне не мать!“ Послушай, Эдвард, скажи хоть что-нибудь! Что ты стоишь как истукан…?»

Несмотря на ретивость, с которой Эва читала малышке вслух, разгадывала цифровые шарады, рисовала с ней и учила ее английским словам – та не продвинулась дальше школы домохозяек. Любой уровень выше оказывался непосильным. С отчаянным упорством Эва читала книги по педагогике, психологии, биологии, генетике. Она углублялась во все это, а я ни о чем таком и знать не хотел. Через полгода Эва намекнула, что вся наша затея с усыновлением была ошибкой. Наследственность сильнее, чем окружение. Воспитание и среда? Брехня! Не только манера зевать, цвет глаз, но в том числе и способ реагировать на вещи, мысли, интеллект, то, каким человек становится – все определяется наследственностью.

– Знаешь, что они здесь пишут, Эдвард? – сказала она один раз, тыча в страницу книжки в твердом переплете. – То, что человек – раб своих генов. Воспитание, возможно, способно заставить волка чем-то походить на собаку, но внутри он всегда останется волком. И почему у нас нет собственного ребенка? За что мы так наказаны? Возможно, биологический отец Миры был преступником, убийцей… Кто это узнает?

Какие бы семена все эти годы Эва ни бросала, они засыхали, наталкиваясь на камень и бетон.

– Но ты ведь любишь Мирочку? – встревожился я. – Эва, надеюсь, ты все-таки ее любишь?

Эва кинулась, как истеричка, на диван и, плача, начала кусать вышитую подушку.

Я разрешал Мире почти все, Эва – практически ничего; возможно, проблема заключалась в том, что она всегда охотно взбиралась мне на колени, обнимала меня, а Эву брезгливо сторонилась. Как-то раз я решил провести с нашей приемной дочуркой воспитательную беседу, впервые в жизни поговорить с ней как настоящий отец, как бы это ни было трудно и неприятно.

– Дорогая, ты меня слышишь?

– Да.

– Мне надо с тобой поговорить.

– Ну так ведь ты говоришь?

– Я хочу сказать, ну, то есть…

Высокомерно задрав бровки, она объяснила, что ей срочно нужно к Карине, и в своих немыслимо облегающих бедра брючках-бермудах проскользнула к выходу в миллиметре от меня.

– Мы с ней готовим вечеринку нашего класса.

Наша лапочка быстро росла, у нее формировалась грудка, и с каждым днем она становилась все упрямее. Когда однажды в воскресенье утром, за неделю до того, как ей исполнилось тринадцать я, еще не проснувшись, забрел в ванную и вдруг увидел жемчужное тельце Мирочки во всей его женской славе – она стояла обнаженная перед запотевшим зеркалом, – раздался пронзительный визг, и с того момента наша дружба с ней прекратилась. Папик, ее милый папик, вдруг превратился для нее в старый замусоленный окурок. В недотепу, у которого даже нет машины и который не может дать ей на поездку с подружками на горнолыжный курорт. «А я тебя еще обожала…»

Следующей весной – мы с Эвой только что установили в саду навес, чтобы можно было уже теперь, до нашей поездки в Арденны, обедать на воздухе – Мира впервые не вернулась вечером домой. Я сразу же позвонил в школу, потом всем ее подружкам, в спортивный клуб, набрал номер полицейского отделения – Миры нигде не было. Что мне было делать? Я зашел в отделение, но на дежурного полицейского мое волнение впечатления почти не произвело.

– Сколько ей лет? – спросил он, с аппетитом вгрызаясь в булочку с изюмом.

– Только что исполнилось тринадцать, – ответил я, запыхавшись от поездки на велосипеде и от напряжения. – Наша дочурка – девочка тринадцати лет.

– Уходы из дома случаются сегодня так же часто, как кражи велосипедов, – изрекли уста, усеянные желтыми крошками. – Вы ведь и понятия не имеете о том, сколько сегодня крадут велосипедов.

Как только я вернулся домой, я схватил бутылку женевера[64]64
  Женевер (jenever – нид.) – голландская водка.


[Закрыть] – ненавижу этот кошмарный самогон, но что мне было делать? Эва уже несколько месяцев подряд глотала таблетки от нервов и бессонницы (те самые, которые я потом сам начал пить пачками). Лишь около четырех утра, после, наверное, сотого звонка в полицейский участок, я повалился на постель, не укрываясь одеялом. Эва без сна лежала на спине. Она спокойным голосом начала рассказывать: про то, что у Миры уже два года назад впервые началась менструация (я ушам своим не верил!), что месяц назад она обнаружила в ее комнате не только мерзкие книжицы, но и сигареты, тончайшее белье из автомата и еще… пачку презервативов. Раскрытую, в которой трех штук не хватало.

– Ты лжешь! – загремел я, вскочил и стал биться головой о стену.

Я начал ей выговаривать. Дескать, с самого начала она пыталась настроить нас с Мирой друг против друга… Она просто ревнует, только и всего… И еще…

– Эдвард, пожалуйста, прекрати.

Нет, я не прекращу! Я всегда ей все разрешал, а ты всегда запирала Миру в клетку. Лучшим воспитанием считается свободное, ну вот, это еще раз подтвердилось. Из-за тебя я сам стал с нею строг. Потому что ты – ревнивая дрянь! И теперь она протестует. Довольно логично, потому что ребенок стремится уйти от давления. Я знаю, что это такое – я столько лет терплю твой террор… Если, черт возьми, мне когда-то хотелось иметь модные брюки…

– Эдвард…

…или котлеты в пятницу, я всегда должен был держать свои желания при себе. Но я не собираюсь больше держать при себе свои желания… Слышишь ты? Я не собираюсь больше держать язык за зубами… Ну, что же ты молчишь про свой лагерь? Да, моя фамилия Либман, я сын предателя отечества, но кто дал тебе право распоряжаться чужой жизнью… Скажи, кто..?

– Эдвард…

Меня зовут Йоханнес, слышишь? Это твое «Эдвард, Эдвард» мне уже поперек горла встало. Но отныне все буду решать я. Чипсы, кока-кола, пусть Мира покупает, что захочет. И сколько захочет. И телевизор будет смотреть на диване с папиком, слышишь ты меня? Сколько захочет… А ты… ты…

О Эва, прости меня. Как мог я в эту минуту знать о существовании вонючего негра. Я не мог этого даже предполагать! Да, господа врачи, вы не ослышались: вонючего негра! Я сознаю, что говорю. Как бывают в нашем жестоком мире вонючие фрицы, вонючие русские, вонючие французы, вонючие голландцы… Сын бывшего эсэсовца может позволить себе говорить что угодно, он де факто вне привычных законов этики, он, этот умственный прокаженный, со страхом глядящий на всех прочих, свободен, как птица. На миллионы хороших и добропорядочных, более чем добропорядочных сограждан.

28

Это прилипло ко мне, я ношу это с собой. Я до глубины души убежден в том, что бывают «подозрительные» люди, точно так же, как бывают люди «красивые», «уродливые», «музыкальные», «гениальные», «человечные» – такие как Ира и в прошлом была моя мама. Ира – самый милый человек из всех, кого я знаю. Сегодня утром, после очередного ничем не увенчавшегося похода, я расплакался прямо на улице. Я вдруг подумал: взять в дом мужчину в критическом состоянии, за которым охотятся органы юстиции, – ну какая женщина на это решится?

Я зашел в магазин деликатесов на Невском проспекте – на глазах у многочисленных мамаш и их детей какой-то старик в плаще наряжал елку. От сияния хрустальной люстры прямо над моей головой у меня зарябило в глазах – я махнул рукой в сторону корзинки с клубникой.

– Отличный товар, – отозвалась продавщица на примитивном английском. – Но очень дорогой. Семь долларов полкило.

– Мне килограмм, пожалуйста, – по-немецки сказал я. Через несколько секунд я вышел из магазина, держа в руке круглую коробку, перевязанную, как торт, розовой лентой.

Раньше мне всегда приходилось вымаливать любовь слезами, страдать за нее и бороться, с Ирой же все шло гладко и просто, само собой. Как бы мы с ней могли быть счастливы… О да… Только вот… кольцо, вернется ли ко мне когда-нибудь это проклятое кольцо?.. Но мне доставляет невыразимую боль, что даже Ира усомнилась и тайно стала подозревать меня Бог весть в чем.

– Твоя Эва не настоящая, – ляпнула она вдруг ни с того, ни с сего вчера вечером, задергивая шторы. У меня мелькнула надежда на следующий сеанс общения с мертвыми, я умолял ее об этом уже который день. – Она существует лишь в твоей голове.

Я ушам своим не поверил! Что еще за чепуха такая? И это говорит женщина, которая запускает в темноте блюдечки, которая верит в то, что, если задуешь свечку, то в море погибнет моряк (поэтому она «зализывает» свечи), которая прячет в ворохе белья в шкафу пачку карт таро – ах, если бы только она знала о моих поисках – она, выросшая среди сибирских шаманов, она…

– И то же самое с кольцом, – добавила она. – Это всего лишь твое воображение.

Чуть не подавившись водкой, я, заикаясь, промолвил:

– Обручальное кольцо Эвы пропало, его у меня украли. – Я посмотрел на нее. – Так или не так?

– Так, – сказала Ира. Дескать, она не то хотела сказать; она имела в виду: «Кто сказал, что я умру, если не найду этого кольца?»

– Эва, конечно.

Ира села на диван. Сложив на коленях руки, она стала пристально на меня смотреть, испытующим взглядом, который мне чертовски напомнил взгляд знатока человеческих душ доктора Дюка, и это мне совсем не понравилось.

Она спросила:

– Как она к тебе приходит?

Как? Разве я не рассказывал? Очень просто: она прилетает, верхом на стуле, иногда на поросенке, иногда на курице.

– На курице?

А теперь, люди добрые, я должен вам кое в чем признаться, в своем отвратительном грешном желании: мне вдруг ужасно захотелось как-нибудь стереть этот наполовину подозрительный, наполовину сочувственный блеск из Ириных миндалевидных глаз. Я стал вдруг ужасно агрессивным. Агрессия обрушилось на меня, как разрывающая мозги мигрень. Значит, я больной? Я уставился на зажатую в кулаке рюмку с водкой. В башке у меня грохотал голос, но я сумел взять себя в руки, встал и вылил остаток влаги в цветочный горшок.

– Пожалуйста, попробуй еще разок, – жалобно попросил я. – Мне так хочется, чтобы ты еще раз связалась с Эвой через блюдце. Мы просто узнаем у нее, где мне искать кольцо. Может быть, сейчас у тебя получится.

Ира поднялась с места и стала нервно ходить по комнате взад-вперед. Нет, к сеансу она не готова. Совсем вымоталась из-за ночных дежурств в гостинице «Октябрьская». Кроме того, у нее сейчас критические дни… Короче, невозможно. Чуть помедлив, она решительным тоном задала вопрос о том, что все это значит. Уже целую неделю я опять дома. И откуда-то вдруг появляются водка, клубника. Откуда у меня деньги? Что произошло в тюрьме и в посольстве? И кто тот тип, который въехал в квартиру номер 1 на первом этаже? Он задержал ее сегодня утром в холле, когда она возвращалась с работы. И стал допрашивать. Словно преступницу. Он хотел знать буквально все. Ира плакала, ее веки распухли. «Почему ты лжешь мне, почему все от меня скрываешь? Мне страшно. В этой стране за кражу простой буханки хлеба можно угодить в лагерь до конца своих дней. Ты и понятия не имеешь…»

«Я ничего не скрываю!» – хрипло воскликнул я.

Я правда хотел, чтобы она мне верила. Только все так сложно. Я не смел ее этим обременять. «Но что именно хотел знать этот тип внизу?»

Выяснилось, что ничего особенного: что она ест, где спит, как познакомилась со мной? И не говорил ли я с ней про иконы?

– Йоханнес, – сказала она, уперев в бока руки. – Я хочу, чтобы ты ушел. Сейчас же, если наконец не расскажешь мне, что ты натворил.

В ту минуту я подумал о пьесе, которую никогда в жизни не видел, или, может быть, это был фильм? Нет, скорее, экранизация пьесы. В ней героя постоянно принимают за кого-то другого. Когда он говорит А, это почему-то воспринимают как Ю. Короче – обычная путаница, ужасно смешно, особенно в комедиях: зрители знают, что любовник сидит в шкафу, а неверная супруга утверждает, что это скребутся мыши или шуршит сбежавшая соседская кошка… Diabolo ludens…![65]65
  Черт играющий (лат.) – перефраз названия книги Й. Хейзинги «Homo ludens» – «Человек играющий».


[Закрыть] Моя жизнь превратилась в водевиль. Я бы сам смеялся и даже, возможно, хохотал, если бы все не было настолько мрачно. Так гадко и смертельно серьезно.

Чтобы свести Смирнова с Абрамом Абрамовичем, времени мне было дано до 5 декабря. 5 декабря! – день сладостей и марципанов.[66]66
  5 декабря – день Святого Николая, называемого Синт-Никлаас. Отмечается в Голландии как детский праздник.


[Закрыть] И карманы, полные соли. «Янтье, иди-ка сюда!» Я неуверенной походкой вышел к доске, было 3 декабря 1953 года, глаза моих одноклассников острыми иголками впивались мне в спину; я ничего не понимал. Уже тогда я ничего не понимал, почти полвека назад. «Смотри, простофиля, что припас для тебя Синт…» И под град насмешек мне вручили пачку поваренной соли. Да, под град насмешек, малая терция в до миноре. Удар, сразивший меня насмерть.

Консул Дефламинк смотрел на меня взглядом святоши, он едва не падал в обморок от восхищения самим собой и тем чудом доброты, которую он проявлял. «Если вы до 5 декабря не выведете инспектора Смирнова на след преступников, – увещевал меня он, набивая свою трубку табаком – то сделанное вам предложение потеряет силу. В этом случае русские предъявят вам иск за контрабанду предметов искусства. И тогда уже я, в качестве консула Королевства Нидерландов, ничем больше не смогу вам помочь…» Дефламинк выразительно посмотрел на Смирнова и вздохнул, поднося к трубке спичку. «Менеер Либман, почему вы поступали так неразумно…? (Затяжка.)… Кража национальных сокровищ, какое преступление!.. (Одна и вторая затяжка). Ну ладно, теперь уже поздно говорить… По счастью, в качестве оправдания… ваше особое психическое состояние… Но главное сейчас – ни с кем ничего не обсуждать! Вы слышали? Ни с кем… (Его лица в эту минуту не стало видно из-за дыма.)… 20 ноября прибывает наша королева. Нельзя омрачать подобный визит скандалом… Особенно осторожны будьте с журналистами…»

И он вручил мне четыре тысячи долларов, из рук в руки наличными, безо всякой квитанции. Взятка со стороны государства!

«Господин Смирнов, вы хотели что-то сказать?» – обратился консул к инспектору на своем оксфордском английском.

– Да, – ответил тот. – Нужно будет еще составить словесный портрет.

В помещение вошел представитель артистической богемы с картонной папкой и сел рядом со мной на стул. Смирнов велел мне подробно описать Абрама Абрамовича, тем временем художник, вооружившись углем и резинкой, делал на листе ватмана зарисовки. Я придал Абрамовичу подбородок и глаза старого Бринкманна, нос Финкельштейна, его же брови и лоб. Рот я придумал.

Когда портрет был готов, Смирнов сказал: «Когда вы вскоре будете возвращаться домой, внизу в холле с вами поздоровается мужчина с багровым пятном на левой щеке. С сегодняшнего дня он станет за вами присматривать. Но чур, никаких шуточек. На вид он добрый папаша, – но имейте в виду: он только что вернулся из Чечни. Как только с вами свяжется Абрамович, вы должны немедленно дать ему об этом знать. Когда вы ждете от него известий, хотя бы приблизительно?»

– Ни малейшего понятия не имею, – еще раз повторил я, без какой-либо тени сомнения или паники. Я чувствовал себя, наоборот, спокойно и на удивление бодро. – Может быть, сегодня, а может, и через три недели…

– И вот так, – подытожил я свой рассказ, – вот так я получил свободу.

Ира сидела, слушая меня, на диване, прижимая к подбородку платок.

«Так значит, никакого Абрамовича не было?»

– Нет, разумеется, нет, – сказал я, – я его сочинил.

Я ведь даже не видел никогда икон, не говоря уж про то, что никогда не держал их в руках. Правда, у них было доказательство: фотография, на которой я, в окружении исторических скелетов, передаю чемоданчик толстому русскому. Придумав Абрама Абрамовича, я во всяком случае выиграл время и мог продолжать поиски Эвиного кольца… Я надеялся встретить того бельгийца или хотя бы международного зеленщика Ханса… Да, хорошо бы кого-нибудь из них встретить… Значит, в конце месяца прибывает королева… Ее я тоже… лично могу просить…

– Йоханнес, – вздохнула Ира и плечи ее дрогнули. – Ты сам не понимаешь, что делаешь. Ты играешь с огнем. Ты не знаешь Россию. Этот тип внизу… Я боюсь…

Я не знал, как ее утешить; та женщина, которая была мне дороже всех людей, которая подняла меня с земли на улице, как комочек грязи – и я не мог ее утешить.

– Папа, теперь уже не так больно?

– Да, – говорил папа, – теперь уже не так больно. Чувствуешь? – И я в сотый раз прижимал свои дрожащие губы к пластырю с изображением Микки Мауса, которым была заклеена Мирочкина черная блестящая коленка, ее наш гномик разбил, катаясь на роликовых коньках. – Ну как, золотце? Теперь уже не так болит?

– Да.

О, моя радость! Папкина принцесса! Ты – единственное существо в моей жизни, которое я, ничего не страшась и не стесняясь себя самого, умел утешать. Мира, малышка, где ты?