Текст книги "Кольцо Либмана"

Автор книги: Питер Ватердринкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

9

Сегодня утром я пролежал около часа в ванне, но мое тело ничуть не согрелось. Я весь дрожал от холода. И тогда я решил испробовать способ, который применял мой отец, когда мы с ним ходили запускать в дюнах змея (но только не возле бункеров, потому что там до сих пор среди зарослей чертополоха и ежевики можно наступить на неразорвавшуюся гранату). Отец слюнявил во рту палец, потом осторожно дул на кончик и говорил: «ветер западный» либо «ветер восточный», я уже не помню точно, неважно. Итак я достал из воды руку, насухо обтер ее небольшим полотенчиком, сунул указательный палец в рот и потом вновь опустил его в ванну: вода была ледяная! Неудивительно, что я весь окоченел. Что они здесь в гостинице «Октябрьская» вытворяют с горячей водой? Я вылез из ванной, прошлепал, дрожа от холода, к телефону и набрал две семерки.

– Что это значит? – заорал я по-немецки (ладно, не стоит напоминать, это и так ясно). – Сегодня ночью девицы снова подняли меня с постели телефонным звонком. Я же говорил, что мне этого не надо!

– Простите, господин Либман, – заикаясь, пробормотала Ира в ответ. – Но сейчас кризис. Девочки просто звонят наудачу. Они такие хитрющие, мы здесь совершенно ни при чем.

– Меня это не касается! – свирепо прокричал я, а сам подумал: «Янтье, поосторожнее. Как же ты все-таки похож на своего отца. Тебе ведь она нравится? Зачем ты тогда так кричишь?»

– Как только я поворачиваю кран с красной кнопкой, – продолжал я несколько тише, – ванная сразу наполняется паром. Тут претензий нет. Но вода по-прежнему ледяная. Что это еще за надувательство?

– Я сейчас к вам зайду. Хорошо?

Через минуту в дверь постучали. Я не привык, чтобы женщины меня пугались, но Ира была напугана до смерти. Что я такого сделал? Халат ведь я надел? Ира показывала на мои руки, ноги и лицо.

– Что такое? – взвился я. – Что вы еще такое увидели?

– Вы весь красный как рак!

Качая головой, она скрылась в ванной комнате. Я услышал, как она пробормотала, что это не вода, а настоящий кипяток. Она вызвалась пригласить доктора. «Вам необходимо растирание. Да-да, вам надо срочно натереть кожу мазью». И с этими словами она исчезла, мой дежурный ангел. О, эти русские дамы, скользкие как ужи. Сотрудники «Петербургских сновидений» должны были меня об этом предупредить! Чуть позже в дверь снова постучали. В голове у меня началась мешанина. Это просто сумасшедший дом какой-то!

– К вам доктор… – послышался из коридора опереточный голосок, и дверь медленно отворилась.

На пороге стоял пожилой чудак с птичьей головой и маленькими круглыми очечками на носу. В руках он сжимал черную кожаную сумку, напоминающую гигантский кошелек. Но улыбка на его лице была вполне дружелюбная.

– Финкельштейн, – представился он, протягивая мне руку.

Мне пришлось снять банный халат и лечь навзничь на постель, чего я терпеть не могу, особенно в присутствии посторонних мужчин. Кровь стучала у меня в висках. Я слышал гул машин и грузовиков, которые тарахтели под окнами целый день, словно танки по дороге на фронт.

– Сколько времени, доктор? – спросил я у врача, который тоже отлично говорил по-немецки.

Я продолжал наблюдать за ним краешком глаза. Сквозь пушок, покрывавший его лиловатый череп, просвечивало несколько здоровенных прыщей.

– Расслабьтесь, – бормотал он себе под нос, роясь в своем врачебном чемоданчике.

Он извлек из него баночку с белым гуталином и принюхался. Через некоторое время восхитительный крем впитался в мои поры; чудесный бальзам на основе алое с ментолом, покалывая, разогревал мою кожу, словно хрустящий сухой лед.

– Ну-с, так, а теперь измерим температуру.

Он поставил мне под мышку градусник, а сам костяшками пальцев начал простукивать мою грудную клетку. Пальцы у него были твердые как камень. Звук при простукивании отдавал пустотой. Я спросил его, чем объяснить, что в этом городе все так хорошо говорят по-немецки. Врач смачно пожевал лиловыми губами и начал оживленно рассказывать:

– Мои предки поселились здесь двести лет назад; моего легендарного пращура, скрипача и изобретателя Клуга Финкельштейна, в свое время привезла из Бремена в Россию Екатерина Великая. Это замечательная история. Кстати, сударь, вы принимаете какие-нибудь лекарства?

Что за запах я вдруг учуял? Нет, это была не мазь. Как-как он сказал? Финкельштейн? Да это же девичья фамилия моей супруги – какое совпадение! Я наполовину приподнялся, при этом термометр выскользнул у меня из-под мышки и бесшумно упал на пол возле кровати.

– Прошу аккуратнее обращаться с медицинским инструментарием, bitte, – пробормотал врач, бережно поднимая с пола градусник. – На нас тут манна с небес не сыплется. В стране кризис.

Он по-идиотски осклабился. Вначале я еще сомневался, подумал, что это, может быть, запах эфира, но потом сомнений не осталось: это был запах водки, недавно принятого внутрь зелья. Оказалось, что этот дипломированный лекарь, черт его побери, просто-напросто пьян! Финкельштейн? Ну и ну!

– А как Вас зовут?

– Либман, – ответил я. – С одним «н» на конце…

– Тридцать шесть и четыре, – пробормотал врач. – Странно, с температурой полный порядок. Ну-с, теперь посмотрим, как с давлением.

Он обмотал мне руку манжетом и туго закрепил его. Вскоре моя правая рука потеряла чувствительность. От запаха оранжевой резины голова у меня снова закружилась, как это было со мной в семь лет, когда мне должны были вырезать гланды. Перед глазами у меня поплыли круги. Снова все стало как тогда: теплый майский день, повсюду распускаются японские вишни. Я на ходу спрашиваю:

– Куда мы идем, мама?

– Иди-иди, сынок, скоро сам узнаешь.

Мы проходим по посыпанной гравием дорожке, открываем обитую кованым железом дверь и попадаем в коридор, выложенный плитками цвета морской волны, в котором витает запах еды, я вижу лысого мужчину в белом халате, молча склонившегося надо мной, и вдруг мне на лицо опускают резиновую маску, а рядом стоит моя мама, она улыбается мне и в то же время смотрит испуганно… И… оп-ля… Что это? Я снова вижу маму. Она парит в воздухе справа от меня, на шее у нее жемчужные бусы, сама она в платье, о котором за неделю до того, как превратиться в растение, мне сказала: «В этом платье, Янтье, я хочу, чтобы меня похоронили».

– Ну как ты, маленький юнга? – тихо спрашивает она.

– Здравствуй, мама, – говорю я. – Ну что, все в порядке?

– Со мной все в порядке, мальчик. Уход здесь хороший. А как ты?

– Он снова холостяк, Герда, – пробасил мой отец, появляясь из-за штор. – Наконец-то он отделался от этой дряни Эвы.

В синеватом сумраке маячит его красивое лицо. Смазанные бриллиантином волосы зачесаны назад. Он слюнявит самокрутку. Заворачивает в бумагу табак марки «Яванец», он всегда его обожал. И всегда шутил: «Лучший яванец – тот, который медленно превращается в дым». В этом слове «медленно» он видел особый шик.

– Что вы такое говорите, папа? Вы снова лжете.

– Я три года отсидел. Лгать мне теперь незачем. Бери, не стесняйся, мой мальчик, накладывай себе побольше клубники со сливками. Ведь с этой Жанной дʼАрк тебе в жизни пришлось несладко.

На его губах появилась хищная ухмылка.

– Скажи-ка разок «Финкельштейн», сделай милость, – наконец просит он, икая от предвкушаемого удовольствия. – Ну, давай же: Финкельштейн…

– Финкельштейн, Финкельштейн!

Я молотил, что было силы, ногами и руками, пытаясь отпихнуть от себя прочь лицо моего отца, но все время промахивался.

– Финкельштейн!

– Да-да… уже иду… – доктор, нервно шаркая, подбежал ко мне и, вытирая руки салфеткой цвета слоновой кости, пояснил:

– Вы как иностранец этого, конечно, не знаете, но в России обращаться к человеку просто по фамилии считается невежливым. Разрешите представиться: Иосиф Абрамович.

Он снова икнул; его костлявый кадык запрыгал как поплавок вверх-вниз.

– Вы твердо уверены, что не принимаете никаких лекарств? Или мне придется направить Вас на анализ?

– Нет, не нужно никаких анализов, – едва не застонал я в ответ, наблюдая, как лица моих родителей тают в перламутровой дымке. – Я до сих пор никогда ничего не принимал.

– Ну ладно, ладно. Не надо только сказки рассказывать.

Врач с дьявольским проворством извлек откуда-то две полные бутылки водки.

– А это что у вас? Отличная штука. Чистая как слеза. Отдаю должное вашему вкусу. Продукция столичного концерна «Кристалл». Да их тут у вас немало! Но не собирались же вы все это употребить один? Или собирались?

И почему этот странный тип позволяет себе рыться в моих шкафах? Вначале явился к пациенту в стельку пьяный, а теперь еще повсюду бесстыдно роется…

– Заберите их себе, – хриплым голосом произнес я, – у меня такого товара целый запас. Купил по совету бельгийца. Кризис ведь.

– Бельгийца, говорите?

Бутылки с водкой исчезли с тем же акробатическим изяществом, с каким только что появились. Затем он закурил папиросу и сказал (при этом брови его зашевелились как две живые гусеницы):

– Можно я чисто по-человечески задам Вам один вопрос, герр Либман, что Вам понадобилось в нашем проклятом городе?

– Я здесь по частному делу.

– М-да, понятно. И насколько же?

А ему что за дело? Я ведь не обязан никому давать отчет? Словно я не вдоволь наобщался с дотошным доктором Дюком! Я с трудом приподнялся с места и спросил, сколько я ему должен. Но Финкельштейн меня не услышал. Он сидел на стуле, уставившись в окно, как жалкая марионетка перед выцветшей оконной рамой и самозабвенно курил.

– Эй, доктор? Выпишите, пожалуйста, счет!

– Что дадите, на том и спасибо, – отозвался Финкельштейн и, работая руками, словно ластами, принялся сгребать в кучу свои вещи. – Мал золотник, да дорог, наш брат медик за него вам «спасибо» скажет.

Дурак! Я нашарил под подушкой несколько долларовых бумажек, сунул ему в холодную руку и подумал: у меня наличные кончаются. Мне придется отсюда уезжать. Да, как можно скорее найти свое кольцо, не то я погиб. Но как это сделать? В этом городе, охваченном кризисом, пять миллионов жителей. Попробуй разыщи!

10

Из аэропорта в город меня вез туристический автобус – эта развалюха на колесах вся пестрела надписями, как старинная коробка из-под сигарет. Я сразу же забрался на самое дальнее сиденье. Никогда еще мне не приходилось тащиться по столь отвратительным дорогам. Мой чемоданчик как ребенок-дошкольник подпрыгивал у меня на коленях, в салоне удушливо пахло выхлопным газом.

Через некоторое время кто-то достал пачку голландских пряников и пустил ее по рядам.

– А вы там, в конце, не хотите ли пряничка?

– Нет, спасибо, – с вежливой улыбкой отказался я.

– Правда не будете?

– Пожалуйста, не беспокойтесь.

На фоне акварельного неба маячил лес фабричных труб в красно-белую полоску, похожих на трости слепого, которые зачем-то поджег какой-то шутник. Какой-то мотоциклист в защитные очках на драндулете с коляской доисторического года выпуска нагнал нас и помахал рукой. Его желтый шарф серпантином развевался на ветру. Впереди показались первые жилые дома.

– До этой черты дошли во время войны гитлеровские фашисты, – объясняла гид – автобус тем временем объезжал вокруг памятника, установленного на иссеченной дождями площади.

При виде изображенных на постаменте мужчин и женщин в неестественно застывших позах, с саблями, флагами, вилами и винтовками в руках, я начал как безумный дрожать.

«Польки были самыми сговорчивыми, – вновь орал на кухне мой пьяный отец. – Но больше всего мне нравились русские девчонки. Уж они-то знали, как ублажить мужика! Если вначале, конечно, вымылись…»

О том, как все это было, он рассказывал своему приятелю, с которым ходил в большое плавание, этому великану с бакенбардами, с которым готов был просиживать за бутылкой часы напролет:

«Мы три месяца провели в осаде под Ленинградом с одним латышем и с французиком немецкого происхождения из Эльзаса. Холодно было. Ужасно холодно… Если случалось ходить по нужде, то моча замерзала желтой радугой на снегу. Но время от времени приходилось пользоваться грелочкой. Вот как-то раз лунной ночью ползем мы в сторону ближайшей деревушки. Латыш постучал прикладом в дверь деревянной избы, и мы слышим…»

– После процедуры регистрации нас ждет торжественный обед в зимнем саду в честь приезда, – проблеяла в микрофон гид в ту минуту, когда автобус с ревом выезжал на Невский проспект.

Я смотрел во все глаза. Сотни стариков столпились у ограды здания, напоминающего дворец, кругом оцепленного военными. Большинство стариков было одето в отрепья, все они держали над головой какие-то бумажки. Они открывали рот, что-то беззвучно выкрикивая. Я все еще продолжал дрожать от страха и наконец, не выдержав, схватил свои таблетки и торопливо их проглотил, запив слюной. Фу, ну и гадость, хорошо, что теперь я от них избавился!

Зачем я сюда приехал? Чтобы доставить удовольствие жене, моей любимой Эве. Я никогда ни в чем ей не отказывал; ни когда она была жива, ни потом. До тех пор, пока смерть нас не разлучила. Какой идиот выдумал эту фразу? Она права: без женщины я не могу. Так было все это время, я напрягал свою фантазию, потому что мне приходилось довольствоваться ее тенью, призраком, так сказать, до тех пор пока Эва, год или, может, полгода назад, не помню уже когда, однажды… Как бы это лучше выразиться..? Снова ожила. Я тогда сразу отправился в церковь, затем к домашнему доктору, так и ходил, пока не попал к этому специалисту по мозгам доктору Дюку, который с тех пор стал устраивать мне еженедельный допрос в своем кабинете на Зейлвег в Хаарлеме.

«Грелочки». Как еще нагрешил здесь мой отец во время войны? Может быть, по городу до сих пор ходят люди, встречавшие его тогда. Или даже знавшие? Внешне я всегда был очень на него похож. Чем старше я становлюсь, тем сильнее сходство. Мы, словно два близнеца, брошенные в барабан истории. Представьте себе, кто-нибудь вдруг меня узнает. Такое не исключается! Я начал нервно шарить во внутреннем кармане плаща в поисках солнечных очков и, едва нащупав, сразу же их надел. С тех пор на улице я их больше никогда не снимал.

Такого роскошного ночлега, как в этой самой гостинице «Астория», у меня еще никогда не было. Синие бархатные занавеси на окнах в апартаментах были того же павлиньего оттенка, что и внутренняя обивка футляра, в котором мы с женой хранили наш свадебный столовый прибор.

– Это для гостей, – сказала Эва. – На случай, если вдруг придут гости.

Но в гости к нам никто не заходил, за все время нашего брака у нас не было ни одного гостя. Не считая моей матери, которая не позволяла ради себя трогать наш свадебный подарок.

Сейчас он тоже на чердаке. Когда в феврале мне пришлось перебраться в Бад-Отель, я все ценное отнес на чердак.

Праздничный обед по случаю приезда я не отсидел и до половины. Когда на следующий день наша группа, похохатывая и с глазами, все еще красными после выпитого накануне шампанского, перед экскурсией в Эрмитаж собралась внизу в холле, все стали настаивать, чтобы и я тоже ехал с ними. Одна тетка даже чуть не затащила меня в автобус.

– Нет, – отрезал я, поправляя на себе одежду, – у меня встреча.

– Ой, как интересно, – разочарованно протянула она.

Затем я напрасно прождал несколько часов на диванчике из карельской березы, не отрывая глаз от двери-вертушки.

«На следующий после приезда день, – в который раз читал я в брошюре „Петербургских сновидений“; потеряв терпение, я ее снова достал, – вас встретит одна из наших консультанток. У нее будут с собой альбомы, кроме того присущая ей широта опыта и взглядов облегчит вашу беседу и позволит обсудить предлагаемые возможности в спокойной обстановке за чашкой кофе».

«За чашкой кофе, – подумал я, беспокойно елозя подошвами ботинок по мраморному полу. – Кто из моих предприимчивых соотечественников за всем этим скрывается?»

Волей-неволей я снова отправился к Карелу Блоку: фотография Эвы не выходила у меня из головы. Но как он ни старался, ему больше не удавалось вызвать на экране ее изображение. Прибор упорно извещал о какой-то системной ошибке. Карел ничего не понимал.

– Когда у этой штуки было меньше памяти, – озадаченно повторял он, – такого никогда не случалось, никаких таких системных ошибок.

– Но я ведь не сумасшедший! – в отчаянии восклицал я. – Мы же видели фото Эвы? Видели или нет?

– Да-да, разумеется, – бормотал Карел, вставая и закрывая спиной птичью клетку. – Но, что поделаешь? Интернет пока еще нестабилен. Он все еще в стадии эволюции.

– Скотина этот Дарвин, – промолвил я.

И тогда Карел забронировал по компьютеру поездку. Несколько раз кликнул мышью, не глядя на меня, спросил:

– Либман, у тебя есть кредитная карточка?

Я продиктовал ему номер, и готово дело. Что за чудесный, мистический мир на пороге нового века распахнулся передо мной!

На второй день я увидел какого-то типа в матерчатом плаще и с трубкой в зубах, фланирующего возле стойки администрации. Немного подождав, я сам осторожно начал кружить неподалеку, и вдруг он хрипло и коротко спросил, словно речь шла о готовящемся преступлении: «Peterburg Dreams?»[11]11
  Петербургские сновидения (англ.).


[Закрыть]

– Yes, – ответил я и сразу же попросил его перейти на немецкий, потому что мне так удобнее.

– Aber sehr gerne,[12]12
  С удовольствием (нем.).


[Закрыть] – ответил он с изящным поклоном и почти без акцента.

Мужик оказался бывшим преподавателем древнегреческого в университете в какой-то отдаленной российской провинции, в названии города было столько взрывных и шипящих, что я его не запомнил. Помимо греческого он говорил еще и по-немецки, по-английски, по-турецки и даже чуточку по-баскски – на этом языке он писал стихи. «Когда-нибудь, – разглагольствовал он, – когда меня уже не будет на свете, человечество вновь вернется к своим истокам (к тихому озеру в горах), эти стихи найдут, и я стану всемирно знаменит». Своей будущей славе он радовался уже сейчас.

– Но что поделаешь, если кризис? – оправдывался он. – Соловья баснями не кормят. Вот так я и пришел в этот бизнес.

Сквозь дверь-вертушку я вышел вслед за ним на улицу. Под чернильно-синими небесами ветер рвал провода с телеграфных столбов и вихрем гнал вдоль гранитных тротуаров охапки желтых шуршащих листьев.

– Лидия Клавдина с больной спиной лежит в постели, – продолжал он таким тоном, словно я и сам должен был обо всем догадаться, – еще вчера я был в Красноярске с одним клиентом, любителем стройных девочек. Это город в глубинах Сибири, туда на самолете пять часов. Вы это можете себе представить? Пять часов! Так что, извините за опоздание.

С дымящейся трубкой в зубах он перешел через дорогу. Я последовал за ним. Штанины моих брюк трепало ветром, как створки палатки. На площадке для парковки за церковью он сделал жест, приглашая меня пожаловать в его кибитку. Все заднее сиденье было завалено пустыми стеклянными банками. Их были сотни, всех сортов и размеров.

– Завтра еду на дачу заготавливать грибы, – весело сообщил он, включая зажигание. – В прошлом году у меня одних только маринованных с чесноком моховиков было сорок килограммов. Вы это можете себе представить? Сорок килограммов! И за зиму они все ушли.

Он выехал на набережную реки, вытряхнул в пепельницу выкуренный табак из трубки, прокашлялся и спросил:

– Вас, мистер, привлекают молодые или, быть может, очень молодые женщины?

Мы приехали на пыльные городские задворки, где высились какие-то жилые бараки, и остановились посреди перекопанной улицы. На переднем колесе парового катка устроился какой-то бедолага со странным лицом; он держал на коленях белую кошку и немилосердно ее тискал. Мы прошли через ворота и очутились во дворе. Все выглядело так, словно здесь только что прошла рота солдат с огнеметами. Между мотком колючей проволоки и горой черных дров жались друг к дружке чахлые березки – с почерневшими стволами, ужасающее зрелище.

– Осторожно, не споткнитесь! – крикнул мне бывший профессор; он провел меня в подъезд, где, начиная с порога, стояла жуткая вонь, не продохнешь, пол весь был завален мусором.

Он показал на дверь квартиры справа от входа и сообщил, что в ней живет престарелый морской капитан. В день, когда в России произошла революция, он выиграл целое состояние в казино в Сингапуре, но еще до того, как закончился рейс, спустил его целиком в игорном доме в Шанхае. Сейчас у него в городской квартире живут две козы, которых он сам доит, делает сыр, а потом на рынке меняет козий сыр на водку.

Мы поднялись на четвертый этаж, дверь с пухлой стеганой обивкой отворилась, и мы оказались в освещенной розовым светом прихожей, дверь из которой вела в небольшую комнату. Благодаря розовому абажуру на ночнике, комната тоже вся тонула в розовом мареве. Какой-то дымок, причудливо извиваясь, тянулся к потолку.

– Герр Либман? – раздался хриплый голос откуда-то сбоку из полумрака. – Это вы?

Меня подвели к кровати, похожей на кованую железную шлюпку, в которой среди разбросанных подушек некое существо женского пола лежало, взирая на меня со страдальческой улыбкой. Кожа женщины отливала молочной голубизной, черные глаза поблескивали как угли. В ее сухих похожих на паклю волосах запутался бант, как у школьницы.

– Меня зовут Лидия Клавдина, – представилась ведьма, поднося к губам обсосанный окурок. – Возьмите, пожалуйста, стул.

Кое-как совладав с подушками, она с трудом приподнялась, опираясь на локоть. От распространившего затем странного запаха с примесью ацетона мне стало совсем дурно.

– Как ваше имя? – спросила она.

– Йоханнес, – пробормотал я.

Ее немецкий был примитивен и не шел ни в какое сравнение с уровнем моего лингвистически подкованного проводника, который на тот момент, как по мановению волшебной палочки, куда-то испарился. Я уставился в усеянное ржавыми пятнами зеркало на ножках из слоновой кости; оно помещалось между тумбочкой и колченогим креслом. И куда только подевался тот чудак с трубкой?

– А дальше?

– Клементиус.

– Вы, как я понимаю, из религиозной семьи. Ваши родители протестанты?

– Католики, – ответил я, в розовом мареве незаметно осматриваясь по сторонам.

В висках у меня стучало. Что это за дыра, куда я попал? «Беги, Янтье, – приказал я сам себе. – Беги, мальчик, это ведь…»

– Добро пожаловать, сын мой, – торжественно произнесла она.

Лидия Клавдина рассказала, что раньше работала учительницей биологии, но «молодежь испорченна и неблагодарна, она думает лишь о деньгах и о сексе. Glucklicherweise[13]13
  К счастью (нем.).


[Закрыть] теперь в России свободный рынок, действуют законы спроса и предложения, качание маятника, идеальное равновесие, как для людей, так и для звезд.» Она спросила, откуда я узнал адрес «Петербургских сновидений», из газеты?

– Из интернета, – ответил я.

– Не знаю такого, – промолвила она, покачивая головой, обтянутой пергаментной кожей. – Ну да ладно, неважно откуда течет вода, главное, чтобы не скудели арыки. Это очень древняя египетская мудрость.

Она загасила сигарету на кладбище сигаретных окурков – пепельнице из янтаря, и, как заправская немка, начала жаловаться на страшные боли в спине. На миг мне даже показалось, что передо мной ожила моя кельнская бабушка.

– Ужас, – стонала она, театральным жестом хватаясь за живот, за поясницу и бока. – Всю нижнюю половину тела так и пронзают раскаленные иглы, а вверху обширные участки тела потеряли чувствительность… Целые большие области… Это просто кошмар… Вы хотите чаю?

Дрожащей рукой она нащупала на медном столике о трех ногах стеклянный чайник, формой похожий на тыкву-горлянку. На дне его плескался густой зеленоватый осадок, припорошенный желтоватой плесенью.

– Большое спасибо, нет, – сказал я, – у меня болит желудок.

– Страдаете нервным заболеванием? – спросила она, приподнимая одну бровь и окидывая меня подозрительным взглядом.

– Нет, что вы! Просто немного шалит желудок.

– Голова кружится?

– Нет…

На стол вскарабкался таракан и самоуверенно просеменил в сторону чайника. Я расслышал даже, как шелестят его лапки под панцирем.

– Я бы хотел, хм…

– Что угодно, батенька, – перебила она меня с ухмылкой, – как тебе будет угодно, батенька, ничего не скрывай, все мне так прямо и… Ах, проклятье…

И она начала хрипеть и сипеть – отвратительное зрелище: от кашля ее буквально всю выворачивало.

– Миша, где мои таблетки?! Миша?! Вы не видели случайно этого дебила с белой кошкой?

Когда приступ кашля прошел, она схватила фотоальбом, положила его к себе на колени и стала любовно перелистывать картонные страницы, ее глаза сияли, полные ожидания чуда, как у ребенка, слушающего сказку, конец которой ему давно известен.

– Но вначале вот что… – Она устремила на меня черные угольки своих глаз. – То, что ты, батенька, сейчас увидишь, должно остаться между нами. Невозможного ничего нет, но ничто, заметь, не должно уйти за пределы этих стен. Capito?[14]14
  Понятно? (итал.)


[Закрыть] Моя сила не знает границ; вся вселенная в конечном итоге не больше, чем сновидение атома. Я могу на расстоянии в тысячи километров сорвать с дерева листок или – надо будет шутки ради как-нибудь попробовать – заставить рухнуть с неба самолет.

– В прошлом году пришлось отправить одного неуемного испанца, оказавшегося чересчур болтливым, скакать по Пиренеям, – непререкаемым тоном продолжала она. – Вы мне не верите? Смотрите, герр Либман, видите эту тварь?

Она показала на таракана, который нервно дергал лапками, пытаясь выбраться из впадины посредине столешницы.

– Умри! – приказала ведьма, как ненормальная хлопая в ладоши. – Умри!

И таракан в ту же секунду, словно по команде, рухнул замертво.