Текст книги "Кольцо Либмана"

Автор книги: Питер Ватердринкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

23

На девятисотый день нашего ворчливого брака Эва заявила: «Даже не сомневайся, Мира у нас будет. Я попросила одного из коллег по школе навести справки. Для стабильной семьи усыновление в наши дни не проблема».

– Для стабильной семьи?

Эва проигнорировала мою иронию и затараторила: «Я договорилась о встрече на будущей неделе с…» – и она назвала одну солидную организацию в Амстердаме.

– Но вначале прочитай вот это. А то ты, может быть, подумал, они станут рисковать, передавая человеческую жизнь в неизвестно какие руки?

Эва придвинула мне пачку формуляров, которые я тут же, на диване, начал читать. Мне вдруг пришло сейчас в голову, что в чем-то они были схожи с анкетами «Петербургских сновидений», хотя от Интернета в ту пору нас отделяло расстояние в несколько световых лет. Выбор человеческого тепла. «Вы достаточно зарабатываете?» Да, я зарабатывал достаточно. «Ваше жилище достаточно просторно?» Да, наше жилище было достаточно просторно. «Имеются ли иные объективные причины, препятствующие усыновлению?» Нет, иных объективных причин не было.

– Ты чем сейчас занят? – спросила Эва, входя через некоторое время в комнату. У нее было таинственное счастливое лицо женщины, которая только что узнала, что беременна.

– Заполняю анкету.

– Так значит, решено?

– Разумеется, но вот тут спрашивают… – Я показал листок, на котором похожие на сперматозоиды воздушные шарики, завязанные ниточками, взлетали в безоблачное небо. – Итак, тут спрашивают: «Вы предпочли бы усыновить ребенка местного или иностранного происхождения?» Ну и вопрос! Кошмар, правда?

– Нельзя ли ответить: «Не имеет значения»?

– Такой ответ тут тоже где-то был.

– Вот его и отметь… – Эва сделала посреди комнаты пируэт и мечтательно вздохнула. – Я сошью горы одежек. – Она снова закружилась по комнате. – И твоя мама пусть опять приходит… О, Эдвард, как мы будем счастливы, когда у нас будет Мирочка… Я уверена…

В следующий вторник мы на электричке ехали в Амстердам – город, который я бы любил, если бы до глубины души его не ненавидел. В особняке на Хейренхрахт нас встретила блондинка с разрезом на юбке. Едва открыв нам дверь, она сбежала по гранитным ступенькам крыльца вниз и тут же вспорхнула обратно. Задыхающимся голосом она произнесла:

– Простите, но время от времени мне необходимо двигаться. А то сидя целый день за письменным столом, так устаешь!

Она проводила нас в комнату, где все было из дерева, от обшивки стен и паркета на полу до сверкающих темных резных панелей из твердых тропических пород на потолке. В помещении пахло пеплом и мастикой. Напротив ждала своей очереди одна молчаливая супружеская пара. На мужчине было спортивного покроя пальто на деревянных пуговицах с навесными петлями. Зажав зубами потухшую трубку, он то и дело критически поглядывал на свою жену. Та боязливо отводила в сторону глаза, в которых сквозила бездна отчаяния.

– Госпожа и господин Делалюмьер, будьте добры пройти со мной, – обратился к супругам персонаж мужского пола лет около сорока, появившийся через некоторое время на пороге своего кабинета.

Одновременно он окинул нас слегка высокомерным взглядом. У него была курчавая борода и одет он был, словно маляр, в сиреневый комбинезон.

Через полчаса нас пригласили войти. Мы очутились в комнате, в которой было полно экзотических диковинок. Кокосовые орехи, афганские ковры, русский самовар. На стене в рамке из сусального золота висел портрет покойного политического лидера Китая – Мао. Помещение было залито таким ярким светом, что могло показаться, что мы вышли из мрачного грота на солнце.

– Садитесь, садитесь, пожалуйста, – кивнул на сиденья чиновник, перекладывая стопки бумаг у себя на письменном столе.

Я зажал коленями руки. Эва грозно приподняла одну бровь, и я покорно положил руки на колени.

– Супруги Либман… – он вдруг устремил на меня свои круглые как ядра глаза, от чего по спине у меня побежали мурашки. – Вы ведь Йоханнес Либман, не так ли?

– Это довольно редкая фамилия, – отозвался я. – Второго Либмана в Голландии не так-то просто найти.

Мужчина, нахмурив брови и покачивая головой, смотрел на лежавшие перед ним документы. С непроницаемым лицом он начал скручивать самокрутку. Чиркнул спичкой. Облачный фронт низкого давления поплыл в нашу сторону. Эва закашлялась. Она не выносила табачного дыма. После лагеря у нее была аллергия практически на все.

– Я внимательно изучил ваш запрос, – продолжил чиновник, – и конечно же, мог бы сразу направить вам отказ. Но я по специальности социолог. Вон там стоит моя диссертация. – Он кивнул головой в сторону шкафа, в котором разместились несколько книжек и фарфоровая статуэтка, изображавшая ребенка, играющего с собачкой. – Мне хотелось собственными глазами взглянуть на тех, кто пытается обвести нас вокруг пальца. Господин Либманн…

Второе «н» завибрировало у него во рту, как звук в камертоне.

– Может быть, вы держите нас за дураков?

Я встревоженно взглянул на Эву, которая при малейшей демонстрации силы в разговоре чуть ли не сразу падала в обморок. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.

– Что вы имеете в виду? – заикаясь, пролепетал я.

– И вы еще спрашиваете почему! – воскликнул он, театрально воздевая руки к потолку. – Ладно, так и быть, я вам объясню. В пункте 3 «б» говорится о «других объективных причинах», препятствующих усыновлению. Почему вы умолчали про то, что ваш отец за лояльность, проявленную по отношению к немцам, три года провел в тюрьме?

– Я… кхм… – Мое сердце на миг остановилось. – Ну… – По жилам разлился вакуум. – Но то был мой отец… Сам я родился в сорок пятом. Меня ничего не связывает с этой войной. Я думал…

– Ага, вы думали! – Он вскочил и загасил свою папиросу в стоявшей на подоконнике ракушке, наполненной песком. – Вы подумали, что люди, занимающиеся усыновлением, ничего не узнают.

Он открыл какую-то древнюю шкатулку и извлек из нее изящную сигару.

– А в пяти минутах ходьбы отсюда, можете себе представить, расположен великолепный институт, который всеми этими вещами занимается, – там мгновенно подняли дело Либманна. Почему вы, кстати, неправильно пишете свое имя? С одним «н», а не с двумя?

Задрав вверх бровь, он снова медленно зажег спичку.

– Меня зовут Йоханнес, фамилия моя Либман, с одним «н», – хриплым голосом проговорил я. – Так в свое время записала меня мама, в Хаарлеме, когда я только что родился.

– Выходит, ваша мать тоже была лгуньей.

Что он хотел сказать этим «тоже»?

Я услышал всхлипывания Эвы, она судорожно вцепилась в свою сумочку, в которой лежала серебряная погремушка, которую мы по пути купили заодно в универмаге «Бейенкорф». Она медленно поднялась с места и голосом мышки, попавшей в мышеловку, пропищала:

– Скажите, где здесь у вас туалет?

– Когда выйдете отсюда, первая дверь налево, – ответил чиновник и, проводив мою жену улыбкой извращенца, продолжил:

– Еще и потому, что вы попытались скрыть не только криминальное прошлое вашего отца, но и свое собственное политическое прошлое.

Он буквально уложил меня на письменном столе на обе лопатки и начал производить вивисекцию, рассекая мне кожу от макушки до пяток. Почему я не сопротивлялся? Не двинул ему по бородатой физиономии? Не убежал? Да, я признался в том, что за год до этого присутствовал один раз на собрании Правильной Партии. Но мне совсем не понравилось, какой она в действительности оказалась. Не только эрос составляет любовь, но и харитас, в этом я убежден. Каким же я был идиотом! Им просто не хватало активистов, партия позарез нуждалась в новых членах. В людях, располагавших временем. В бездетных мужчинах и женщинах, к примеру.

«У кого из присутствующих нет детей?» – обратился к залу докладчик. И не успел я и глазом моргнуть, как уже раздавал на Гроте Маркт в Хаарлеме листовки, а полгода спустя – надо же такому случиться! – мое имя внесли в список кандидатов в муниципальные советники. Янтье Либмана, которому всегда приходилось сидеть в классе на задней парте, которого товарищи никогда добровольно не брали в состав своей команды на уроке физкультуры, которого всегда вечно колошматили на школьной площадке за то, что его отец – грязный фриц, вдруг пригласили стать членом муниципального совета!

Однажды я должен был выступить по радио. Интересовались моим мнением по поводу достигшей угрожающих размеров вырубки лесов в Хаарлеммерхауте. Я выступал против.

«Природа, – сказал я, – наша мать, поэтому ее нельзя предавать. Никогда». Тут, прямо во время передачи, зазвонил телефон.

– Вы что-то хотели прокомментировать?

Действительно, один из радиослушателей пожелал высказать комментарий. Он начал ругаться как портовый грузчик:

– Предавать? Да как смеет сын бывшего эсэсовца Йоханнеса Либмана вообще произносить это слово? Предавать? Люди, да что случилось с вашей партией? Выходит, социалисты теперь гребут в одной лодке с фашистами? С потомками предателей…?

Все. Кончено. Лопнул мыльный пузырь. Не успел я, вернувшись домой, опуститься на стул, как разгоряченная проститутка в своем окне, как мне уже звонил председатель местного партийного комитета.

– Либман, черт подери! – разорялся он. – Зачем ты лгал? Зачем опозорил свою партию?

Я пытался защищаться. Сказал, что меня никто никогда об этом не спрашивал, что в конце концов я не в ответе за поступки моего отца и что я родился уже после… Но председатель меня оборвал: «Отговорки не имеют значения» – два дня спустя я нашел на коврике возле нашей двери короткую записку, в которой сообщалось о том, что меня вышвырнули из партии.

Облаком от дыма сигары повис вопрос: «А правда ли, что несколько лет назад вас исключили из партии?»

– Да, – промычал я, оглядываясь назад, не понимая, куда подевалась Эва. – Да, но только решением местного комитета. Это недоразумение… Это…

Но человек в комбинезоне вдруг резко швырнул в воздух бумаги, которые я дома с таким старанием и любовью заполнял.

– Не угодно ли вам убраться отсюда подобру-поздорову? – заорал он на меня. – Я навел справки. То, что среди нас затесались предатели, это еще куда ни шло. Но что они пытаются усыновить невинных сироток… Он схватил листок с письменного стола.

– Что здесь написано? «Происхождение не имеет значения». В то же время господин предпочитает девочку… Этакую милую крошку, не правда ли? Послушную куколку.

– Моя жена, – заикаясь, пролепетал я. – Это было желанием Эвы…

Но бородач меня не слушал. Он вдруг начал пыхтеть, словно ему стало резко не хватать воздуха. Его виски налились кровью.

– Знаете ли вы, сколько мы здесь перевидали извращенцев? Что вы собирались делать с этой девчушкой? – Да-да, убирайтесь, да поживее! Уносите ноги! Ха-ха-ха…! Auf der Flucht erschlossen![54]54
  Застрелен при попытке к бегству (нем.).


[Закрыть] Это ваша тактика. Но я гуманист. Я позволяю ближнему смыться. Прочь, и больше сюда не возвращайтесь! Тупой импотент!

24

– Пойдем прогуляемся, – предложила сегодня утром Ира. – И не забудь опустить уши на шапке.

Мы долго брели по улицам Васильевского острова. Стены домов были увешаны сосульками и впервые не смотрели на меня с усмешкой покойников с керамических портретов на кладбище. (Куда я часто заглядываю, потому что там всегда так спокойно.) Нет, они выглядели оптимистично, солнечно, весело. Отяжелевшие от снега ели напоминали связки павлиньих перьев. В небольшом скверике шел хоккейный турнир. Как же все сегодня приятно звучит: глухо, доброжелательно, пусто!

– Сегодня 10 ноября, – сказала Ира, – день рожденья моего папы. Когда он еще был жив, он говорил мне: «Я бы хотел, чтобы ты праздновала этот день и после моей смерти».

– Куда мы идем? – спросил я.

Она потянула меня за полу зимнего пальто, что досталось мне в наследство от ее покойного супруга – из-за наступивших холодов я стал его носить, несмотря на то, что не люблю донашивать вещи усопших. Ира ответила:

– Идем, куда глаза глядят.

Покажите мне женщину, которая не была бы слегка похожа на ведьму, не казалась бы порождением сверхъестественных сил. Это капризные существа, посланницы Господа, уж я-то знаю, о чем говорю!

Воды Невы превратились в нагромождение из сахарных голов. Сквозь стекла своих солнечных очков я смотрел по сторонам. Ведь никогда не знаешь, когда повезет. Сводчатый вход, балкончики с чугунными решетками: снимок улицы, на которой меня ограбили, я бессчетное число раз проявил и отпечатал в своем мозгу. Но куда девался оригинал? Эва, будь человеком. Подскажи наконец, где находится этот проклятый дом. Помоги мне, прости меня…

– Брось печалиться, – подбодрила меня Ира в ту минуту, когда мы проходили мимо леденцовой церквушки, купола которой сверкали на солнце, как глазурь на торте. – Слушай, а тебе не кажется, что это кошмарная постройка?

Мы пришли на площадь, на которой стоял кудрявый Ленин. Памятник тоже был живописно присыпан снегом. Я рассказал Ире, что человек за одну ночь может поседеть – так случилось с моей мамой, когда ей не исполнилось еще и тридцати. Но чтобы так быстро облысеть… Я даже не знал, что этот коммуняка когда-то ходил с такой густой шевелюрой.

– Кого ты имеешь в виду?

– Его, конечно, – я указал на памятник, – этот ваш Ленин.

– Ленин? Но ведь это же Пушкин, король поэтов. – Ира смотрела на меня в полном изумлении. – Ты никогда не слыхал об Александре Пушкине? Ну ты даешь… Ой, как ты классно смеешься…!

Да, братцы, я засмеялся. Я просто захохотал. Чепуха какая-то, но я смеялся и не мог успокоиться. Пушкин? Поэт? Ах, я и сам раньше тоже писал стихи. Кучу стихов, любым размером. Где они сейчас? Конечно, где-то на чердаке. «Ueber alien Gipfeln ist Ruh», – продекламировал я, одержимо притоптывая ногами снег. – «Balde ruhest du auch!»[55]55
Горные вершины спят во тьме ночной…Подожди немного, отдохнешь и ты.

[Закрыть] Я наклонился, слепил снежок и с молодецким покриком зашвырнул его в синее небо, выше звезд. Фейерверк эскимосов. Заметно было, что мой всплеск эмоций привел Иру в замешательство, но мне самому он принес огромное облегчение. «Душа – это мышца, которую время от времени желательно расслаблять». Правильно, доктор Дюк? Меня вдруг охватило мучительное желание чего-нибудь выпить.

– Пушкин для русских – то же самое, что Гете для Германии, – немного помолчав, сказала Ира. И пока мы брели дальше, она рассказала мне, как этот король поэзии погиб. Трагическая история. Тут были замешаны любовь, предательство, гордость – полный набор для трехгрошовой оперы. Его оскорбил один француз, который имел виды на жену Пушкина, ослепительную красавицу-брюнетку. А также… В конце концов дело дошло до дуэли, соперники сошлись на снегу свести друг с другом счеты, – в результате поэт был смертельно ранен французом, который пользовался протекцией тогдашнего консула из Гааги.

– Ч-что? Нидерландского консула? – я снова разразился смехом.

– Но послушай, Йоханнес, – вскипела Ира. – Только не говори, что ты этого не знал. Здесь у нас в России каждый ребенок пяти лет знает эту историю.

Тем временем мы незаметно подошли к цирку со стеклянной крышей и увидели высокого, как каланча, цыгана в унтах, который пытался затащить в помещение упряжку лошадей. Когда мы были уже возле самой Фонтанки, Ира неожиданно остановилась и сказала:

– Ты живешь у меня уже пять недель. А я ведь даже… – губы ее задрожали. – После того, как Миша не вернулся из плавания, я сама сказала себе: «Больше у меня не будет мужчины.» И целый год носила траур. Но ты такой любезный, такой мрачный… Почему ты так странно на меня смотришь? Ты что, мне не веришь? – Ее голос стал крайне серьезным. – Но я должна знать, что ты натворил. Хватит молчать, рассказывай, что у тебя на совести?

У меня на совести?

– Люди… – Ира как-то потерянно осмотрелась вокруг, словно искала поддержки у воображаемой публики. – Ты ведь знаешь, что можешь мне доверять? Я имею право знать, почему тебя ищут.

Ищут?

Она рассказала, что вчера в гостиницу «Октябрьская» заглянул какой-то человек из нидерландского консульства, который спрашивал обо мне. У него была с собой какая-то бумага с печатями из милиции. В сопровождении Ивана Ивановича он прошелся по всем этажам.

– Я, конечно же, промолчала, – продолжала Ира, – но как только он ушел, мне было приказано явиться в кабинет Ивана Ивановича. «Если ты знаешь, где этот самый Либман, и врешь, – пригрозил он, – тебе до конца дней придется питаться одними тараканами.» Ах, какая же он грязная сволочь! Ты видел его прыщавый подбородок? Любую хоть капельку миловидную горничную он, словно больничное судно, тащит в свою несвежую постель.

– Какой из себя был этот человек? – спросил я, чувствуя, что паника свинцовой пулей прошивает мне сердце.

– Довольно молодой, аккуратно одетый, но какой-то скользкий, несмотря на внешнюю стройность и красоту.

Я догадался: лимбуржец. Они натравили на меня этого парня из Лимбурга. Но только зачем? Ладно, успокойся, Янтье… У тебя виза в порядке до мая… К тому же Россия не попадает в сферу европейской юрисдикции… Я ведь ничего дурного не делал? Пусть этот консул катится ко всем чертям!

– Не хочешь говорить, не надо, – тихо промолвила Ира, – но только скажи, мне не грозит никакая опасность?

Она стала объяснять, что я, дескать, не понимаю, что за страна Россия. Несколько лет назад… И она рассказала что-то такое, чего я абсолютно не понял. Я порылся в карманах и вдруг, почувствовав хруст, выудил из одного из них стодолларовую купюру, которую уже несколько недель считал пропавшей. Вот так чудо! Я спросил Иру с улыбкой, бывала ли она когда-либо в гостинице «Астория»? «А почему ты спрашиваешь? Нет, конечно, нет. Там ведь собираются одни лишь мафиози и иностранные рокфеллеры?»

Я поднял руку, и вскоре мы уже мчались по Невскому проспекту, а снежная поземка мусульманской шалью вилась перед лобовым стеклом такси. Ира всю дорогу ворчала: «Не валяй дурака, Йоханнес, не надо валять дурака!»

Мелькнуло здание оперного театра с чернильно-синими колоннами, Казанский собор, стайка нищих перед ним. Дверь-вертушка, кругом мрамор. В ресторане гостиницы «Астория» витал запах роз, нам сунули под нос папки с меню, огромные как разворот газеты. Элегантная блондинка, сидя на табуреточке, играла на арфе. Мы выбрали раковый суп и вино Сансер, затем вкусную смесь из грибов в сметане, по порции свиных котлет, панированных в сухарях, с гарниром в виде пюре, шоколадные профитроли с желтым сливочным кремом. Мы заказали кофе – не прошло и минуты, как на серебряном блюдечке нам принесли счет: за все – девяносто четыре доллара.

– Если ты беден, – сказал я, подсовывая под блюдечко сотенную бумажку, – ты должен время от времени позволять себе шиковать. Иначе жизнь покажется невыносимой.

– Не валяй дурака, пожалуйста, – снова повторила Ира; едва поднявшись, она пошатнулась и снова плюхнулась на стул. От бокала бургундского, выпитого под второе, она совсем опьянела.

– Как папа на небе, наверно, сейчас радуется, – вздохнула она, проходя сквозь дверь-вертушку на улицу. – Впервые за столько лет у меня праздник…

Снова пошел сильный снег. За десять рублей мы домчались на такси домой; все остальные свои деньги я оставил на блюдечке. Возле входа в подъезд какой-то мужик в малиновом пальто и с белым как мел лицом продавал из оцинкованного ведра картошку. Картофелины были припорошены снегом, словно пончики сахарной пудрой. В подъезде оказалось абсолютно темно, Ира снова захихикала: «О Боже, я наступила тебе на ногу…», и через несколько коротких мгновений мы очутились вместе в постели, возились там, ворочаясь, кувыркаясь и пыхтя, Ира при этом демонстрировала такие штуки, которые вгоняли меня в краску, но, вероятно, любая сибирская девушка…

– Du bist lieb,[56]56
  Ты мой милый (нем.).


[Закрыть] – прошептала она, когда мы, успокоившись, замерли рядом, прижавшись друг к другу, как живые грелки. – У тебя совершенно нет живота. У большинства наших мужиков после тридцати появляется кошмарное брюхо. А у тебя живот совсем плоский. Почему это?

– Не знаю, – сказал я польщенно, утыкаясь носом в округлости ее плеч, от которых еще веяло бесплатным Сансер.

У моего отца тоже не было живота. Я думаю, это у меня наследственное.

Долгое время мы лежали, слушая собственное дыхание и звуки улицы, приглушенные свежевыпавшим снегом. Я снова почувствовал себя человеком. Ах, если бы только мне удалось найти Эвино обручальное кольцо! Что в мире тогда не было бы нам по плечу? Все по силам, если разобраться. Я мог бы продать свою лачугу в Хаарлеме, перебраться сюда, в крайнем случае в Париж… Да, я бы…

– О чем ты думаешь? – спросила Ира.

Я хотел рассказать ей о своих планах, которые лелеял в полудреме, словно я сбросил свои пятьдесят три и снова стал юным мальчиком двадцати шести лет… Да, я хотел ей… Но тут вдруг оглушительно хлопнула входная дверь. На кухне раздался пронзительный визг, шум, грохот и треск… Послушайте, люди! Нет! Что же это такое? Дверь вышибли! Возле нашей постели выросло двое парней в черных омоновских масках – один из них сжимал в руках лом, другой – автомат Калашникова. Они что-то кричали. В прорезях матерчатых масок я видел их ало-красные губы. Ира схватила меня за запястья, как раньше это делала Мирочка, когда я читал вслух страшную сказку и ей вдруг делалось страшно… Я не сразу понял, что произошло. Стоило мне закрыть голову рукой, как меня огрели по ней прикладом автомата. Резкая боль пронзила пальцы. Из черных прорезей опять раздался крик. Слов я не понимал. Что это значит? Чего нужно от меня этим людям?

– Встань… – Ира еле-еле ворочала языком. – Они говорят, что ты должен встать и идти с ними.

Меня рывком вытащили из постели, я едва успел натянуть рубашку, брюки и носки, но только было хотел подхватить туфли, как снова получил затрещину тем же прикладом, затем эти двое в масках куда-то меня поволокли. На улице они протащили меня вдоль сугробов в сторону военного фургончика и, как собаку, бросили в клетку. В эту минуту я ощутил пронзительный холод и нечеловеческую боль в ногах. Ноги у меня настолько замерзли, что казались обугленными, обгоревшими.

– Что это? Что все это значит? – кричал я по-немецки, по-английски, по-французски. – Я не панедельник! Да, я не панедельник!

Мимо мелькали дома, мосты и фонари, так, как если бы я, пьяный или накатавшийся до тошноты, летел в люльке ярмарочного аттракциона. Через четверть часа мы остановились возле какого-то старого здания, стены которого были увиты колючей проволокой, покрытой инеем. Я протер запотевшее окошко. На берегу реки стояли люди, они держали красные от мороза руки рупором возле рта и что-то кричали несчастным, просовывавшим головы, подобно морским анемонам, через зарешеченные окна. Мы проехали дальше, прогромыхали сквозь ворота во двор – через пару секунд меня выволокли наружу, на дранку заиндевевшего снега, прожигавшего мне ноги сквозь мокрые носки как соляная кислота. О, как же мне было больно…! Эва, но почему…?

Мы попали в помещение, выложенное белой плиткой, с воздухом сухим, как картон. Один из тех двух типов в масках выдернул из моего брючного кармана документы и передал их лысому в узких серебряных очках. Тот, нахмурив брови, стал читать и потом с улыбкой спросил:

– Hello, you Либман?

– Yes, aber…[57]57
  Да, но… (англ., нем.)


[Закрыть] – пробормотал я, но меня уже снова потащили сквозь лабиринт лестниц и переходов, и я очутился в коридоре со множеством зеленых дверей. Сквозь краску пробивались фурункулы ржавчины, похожие на чумную сыпь. Звон запоров… Меня бросили в темноту… Ой, мама… Видишь ли ты меня? Вонь испарений в камере была почти непереносимой. Я стал смотреть вниз, долго, пока не привыкнут глаза. Но ничего не увидел. Я ощущал лишь запах мочи, которая плескалась у меня под ногами. Пол был залит ею на несколько сантиметров. С тихим бульканьем она омывала мне пятки.