Текст книги "Карающий меч удовольствий"

Автор книги: Питер Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– И что дальше? – спросил я.

– Тебя объявили врагом народа. Твой дом и имущество были конфискованы, твои декреты аннулированы. Они убили бы меня и наших детей, если бы могли найти. Ходят разговоры о посылке армии в Грецию, чтобы принудить тебя сдаться.

«Марий не единственный сумасшедший, – подумал я. – Неужели они настолько ненавидят меня, что готовы рискнуть проиграть войну Митридату?.. Наслаждайся своим триумфом, если можешь, Марий, – думал я. – Когда я ступлю на землю Италии, ты снова будешь потеть и задыхаться при одном имени Суллы».

Вслух я спросил:

– А Корнелия? Где Корнелия?

Метелла замолчала и нахмурилась.

– С детьми все в порядке, – сказала она наконец. – Мальчик и девочка, как и у меня.

Я услышал свой собственный голос, неестественно хриплый и громкий, выкрикнувший:

– Что ты хочешь сказать?! Что ты скрываешь от меня?!

Безразличным тоном, лишенным всяких эмоций, словно от усталости все лишние эмоции у нее исчезли, Метелла сказала:

– У нее начались роды, когда нам сообщили, что патрули Мария на подходе к дому. Оставаться там было смертельно опасно. Несколько наших рабов погрузили ее в повозку, а я поехала с ней. Мы пытались бежать по проселочной дороге к друзьям в пяти милях от нас. Дети родились в дороге. Было темно; и роды был тяжелыми.

Я представил себе такую сцену: испуганные рабы, прислушивающиеся к звукам погони, единственный курящийся факел, пот, кровь и ужас родов на обочине дороги.

– Она мертва, – сказал я. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

Метелла наклонила голову. На мгновение я не чувствовал ничего, кроме взрыва гнева, болезненной ярости и мстительности. Словно Марий ткнул меня мечом в пах. Потом на смену гневу пришла печаль. И в первый раз, с тех пор как стал мужчиной, я тоже заплакал.

Когда мы взяли Афины, был первый день марта и первый час после полуночи.

С января голод постепенно стал изматывать осаждаемую крепость. Горожане съели весь свой скот, а я поддерживал такую напряженную блокаду, что осуществить свежие поставки продовольствия не было никакой возможности. Мы прослышали, что они варят шкуры и кожу. Некоторые готовили нечто вроде супа из вики, которая растет на Акрополе. Люди предлагали тысячу драхм за меру пшеницы, но вся оставшаяся в Афинах пшеница была у тирана Аристиона и его офицеров. Я удивлялся с мрачным безразличием, что это за предатели снабжают нас так регулярно подобной информацией и каков их рацион. Я не сомневался, на следующее же утро после взятия города они будут в первых рядах поджидать в моей приемной причитающейся им награды. И они получат сполна все, что заслуживают.

Через месяц шкуры закончились, но остались кожаные сандалии и фляги со смолой. Приблизительно в то же самое время до меня дошли первые слухи о каннибализме.

«Теперь скоро, очень скоро, – думал я. – У них не хватит сил сопротивляться долго».

Я полагаю, Афины могли бы сдаться добровольно, если бы не Аристион. Он был столь же безумен, как и Марий. Я слышал потом, что у него было достаточно провизии для себя, своих друзей и охранников и что он каждый день проводил в выпивках и веселых пирушках, в то время как его несчастные сограждане усиливали оборону. В перерывах он появлялся на валу при полной броне и пел, плясал, выкрикивал в наш адрес непристойные, дурного вкуса стишки и оскорбления.

Иногда для пущего веселья он прихватывал с собой своего придворного шута: маленького, подлого, кривоногого типа с неопрятной бородой. Оскорбления шута были гораздо эффективнее оскорблений самого Аристиона: мои солдаты обычно получали удовольствие.

Метелла после той первой ужасной ночи полностью восстановила приличия. Только я один знал, как близко она была к тому, чтобы их нарушить. Хотя мои офицеры относились к ней с некоторой сдержанностью, она скоро стала пользоваться любовью простых легионеров. Она выпивала с ними, посещала их заставы и выслушивала их личные заботы. Они восхищались ее грубым юмором и испытывали благоговейный страх перед ее происхождением. Нашим детям была на пользу жизнь на открытом воздухе, и солдаты с невысказанной любовью обожали их: частенько, когда я заходил в павильон, предназначенный для них, то находил какого-нибудь старого, израненного легионера, заглядывающего в их колыбель, в то время как нянька стояла рядом и нервничала.

Но однажды шут Аристиона, увидев нас идущими вместе через линии от стен на расстоянии выстрела из лука, решил испытать на нас юмор более личный.

– Вы только на нее посмотрите! – орал он, чуть не сорвав себе голос. – Только посмотрите на благородную шлюху полководца!

По всем редутам прошелся шепот, а Метелла усмехнулась себе под нос.

– Прекрасная пара, за которую стоит сражаться, – слышался его визгливый, злой голос. – Павшая аристократическая сука и мятежник-выскочка. До чего дошел Рим! Посмотрите на них! Сколько из вас поскакало на этой остриженной кобыле?

Он, ухмыляясь, подпрыгивал на стене.

– Твоим детям досталось по наследству твое прекрасное лицо, полководец? – гоготал он. – Или тебе наставил рога какой-нибудь центурион?

Метелла замерла на месте, только мускул задергался чуть ниже ее скулы.

– Сулла – смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой![109]109
  Цит. по кн.: Плутарх. Избранные жизнеописания. В 2 т. Т. 2. – М.: Правда, 1990. – С. 37.


[Закрыть] – вопил шут.

Рядом со мной лучник неожиданно направил свой лук на крошечную грязную фигурку. Я ударил его по руке.

– Нет, – сказал я. – Этот человек мой. Никто и пальцем его не тронет, вы меня слышите?

Мой голос в гневе сорвался на крик.

– Когда мы возьмем Афины, вы должны привести мне его живым и невредимым. Если он будет убит, я казню того, кто наложил на него руки.

– Тебе сначала придется меня поймать, Сулла! – вопил шут. – Прежде чем убить меня, тебе сперва придется взять Афины!

Он издал какое-то улюлюканье и исчез. Никто из солдат не заговорил и не смотрел на нас, когда мы возвращались назад к моей палатке. И я был им благодарен.

Через две ночи один из моих центурионов подошел ко мне, как раз когда я собрался лечь в кровать, и сказал, что подслушал разговоры каких-то стариков на стенах, когда патрулировал внешний Керамик. Он сказал, что они осуждали Аристиона.

– И ты пришел сюда в это время ночи, чтобы сообщить мне об этом?

– Нет, господин. Они говорили, что в стене есть слабое место между Двойными вратами[110]110
  Двойные врата – в Афинах, через которые шла дорога из внутреннего Керамика во внешний и далее, в Академию.


[Закрыть] и Пирейскими воротами. Они жаловались, что Аристион не чинит и не охраняет это место.

Мгновение я не мог поверить своим ушам. Я смотрел на это грубое, безразличное лицо при свете лампы.

– Ну, – наконец я выдавил из себя, – ты проверил стену? Они говорили правду?

– Да, господин. Позади одной из наблюдательных башен, которая наполовину обвалилась, есть участок протяженностью в пять ярдов. Отсюда его не видно.

Он мог бы с таким же успехом сообщить мне то, что входило в обязанности охраны.

Я застегнул на талии пояс для меча.

– Веди меня туда!

– Прямо сейчас, генерал?

В первый раз на его лице появилось удивление.

– Да, прямо сейчас. Ты, похоже, не понимаешь, что, возможно, лично выиграл нам эту кампанию.

Центурион сдвинул свой шлем на затылок и глупо осклабился.

Мы штурмовали пролом в полной темноте, трубы ревели, люди сыпали проклятиями, с трудом карабкаясь по лестницам. На этот раз не было никаких стрел, лишь несколько изможденных голодом защитников на стенах, с которыми покончили через десять минут. Я шел с первыми когортами. Мы ворвались в Афины.

Внизу в темных узких улицах я услышал дикие крики и топот ног, когда до них докатился сигнал тревоги. Замерцали и двинулись в нашем направлении факелы. Мои легионеры сотнями роились позади меня. Я стоял и наблюдал, как они с воплями шли в атаку. Им была дана свобода грабить, если они того хотят, – они слишком долго ждали этого момента. С другой стороны, я решил, что город поджигать не нужно. Афины, в конце концов, исторический город, а я питаю сентиментальное уважение к традициям.

Все было кончено за три часа. Когда забрезжил рассвет, последние отставшие были окружены и приведены ко мне на Агору[111]111
  Агора – площадь, где в Афинах проходили народные собрания.


[Закрыть]: небритые, изъеденные цингой, почти скелеты. Только Аристион со своей охраной скрылся: они забаррикадировались в Акрополе. Я мог позволить себе быть терпеливым: их запасы продовольствия не продлятся вечно.

Какой-то центурион подошел ко мне, одной ногой поскользнувшись на густой крови, заливающей каменные плиты, все еще держа меч в руке. Он жестом указал на жалкую кучку пленников.

– А с этими что мы будем делать, генерал? – спросил он.

Я заколебался. Прежде чем я успел ответить, один из моих младших офицеров, юноша лет около двадцати, взял меня за рукав и сказал:

– Думаю, ты должен это видеть, генерал.

Он выглядел зеленым и больным.

Солдат выступил вперед. В его руках был сверток, завернутый в грязную тряпку. Он его развернул. Как ни ужасно, но все же полузажаренное мясо внутри явно было человеческой рукой.

Я задохнулся от отвращения и гнева и с трудом выговорил:

– Делайте с этими людьми что хотите. Они ваши. Если до наступления сумерек в этом городе не останется ни одной живой души, это будет им по заслугам.

Тогда я направился туда, где два легионера держали придворного шута Аристиона, его глаза закатились от ужаса. Аристион, должно быть, бросил его, когда удирал в Акрополь: одним бесполезным ртом меньше.

– Отпустите его! – приказал я.

Они освободили его руки, и шут свернулся на земле, словно кролик. Он не двигался и не делал никаких попыток защищаться. Я задушил его на глазах своих солдат – он немного покричал, и только.

Глава 14

В тот день в Афинах я видел то, что до сих пор считал простой поэтической гиперболой: город тонул в крови. Мои отряды убивали пленников до полудня, и тяжелый, вязкий, алый поток стекал вниз по желобам Керамика. В воздухе стоял удушающий тошнотворный запах скотобойни, а коршуны и стервятники парили в небе. Крики умирающих людей смешивались со сдавленными воплями их женщин и детей. Афины искупали свою вину архаичным способом, который так хорошо понимал Эсхил.

Но гнев, как я понял, является более преходящим чувством, чем амбиции, и осуществление мести скоро теряет свое изначально жестокое удовольствие. Оно, кроме того, может иметь неудачные последствия в будущем, которые сильно перевешивают любое мгновенное удовлетворение. Я не имел никакого желания получить репутацию примитивного нецивилизованного бандита, склонного к разрушению города, из величия которого так много почерпнул Рим: это поставило бы меня на один уровень с Марием. К тому же я лично не был равнодушен к греческому искусству и литературе, а также был у них в неоплатном долгу. Соответственно, когда делегация оставшихся в живых граждан пришла ко мне и попросила положить конец резне, я без колебаний выполнил их просьбу.

Однако я объяснил, что такой мой поступок был предопределен не их собственными достоинствами (которые были незначительны), а заслугами их предков. Я сказал им, что все выжившие свободные граждане получат жизнь и свободу. Они просияли от этих слов. Но я продолжил, что ввиду их безответственного поведения они будут навсегда лишены гражданских прав. Их лица погрустнели. За всю историю афиняне ничем не наслаждались так сильно, как популярной привилегией вмешиваться в политические вопросы, в которых они ничего не смыслили. Афинская демократия – это все равно что считать римскую толпу, всю без разбору, обладающей интеллектом.

Я улыбнулся их неловкости и добавил, что лишение гражданских прав не будет распространяться на их детей. Никто не посмеет сказать, что Сулла – человек несправедливый. К тому времени, как молодое поколение достигнет избирательного возраста, оно наверняка познает мудрость из достойного жалости примера своих отцов. В заключение я сказал, что все рабы будут реквизированы и проданы, чтобы покрыть расходы на осаду. Собственноручный труд в течение некоторого времени преподаст афинянам урок смирения и к тому же удержит их от праздного вредительства.

Депутация согласилась на мои условия с витиеватыми изъявлениями благодарности. А что им еще оставалось?

Наступила весна, искупав древние камни города в свежем солнечном свете, устлав Ликей и Киферон[112]112
  Ликей (Лицей) – роща или, точнее, загородный парк при храме Аполлона Ликейского, в парке был гимнасий, где учил Аристотель. Отсюда значение этого слова в новых языках; Киферон – лесистая горная цепь, отделяющая Беотию от Аттики и Мегариды и служившая местом вакхических празднеств.


[Закрыть] ковром из быстро опадающего первоцвета. Я вдыхал чистый воздух и ощущал прилив новых сил. Но я не был расположен потворствовать себе в весенних афинских удовольствиях: моя задача была исполнена лишь наполовину. Аристион сдался и был казнен, но Архелай и наемники Великого Царя все еще держались за стенами угрюмых башен и бастионов Пирея; морские пути все еще были открыты для них. Прежде чем я смог бы сделать марш-бросок на север, Пирей должен быть взят.

В течение трех недель каждый дееспособный человек потел, занятый разрушением старых Длинных стен между Афинами и морем. Из этих камней мы построили укрепления по всему периметру порта, из дерева мы восстановили наши осадные машины. Мы вырыли глубокий ров, который полностью отрезал Архелая на материке, работая, накрывались щитами, в то время как дождь стрел и камней, пущенных из пращи, поливал нас. Наши катапульты обстреливали защищающихся весь день. Один раз, к нашему вящему удивлению, Архелай попытался предпринять атаку через Северные ворота. Она была отбита настолько быстро, что те, кто находился внутри, закрыли ворота прежде, чем их полководец успел пройти: его пришлось поднимать через наблюдательную башню на веревках. После этого он благоразумно оставался на месте.

Наш заключительный удар, когда настало время, был отчаянной операцией, которая стоила мне четверти моего войска, павшей или тяжело раненной, главным образом в первом же штурме внешней стены. Но теперь я не мог позволить себе отступления. Я сам возглавлял основную атаку, потея и задыхаясь, мое сердце ударялось о ребра. Как только я с моими легионерами захватил парапет и проложил путь к внутренней стене, то чуть было не потерял сознание. Пришлось вспомнить, что мне уже за пятьдесят и что я вел благополучную жизнь, возможно, даже слишком благополучную.

Медленно, шаг за шагом, Архелай с его отрядами отступал назад, извлекая преимущество из узких, нависающих одна над другой улиц, лучники снимали наших лучших бойцов с низких крыш. Места для маневра не было, не было времени, чтобы подбирать павших; они лежали в грязи, где падали, и сапоги с подбитыми гвоздями подошвами идущих вслед за ними шагали по их телам.

Когда мы приблизились к причалу внутренней гавани, Архелай сделал единственно возможное: повернул на восток и стал пробираться по извилистым переулкам, крутым дорогам – где солнце никогда не светило, а воздух был плотным от соли, смолы и вони разлагающейся рыбы – к вершине холма, где находилась крепость Мунихия[113]113
  Мунихия – порт и город между Пиреем и Фалероном (в Аттике).


[Закрыть]. Здесь, в крепости внутри крепости, он наконец остановил нас. Большие кованные медью ворота захлопнулись у нас под носом. Мы шатались от усталости, наши лестницы и тараны остались у внешней стены, мы были бессильны.

Однако я одержал не совсем пиррову победу[114]114
  Пирр (319–273 гг. до н. э.) – царь Эпира, воевал с Римом на стороне г. Тарента, одержал победы при Гераклее (280) и Аускулуме (279), последнюю ценой огромных потерь (т. н. пиррова победа).


[Закрыть]. Положение Архелая было теперь в военном отношении не из самых выгодных. Весь Пирей, кроме Мунихии, был в наших руках. Одной когорты хватило бы, чтобы удерживать Архелая на месте. Ему пришлось бы отступать к морю.

Теперь, как никогда, я проклинал свою фатальную нехватку флота и просил всех богов отправить Лукулла назад. Имея флот, я мог бы разгромить Архелая раз и навсегда. Пятьдесят тысяч его людей, почти половина войска, пала здесь или в Афинах; и теперь мы вынуждены беспомощно топтаться на месте, в то время как он посадит оставшихся на корабли и, обогнув побережье, приплывет в Авлиду или Ороп[115]115
  Авлида – портовый город в Беотии на берегу Эврипа, место сосредоточения греческого флота перед походом на Трою; Ороп – город в Беотии, близ Аттики.


[Закрыть], чтобы ударить нам с тыла. Но Лукулл был все еще далеко: в Египте, как сообщил мне один странствующий купец.

За два дня произошло то, чего я опасался. Но, наблюдая, как флот Архелая пробивается на юг вокруг мыса Суния[116]116
  Суний – юго-восточный мыс Аттики.


[Закрыть], я поклялся, что если не смогу воспользоваться Пиреем, то и он в будущем им не воспользуется. Бочки со смолой и варом были опорожнены на великолепные сооружения порта, хворост и древесина сложены горами у складов и на верфях. Я собственноручно сделал первый поджог факелом. Все вспыхнуло с громким треском, ревущее пламя рванулось вверх, в воздух, который замерцал: арсенал, доки, стапели, которые были построены для трирем[117]117
  Трирема – боевое гребное судно, в Древнем Риме с тремя рядами весел, расположенными один над другим в шахматном порядке.


[Закрыть] Перикла, – все пожирало гигантское пожарище. Далеко на Саламине[118]118
  Саламин – остров и город в Сароиском заливе, между Аттикой и Арголидой.


[Закрыть] густая черная дымовая завеса была ясно видима на фоне апрельского неба.

«Пусть это будет им знамением, – думал я, пока стоял и наблюдал всеуничтожающий пожар, жар горящими крыльями обдавал мое вспотевшее лицо. – Пусть помнят, кто теперь в Греции хозяин».

После отчаяния и бездействия в тот проведенный впустую год в Аттике, когда время, казалось, двигалось так же медленно, как тени поперек тюремной камеры, месяцы, которые за ним последовали, проскакали друг за другом в моей памяти, словно дикие жеребцы, наводнявшие равнины Беотии, где мы вели войну. Нам с большим трудом удалось попасть на медленную волну успеха, и теперь, оказавшись на самом ее гребне, мы ждали, когда она вынесет нас к берегам Азии.

Архелай, как я и предполагал, повел свои корабли через длинные проливы между Аттикой и Эвбеей[119]119
  Эвбея – остров у побережья Аттики и Беотии.


[Закрыть] и высадился на берег Авлиды в Беотии. Его армия, однако, печально сократившаяся, все еще стояла между нами и нашей длинной северной дорогой к Босфору.

Большинство моих офицеров, особенно осторожные патриции, которые продолжали подъезжать ко мне почти ежедневно из Рима, бежав от Мариева правительства, советовали мне подождать в Аттике и сразиться с Архелаем по собственной инициативе. Они указывали, что Беотия представляет собой обширную плоскую равнину с рассыпанными по ней болотами, где азиатские колесницы и конница будут иметь все возможное преимущество. Они были совершенно правы, но это был риск, пойти на который следовало по трем очень основательным причинам. Во-первых, запасы продовольствия в Аттике подходили к концу, а как солдат, я знал первую самую важную заповедь: голодная армия – мятежная армия. Во-вторых, было необходимо, чтобы мы как можно скорее присоединились к нашему единственно доступному подкреплению – к тому легиону, что я оставил в Фессалии[120]120
  Фессалия – страна в Северной Греции, в бассейне реки Пенея.


[Закрыть]. Третья, к самая веская, причина состояла в том, что нужно было принимать срочные меры в связи с последними событиями в Риме.

Беженцы, прибывающие в Афины, дали мне возможность представить поступки Цинны и Мария после их пятидневного террора. Но самый точный и непредвзятый отчет, как и следовало ожидать, поступил от Метробия. Я получил его через неделю после падения Пирея, и считаю, что лучше всего процитировать его полностью.

«Приветствую тебя, Луций, из города, который его новые хозяева довольно называют демократическим. Поскольку ты знаешь их как никто, тебе вряд ли нужно говорить, что мы больше лишь слышим о демократии, чем видим ее. Последний Высокий Жрец совершил самоубийство, чтобы избежать ареста, а его преемником стал четырнадцатилетний мальчик, молодой Юлий Цезарь. Ты можешь судить об общей атмосфере из новой игры, в которую дети играют на улицах. Она называется «Суд и Казнь». К счастью для меня, театр сейчас популярен как никогда. Он остается единственным учреждением в Риме, которое не впало в какую-нибудь разновидность временного безумия.

Самая лучшая новость, которую я припас для тебя, тоже в определенном смысле досаднейшая. Марий умер, а тебя здесь нет, и засвидетельствовать его смерть собственными глазами ты не можешь. Если тебя это утешит, то она была не особенно приятной: соответствующее завершение его жестокой жизни. В конце года они с Цинной избрали себя консулами – я так пишу намеренно, поскольку никаких выборов не было. Вот такая у нас, как видишь, демократия. Итак, Марий наконец получил должность консула в седьмой раз, и старое пророчество сбылось.

Но он пробыл консулом недолго: точнее, всего тринадцать дней. Марий, как ты знаешь, полностью повредился в уме и пил сильнее, чем прежде.

Он умер в бреду, бредил о тебе, проклинал Судьбу и был убежден, что воюет с Митридатом. Мне передали, что в предсмертной агонии он выкрикивал военные приказы.

Ну, хватит об этом. Цинна, я думаю, вздохнул с облегчением: уживаться с Марием было непросто (особенно после этой его варварской демонстрации силы), даже его наиболее восторженным сторонникам. Наш новый консул – худой, угрюмый демократ по имени Валерий Флакк. Его первый законодательный акт после выборов призван освободить всех должников от одной четвертой того, что они задолжали. Я полагаю, доверие к нам настолько подорвано, что одним идиотским законом больше или меньше – не имеет особого значения. Финансисты, как ты можешь представить, не особо довольны.

Но я не считал бы себя твоим другом, если бы не предупредил тебя о том, что в последнее время замышляет Цинна. Вопрос очень серьезный. Он предлагает отправить осенью свою армию в Грецию якобы для того, чтобы разобраться с Митридатом, или, по крайней мере, именно так он говорит нашим обеспокоенным аргентариям. Но это с тем же успехом может иметь и оборотную сторону. Цинна знает, что, пока ты остаешься на свободе, а тем более пока ты одерживаешь победы, его так называемое правительство существует только на попустительстве. Кроме того, теперь у него есть десять легионов, расквартированных непосредственно у Рима, что вызывает определенное недоумение. У солдат руки чешутся в предчувствии добычи, и Цинна хотел бы отправить их в поход. Их содержание стоит ему больше, чем он может себе позволить, и к тому же они имеют беспокойную привычку разорять винные погреба и грабить по ночам гражданское население из-за отсутствия лучшего занятия.

Конечно, Цинна не имеет никакого намерения командовать ими лично. Он должен оставаться в Риме на всякий случай. Ведь в его отсутствие с ним могут поступить точно так же, как он поступил с тобой в твое отсутствие. Нет, он пошлет Флакка. А поскольку Флакк не имеет никакого военного опыта, к нему будет приставлен легат, некий Фимбрия, чтобы выигрывать вместо него сражения. Возможно, Фимбрия и неплохой воин, я не знаю. Его единственной претензией на славу была неловкая и неудачная попытка убить Сцеволу во время похорон Мария.

Итак, по некоторому размышлению, может быть, угроза тебе и не столь велика, в конце концов. Все равно, если ты внемлешь совету простого актера, то я на твоем месте покончил с Архелаем как можно скорее. Исходя из того, что я слышал о Митридате, он не побрезгует подкупить Флакка, чтобы объединиться с ним против тебя. А из того, что я знаю о Флакке, тот почти наверняка примет взятку.

Росций шлет тебе горячий привет, и я тоже. Передай мой привет своей замечательной жене. Да не оставит тебя удача!»

Прочитав это послание, я некоторое время сидел в тишине, размышляя о характере этого странного, холодного, но все же парадоксально преданного человека, который написал такие строки. Он, определенно, вооружил меня отменными аргументами, которыми я мог бы воспользоваться в споре с моими слишком осторожными подчиненными: если мы собираемся противостоять враждебно настроенной Римской армии наряду с наемниками Архелая, нам придется выступать, нравится нам это или нет.

С некоторым облегчением я поставил в известность свой старший командный состав о том, что сторонники Мария выступают в поход против нас вместе с Митридатом. Через неделю наши колонны взяли курс на север: к Фивам и диким болотам Беотии, где нас поджидала варварская орда Архелая.

Мы встретились с ним в Херонее[121]121
  Херонея – город в Беотии на реке Кефис, близ фокийской границы; место рождения Плутарха; здесь в 338 г. до н. э. Филипп Македонский разбил афинян и беотийцев.


[Закрыть], на каменной равнине, окруженной скалами и тенями гор, где Филипп Македонский наголову разбил афинян. Большой мраморный лев, который установил Филипп в память той победы, смотрел вниз, как мы сражались, а призраки его македонских копьеносцев подбадривали нас. Нас было четыре утомленных легиона против множества диких племен с восточных гор – скифов, вифинян, фригийцев, греков. Солнце сверкало на их золотой и серебряной броне, освещало богато расцвеченные одежды; и скалы эхом откликались на скрежет колес их колесниц и топот коней. Над полем сражения поднялось облако пыли, когда конница атаковала наши фланги то здесь, то там.

Но у нас было нечто более ценное, чем численное превосходство: у нас была абсолютная дисциплина; цель, которой следовало достичь; награда, за которую стоило бороться. Когда первая волна колесниц пошла в атаку, мои когорты расступились, пропустив их, и сомкнулись, как я их учил. Мечи засверкали, калеча взбешенных лошадей, пока они вырывались из толпы воинов, все утыканные стрелами. Легионеры вопили и улюлюкали, хлопая в ладоши, словно зрители на спектакле. Наконец Архелай поубавил пыл, и мы в свою очередь пошли в атаку. Серебряные орлы, прикрепленные к древкам, – военные значки легиона – сверкали над нами. Варвары завыли от страха и ярости, когда мои ветераны прорубили себе путь через их передовые ряды.

Плетеные щиты, изогнутые сабли, темные бородатые лица иноземцев мелькали перед моими глазами, но у меня не было времени, чтобы думать о передышке. Мы отогнали их к скалистому анклаву, где Архелай разбил свой лагерь. Там у них не было никакой возможности отступить и найти убежище в горах, они карабкались на скалы и падали среди камней, сраженные беспощадными стрелами.

Архелаю и еще десяти тысячам его воинов удалось уйти, остальные поддались панике, будто овцы на скотобойне, когда мы теснили их к гладкой поверхности утеса. И к заходу солнца варвары уже были свалены в огромные беспорядочные кучи, их золотые и алые украшения запачканы кровью, руки и ноги гротескно раскинуты.

Я не стал задерживаться, чтобы отпраздновать победу над телами павших или поблагодарить солдат, сослуживших мне хорошую службу. Я взял свою конницу, и даже не останавливаясь, чтобы поесть, мы всю долгую осеннюю ночь скакали на восток в погоню за Архелаем и его десятитысячным войском. Большое Копайское озеро отливало серебром в лунном свете, когда мы огибали его поросший тростником южный берег. Мы скакали в тишине, подстегивая лошадей, пока не подоспел рассвет и не стала видна Авлида, а за ней – яркая полоска Эвбейского залива. Далеко в море мы увидели белые паруса галер Архелая и осадили коней, слишком утомленные и мучимые жаждой, чтобы послать им вслед проклятия. Отсутствие флота вновь подвело нас.

Но медлить нельзя было даже теперь. Пока мы все еще стояли лагерем в Херонее, а наша военная добыча высилась, сложенная в высокую гору, и охранялась часовыми, а мои воины безудержно расслаблялись после своей первой настоящей победы, до нас дошла весть, что Флакк и Фимбрия уже высадились в Диррахии. Мы выступили на север в тот же день, чтобы перехватить их, интенданты работали как рабы – нагружали и упаковывали наши машины и оборудование, тяжелые обозы скрипели по белой пыльной дороге, ведущей к Трахину и горным цепям, которые отделяли нас от Фессалии. И все же успех вызвал у нас такой подъем, что мысль о сражении с Флакком, так же как и с Митридатом, не возникала у нас вообще. Куда бы мы ни шли, что бы нам ни предстояло преодолеть, эта длинная сияющая дорога, рано или поздно, должна привести нас назад, в Рим.

События лишь подтвердили это настроение приподнятого оптимизма. Мой фессалийский легион не только добрался до меня в целости и сохранности, но и привел с собой авангард армии Флакка, который тут же дезертировал ко мне, услышав о победе в Херонее. Офицеры, которых я допросил, сказали, что Флакк, опасаясь дальнейшего дезертирства, ушел северным путем во Фракию. Было похоже, что ему в конце концов придется сражаться с Митридатом – вряд ли он мог довериться своим легионам и обратить оружие против нас. Это было хорошим предзнаменованием, и я не возражал – пусть Флакк выполнит за меня часть моей задачи. Однако не исключалась опасность, как говорил Метробий, что Флакк достигнет соглашения с Великим Царем. Я счел, что на такой риск пойти стоит.

Мы перезимовали в Фессалии, наши отряды были удобно расквартированы в Краноне и Лариссе. В течение этих нескольких месяцев до меня дошли некоторые интересные сведения из Азии. Победа в Херонее, очевидно, значительно изменила настроение в Азиатских провинциях, было ясно, что Рим ни в коем случае не отказался от своих намерений. Кроме того, короткий медовый месяц, что провел Митридат со своим новым предметом воздыханий, закончился. Теперь его первой мыслью должно быть изгнание моей армии из Азии, а провинции внезапно обнаружили, что вынуждены платить дань и налоги в виде ополченцев для подкрепления его рядов. Они этому здорово воспротивились, некоторые города восстали. Тогда они узнали характер своего нового хозяина. До Фессалии докатились слухи об арестах, казнях, конфискациях, штрафах, о продажах в рабство. Я смеялся про себя. Скоро не Митридата, а меня провозгласят избавителем.

Когда я вспоминаю Орхомен, сцена моего последнего и самого крупного сражения с Архелаем всплывает в беспокойных кошмарах или в бессоннице, когда я думаю об успехах и промахах своей жизни в мертвые часы перед рассветом. Сначала я вспоминаю такую картину: нахмуренное небо перед грозой, которая так и не разразилась, воздух – серый и скользкий, бесконечная перспектива болот и отвратительная вонь трясины, простирающейся до горизонта. Под ногами сырая, слякотная почва, ярко-зеленая, предательски ненадежная. Серые журавли с пронзительными криками спускались по реке, где она терялась в черной грязи наносов, или лениво тянулись на юг к спокойной глади озера Копаиды. Казалось невозможным, чтобы это угрюмое, туманное пространство могло стать сценой великой битвы.

Мои воины были напряжены и возбуждены, когда конница варваров устремилась на них, несмотря на глубокие, затопленные водой оборонительные траншеи. На сей раз сражение происходило в тишине: единственными звуками были приглушенный топот конских копыт по торфянику, стоны раненых, всплеск и бульканье, когда тела проваливались под толстый слой грязи на поверхности бочага. Наши первые когорты были оттеснены назад в суматохе и живом водовороте.

Скача вместе с всадниками, я видел первые признаки нашего поражения, нарушенные ряды, дрогнувшие в неразберихе.

«Этого не может произойти теперь, – думал я, – только не теперь, не в этот решительный момент! Не может!»

Я спрыгнул с коня – мои оруженосцы с поднятыми мечами следовали за мной – и устремился на линию сражения. Нас было только шестеро, но мы одни вклинились в сомкнутый строй варваров, сражающихся с нами, – все иноземцы с черными бородами, торжествующие, с копьями, обагренными римской кровью.

Тогда я оглянулся и закричал жутким голосом, стараясь перекрыть звуки боя:

– Римляне, здесь, видно, найду я прекрасную смерть, а вы запомните, что на вопрос: «Где вы предали Суллу?» – вам придется отвечать: «При Орхомене»!