Текст книги "Карающий меч удовольствий"

Автор книги: Питер Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Я улыбнулся.

– Это хорошее предзнаменование на будущее, – уклончиво заметил я, как полагается обычно в таких случаях.

Метелл вращал свой кубок, наблюдая игру красок – алого на фоне холодного блеска кристаллов.

– Помпей снова в Риме, – сказал он. – Приехал с севера на рассвете.

Я глубоко вздохнул:

– А его войско?

Метелл пристально смотрел мне в лицо.

– Расположилось лагерем за Яникулом[160]160
  Яникул – один из семи холмов Рима (на правом берегу Тибра).


[Закрыть], – ответил он.

«Помпей, – думал я, – золотоволосый, блестящий, известный всем Помпей. Молодой Помпей».

Метелл продолжал:

– Толпа приветствовала его…

– Могу представить подробности.

Я хмуро потер свой оплывший бритый подбородок.

Он замялся.

– В сложившихся обстоятельствах, я полагаю, ты согласишься, что вопрос, который мы обсуждали вчера вечером… этот брак… – мудрая и благоразумная мера.

– Ты, вероятно, прав.

Метелл, похоже, ожидал более решительного ответа.

– Помпей получил слишком много власти и слишком быстро, – сказал он. – Голова у молодого человека может легко закружиться от народного признания. А этот молодой человек – с деньгами и легионами…

– Да, да, Метелл, я согласен.

В действительности же я чувствовал глубокое отвращение ко всему этому. Оно напоминало мне о моей собственной несчастной юности, издевательски смеялось над моими убегающими годами, моей физической слабостью. Но Метеллы были настойчивы, практичны, осторожны. Они говорили, что пока этот молодой человек не вошел в силу, он должен быть связан с нами более близко, он не посмеет не подчиниться. У тебя, господин диктатор, есть падчерица, не так ли? Дочь твоей жены от ее первого мужа. Скавр был выдающимся патрицием…

– Но моя падчерица, – напомнил я им, – уже замужем и на пятом месяце, или больше, беременности.

Кто-то издал мерзкий смешок и заметил, что женщины всегда беременны. Я смутил их, выйдя за рамки своего характера, дав, вопреки их ожиданиям, неверный ответ.

Для них проблема была проста. Помпей должен вступить в брак, который свяжет его одновременно и с Метеллами, и со мной. Моя падчерица была единственной женщиной, которая отвечала этим двум условиям. Замужем или нет, девственница или беременная, они заставят ее, никакие личные возражения ни на секунду не поколебали бы их. А Метелла?

Метелла из рода Метеллов принадлежит Метеллам.

Они говорили за вином высокими, спокойными, протяжными голосами, которые всегда остужали мой гнев до температуры плавления металла. Ситуация все еще критическая, говорили они. Мы не можем рисковать новым столкновением. Все это – для пользы города. И последний, самый коварный аргумент – это и в твоих интересах.

В твоих собственных интересах – эти слова застряли у меня в мозгу, в то время как те спокойные, слабые, безжалостные лица наблюдали за малейшим изменением выражения моего лица.

Помпей тоже был уже женат и, по общему мнению, был у жены под каблуком.

Метелл небрежно осведомился, прекрасно зная ответ:

– Ты обсудил это предложение со своей женой?

Я обсудил, но оказался не первым, кто обсуждал этот вопрос с ней. Как только я заговорил, то понял, что Метелла была так же усердно подготовлена к этому вопросу, как хирург приучен к агонии своего пациента. Она, казалось, получала мстительное удовольствие от моей нерешительности. Чувства своей дочери она отмела, как нечто несущественное.

Я ответил Метеллу:

– Моя жена согласна.

Метелла принадлежит роду Метеллов. Ни один из нас больше не упомянул о девушке. Ее повиновение считалось само собой разумеющимся.

Метелл оценивающе покатал вино по языку с видом слабого удивления, будто не ожидал такого качества из такого источника. Потом сказал:

– Конечно, все будет зависеть от твоей способности убедить молодого человека развестись с его уже существующей женой.

Я подумал о красивом, чувственном, честолюбивом лице Помпея.

– Его, я полагаю, недолго нужно будет уговаривать.

Метелл ехидно улыбнулся.

– Именно. Именно эта сторона характера и делает его опасным.

Я отбросил свое отвращение.

– Нам ничего не остается.

Я оправдывался, и Метелл знал это, он презирал не только мои слова, но и мою потребность в них.

– Помпей слишком популярен, чтобы его можно было в чем-то обвинить – в незаконных военных приказах, например. Если он будет осужден или выслан из страны, народ возмутится. Мы потеряем больше, чем приобретем.

Верил ли я собственным словам? Я повторял: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись». Где правда?

Метелл зевнул и прикрыл рот вялой рукой.

– А что потом? Разве этот брак, ко всему прочему, лишит его легионов?

Я сказал:

– Он – пожиратель огня. Очень хорошо, я устрою ему огонь. Карбон все еще в Сицилии. Многие мятежники отправились в Африку. Пусть с ними разбирается. На это потребуется некоторое время.

Метелл усмехнулся.

– Гениально, мой дорогой Луций. – Его глаза расчетливо блеснули. – И всегда есть шанс, что какая-нибудь случайная стрела… гм-м-м?

Он раскусил орех сильными желтыми зубами. Его челюсти, будто жернова, медленно принялись жевать. Пусть неосведомленные верят в твою абсолютную власть, казалось, говорил его вид, но мы, привилегированные, знаем лучше.

– Ты одобряешь? – с иронией спросил я.

– А почему бы нет? – Метелл пожал плечами. – Когда он вернется, мы еще что-нибудь придумаем. Мы можем даже неправильно расценить его намерения.

– Возможно. Но, как ты мне напомнил, последнее слово остается за мной.

Метелл уставился на меня в явном удивлении.

– Конечно, – сказал он непринужденно. – Ты же, в конце концов, диктатор.

У меня на лбу вздулась вена, подав сигнал о гневе, – ответвление агонизирующего мозга, предупреждение мне.

– Диктатор, Метелл, – я, – заговорил я медленно, мой голос изменился от напряжения, с которым я старался совладать с собой.

Не задев его никоим образом, перемена в моем настроении, казалось, встретила его одобрение. Его глаза вдруг оживились:

– Ты пока преуспел, Луций. Пена из сточной канавы получила по заслугам.

Его лицо утратило свою вялую сонливость, рот искривился, будто он глотал горькое алоэ.

– Иногда я вижу сон. Толпа – людишки размером с насекомых, и я шагаю среди них – гигант, давя их подошвами калиге с железными гвоздями, словно виноград в давильне. Раздаются еле слышные визгливые вопли, писк, подобный тому, который издает заяц, когда его выкуривают огнем из жнивья. – Метелл сглотнул. – Их – тысячи, словно нашествие саранчи, низких, подлых, полных мелочной ненависти. Но когда я заканчиваю их топтать, не остается ничего – лишь багровая грязь, которую я счищаю со своих сапог…

Он резко замолчал, смутившись своим откровением. Вялая маска вновь была натянута, так же внезапно, как и исчезла. Своим обычным голосом он сказал:

– Сны – странная вещь.

«Вот, наконец, в чем суть, – думал я, – вот та чудовищная мечта, которую они все лелеют, эти благородные патриции, мои союзники. Что для них справедливость и закон? Лишь средство, которое они используют для своей личной мести. Они преданы лишь друг другу, братству крови».

Внезапно я понял, почему Метелл позволил себе говорить так, почему Метеллы доверяли мне, и меня чуть было не стошнило. Они судили мои действия по своим собственным меркам. Я убил их врагов – этого было достаточно. Кровь, которую я пролил во имя справедливости, была для них финальным доказательством того, что я защищал только их. И они полагали, что поступают правильно. Помпей разведется со своей женой, я заставлю его совершить этот поступок ради собственной безопасности.

Боль впилась в мой живот, словно зазубренный осколок глиняной чаши.

«Держись, – думал я, мое лицо окаменело, тело напряглось, – он ничего не должен знать. Он не должен. О боги, какая боль! Слишком поздно, Луций, слишком поздно. Слишком поздно пришла к тебе власть, двуликая, иллюзорная, – огоньки, светящиеся на болоте».

Я должен цепляться теперь за нее, за эту скалу власти, уже едва живую, за прибитые к берегу обломки кораблекрушения. Я должен интриговать, и предавать, и торговать справедливостью, чтобы оставаться на этом скользком высоком положении, я должен злоупотреблять теми самыми законами, за восстановление которых боролся. В своих собственных интересах.

Резкая боль и откровение, которое она принесла с собой, прошли почти мгновенно. Я почувствовал пот на лбу и провел по нему рукой.

Метелл заметил:

– Здесь тепло.

Его голос был вежлив, насторожен. О чем он догадался или что подумал?

Я медленно пил вино из кубка, давая себе время оправиться. Моя рука была достаточно тверда. Метелл вновь наполнил свой кубок.

– Наверное, мы должны выпить за наших новых консулов, – сказал он. – Полагаю, ты не предлагаешь ежегодно ставить на должность главного магистрата своих менее талантливых бывших офицеров?

Консульство. Для Метеллов и равных им по положению в обществе простой титул имел почти мистическое значение, вне зависимости от его реальной власти.

– Нет, – ответил я осмотрительно, – на следующий год я предлагаю на эту должность свою кандидатуру.

– О! Диктатор покажет себя простым магистратом. А кто будет твоим коллегой?

Метелл бросил на меня острый взгляд из-под полуопущенных век.

– Мой дорогой Метелл, кто как не ты?

Он издал глубокий вздох, его облегчение и ликование были неприкрыты.

«Вот к чему на самом деле он стремится, – думал я в удивлении, – и ради этого готов нарушить клятву, убить, совершить кровосмешение или отцеубийство, ради пустой славы, мемориальной таблицы в родовом архиве, еще одного дополнения к легенде о роде Метеллов».

– Я глубоко благодарен тебе, Луций.

В его искренности можно было не сомневаться.

– Можешь рассчитывать на мою поддержку в любом вопросе по твоему выбору.

Оцепенелая усталость распространялась по всему моему телу. Болела голова, хотя самая острая боль утихла. Я жаждал сна, как голодный младенец молока. Каждый истощенный и напряженный нерв требовал отдыха. Но отдыхать я не мог. Каждый шаг с Метеллом должен быть точно выверен. Меня подгоняло время. Меня ждали другие встречи, другие непрочитанные донесения, другие непринятые решения в неотложных делах. Теперь, как никогда, я не мог позволить себе ошибки.

Ожидаемые официальные слова сложились в моем мозгу и обрели форму с помощью моего языка.

– Конечно, это между нами. Но если ты желаешь сообщить об этом своим близким родственникам…

– Спасибо. Я буду благоразумен. – И добавил явно не к месту: – Лукреций Офелла ожидает встречи с тобой.

Еще одна проблема ждет разрешения.

– Знаю, – кивнул я.

– Он выставил свою кандидатуру на должность консула вопреки твоему желанию.

Это было безразличное утверждение, не вопрос.

Я глубоко вздохнул:

– Он настолько глуп, что полагает, что его поведение в Пренесте дает ему право предъявлять мне какие-то претензии. Я его уже однажды предупреждал. Это будет в последний раз.

Метелл встал на ноги.

– По нашему мнению, – заметил он, – Лукреций Офелла – нежелательный человек. Его происхождение и поведение делают любое требование консульской должности неуместным.

Я сказал с некоторой резкостью:

– Я знаю этого человека не хуже вас. И ты знаешь мое мнение – он не выставит свою кандидатуру.

Метелл кивнул:

– Конечно, я не собирался оказывать никакого влияния на твое решение назначить его полководцем…

Я схватился за подлокотники своего кресла и осторожно принял вертикальное положение. Голова у меня кружилась, я положил обе руки на стол, чтобы не потерять равновесия. Тошнота вновь стала толчками подниматься вверх.

– Надеюсь, нет, Метелл, – сказал я, когда восстановил контроль над собой. – Надеюсь, ты доверяешь моему суждению. Потому что я собираюсь назначить полководцем тебя.

Метелл ошеломленно уставился на меня. Я отпер шкатулку с депешами и вынул рапорт.

– Квинт Серторий собирает повстанческую армию в Испании. Это трудная страна. Мне нужен генерал, на которого я мог бы полагаться во всем.

Метелл провел кончиком языка по губам. Он колебался в неуверенности, оценивая свое положение, прикидывая, что могут значить мои слова.

«Он согласится, – холодно думал я. – Пока верит, что я могу дать ему консульство, он согласится. И именно поэтому он будет хорошо и напористо сражаться в Испании».

– Ты делаешь мне честь, Луций, – выговорил он наконец.

Я же – диктатор. Но для меня было бы облегчением, если бы Метелл несколько следующих месяцев находился подальше от Италии. Пока мои собственные ветераны остаются у городских стен, я могу спать спокойно.

Я улыбнулся:

– Не бойся, Метелл. Ты успеешь вовремя вернуться в Рим перед своими выборами.

Метелл официально поклонился, его знакомое высокомерие исчезло. Потом он тяжелой походкой пошел к двери. Дверь тихо закрылась за ним, и караульные встали по стойке смирно, когда он прошел мимо них.

Я налил себе еще вина. Оно болезненно обожгло мой желудок, заставив поморщиться. По крайней мере, Метробий и Росций обещали отобедать со мной. Это было некоторым утешением. Сон мягкой шерстью давил мне на глаза. Я вытянул руки, и гневные слезы ослепили меня, когда я осознал свою физическую беспомощность.

Мне больше не удается управлять своим телом усилием воли. Я уже пошел на компромисс.

Снаружи глашатай выкрикнул имя Помпея.

«Ради спасения Рима мне надо беречь себя. Я должен работать в соответствии со своими возможностями». Много раз я повторял себе эти слова.

Двери распахнулись настежь. В дверях стоял Помпей, красивый, золотоволосый, великолепный в алом плаще, его правая рука была щеголевато поднята в приветствии. Он быстро подошел к подножию помоста.

– Приветствую тебя, мой диктатор, – сказал он.

Я взглянул на него сверху вниз, возбужденный красотой его молодости, и лишился дара речи. Потом, когда глаза наши встретились, я заметил, как по свежим чертам лица, схожего с лицом Александра, промелькнуло отвращение – будто рябь от нежного прикосновения ветерка к стоячей воде. Кислая желчь поднялась к моему горлу, моя мгновенная симпатия обратилась в ненависть – к себе, к Помпею за ту высокомерную самоуверенность и жестокость всех молодых, когда они сталкиваются со старостью или болезнью.

Мне было теперь совсем несложно выставить ему свои требования, играть тирана. Потом, после немедленного согласия Помпея со всеми нашими требованиями – он даже не сделал вида, что сожалеет о своей жене, когда перед ним раскрылась перспектива командования в Сицилии, – я лишь пожелал, чтобы это решение стоило ему хоть немного сердечной муки, мгновения сомнения ума.

Глава 19

Свадьба состоялась две недели спустя, после несколько непристойной политической схватки адвокатов, устраивавших оба развода. Помпей, далекий от того, чтобы отметить это событие в узком кругу, созвал многочисленных гостей. Его друзьями были некие молодые люди, которые усердно отпускали шутки о девственности, специально, чтобы их слышала невеста, а потом блевали вином со льдом, которым напились слишком быстро. Сама невеста не плакала и никаким иным образом не выказывала своей печали. На всем продолжении свадебной церемонии и последовавшего за ней пира она сохраняла холодное безразличное достоинство. Ее заметная всем беременность скорее способствовала, чем препятствовала этому.

Я был вынужден при сем присутствовать, но с каждым мгновением все сильнее ощущал стыд и отвращение. Мысль о том, что я мог бы предотвратить этот чудовищный акт, не давала мне покоя. Я уехал, как только позволили приличия.

Через пару дней я получил еще один удар, нанесенный моей совести. Первая жена Помпея приняла уведомление о разводе довольно спокойно, я подозреваю, она втайне была рада избавиться от такого образцового мужа. А вот ее мать – наоборот. Старая матрона пребывала в отчаянии, горюя о смерти своего мужа – он был убит одновременно со Сцеволой, – и позор дочери вконец разрушил ее угасающий рассудок. Она повесилась на опоре полога в своей спальне, оставив безумное, истеричное письмо, обвиняя во всем лично меня.

Мне нечего было сказать – я отказался от справедливости, и теперь боги воздавали мне по заслугам.

Внешне все казалось тихим, опасно тихим. Помпей уехал в Сицилию вскоре после свадьбы, вооруженный шестью легионами, проконсульскими полномочиями и благословением сената. Метелл уже находился в Испании, ясно, что он вознамерился покончить с Серторием через месяц-другой. Мое здоровье сделало один из своих непредсказуемых поворотов к лучшему. Я щедро задавал пиры и находил некоторое сардоническое удовлетворение, наблюдая, как благородные сенаторы и модные матроны интригуют ради того, чтобы быть допущенными на мои обеды. Через некоторое время я больше не трудился спрашивать имена своих гостей. Их мелкое тщеславие и снобистский паразитизм поощряли то всеобъемлющее презрение, что я питал ко всем им.

Однако постепенно, так, что сначала я даже не понял, я начинал чувствовать утомление от тех обязанностей, которые сам на себя налагал, разочарование – от власти, тошноту – от жестокой, сверкающей пустоты, предлагаемой мне Римом. Я уподобился страннику, затерявшемуся среди северных снегов, который ощущает соблазнительное притяжение сонного забвения. Возможно, там, на горизонте, за снежной тучей – город, но разве это имеет значение? Гораздо легче лечь, обрести покой с богами, уснуть, умереть в спокойном неведении.

Смерть соблазняла меня, словно назойливый любовник, череп глупых амбиций всей моей жизни скалился на меня из обрушившейся могилы.

Каждая попытка противостоять стоила мне все больших усилий. Если бы не судебная реформа, которую запланировал, я мог бы сдаться гораздо раньше. Эта реформа должна стать моим оправданием, истинным плодом моей диктатуры.

Город перешептывался и бурлил. Мой триумф за войну с Митридатом был одобрен сенатом и должен был состояться в новом году. Шпионы доносили мне о сплетнях – они обострились с разводом Помпея и его новой женитьбой. Некоторые называли этот триумф официальным признанием тирании, печатью на проскрипциях. Другие, более циничные, решили, что это было официальным опровержением императорской власти, поскольку я принял на себя фактически императорское правление. По мере того как профильтровывал через себя неиссякаемый поток злонамеренных сплетен и мелочной ненависти, я стал с пониманием относиться к тому самому презрению и негодованию, которые провоцировали сны Метелла.

Мой давно сдерживаемый гнев ударил мне в голову во время консульских выборов. Вопреки моим предупреждениям, Лукреций Офелла продолжал претендовать на этот пост. Он был не только бывшим сторонником Мария (что сразу же противопоставило его Метеллам и их друзьям), более того, что еще хуже, он проявлял безошибочные признаки возвращения к своим прежним пристрастиям. Его речи на Форуме были полны пламенной демагогии, я прекрасно мог распознать его схему. Это был оппортунист и нарушитель закона, он яростно возмущался моей (по его понятиям) неблагодарностью и снова был полностью готов перейти им сторону моих соперников.

Я понимал, что нужно делать, и это вызывало во мне чувство ненависти. Усиливающаяся летаргия откладывала мое решение со дня на день. После одной особенно подстрекательской речи Офеллы я получил несколько прозрачных намеков от моих аристократических сторонников, напомнивших мне о моих полномочиях, требуя немедленных действий.

Я обругал их дерзость, но понимал, что они правы.

На следующий день я взял одного из моих ветеранов-центурионов – того самого, который обнаружил брешь в стене Афин, – и направился на Форум в окружении своих телохранителей. Офелла, должно быть, узнал, что я вот-вот появлюсь, во всяком случае, он намеренно принялся провоцировать меня самым возмутительным образом. У него собралась большая аудитория бездельников, выпивох и разбойников, которые ревели, одобряя его красноречие в угоду толпе.

Я взошел на колоннаду близлежащего храма, поднялся по ступеням и велел поставить для меня кресло с подветренной стороны. Было солнечно, но холодно. Голуби и воробьи прыгали в пыли, клевали корки и отбросы. Ликторы и охранники стояли на страже чуть ниже меня. Время от времени я осведомлялся у центуриона, о чем говорит Офелла, одобрительные выкрики и смех невнятно и слабо отзывались на моих изношенных барабанных перепонках, словно шум морских волн в раковине.

Моя глухота давала мне иллюзорное ощущение покоя. Офелла казался просто незначительной жестикулирующей марионеткой.

Я подозвал центуриона и стал шептать ему на ухо. Тот бесстрастно кивнул, словно это было самым обыкновенным приказанием, и спустился в толпу в своем панцире, отстегивая по пути свой меч. Солнце вспыхивало на его шлеме и металлических пластинах, прикрывающих лицо.

Сверкнул меч, Офелла прервался на середине предложения, открыл рот в комическом удивлении и медленно осел – нити марионетки ослабли. Потом он упал со своего импровизированного помоста прямо в толпу.

Вокруг центуриона образовался круговорот, завихрение из людей, его шлем стал ярким центром живого водоворота. Теперь он был сорван. Тогда толпа стала передвигаться к подножию лестницы. Центуриона несли, словно живое знамя.

Когда они подошли насколько посмели близко, наступила тишина. Два человека с центурионом выступили вперед, но скрещенные копья моей охраны остановили их.

– Господин диктатор, – обратился один, по виду кожевник или сапожник, – мы требуем правосудия. Этот человек – убийца. Мы все – свидетели…

Крики одобрения заглушили его слова.

Я сказал голосом, каким отдавал приказы на параде:

– Отпустите его.

– Но, мой господин…

– Я сказал, отпустите его!

Центурион, краснолицый и разъяренный, стряхнул с себя их руки и прошел через скрещенные копья. Кроме шлема, он потерял и свой меч. Центурион встал рядом с моим креслом, тяжело дыша.

Я встал и стал спускаться по ступеням храма, пока копья не остались позади меня, а я не оказался перед толпой один. Все разинули рты, как записные идиоты, ждущие, когда им в рот начнет падать дождь.

Я сказал:

– Центурион действовал по моему приказу, граждане. Не делайте ошибки! Я предал Лукреция Офеллу смерти, потому что он не повиновался мне. Этого достаточно.

Такая откровенность испугала и озадачила их. Они переглянулись, ища поддержку друг в друге. Я продолжал:

– Позвольте мне рассказать вам одну историю, граждане. Жил-был однажды некий крестьянин. Он пахал поле, а его все это время кусали блохи.

По толпе пробежал слабый смешок.

– Дважды он прекращал пахать, чтобы вытряхнуть их из своей рубашки. Когда они снова стали его кусать, он рассердился, потому что теряет время. Так вот, на сей раз, чтобы больше не прерывать свою работу, он взял и сжег свою рубашку.

Я сделал паузу, уперев руки в бока, и долго взирал на них презрительно. Потом неожиданно выкрикнул:

– Вы поняли, вы – вши, вы – паразиты? Вы уже дважды почувствовали мою руку. Вот вам третье предупреждение на случай, если захотите пожара.

Ужас запульсировал в артериях этой общей массы, края толпы стали распадаться на фрагменты, разрозненные кучки людей отделялись, будто уносимые ветром лохмотья огородного чучела. Толпа рассеялась, разошлась, распалась, утратила свою общность. Все, что от нее осталось, – лишь отдельные людишки, бегущие или неуклюже удаляющиеся прочь. Ничто не напоминало об их присутствии, лишь слабый кислый запах в воздухе: чеснок, пот, дешевое вино, гнилое дыхание, старая одежда.

Я кивнул своим дикторам, которые сомкнулись вокруг меня, готовые отбыть.

«Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»

Лучше строить в ненависти, чем разрушать во имя идеи. И все же я снова, независимо от оправданий, действовал, хотя исходил из сложившихся обстоятельств, вопреки закону, которому я служил, – и от слабости, а не от силы. Впечатляющая актерская уловка, которую я только что продемонстрировал и которая, без сомнения, развлечет Метробия, – лишь мой замаскированный моральный провал.

Теперь день за днем я сидел в одиночестве в своей библиотеке, пока тени, ползущие по полу, или зимние непогоды не торопили рабов принести лампы в полдень. Вокруг меня на пыльных полках лежали свитки – ряд над рядом от пола до потолка, единственным звуком было выверенное капанье клепсидры – водяных часов, отмеряющих мне оставшиеся дни. В комнате рядом Эпикадий с меланхоличностью, присущей только секретарю-греку, усердно трудился над своим монументальным трактатом под названием «Значение имен». У него были некоторые интересные теории относительно моего имени. Время от времени я звонил ему, чтобы он спустил мне недоступный том или проверил какие-либо даты, которые я позабыл. В других случаях меня никто не беспокоил. Если я желал проконсультироваться с юристом или экспертом в вопросах законодательства, я писал, как и следовало истинному ученому, и ожидал ответного письма.

Повсюду вокруг меня лежали самые разнообразные документы, в которых мудрые суждения – и глупые – из нашего прошлого были сохранены и запротоколированы.

Закон может быть одобрен богами, но он задуман людьми, он выражает их волю. Он рождался как из страха, тщеславия, эгоизма, предубеждения, ненависти, так и из желания достигнуть справедливости. Часы капали, я читал в этом мире тишины, поисков, размышлений.

Эти записки о прошлом, это безмятежное уединение порождали атмосферу, иссушающую мозг, которой трудно было противостоять. Но для меня не существовало никаких иллюзий. Слишком многое зависело от моего приговора. Мои изыскания были практическими, слова, которые я читал, – незначительное руководство о мотивах людей, которые уже прожили свою жизнь или живы до сих пор. Юрист имеет дело с теорией, но все теории основываются на практических примерах и прецедентах. Политик пользуется целесообразностью и убеждением, для него не существует прошлое, а если и существует, то лишь как средство очернения его врагов. Валюта воина – власть, для него в конечном итоге меч – единственный закон. Из каждого документа я кое-что мог почерпнуть – ведь каждый был рассчитан на будущее.

Будущее. Я смотрел безнадежно в это серое, невыразительное зеркало. Можно ли добиться бессмертия творениями человека, плодами работы его мозга или сердца? В этом теперь моя надежда, мое собственное тело уже не излечить, но Рим…

Я прервался на этом самом месте два дня назад, упав в обморок от боли. Эпикадий нашел меня без сознания на полу, моя голова оказалась близко к жаровне – настолько близко, что волосы над моим правильным лбом опалились и стали коричневыми. Меня вырвало кровью. В правой моей руке была зажата статуэтка Аполлона. Эскулапий прописал мне постельный режим и запретил писать. Но чем меньше остается времени, тем отчаянней моя потребность.

Трудно держать перо, мои пальцы болят и горят. Мне приходится сидеть вертикально с помощью полудюжины подушек, чтобы дышать. Несмотря на боль в животе и мучительные колики, причиняющие мне страдания, мой аппетит остается ненасытным, отвратительным. Я не могу им управлять. Во рту у меня начинают появляться изъязвления, все мое тело в лихорадочном зуде. Хуже всего то, что зараженная лимфа распространяется – не только мои лодыжки, но и запястья, и живот, и интимные места – все инфицировано.

Лекарства Эскулапия унимают боль, и только. Я прикован к своему воняющему, разлагающемуся телу.

Мое настроение меняется непредсказуемо, с быстротой молнии. Иногда я восстаю против смерти, потея от судорог, – борец в захвате, который переломит ему спину. Кровь приливает к голове, затем следуют конвульсии и забытье.

Солнечный свет насмехается надо мной. Я не могу чувствовать ни его тепла, ни сладостного запаха весны.

Я не переношу, когда Валерия видит меня. Только Эскулапий и рабы полностью осознают весь ужас моего состояния. Они разбрасывают по комнате травы, брызгают благовония на мои перепачканные простыни. Это бесполезно, столь же бесполезно, как то хитрое искусство, с помощью которого египетские бальзамировщики отрицают власть смерти, предлагая засоленную, выпотрошенную человекоподобную карикатуру вместо живого человека.

И все же бывают моменты, когда я испытываю светлый тихий покой, как летний вечер в море, когда парус бессильно повисает, а время как бы останавливается. Тогда я могу вспоминать и писать. Память – просвеченный солнцем кристалл, прошлое и будущее освещены вместе. Но собираются зловредные тучи, гром гремит среди ясного неба, гроза всегда возвращается, чтобы затмить мой горизонт. Скоро она возвратится в последний раз…

Пусть люди помнят меня по моим законам, а не по моим сражениям. Меч ржавеет, мысль вечна. Слова, что я написал, эхом отдаются в моей голове: «Ни один обладатель должности трибуна не должен быть никаким другим магистратом». В этом – испытание его искренности. Если искреннее желание человека состоит в том, чтобы служить народу, пусть это будет тому доказательством, Если он честолюбив, пусть служит в другом месте.

Мне вспомнились запятнанные кровью, избитые лица Гракха и Сульпиция, Друз, умирающий с ножом между ребер. Я видел слишком много жестоких смертей, когда трибун становится богом толпы и, пользуясь своими привилегиями, подстрекает к мятежу.

«Право трибуна издавать законы без декрета сената тем самым отменяется», – написал я.

Оно уже давно было морально утрачено. Сенат ослаблен войной, подкошен преследованиями Мария. Некоторые сенаторы переменили свои убеждения и теперь состояли в проскрипционных списках. Было необходимо вливание свежей крови, и ее обеспечат зажиточные граждане, обыватели. Вот шанс залатать глубокую брешь социальными категориями. «Настоящим декретом следующие триста граждан, являющихся по рангу состоятельными жителями города, допускаются до полного сенаторского статуса…»

Я улыбнулся, вспомнив, сколько было интриг, чтобы попасть в избранные три сотни – заторможенную оппозицию аристократам. Обе группировки в равной степени развлекали меня, в конце концов, мне тоже присущи человеческие слабости.

Вот такому смешанному сенату я поручил полный контроль над судами. Здесь не должно быть никаких скандальных фракций, как было в прошлом, никакого подкупа сторон. По этой причине я также устанавливал большое количество постоянных должностей трибунов под руководством юристов, которые имели дело с гражданскими преступлениями, такими, как убийства, мошенничество, вымогательство или разбойные нападения. От этих судов будущие граждане могут ожидать справедливого разрешения судебных тяжб, беспристрастной оценки, неподкупного правосудия.

Меня всегда часто посещал ужасный призрак Мария, тирана, который был консулом семь раз, и именно его пример я имел в виду, когда писал: «Никто не может быть назначен на должность на второй срок, пока не пройдет десять лет со времени его первого назначения».

Точно так же я не мог не думать о его сыне или Помпее – когда устанавливал минимальный возраст для консульской должности и закреплял декретом порядок, что никто не может стать консулом, если он сначала не проявил себя младшим магистратом в установленном порядке. Я устал от анархии, от жестокой монополии, как и от безответственных молодых горячих голов. Нам нужен мир и установленные рамки поведения, ненарушаемый кодекс законов.