Текст книги "Кот, который всегда со мной"

Автор книги: Питер Гитерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
КОТ, КОТОРЫЙ ВСТУПИЛ В СРЕДНИЙ ВОЗРАСТ

В наших переплетенных жизнях – моего кота и моей – нашлась еще одна параллель.

Мы оба немного постарели.

И ощущали это.

Мое столкновение с болезнями и болячками началось тогда, когда больше не получалось описывать себя числительным «тридцать» с прибавлением еще некоторых цифр, – мучительно, до хныканья заныло правое плечо. Вы уже, наверное, заметили, что большинству людей, кому понадобилось бы меня охарактеризовать, не придет в голову слово «стоицизм». Но боль в самом деле была адской – заставила пройти по врачам, сделать рентген, магнитно-резонансное исследование и в итоге привела на операционный стол, где, кроме других неприятностей, обнаружилась одна серьезная штуковина – дегенеративный артрит. За операцией последовал целый набор всевозможных физиопроцедур.

Меня лечили в палате вместе с другими людьми, у которых ноги были раздавлены грузовиками или руки вырваны из суставов, причем такими механизмами, к которым я в жизни не прикасался, не то чтобы взялся управлять. Поэтому мне было вдвойне обидно терпеть сильную боль, при том что жаловаться я стеснялся. За этим последовали новые походы к врачам и обсуждение с одним из эскулапов моих перспектив, во время которого прозвучала неприятная фраза: «Каков ваш болевой порог?» И было сделано оптимистическое заключение: «Задача такая – следующие пятнадцать лет насколько возможно избавлять вас от боли, а затем произведем замену плечевого сустава, чтобы вы могли самостоятельно есть и чистить зубы».

А как вам понравится разговор с моим хирургом, объяснившим, что человеческий организм похож на покрышку, рассчитанную на пробег в сто тысяч миль. Когда он сказал, что мой путь уже составил пятьдесят тысяч миль, я начал жалобно поскуливать и попросил привести какое-нибудь другое сравнение. Но после того как мне объяснили, какие меня ждут трудности с чисткой зубов, заключил, что аналогия с покрышкой не так уж плоха, и согласился, чтобы в будущем он придерживался автомобильной темы.

Но в целом, хотя Дженис могла бы со мной не согласиться, если бы я позволил ей в этом месте что-нибудь вписать от себя, я зрело и с достоинством справлялся с потрясением и болью (а также с мыслью, что я постепенно распадаюсь и разваливаюсь на куски и вскоре от меня останется не более чем куча гниющего мусора в этом смердящем, убогом мире). Я даже употребил бы выражение «с царственным благородством». А сломался я тогда, когда заболел мой кот и у него тоже появились признаки износа среднего возраста.

На Рождество мы с Дженис и Нортоном снова отправились на Сицилию навестить Торнабенов в их средневековом аббатстве, а когда возвратились, я заметил нечто странное. В миске Нортона стала очень быстро исчезать вода.

Сначала я не придал этому значения, но через пару недель сообразил, что раньше кот так много не пил. Сперва я подумал, что в моей квартире и в доме в Саг-Харборе слишком жарко и вода просто испаряется. Бред (и очевидная глупость) – мне в голову не приходило, что Нортон может за день вылакать целую миску или даже две. Следующее, что я заметил: не только из миски исчезала вода – Нортон стал пить из туалета. И днем, и по ночам я безошибочно узнавал звук – кошачий язычок торопливо подхватывал воду. Я шел в ванную и находил Нортона над унитазом. Кот пил, как… как обыкновенная дворняга. Пару дней я ничего не предпринимал, только обдумывал ситуацию и решил, что все это очень странно. Дочитав до этого места, вы должны понять, что в нашем совместном бытии я относился к коту, как к себе (за исключением тех моментов, когда относился к нему лучше, чем к себе). Под этим я подразумеваю, что ценил хорошую жизнь и стремился облегчить ее – как для себя, так и для него. Но чего никогда не делал – не ходил регулярно к врачам. Я не ипохондрик и не слишком пуглив. Склонен к фатализму и обыкновенно считаю, что все идет своим правильным чередом. Но с другой стороны, я не кретин и не отказываюсь от помощи, когда помощь требуется. Несколько дней я недоумевал по поводу поведения Нортона, как недоумевал бы насчет себя, если бы вдруг принялся лакать из унитаза, поэтому заключил: что-то не так и пора показать кота ветеринару.

С котеночного возраста Нортону повезло: он не только редко болел, но обзавелся в Саг-Харборе потрясающим ветеринаром. Доктор Джонатан Турецкий был внимательным, нежным и на удивление основательным врачом. Каждый раз, возвращаясь после ежегодного осмотра домой, я говорил Дженис, что хотел бы, чтобы и мой врач был таким же дотошным по части обследования и анализов. Мне нравился доктор Турецкий. Как почти всем его пациентам – оплачивающим счета двуногим и больным четвероногим.

А вот Нортон его, к сожалению, терпеть не мог.

Это сводило доброго доктора с ума. Сколько лет он так тепло здоровался с моим котом, успокаивающе ворковал, замечательно обходился и искренне заботился о его здоровье, а мой доброжелательный, очаровательный, совершенный во всех отношениях мурлыка вел себя так, словно его осматривали крылатые обезьяны из «Волшебника страны Оз». Стоило доктору Турецкому приблизиться, Нортон начинал шипеть и превращался в Чарлза Бронсона, когда тот в «Большом побеге» пытался выбраться из тоннеля.

Как вам теперь известно, Нортон бывал повсюду, объездил целый мир, никогда не жаловался и путешествовал с охотой. Радовался, когда его сажали в машину. С удовольствием, без всяких проблем сидел у меня на коленях в самолете. Поезда, корабли (да все, что угодно, кроме поездки в корзине на переднем крыле велосипеда, но это был неудачный эксперимент, и лучше о нем не вспоминать) – Нортон всегда был доволен и безоговорочно на все соглашался. За одним исключением: когда я сажал его в машину, чтобы везти к ветеринару. Едва коснувшись сиденья, он принимался вопить, как привидение. Вой стоял такой, словно волк голосил на луну. Не представляю, откуда Нортон каждый раз узнавал, что мы едем по шоссе 114 в кабинет Турецкого на Гудфренд-драйв. Ведь мы пользовались этой дорогой, и когда вовсе не собирались посещать ветеринара. Но кот всегда знал и весь путь орал, не закрывая пасти. Усугубило ситуацию и стало испытанием для чувств врача, когда через несколько лет лечения Нортона он включил в практику еще одного ветеринара – человека с потрясающей фамилией – доктор Пеппер. Все было бы ничего, если бы, обращаясь к нему, вставлять еще имя – Эндрю. Но я не мог удержаться от соблазна называть его доктором Пеппером. Вот против него у Нортона не было никаких возражений. Ни истерии, ни трясучки от страха в углу, ни умоляющих взглядов в мою сторону. Док Турецкий только качал головой, но как будто смирился с реальностью, и когда требовались процедуры, которые Нортон особенно не любил, – например, взять кровь (меньше всего на свете коту нравилось, когда у него брали кровь), отступал и, отставляя в сторону самолюбие, призывал доктора Пеппера. Я был тронут его отношением и пытался объяснить Нортону, как ему повезло, что в его кошачьем распоряжении есть такой чуткий и душевный человек. Но что бы я ни говорил, ничего не помогало. Несмотря на всю нежность врача, Нортон по-прежнему видел в Турецком нациста, а в Пеппере спасителя-союзника.

Тем более удивительным показалось, что на сей раз кот охотно сел на установленный в смотровой доктора Турецкого стерильный стол из нержавеющей стали, и врач в своем стремлении докопаться до причин внезапно открывшейся непомерной жажды кота принялся его мять, тискать, тыкать и взвешивать. Ветеринар при этом что-то бормотал, а Нортон не сопротивлялся его добрым рукам. По поведению кота и по выражению лица Турецкого я понял: что-то не так, но он не говорил, что именно. Сказал, что подождет, пока не будут готовы результаты анализа крови.

Как только Нортон услышал слова «анализ крови», его нетипичная покорность исчезла и вернулась обычная, направленная против Турецкого агрессия (хорошо, пусть я немного преувеличиваю: агрессия вернулась не тогда, когда он услышал слова, а когда ветеринар достал иглу и попытался взять у него кровь. Нортон отбивался, как дикий зверь, как его предок из доисторических джунглей). Пришлось дать моему бедному коту успокоительное, и только тогда удалось взять у него кровь. Я оставил его у ветеринаров на час, пока не прошел седативный эффект. Затем вернулся забрать его и, волнуясь, отвез обратно домой, где предстояло прождать сутки, прежде чем будет известен результат.

За эти сутки я передумал самое худшее. Хотя понятия не имел, что может быть самым худшим. Мне сказали, что Нортон похудел примерно на килограмм, что для кота чуть больше четырех килограммов совсем немало. Укорял себя за то, что не заметил, каким он стал тощим, мучился виной, считая, что мое невежество привело к беде (я уже не сомневался, что с котом случилось что-то плохое). Нервно расхаживал по дому, поминутно брал Нортона на руки, целовал и уверял, что все будет в порядке. Дженис успокаивала меня, говорила, что все действительно обойдется, но мой обычный оптимизм внезапно меня покинул. Когда в середине следующего дня позвонил ветеринар и попросил приехать с котом, я был совершенно не в себе. Я не просил Дженис поехать со мной, но этого и не требовалось. Она понимала, как мне не сладко, и, когда я посадил кота на плечо, просто вышла вместе с нами.

Когда мы добрались до ветеринарной клиники доктора Турецкого – при этом Нортон, как обычно, всю дорогу вопил, – я просто потерял голову. И поскольку решил, что моего любимца грызет болезнь, он мне казался совершенно другим, непохожим на себя котом. Вдруг почудилось, что он потерял половину веса и превратился в скелет. Что его мяуканье – не обычный протест против ветеринаров (ах как я их ненавижу), а полный боли стон. Что во взгляде появилось презрение – ведь он понимал, что я несколько недель не обращал внимания на симптомы его болезни и допустил обезвоживание. Переступая порог смотровой Турецкого, я обливался потом и чувствовал, что постарел лет на десять.

Поставив кота на стол и глядя, как тот подозрительно косится на своего давнишнего врага, я стал слушать приговор ветеринара. Турецкий старался говорить как можно спокойнее.

– Не расстраивайтесь, когда услышите то, что я должен вам сказать. Мы распознали болезнь вовремя, поэтому никакой трагедии нет, но вы должны знать, что у Нортона почечная недостаточность.

У меня перехватило дыхание. Я старался оставаться спокойным. Подумал: «Вот и хорошо – мне все сказали. Я смогу с этим справиться. Я взрослый человек и, конечно, справлюсь».

Кого я обманывал? Вот что сверлило мой мозг после того, как я услышал диагноз.

Почечная недостаточность. Не заболевание почек. Отказ = безнадежно. Безнадежно = смерть. Господи, мой кот умирает!

Я сделал мужественное лицо и верил, что таким оно и было, пока не услышал слова Турецкого:

– С Нортоном все будет в порядке, а вот вам лучше сесть, а то еще упадете в обморок.

Обескураженный, я опустился на стул, а Дженис взяла меня за руку и ободряюще сжала. Сердце бешено колотилось, я чувствовал, что дрожу. Нортон по-прежнему сидел на блестящей нержавеющей поверхности и выглядел вовсе не встревоженным.

– Сколько ему осталось? – спросил я, ожидая услышать в ответ: «Два-три дня», но Турецкий сказал:

– Он не умирает. Говорю вам правду. Распространенное явление у пожилых кошек, но животное можно довольно долго поддерживать. Если не наступит ухудшения, он проживет много лет.

– Поддерживать? – сумел выговорить я. – То есть вылечить?

– Нет, – объяснил ветеринар. – Почечная недостаточность неизлечима. Наша задача не допустить ухудшений. Мы захватили болезнь на очень ранней стадии. Анализ показал превышение показателей некоторых элементов крови, но ничто даже отдаленно не указывает на приближение кризиса. Во всех других отношениях у Нортона отменно здоровый организм. Я знавал кошек, которые с таким недугом жили четыре-пять, а то и больше лет.

Турецкий, считая, что сообщает мне добрые новости, тут же начал разобъяснять: что означают показатели уровня разных элементов в крови Нортона, какое ему требуется лечение, за чем мне нужно следить в его поведении и, наверное, многое другое, но я почти ничего не воспринимал. Смотрел в пространство и старался сдержать готовые хлынуть из глаз слезы, а мысли в это время перескакивали с плохого на ужасное. Помню подумал: «Четыре-пять лет… что ж, это долгий срок, неплохо, ему уже тринадцать…»

И тут же. – «Четыре-пять лет?! Это невозможно – слишком мало. Хочу, чтобы он оставался со мной гораздо дольше…»

Потом: «Невероятно! Не могу поверить. Мой кот не будет жить вечно…

В какой-то момент я останусь без Нортона…»

Пока озабоченный ветеринар продолжал рассказывать, я старательно кивал и делал вид, будто понимаю, о чем он толкует. До меня долетали фразы: «Я знаю, что вы очень привязаны к своему коту» или: «Нам известно, какой Нортон особенный, и мы сделаем все, что в наших силах». Но в целом я не соображал, что происходит.

Турецкий видел, насколько я потрясен, и попытался утешить меня:

– Думаю, при правильном лечении с Нортоном все будет в порядке. Но даже если дойдет до самого плохого, разработана методика операции по пересадке кошкам почек.

Его слова меня взбодрили. У меня были знакомые с пересаженными почками, которые жили двадцать, тридцать лет и даже дольше.

– С готовностью пойду на это, – заявил я.

Турецкий начал объяснять, что сейчас в пересадке нет необходимости, что о ней даже думать рано, но Дженис его перебила:

– Он не о том, что готов разрешить сделать Нортону операцию. Он хочет сказать, что отдаст ему свою почку.

Врач понимающе кивнул (хотя, не сомневаюсь, запомнил, чтобы поделиться с коллегами за бокалом мартини на следующем сборище ветеринаров) и, не слишком давясь от смеха, объяснил, что мое предложение очень великодушное и редко можно встретить такую связь между человеком и котом, но моя почка будет Нортону великовата. Он сказал, что операцию делают так – и я не мог не согласиться, что придумано умно: одну почку берут у здоровой, но бездомной кошки и пересаживают больному животному. Единственное условие: хозяин больной кошки обязан приютить донора и обеспечить кровом. Я подумал, что это вполне справедливо. Ветеринар сказал, что если до этого дойдет, он предоставит мне всю необходимую информацию, так как большинство исследований по трансплантологии ведется в Калифорнии. Он посмотрел на Дженис, слегка улыбнулся и спросил:

– Как вы догадались, что он имел в виду? Про почку.

– Потому что знаю его, – ответила она. – Поймите, он отдаст этому коту все свои органы.

– Ясно, – кивнул ветеринар. – Я достаточно давно имею дело с ними обоими и тоже об этом догадываюсь. Скажу более: думаю, мне это понятно.

Одна из причин, почему мне так нравился Турецкий: судя по всему, он одобрял мои чувства.

Теперь, когда мы преодолели первое препятствие и я понял, что останусь при своих органах, он начал объяснять, что мне следует делать.

Для начала показал пластиковый пакет длиной в фут, наполненный прозрачной жидкостью. И помнится, объяснил, что раз в неделю или две Нортону в зависимости от состояния надо делать инъекции. Они служат для того, чтобы поддерживать в организме водный баланс и избавить почки от перегрузки. У меня точно отложилось, что он сказал: «Я покажу вам, как это просто». Кот все еще сидел на столе, и Турецкий подвесил пакет на крюк в нескольких футах над ним. Затем присоединил ко дну трубочку и взял коробку, в которой, как я заметил, хранилось множество игл. Снял с одной из них маленький пластиковый чехольчик, обнажив острие, надел на иглу трубку и воткнул в моего кота.

– Это не внутривенное вливание, – объяснил он. – Нет необходимости искать сосуд. Чисто подкожное впрыскивание. Прокалываете кожу в любом месте и ждете, пока кот не получит сто миллилитров жидкости.

Я, вытаращив глаза, с ужасом смотрел, как прозрачная жидкость поступает в тело Нортона и скапливается ближе к задним лапам. Когда доктор Турецкий заключил, что введено достаточно, он извлек иглу, и я посмотрел на кота. Тот сидел с безмятежным видом, но выглядел так, словно проглотил апельсин. Целиком. У него под кожей перекатывался большой пузырь.

– Эта жидкость, – объяснил Турецкий, дотронувшись до податливого вздутия, – обычный физиологический раствор. Потребуется несколько часов, чтобы он впитался в кровеносную систему кота. – Он перевел взгляд на меня и, заметив, что глаза у меня лезут на лоб и стали не меньше пузыря на Нортоне, спросил: – Вы в порядке?

– Вроде бы да, – ответил я. – Вот только есть один вопрос.

– Спрашивайте, – кивнул ветеринар.

– Вы сказали, что мне придется колоть кота иглой и делать все, что вы только что показали?

– Да.

В этот момент я понял, что моя жизнь готова измениться.

Коренным образом.

Выйдя из кабинета Турецкого, я почувствовал некоторое облегчение. Хотя меня мучило сознание тленности моего кота и невозможности бессмертия, я усвоил: угрозы, что Нортон вот-вот отправится в Великий приют на небеса, нет. И еще я понял, что, если не захочу (не смогу, не сумею) тыкать в кота иглой, за меня, разумеется, за вознаграждение это будет делать кто-то другой. В следующие недели я этим пользовался. Должен признаться: мое плечо тут же послужило предлогом. Я заявил, что оно недостаточно подвижно, чтобы я мог собрать капельницу, сделать прокол и одновременно держать кота. А на самом деле мне казалось немыслимым воткнуть острый предмет в любимого Нортона и ждать, когда тот наполнится физиологическим раствором. Просто не мог этого сделать. Не сомневался, что причиню ему боль, – самое ужасное, что можно представить в жизни. И еще – мне тяжело признаваться в этом кошатникам, людям, которые, возможно, успели проникнуться ко мне уважением, – я… как бы это сказать… чересчур ранимый.

Это правда. Я та еще тряпка.

Помню, в тех, ох каких замечательных, шестидесятых заявил родителям, что им нечего беспокоиться, что я стану наркоманом. При одной мысли, что для этого надо колоть себя в руку иглой (или еще хуже, чтобы меня колол какой-нибудь зовущий себя Свободным обкурившийся любитель группы «Хот тьюна»), я готов был бежать голосовать за Ричарда Никсона (допускаю, преувеличение, но не такое уж большое). Всегда боялся заработать диабет, потому что пришлось бы колоть себе инсулин – вот уж занятие не для меня. Нет-нет, не могу. Не получится.

Хуже того, речь не только о моем отвращении к иглам. У меня от природы нет дара ухаживать за больными. Не представляю, способен ли я на это. Мне неловко рядом с болезнью, а чья-то боль стесняет еще сильнее. Моя логика всегда была таковой: я затем и зарабатываю деньги, чтобы этими проблемами занимался кто-то другой. Ближе всего я столкнулся с болезнью, когда отец страдал раком. Но хотя я испытал эмоциональный стресс, сознавая, как он угасает и уходит из жизни, меня не коснулась грязная сторона недуга, а тронула лишь печаль происходящего.

С печалью я справиться мог.

А с остальным… скорее всего нет.

Но когда речь зашла о Нортоне, я попробовал. Старался изо всех сил. Однако эта совершенная против моей природы попытка оказалась фиаско (касалось ли это кота или всего остального).

Мы были в городе, и я задумался о капельнице и всем, что связано с вливаниями. Решил, что могу это сделать. Должен. Турецкий мне все показал, а затем еще женщина из его клиники. Со стороны все выглядело просто. Нортон как будто не возражал, чтобы его кололи. Мне дали ценный совет: предупредили, если жидкость слишком холодная, она, попадая в организм, вызывает у кошки шок. Поэтому до начала процедуры резервуар капельницы надо на несколько минут положить в раковину с горячей водой. Это облегчит процесс.

Приняв решение, я на всех парах (физраствора) рванул вперед и первым делом налил в раковину в ванной горячей воды, опустил туда на пять минут капельницу, затем вынул. Коснулся поверхности резервуара, и мне показалось, что я его перегрел. Вздохнул, мучаясь сомнениями: что, если я обожгу внутренности кота?

Чуть не бросил затею, но решил довести до конца. Оставил пакет на пару минут на воздухе и опять потрогал. Теперь – слишком холодный. Снова поместил в горячую воду. Так и стоял, трогая каждые пятнадцать секунд. Наконец решил, что температура подходящая. Вытер капельницу полотенцем и тут понял, что еще не начал, а меня уже клонит в сон.

Теперь представьте, как все происходило. Я иду к обеденному столу, потому что по какой-то непонятной причине мне пришло в голову, что это самое подходящее для процедуры место. Кладу на него наплечную сумку, в которой ношу Нортона, потому что ее вид успокаивает кота. А на нее – Нортона. Он удивлен, но не сопротивляется. Наоборот, успокаивается – разваливается и вытягивает задние лапы назад, передние – перед собой. И, принимая вид сфинкса, находит, что ему в этой странной позе удобно. Тем лучше. Я пока еще не очень устал, но обливаюсь потом.

Следующий шаг: беру сосуд капельницы длиной в фут. В ней слегка подогретая жидкость. Его надо на что-то повесить, чтобы все действовало, как капельница в клинике, и жидкость из сосуда самотеком поступала в организм кота. Ага! Над столом висит люстра. Видимо, поэтому я решил, что стол – подходящее для процедуры место. Шаг второй выполнен (по существу – третий, если считать шагом помещение Нортона на стол, а я так и считаю). К этому времени у меня уже дрожат руки, но я в порядке. Замечаю, что с дивана в гостиной за мной наблюдает Дженис. Говорю ей, что пока все идет как надо. И добавляю, что у меня такое ощущение, что инъекция получится. Дженис, всегда готовая подставить плечо, напоминает, что на то, чтобы положить кота на стол и повесить капельницу, у меня ушло пятнадцать минут. Когда Турецкий проводил процедуру, она вся – от начала до конца – заняла пять минут.

Не обращая внимания на подковырку, готовлюсь к самому трудному.

Сначала предстоит проделать некоторую техническую работу – присоединить к контейнеру пластиковую трубку. Нет ничего проще. Требуется просто вытащить из дна пакета маленький белый пластмассовый язычок и проткнуть контейнер заостренной штуковиной на одном конце трубки. Несложно. Если не учитывать, насколько я не приспособлен к техническим манипуляциям. Помню, как сдавал в школе зачет, когда требовалось продемонстрировать, какие сведения из того, что мне должно пригодиться в дальнейшей жизни, я усвоил. Первые полчаса мне казалось, что тест несложный, а затем я дошел до той части, где проверялось понимание пространственных соотношений и способности к механике. Передо мной оказался рисунок двух зубчатых приводов. Вопрос звучал так: «Если шестерня А вращается в эту сторону и соприкасается в данной точке с шестерней Б, в какую сторону будет вращаться шестерня Б?» Оставшиеся из положенных на зачет двух часов я тупо смотрел на шестерни, понимая всю безнадежность своего положения: миллиона лет в классе мне не хватит, чтобы найти ответ на вопрос. И теперь, глядя на пластмассовую штуковину на капельнице, сделанную так, чтобы с ней мог справиться любой идиот, я колеблюсь. Долго, чтобы не ошибиться, выбираю нужный конец трубки и приспосабливаю к контейнеру. Получается.

Все действует!

Трубка на месте. Система в сборе. У нас нет проблем!

За исключением одной – кот убежал со стола. Он уже на диване рядом с Дженис и смотрит на меня с тем же видом, что и она. То есть с сомнением.

Я подскакиваю – на этот раз решительно – и возвращаю кота на стол.

Но он тут же снова соскакивает.

И это повторяется раз десять, пока я не заставляю его остаться. При этом я беспрестанно твержу Дженис: «Вот видишь, это добрый знак. Он чувствует себя настолько хорошо, что даже не хочет капельницы. Посмотри, как бегает. Очень-очень хорошо». И она отвечает: «Хорошо-то хорошо, но будет еще лучше, если ты за сутки управишься, и мы сумеем заняться собой».

У меня все готово. Нортон на столе, успокоился, хотя все еще посматривает с некоторым сомнением. Капельница висит (мне пришло в голову, что жидкость успела остыть, но я решил, что на первый раз мы с Нортоном это переживем). Последнее, что требуется, – игла.

У меня полная упаковка игл. Эта часть процедуры мне нравится. Сотрудница ветеринарной клиники Турецкого дала мне два сорта игл: с зелеными и красными предохранительными колпачками. Зеленые иглы – большие. Красные – маленькие. Мне сказали сначала попробовать красную – это проще. Процесс продлится дольше, зато укол будет безболезненным. Извлекаю из упаковки иглу с красным колпачком. Ввожу в трубку, как показал мне Турецкий, и свинчиваю колпачок. Voila, можно приступать. Капельница висит, игла обнажена, у меня в руке, пора колоть. Остается только… колоть. Ввести иглу, открыть краник на трубке, жидкость потечет, затем извлечь иглу, погладить кота и как можно скорее выпить целую бутылку вина (эта моя личная добавка к поучениям Турецкого, но часть совершенно необходимая).

Делаю все, как меня учили: осторожно ухватив пальцами шкурку кота, оттягиваю вверх и другой рукой медленно подношу иглу. В горле пересохло, никак не удается сглотнуть. В голове единственная мысль: «Что, если я сделаю ему больно?» Мои отношения с Нортоном таковы, что я скорее умру, чем соглашусь сделать ему больно. Но меня уверяли, что больно ему не будет. Такое впечатление, что, когда колол Турецкий, кот ничего не почувствовал. И вид у него был такой, словно ему наскучила вся эта возня вокруг него. Что ж, если сумел Турецкий, сумею и я. Разве не так?

Так.

Я колю кота иглой, убежденный, что все пойдет, как положено. Но как только острие дотрагивается до него, он дергается.

И как только он вздрогнул, я отвожу руку, испугавшись, что совершил нечто ужасное. И как только отвожу руку, он спрыгивает со стола.

Я остаюсь с иглой, но без кота, и жидкость из капельницы почему-то вытекает на обеденный стол. Теперь я напоминаю скорее старающегося сбить пламя пожарного, а не исполненного энтузиазма владельца недужного домашнего питомца, которому требуется простейшая процедура.

Закрываю краник на трубке, который каким-то образом умудрился открыть, и останавливаю поток жидкости. Отхожу от стола за котом. Снова кладу его на крышку, и он, хотя не так спокойно, как в первый раз, ложится. Я тоже отнюдь не спокоен. Сердце так сильно колотится, что я не сомневаюсь – у меня вот-вот случится инфаркт. Слышу, что Дженис из последних сил сдерживает смех, и думаю: ничего-ничего, сейчас все сделаю.

Игла входит в кота.

И тут же выходит.

В следующий момент понимаю одно: повсюду кровь. Снова пытаюсь уколоть кота – ничего не получается. И когда он спрыгивает со стола и прячется в шкафу, я почти уверен, что убил его, потому что никогда раньше не видел столько крови.

– Лови кота! – кричу я Дженис. – Кажется, я его сильно поранил!

Не могу понять, почему она смеется, и продолжаю вопить:

– Я серьезно – заколол его насмерть!

– Да ты не дотронулся до кота, – спокойно говорит она. Ну может, не совсем спокойно. Трудно оставаться спокойным, если тебя разбирает смех.

– Что тебя так веселит? – Я прихожу в бешенство оттого, что она не принимает меня всерьез. И еще больше злюсь, потому что ее нисколько не тревожит, что меня посадят за решетку за жестокое обращение с существами из семейства кошачьих. И тут понимаю, что ее так потешает. Дженис права: игла не впилась в кота, даже не коснулась его. Этой острой как бритва, чертовой штуковиной я поранил себя: пальцы, руку, бедро, исколол сто сорок раз почти всего себя. При каждом движении умудрялся тыкать иглой в очередное незащищенное место. Так что вся кровь была моей.

Поняв, что не причинил вреда своему доверчивому вислоухому, я с огромным облегчением вздохнул. Но радостное чувство длилось недолго. Оно немедленно улетучилось, как только я понял, что при виде такого количества крови могу запросто плюхнуться в обморок.

– По-моему, надо ехать к Турецкому, – предложила Дженис.

– Да, – согласился я. – Но сначала надо вызвать «скорую».

Тот случай убедил меня, что я не создан для подобного рода дел. И следующие три недели всякий раз, когда мы с Дженис и котом выезжали на выходные в Саг-Харбор, я в пятницу или в субботу вез его в клинику Турецкого, где один из ассистентов ветеринара наполнял вислоухого жидкостью. Я расставался с двадцатью баксами, и мы уходили спокойно. Причем вся моя кровь оставалась при мне – там, где ей и полагалось быть.

Три недели мы прожили неплохо. Но затем мое спокойствие развеялось. Я внезапно понял, что Нортон при смерти.

Рецидив оказался новой ложной тревогой. Но я не соглашался в это поверить, пока не состоялся мой первый опыт личного общения с доктором Марти Голдштейном.

Незадолго до того, как Нортону поставили диагноз «почечная недостаточность», мне пришлось столкнуться с Голдштейном по работе (владельцы домашних животных буквально молятся на него и называют доктором Марти). Мне позвонила литературный агент и сказала, что обнаружила самого удивительного в мире «холистического» ветеринара и считает, что из этого может получиться грандиозная книга. Я согласился съездить с ней в лечебницу Марти, которая располагалась в полутора часах езды в Саут-Сейлеме в северной части штата Нью-Йорк, и выяснить, из-за чего такой ажиотаж.

Ажиотаж в самом деле был поразительным.

Первое, что бросается в глаза, когда знакомишься с Марти Голдштейном, – он какой-то чудак. Носит галстуки с идиотскими собаками, весь кабинет заклеен картинками с причудливыми животными, на голове шапка с висячими ушами, на стенах комиксы Г. Парсона из серии «По ту сторону», все время хохмит, но по большей части глупо, и напоминает скорее Германа из «Большого приключения Пи-Ви», чем Джорджа Клуни из «Скорой помощи».

И еще одно замечание по поводу доктора Марти – он немного чудотворец.

Помню, как я необыкновенно воспрянул духом после нашей первой встречи. Сначала у нас состоялась лекция о смысле и философии, лежащей в основе холистического и натуропатического лечения животных. Затем перешли к конкретным случаям из его практики. Хозяева приводили к Марти больных раком животных – главным образом кошек и собак, – когда другие ветеринары утверждали, что настало время эвтаназии. В поразительном числе случаев Марти не только продлевал им жизнь, но и излечивал. Мы рассматривали фотографию за фотографией истерзанных болезнью, уже одной лапой в могиле животных, а затем сделанные через несколько лет снимки, где они казались довольными и, что важнее всего, – здоровыми.

Вечером за ужином Марти продолжал излагать свою точку зрения и объяснять, почему он считает ее не только верной, но очень важной. По его мнению, ветеринарией, как и системой здравоохранения людей, движет алчность, что приводит к поверхностным и неверным диагнозам. Он объяснял, какое значение для здоровья (как животных, так и людей) имеет диета и насколько ошибочно традиционное лечение, которое зачастую направлено на устранение симптомов, а не болезни. И как важно поддерживать здоровье четвероногого в состоянии ремиссии, прекратив бесплодные попытки излечить недуг. В его словах было чертовски много смысла. Что мне больше всего нравилось в Марти – он не совсем с головой ушел в альтернативную медицину. Был ее проповедником, поскольку страстно верил в то, что делает. Но в свое время окончил ветеринарный колледж Корнелльского университета и успел поработать консервативным, действующим строго по предписанным правилам врачом. Когда он открыл практику, то, по его словам, лишь на пять процентов пользовался методами холистической медицины, а на девяносто пять оставался верен обычной западной ветеринарии. Но за пятнадцать лет понял, что обычная ветеринария не способна помочь его пациентам, и изменил это соотношение в обратную сторону. Однако в отдельных случаях прописывал антибиотики и общепринятые лекарства и, если требовалось, не отказывался от оперативного вмешательства.