Текст книги "Кот, который всегда со мной"

Автор книги: Питер Гитерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Если бы кому-нибудь пришло в голову обратиться ко мне «доктор Пит», я бы откликнулся, потому что к тому времени неплохо научился разбираться в истории болезни Нортона. Много беседовал с докторами Делоренцо и Голдштейном. Если тот или другой присылали мне факс, я изучал его, затем звонил и говорил нечто вроде: «Гемоглобин низковат, как вы считаете?», или: «Фосфор на среднем уровне, это значительное улучшение», или: «Уровень креатинина все еще высоковат, но радикально снизился по сравнению с прошлым анализом, так что, думаю, все идет хорошо. Не пора ли нам давать почечные капли через день, а не каждый день?» Вел долгие беседы о недостаточности летицина и о пищеварительных ферментах, об анализах билирубина и о многом другом, о чем всего несколько месяцев назад не слышал и слышать не хотел.

Что интересно, болезнь Нортона медленно, но неуклонно меняла мой образ жизни и саму жизнь.

Я наблюдал, как лечебная диета кота сказывалась на его поведении. Уверовал, что она его поддерживала. И это так и было. Если изъять из организма яд и заменить питательными и восстанавливающими веществами, то телу будет легче бороться с недугом. Именно это и происходило. И я решил практиковать то же самое на себе. Нет, не принялся глотать горстями «Вет-Зим-У5», но исключил из рациона многие виды псевдопродуктов, которые мы обычно потребляем, и, не бросаясь в крайность, начал вырабатывать более целостный взгляд на еду. (Согласитесь, никому не захочется жить до ста двадцати лет, если нельзя полакомиться жареным цыпленком в ресторанчиках «Попай», есть чеснок, лук, острую пиццу и, самое ужасное, – отказаться от крема-карамели в ресторане «Грамерси».) Но в целом я следовал примеру кота и начал приходить к выводу, что разумная диета – вещь неплохая. Как обычно, мне не пришлось упоминать об этом Дженис, которая знает кучу всяких медицинских фактов. Она видела, что творится с Нортоном, и находила успокоение в том, что взялась спасать меня, как я спасал кота. Как только я проявил малейший интерес к своему здоровью, она принялась ежедневно слать мне факсы: газетные вырезки, в которых говорилось, насколько эффективны помидоры в борьбе с раком, журнальные статьи, обсуждающие роль витаминов в лечении артрита, списки канцерогенных продуктов, обзоры, какие травы принимать, чтобы не потерять зрение и не жить, как в тумане. Одним советам я следовал, а про другие только говорил, что следую, чтобы Дженис не ворчала, хотя сам ничего не делал. Однако, наблюдая, какое воздействие комплексное лечение оказывает на Нортона, вынужден был признать, что для человека это тоже реальный способ существования.

Еще я стал меньше бояться болезни и малоприятных сторон жизни.

Если Нортона рвало и его тельце содрогалось в конвульсиях, я с радостью брал его на руки и поглаживал ему горло, пока он не приходил в себя. Я постоянно убирал за ним, иногда на протяжении целого дня, потому что он хотя медленно и постепенно, но стал все больше страдать недержанием. Два-три раза в неделю ходил куда попало, а не в свой туалет. Меня это не раздражало. Когда-нибудь придется купить новый ковер (или диван, или, черт возьми, новую квартиру). Это не имело значения. Важно было другое: я хотел, чтобы его жизнь была приятной и безболезненной. Любил потчевать кота загадочными снадобьями, держать на руках, когда делал уколы. Ничего не имел против, чтобы повоевать с ним, запихивая в глотку таблетки. Это была связь – физическая и духовная. И я нисколько не сомневался, что, несмотря на то что его плоть слабела, он понимал, что эта связь соединяет нас все крепче.

Более чем когда-либо я ценил время, которое мы проводили вместе. Почти каждый день ходили гулять или сидели в парке. Дома он всегда вел себя независимо. В отличие от других кошек не льнул постоянно ласкаться, не просился на руки. Ему нравилось следить за мной, и он обычно находился в той же комнате, что и я. Но редко устраивался у меня на коленях, когда я читал или смотрел телевизор. Однако теперь он хотел быть как можно ближе ко мне, как и я к нему. Постоянно сворачивался под боком. Когда я работал, дремал рядом с компьютером в нескольких дюймах от моей руки. Если я отдыхал, он прыгал на диван и старался прижаться потеснее, и я чувствовал, что его тельце касается моего бедра. В постели он вспомнил законное право устраиваться на подушке у моей головы, чего не делал регулярно с тех пор, когда был маленьким котенком.

Такое впечатление, что он хотел сказать: «Я тебе доверяю». Знал, что я понимаю, через какие муки ему приходится пройти, и странным образом наши роли несколько переменились. Все прошлые годы, если я подхватывал грипп и расклеивался, Нортон был тут как тут и утешал своим присутствием и прикосновениями. После операции плеча я несколько дней провалялся в постели и, не в силах пошевелиться, причитал и стонал. Нортон от меня не отходил, мурлыкал, тыкался носом в руку или в лицо, чтобы я знал, как он обо мне беспокоится. Теперь он ждал от меня того же утешения, и я был рад, что утешить его в моих силах.

Задумываясь о прошлой жизни, должен признаться, что был эгоистом. Жил так, как хотел, хотя, разумеется, в рамках разумного (не убил ни одного работника телефонной компании, хотя много раз порывался это сделать, так что мои эгоизм и погружение в себя носили ограниченный характер). Я нарушал некоторые условности и, насколько возможно, старался жить по собственным правилам. У меня получилась странная карьера: я разменивался, пробуя силы на разных поприщах, вместо того чтобы сосредоточиться на чем-то одном. В результате заработал гораздо меньше денег, чем мог бы, но деньги никогда не являлись для меня мотивирующим фактором. Я больше ценил удовлетворение от того, что я делал. В личной жизни в течение долгого времени имел замечательные, близкие отношения, но так и не женился (предвижу письма с вопросами и сразу отвечаю: мы даже не живем вместе – я для этого слишком эгоистичен, и мне повезло: это стало возможным благодаря ангельским качествам моей подруги). Брак тоже условность и ритуал, в который я не верю. Никто меня не убедит, что, сказав несколько слов, получив клочок бумаги и обменявшись кольцами, человек обретает нечто стоящее и постоянное. Мой подход таков: я самрешаю, что стоящее и постоянное. У меня нет детей. Всегда думал, что когда-нибудь захочу их, но мне уже под пятьдесят, а это «когда-нибудь» по-прежнему впереди. Я отказывался от заманчивой работы и строил отношения с людьми исключительно по принципу дружбы, а не пользы и выгоды. Сложив все вместе, думаю, справедливо сказать, что я один из немногих людей, кому по-настоящему нравится жизнь, которую они ведут, и у кого мало сожалений. В основном это стало возможным, потому что я был способен жить эгоистично.

Но уход за Нортоном, когда он заболел раком, научил меня радоваться неэгоистичной жизни. «Научил» не совсем подходящее слово. Этому нельзя научить, это надо прочувствовать. У меня возникло ощущение – вслед за которым появилась убежденность, – что нет ничего такого, чего бы я не сделал для своего кота, если бы это доставило ему хоть кроху того удовольствия, которое он доставлял мне большую часть моей взрослой жизни.

Как сказал однажды великий философ Сёрен Кьеркегор, «найди свой путь».

Признаю, это вольная цитата.

И тем не менее…

Я ухаживал за котом как мог, и он держался молодцом. Был счастлив и на вид здоров, занимался своими делами и не испытывал боли. Подошел и миновал двухмесячный рубеж, о котором говорил онколог. Затем – девятимесячный. С тех пор как у кота обнаружился рак, промелькнул год. Потом еще полгода. Внешне я не замечал признаков, что кот дряхлеет или становится непохожим на самого себя. За исключением продолжающейся рвоты и редких случаев, когда он ходил на пол, в остальном Нортон оставался прежним шотландским вислоухим вундеркиндом.

Почти два года.

Благодаря своей воле к жизни.

Затем я заметил, что он снова теряет вес.

Как-то неуверенно прыгает на пол с кровати. Теряет ориентацию…

Проклятые факсы с результатами анализов продолжали приходить, и внезапно многие показатели стали либо слишком высокими, либо слишком низкими.

Поэтому я поехал к доктору Дайане Делоренцо узнать причину.

И обнаружил, что это было началом конца.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КОТ, КТОРЫЙ СНОВА ПУСТИЛСЯ В ПУТЬ

Рак распространялся.

Так сказала Дайана Делоренцо, и на этот раз я сразу поверил. Сам все видел. Никогда еще за время нашего знакомства, когда Нортон маленьким котенком шести недель от роду прилетел на самолете из Лос-Анджелеса, мой кот не выглядел таким слабым и болезненным.

Лечение, разумеется, продолжалось, и я, как обычно, изо всех сил заботился о нем. Нортону повезло в одном: я, плюнув на диету, решил, что теперь ему можно есть что угодно. Конечно, не вернулся к ужасным консервированным кошачьим кормам. Это было бы равносильно тому, как сказать умирающему человеку: «Ну вот, теперь ты будешь до конца дней питаться из „Макдоналдса“». Я знал, что Нортону особенно нравятся креветки. Он любил их гораздо сильнее курятины, гамбургеров и даже бифштексов. Я понимал, что это не самая полезная для него еда, но в последний период жизни он ее получал. Дважды в день, если хотел, хотя я старался разнообразить его рацион, чтобы креветки ему не надоели (но похоже, что они ему никогда не надоедали). Признаюсь, я покупал креветки в самых проверенных магазинах морепродуктов, например у «Балдуччи», чтобы они были свежими и отличного качества. Правда, однажды из-за нехватки времени купил пакет креветок в рыбном отделе ближайшего супермаркета. Креветки были вполне приличными, но, сами понимаете, не супер. Пока я стоял в кассу, пожилая дама, живущая явно на скромные средства, сказала, что выбранные мною креветки восхитительно выглядят. Я, не подумав, брякнул, что покупаю их для кота. Она ответила, что может позволить себе креветки два раза в год в качестве деликатеса. В ужасе от собственной бестактности и стараясь выкрутиться из неловкого положения, я начал бормотать, что очень люблю своего кота. Женщина подняла на меня грустные глаза и проговорила:

– Как бы я хотела быть вашим котом.

Я сказал, что многие испытывают такое же чувство, и спросил, не станет ли она возражать, если я сделаю ей небольшой подарок. Она нисколько не возражала, и, к ее большой радости, я купил ей пару фунтов креветок.

Вдобавок к ежедневному удовольствию (часто он получал креветки два раза в день) Нортон наслаждался довольно большими периодами ремиссии, когда вполне прилично себя чувствовал. Один из таких периодов наступил после того, как Марти прописал ему эпогин – препарат, поднимающий уровень красных кровяных телец и препятствующий развитию анемии. Еще более удивительная ремиссия наступила после того, как Марти прислал мне некое средство под названием поли-MBA. Ветеринар недавно наблюдал, какие оно творит чудеса. Воздействие этого препарата на одну кошку засвидетельствовала также коллега Дайаны, тоже замечательный врач Энн Уэйн Лукас. Она наблюдала лимфому на кошачьем носу, и все считали, что в течение нескольких дней опухоль убьет животное. Но после применения препарата лимфома не только уменьшилась в размерах, но совершенно рассосалась.

Я впрыснул Нортону несколько доз этого средства (для чего пришлось воспользоваться шприцем), у него наступило заметное улучшение, и он повеселел. Но даже я понимал, что лечение давало временный эффект, и мне необходимо смириться с мыслью, что скорее рано, чем поздно, я останусь без кота.

Обсуждая это с Дайаной, я немного поплакал в ее кабинете. (Ладно, не цепляйтесь, наревелся от души! Но сейчас пытаюсь представить себя хотя бы отчасти мужественным человеком.) Ветеринар не могла предсказать, сколько Нортон еще протянет. Не исключено, что несколько месяцев, предположила она. Или недель. Как только эта мерзкая болезнь начинает распространяться, процесс может пойти очень быстро и разрушить весь организм.

Дайана подняла еще один вопрос, о котором я никогда не задумывался. Нет, не правда – вопрос, о котором я не позволял себе задумываться. Стала объяснять, что в некий момент – нет, не теперь, сразу оговорилась она, увидев выражение моего лица, – но когда и если это будет необходимо, мне придется принять решение усыпить кота. Я кивнул, как взрослый, способный обсуждать такие вещи человек, принялся задавать вопросы и тут же разрыдался. Плач продолжался несколько секунд, затем я вытер слезы, взял себя в руки и, решив, что я в порядке, снова стал спрашивать. Но после первого же слетевшего с губ слова слезы опять потекли из глаз. Я сидел в кабинете ветеринара, тяжело дыша, и чувствовал себя идиотом. К счастью, Дайана привыкла к подобным сценам, не раз – много-много раз терпела нечто подобное. Она не только предвидела, о чем я спрошу, и могла закончить за меня фразу, но и умела ответить с сочувствием. Я был этому рад, потому что, как ни пытался, ничего не мог произнести.

– Как узнать… когда… когда… – Я снова разревелся.

– Как узнать, когда настанет время? – сформулировала мою мысль доктор Делоренцо, и я сумел кивнуть. – Не забывайте, вы очень хорошо чувствуете своего кота и непременно поймете, когда придет срок. Будете знать, я вам обещаю. А до этого времени ничего не надо предпринимать.

Я сказал нечто вроде:

– И… (всхлипывание)…когда… (фырканье)…придет срок… (сдавленные рыдания)…что надо делать (потоки слез)!

Доктор Делоренцо:Можете принести его сюда.

Я:И?.. (Хрип, переходящий в икоту.)

Доктор Делоренцо:Да, я все сделаю. Если пожелаете, можете находиться рядом, даже держать его.

Я (ничего членораздельного, только мучительные конвульсии и рыдания).

Воспользовавшись перерывами в моей истерике, Дайана сумела мне объяснить, что на случай, если я захочу, чтобы Нортон умер дома, есть специальные врачи, которые приедут на квартиру и окажут соответствующую услугу. Я отказался – желал, чтобы все сделала она. Только выразил это не словами – давился, пыхтел и исторг из себя несколько слогов, которые должны были означать нечто подобное. Затем снова попытался задать практический вопрос. Хотел знать, как обстоят дела с кремацией. Приступал раза два или три, но не пробился дальше звука «к», после чего приходилось лезть за очередным бумажным платком. Дайана и в этом случае отнеслась с пониманием и сказала, что обо всем позаботится. Мне не о чем беспокоиться.

Затем она сказала нечто замечательное – и грустное, и приятное, и необыкновенно точное:

– Единственное, что плохо в наших четвероногих любимцах, они живут не так долго, как мы.

Теперь я ставил капельницу Нортону ежедневно, и мы оба очень ценили те минуты, которые проводили с ним наедине. Были связаны, как редко связаны два живых существа. И поскольку я не сомневался в этой связи, у меня появилась мысль.

Некоторое время я не высказывал ее вслух. Хотел отфильтровать и выяснить, выживет она или исчезнет. Она выжила. Проявилась, когда в середине апреля мы поехали в Саг-Харбор. В те выходные мысль обрела форму и вскоре совершенно завладела мной.

В Саг-Харборе Нортон вел себя активно, как раньше. Упорно прыгал на кровать и с кровати, хотя прыжки ему не очень хорошо удавались. В конце траектории он часто совершал неверное движение и скользил по паркету. Я показал ему, как пользоваться старинным сундуком в ногах кровати в качестве промежуточной площадки при прыжках вверх и вниз, но это ему не понравилось. В конце концов, он все-таки стал пользоваться сундуком, когда хотел залезть на кровать, но по пути вниз игнорировал. Я понял, Нортон считает это недостойным – кот должен уметь сам прыгать с кровати, и он упорно этим занимался. В те дни он отказывался признавать, что тело играет с ним злую шутку. Если мы оставляли его на первом этаже даже на несколько минут, он каким-то образом умудрялся подняться по лестнице, чтобы быть рядом (никогда раньше восхождение на второй этаж не давалось ему с таким трудом, но теперь каждая ступенька была препятствием). Ел в три горла, больше чем когда-либо в последнее время. Все выходные мяукал, чтобы я дал ему еще, и сколько бы я ни клал в его миску, тут же проглатывал.

У меня есть теория по поводу старения. По мере того как люди стареют, в них все больше и больше проявляется их сущность. Если человек в молодости отличался раздражительностью, ближе к старости он становится все сварливее. Пугливый все сильнее испытывает страх. Славившийся в молодости твердостью, с определенного момента жизни становится несгибаемым. Нелюдимый превращается в отшельника. Возраст выявляет причуды, и они расцветают буйным цветом. По-моему, это происходит оттого, что нарушаются защитные и сдерживающие механизмы, и индивидуальным особенностям не остается ничего иного, как проявляться все сильнее и сильнее. Мой кот превосходный тому пример. По мере того как Нортон старел и приближался к концу жизни, он становился все ласковее. Мягче. И даже храбрее. На это стоило посмотреть.

В последние недели я наконец рассказал людям, что Нортон болен. Это было очевидно, и я больше не считал нужным скрывать его недуг. Как только новость разнеслась, сразу начались телефонные звонки. Я был немного ошарашен. Меня спрашивали, как я держусь, но в основном беспокоились о Нортоне и открыто выражали свои эмоции. Он был одним из них, и мне давали это понять. Сьюзен Бердон (это у нее мы были в тот день, когда Нортон видел президента Клинтона) рассказала, что звонила матери во Флориду, и та, узнав, что у моего кота рак, разрыдалась. Справиться о моем дружке позвонила Нэнси Элдерман. Выслушав меня, она подозвала к телефону сына Чарли. Мы немного поболтали и разъединились. Но через несколько минут Нэнси позвонила мне опять. Она спросила сына, задавал ли он вопросы о Нортоне, и мальчик тихо ответил, что нет. Он ни словом не обмолвился о коте. Было что-то очень трогательное в том, как девятилетний ребенок старался оградить меня от боли, которую, как он знал, я испытываю.

Звонили несколько авторов, с которыми я работал, – хотели узнать, как себя чувствует мой парень. Близкий приятель Мишлен справлялся каждый день. Норм Стайлз, у которого появился собственный невероятно обожаемый шотландский вислоухий кот по имени Гоззи, названивал чуть не каждый час. Я разговаривал с давнишним приятелем Романом Полански, который участвовал во многих приключениях Нортона в Париже. Романа огорчило, что мой кот умирает, и в выходные он позвонил в Саг-Харбор узнать, как его дела. Почти все, кто знал меня и знал его, отметились в тот уик-энд. Это меня просто поразило.

Впервые за несколько месяцев я повез показать Нортона докторам Турецкому и Пепперу, и те были просто поражены его немощью. Пеппер осматривал его очень-очень нежно. А когда я сообщил, что у Нортона возникают трудности с отправлением его больших кошачьих дел, поставил ему клизму (это единственное, что я пока не мог заставить себя делать, но тот, кто дочитал до этого места, понимает, что если бы понадобилось, все бы получилось). Доктор Пеппер взвесил кота – по сравнению со своим нормальным состоянием он похудел на пять фунтов.

– Удивительный котик! – сказал Турецкий, когда мы уходили, и я понял, что он таким образом выражает уважение и прощается со своим давним пациентом. Для этого я и привозил к нему Нортона.

Я дождался возвращения в Нью-Йорк и только тогда поделился своей грандиозной идеей с Дженис. Ждал, что она назовет меня ненормальным или по крайней мере сентиментальным придурком. Но вместо этого Дженис улыбнулась, кивнула и заявила, что идея превосходна. А когда я попробовал сам отговорить себя от собственной затеи, велела бросить раздумывать и начать действовать. Сказала, что мне требуется катарсис, нечто особенное, что помогло бы справиться с предстоящей невосполнимой потерей. А мне действительно пришло в голову нечто особенное. Я все правильно придумал. И добавила то, что я хотел услышать больше всего: Нортону это понравится.

Тогда я отправился к доктору Делоренцо и рассказал о своей задумке. Она сочла мою затею немного странной, но, успев привыкнуть к странностям, если речь касалась Нортона и меня, все одобрила. Сказала, чтобы я был готов к тому, что Нортон может угаснуть в любой момент и угаснуть очень быстро. Но в данную минуту выглядит способным выдержать задуманное мною приключение. Затем задала главный вопрос: «А сами-то вы с приключением справитесь?»

Я ответил, что не уверен, но готов попытаться.

Моя идея была проста: мы с Нортоном провели большую часть наших жизней в совместных путешествиях. Бывали повсюду в Европе. Облетели почти всю Америку. Селились в отелях и мотелях, гостили в удивительных домах в средневековых деревушках. Множество часов провели вместе в машинах, самолетах, автобусах и на кораблях. Мы ели в экзотических местах, делили хлеб и участвовали в удивительных приключениях. Ходили на спортивные соревнования, в ночные клубы и в деловые кабинеты, устраивали рекламные встречи, знакомились с интересными, необыкновенными, выдающимися, иногда на чем-то помешанными людьми. Все очень просто: в эти шестнадцать с чем-то лет нас больше всего радовало, когда мы находились в пути и занимались тем, что любили больше всего, – знакомились с чем-то новым, испытывали судьбу и изо всех сил старались прогнать скуку и сделать жизнь непредсказуемой.

Вот это самое я теперь и задумал: хотел снова пуститься с Нортоном в путь.

Разделить с ним его последние мгновения, как мы делили те самые главные, которые придавали смысл нашим жизням. Быть вместе. Только вдвоем. Совершить то, на что у большинства людей нет никаких шансов.

Я хотел предпринять со своим котом последнее путешествие и таким образом попрощаться.

Я действовал быстро: решил, что самое правильное – посмотреть что-то новое и испытать новые приключения, но главное – вернуться в некоторые из любимых мест Нортона.

Тщательно продумал маршрут, учел самые мелкие детали, убедился, что предусмотрел любую случайность. Даже возникло ощущение, будто я собираюсь в поездку в свой медовый месяц.

– Боюсь, как бы не перейти грань и совершенно не съехать с катушек, – пожаловался я Дженис утром в день нашего отъезда.

– Боишься? – переспросила она и, заметив, что я поморщился, нежно и ласково потрепала кота, а затем поцеловала меня, не так нежно, но тоже ласково. – А ты не бойся, поезжай. Пусть вам обоим будет очень хорошо.

Я упаковал все, что могло пригодиться: несколько туалетных лотков (один на пол перед передним сиденьем, один перед задним, чтобы всегда были в шаге от кота), несколько пакетов с наполнителем, полотенца (на случай если Нортон не воспользуется туалетом в машине либо там, где мы остановимся), капельницы, иглы, лекарства, бутылки с водой, еду (даже несколько свежеприготовленных креветок в небольшой герметичной пластмассовой коробочке со льдом, если по дороге не удастся найти его любимого лакомства). У меня были специальные дорожные контейнеры для еды и воды, чтобы в пути Нортон мог получать все, что хотел. Еще я взял пучок кошачьей мяты, считая ее чем-то вроде целебной травки. Кот больше всего на свете любил легкий привкус мяты, и я решил, пусть ее будет сколько его душе угодно. Со всеми этими вещами моя маленькая красная машинка стала похожа на госпиталь на колесах.

Убедившись, что не забыл ничего, что могло бы пригодиться, я посадил кота в его наплечную сумку – он теперь почти ничего не весил, и я, понимая смысл этой перемены, чуть не расплакался, пока нес его к машине. Мы тронулись в путь.

С самого начала поездки я понял, что принял верное решение.

У меня была маленькая «БМВ» 1989 года с откидным верхом. Машину незадолго до смерти купил отец. Мама тоже ее любила, но в Нью-Йорке она стала ей не нужна, и по дешевке ее приобрел я (очень выгодно – за один доллар). Я, как и родители, неровно дышал к этому автомобилю, но не сходил по нему с ума, как Нортон.

Понимаете, кот что-то нашел в этой машине в первую же зиму, когда она у меня появилась. Мы с ним ехали из Саг-Харбора в Нью-Йорк. Кот сидел на пассажирском сиденье рядом со мной, и когда я покосился на него, он показался мне счастливым и чрезвычайно довольным. Мурлыкал, как способны мурлыкать только очень счастливые коты. Сначала меня это растрогало: я решил, что Нортон доволен, потому что мы с ним вдвоем и сидим бок о бок (в ту поездку Дженис с нами не было, и ему не пришлось перебираться на заднее сиденье). Но дело оказалось совсем не в этом. Между сиденьями машины располагались выключатели – черные клавиши, запускавшие подогрев подушек. Я понял, что Нортон радовался вовсе не моей компании, а тому, что, случайно нажав на выключатель, все два часа зимней поездки мог нежиться в уютном тепле.

По крайней мере я решил, что он нажал на выключатель случайно.

И разумеется, снова недооценил своего приятеля.

Потому что с тех пор каждый раз, когда ему разрешалось самостоятельно ехать на переднем сиденье, он небрежно тянулся лапой, щелкал клавишей подогрева и сворачивался в клубочек, устроившись с комфортом на весь оставшийся путь.

Отправляясь в наше последнее путешествие, я не знал, хватит ли ему сил позаботиться о тепле.

Хватило. Подогрев работал всю дорогу. Черт с ним, с раком, кот решил ехать со всеми удобствами. Не успели мы миновать и квартал, как в мою сторону потянулась его лапа, щелкнул выключатель, и Нортон замурлыкал.

Он мурлыкал весь путь до Вашингтона, где, как я решил, будет наша первая остановка. Ни я, ни Нортон раньше не проводили в этом городе много времени, но он показался мне подходящим пунктом для начала путешествия. Мы зарегистрировались в отеле «Мэдисон» – приятной гостинице, недалеко от Белого дома, где довольно доброжелательно относились к кошкам. Я не был уверен, хватит ли у Нортона сил на осмотр достопримечательностей. Но когда мы устроились, он съел небольшую креветку, взбодрился и был готов к прогулке. Мы вышли на улицу, и Нортон первый раз в жизни увидел мемориалы Линкольна и ветеранов Вьетнама. Мы немного посидели в парке напротив Белого дома, но там не оказалось собачьей площадки, и Нортону было не очень интересно. Вскоре я решил, что ему хватит впечатлений, и мы вернулись в «Мэдисон».

Мы изрядно нагулялись, и я подумал, что будет лучше заказать еду в номер, а не ходить в ресторан. Нортон с благодарностью дал поставить себе вторую за этот день капельницу (в последние две недели я ставил ему капельницы дважды в день). После процедуры ему всегда становилось заметно лучше. Затем он поел немного жареной курятины и лег спать.

На следующее утро мы отправились в Пенсильванию, и нашей первой остановкой стал Вэлли-Фордж. Мы вышли из машины в том самом месте, где Джордж Вашингтон переправился через Делавэр. Мне казалось, там должна была чувствоваться духовная или по крайней мере символическая связь времен. Нечто, что спаивало бы все воедино: начало и конец – давнее приключение, расчистившее путь к большому и великому, и современное приключение, завершающее малое и великое. Но ничего не обнаружил, а Нортон, уверен, тем более. Мы оказались не сильны в символике. Однако место впечатляло, внушало благоговение, на что способна только история. Мы немного напитались атмосферой, вернулись в машину и поехали в одну из любимейших маленьких гостиничек Нортона – на ферму Суитуотер.

Если кто-то не обратил внимания, на этой ферме во время одного из наших весенних путешествий произошла стычка моей тети Белль с козлом. Красивейшее, необыкновенное место. Главный дом представляет собой каменное строение, восходящее к 1700-м годам. Флигели – некоторые каменные, некоторые деревянные – были превращены в гостевые комнаты и номера-люкс. Вокруг многие акры покрытой буйной растительностью земли, бассейн, и рядом с ним с дерева свисают очаровательные качели. У качелей под большим дубом расставлены деревянные стулья и деревянный диванчик.

По всему участку разбросаны вишневые деревья. С тех пор как мы здесь были с нашей «весенней группой», на ферме прибавилось лошадей, заметно перестроили и усовершенствовали обнесенный забором загон.

Я зарегистрировался у хозяев фермы, мужа и жены – Рика и Грейс, которые, как всегда, мне обрадовались, но еще больше обрадовались они Нортону. Однако я заметил, как их поразил его вид. Стоило коту высунуть голову из своей сумки, чтобы поприветствовать хозяев дома, они поняли: с котом что-то не в порядке. Рик дружески потрепал его по голове и грустно посмотрел на меня. Я кивнул. Решил, что кивки – лучший способ поведения, поскольку трудно одновременно кивать и реветь в три ручья.

Мы устроились там же, где в первый приезд, – в двухкомнатном номере в одном из деревянных домиков, который назывался «Садовый коттедж». В нем были веранда, гостиная, спальня и ванная. И я тут же начал создавать Нортону удобства. Чтобы ему не пришлось никуда ходить, если не возникнет желания, в гостиной и спальне поставил миски для еды и воды и так же поступил с туалетными лотками, а в ванной укрепил капельницу. Затем взял кота на улицу, и почти весь остаток дня мы просидели в тени дуба на деревянном диванчике. Я предавался двум своим любимым во время того путешествия занятиям – читал и плакал. Похоже, следует предупредить, что вам придется еще много раз услышать, как я плакал, поскольку в той поездке так и не смог закончить ни одного предложения без того, чтобы не пролить немного слез. Вот и на ферме, сидя на диване, делал и то и другое – то попеременно, то сразу. Нортон главным образом лежал рядом, но все-таки немного побродил по высокой траве. На этот раз прогулки давались ему нелегко. И он немного напомнил мне Тэрри Маллоя – героя Марлона Брандо из фильма «В порту», когда в финале тот, избитый, идет в пакгауз разобраться с бандой. Нортон нетвердо держался на ногах, шатался и гнулся, но, как Брандо, ни разу не упал. Сила воли – вот что это такое. А она у него была хоть куда.

Время от времени, когда Нортон не сидел со мной и не бродил по округе, он спрыгивал с диванчика, с трудом ковыляя, находил хорошее место на солнце и устраивался подремать. А я, когда не читал и не плакал, глядел на него. Он красиво смотрелся в траве. И поскольку стал таким маленьким, казался молодым и здоровым – словно превратился в котенка. Приятная была картина: Нортон в траве, порхающие бабочки, повсюду щебечут птицы. Безмятежная картина, спокойнее не придумаешь. Нортон не болен – в эти минуты он совсем здоровый на вид. Его не тошнит. Он не испытывает боли. Просто притих, греется на солнце.

Он угасал.

Иногда мяукал. Ласково, совсем не сердито. У него было особенное мяуканье, когда он чему-то радовался: отрывистое, с трелью, это «мр-р-р» звучало как перестук лодочного мотора с легким шотландским акцентом. И теперь в его «мяу» слышалась радость. По-моему, он хотел сказать мне, что я поступаю правильно.