Текст книги "Корень зла"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
IV
БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Темные, мрачные, кудластые тучи быстро неслись по ветру над Москвою, обильно поливая ее дождями и ливнями. Ветер дул почти не переставая, настоящий осенний северяк, хоть на дворе стояло еще лето – начало августа и до Успеньева дня было не близко. На улицах и по подворьям развело ненастье такую грязь, что где не было постлано деревянной мостовой, там лошади вязли по брюхо. В садах и подмосковных рощах все листья на деревьях были желты и съежены, как после первых заморозков. А на пригородных полях, затопленных обильными дождями, хлеба стояли совсем зеленые, незрелые и уныло клонили голову по воле ветра, еще не тронутые серпом. Ненастье длилось уже третий месяц подряд, не прерываясь ни на один день, и всех сельчан приводило в уныние…
Да и не одни сельчане – и городские жители, и даже богатые московские купцы и те понурили голову. В знакомых нам рядах на Ильинке половина лавок была заперта, а в остальной хоть и сидели торговцы, но больше занимались беседой и шмыганьем из лавки в лавку, нежели торговлею. Покупателей совсем не видать было, зато нищие бродили станицами и беспрестанно осаждали торговцев своими жалобными просьбами и возгласами.
Особенно охотно собирались торговцы около крошечной лавчонки нашего старого знакомого Захара Евлампыча, который по-прежнему торговал бубликами в том же ряду с красным товаром и по-прежнему слыл между рядскими торговцами «всевидцем». Его лавчонка была сборным местом всяких городских вестей и слухов, и сам Захар Евлампыч служил для своих приятелей, торговцев живою ходячею хроникой городских происшествий и текущей московской действительности.
– Ну, уж и погодку же Господь посылает, – говорил он в один из описанных нами ненастных дней своим обычным собеседникам, – дождь да дождь! На дворе страдная пора, а мужику и в поле не выехать, и рук к работе не приложить!
– За грехи наши потопа на нас не послал бы Бог! – забасил в ответ на это Нил Прокофьич, который еще больше успел разжиреть за последние годы.
– Нет, этот дождь не потопный, – сказал Захар Евлампыч.
– А ты почем знаешь? Нешто ты при потопе был?
– По Писанию знаю, Нил Прокофьич, по Писанию! В ту пору все хляби небесные разверзлись, всего шесть недель дождь-то шел, да вон воды-то выше той горы Арарата налил, которая в третье небо упирается. А тут три месяца дождь льет и только что низины залил.
– Низины залил, – вступился один из соседних торговцев, – а хлеба все вымочил! Как есть все вымочил – и на семена не собрать!
– Да! Если Господь хоть на малый срок не смилуется, пропал нынешний урожай! Зубы на полку мужики класть должны!
– За что смиловаться-то? Вот что скажи, Нил Прокофьич! – горячо вступился Захар Евлампыч. – Впали мы в объедение, и в пьянство великое, и в лихвы, и в неправды, и во всякие злые дела… А Бог нас миловать станет!.. Того ли мы еще дождемся!
– Н-да! Времена лихие! Брат на брата идет… Жена на мужа доносит, холоп на господина… А за доносы да изветы доносчиков жалуют…
– Да еще как жалуют-то! – заговорил старый бубличник. – Смотри-ка, скольких разорили теперь: Романовых, да Сицких, да Черкасских, да Репниных – и все богатства от них в казну… А глянь-ка, каков ломоть из романовских-то животов себе Семен Годунов выкроил, недель пять только рухлядь с ихнего подворья на свое возил… Как тут не доносить?!
– Подайте милостыньку, Христа ради! – раздался вдруг чей-то голос за самою спиною Захара Евлампыча.
Старик вздрогнул и обернулся.
– А, будь тебе пусто! Как подкрался! Бог подаст! Проходи, проходи, что ли! – сказал он, обращаясь к нищему, высокому, кривоглазому парню в мокрых и грязных лохмотьях.
– Подай святую Христову милостыню! – продолжал приставать нищий, нахально поглядывая на старика торговца.
– Не дам я тебе ничего. Ты теперь повадился уж и по три раза на день ходить! Отваливай!..
– Дай хоть ты, богатей! – еще нахальнее обратился попрошайка к купчине.
– Чай, слышал нашу отповедь? – с досадою сказал Нил Прокофьич.
– Ну, ладно, голубчики! Ужо меня вспомянете и станете давать, да не возьму! – огрызнулся нищий, от ходя от лавки Захара Евлампыча.
– Да, вот поди ж ты! – заворчал старый торговец. – Не дал ему, так он еще грозится. А тоже Христовым именем просит!..
– Такие-то, зауряд, днем христарадничают, а ночью с кистенем под мостами лежат! – заметил сосед-суконщик, худощавый старик с длинной седой бородой.
Как раз в это время к тем же лавкам подошло еще человек восемь нищих, впереди них шел старик весьма почтенной наружности. Они были одеты в плохую, но в целую и чистую одежду. В их числе двое были молодые, рослые и красивые ребята. Подойдя к лавкам, они остановились молча, сняли шапки и стали кланяться купцам. Дождь поливал обильно и кудрявые головы молодых ребят, и седую голову старика. Все купцы, как только завидели их, переполошились.
– Вот этим, – заговорил Захар Евлампыч, – не грех подать. Это романовские бывшие холопы – сироты теперь бесприютные.
И он первый полез в свою тощую мошну за подаянием. Его примеру последовали и другие. Старик принимал милостыню в шапку и отвешивал подававшим низкие поклоны.
– Спасибо вам, купцы почтенные! Дай вам Бог за вашу милостыню и еще того боле за ласковое слово! Пришлось всем нам христарадничать… Видно, от сумы да от тюрьмы никуда не уйдешь!
– Никак, тебя Сидорычем зовут? – спросил старика Захар Евлампыч.
– Сидорычем величали, как на романовском подворье в больших холопах жил… А теперь все мы овцы без имени, попрошаи, леженки!..
– Не гневи Бога, старик! – вступился суконщик. – Все вас здесь знают, всем ваше несчастье ведомо, никто вам слова в укор не скажет…
– Вот и спасибо! А все больно, больно, купец почтенный, чужою-то милостью жить… Как силы-то еще есть, руки да ноги еще ведь служат… Не отнялись у нас…
– Знаем, знаем! – заговорило несколько голосов разом и с видимым участием. – Знаем, что вас никуда в холопы принимать не велено, а то бы романовским везде нашлось место…
– У добрых-то молодцов крылья связаны и пути им все заказаны! – с грустью произнес Захар Евлампыч, покачивая головою.
Как раз в это время к кучке торговцев, собравшихся под навесами лавок около романовских холопов, подошел пристав с пятью стрельцами и с кривоглазым нищим. За стрельцами и приставом тащилось с десяток зевак. Появление пристава с этою кучкою людей тотчас привлекло внимание всех рядских, со всех сторон стали сбегаться приказчики, мальчишки и всякий праздный люд и сброд. В несколько минут собралась порядочная толпа.
– Вон, вона! Этот самый! Толстый-то купчина! Он и говорил! – кричал кривоглазый, размахивая руками и указывая издали пальцем на Нила Прокофьича.
Пристав, стрельцы и нищий подошли в это время к самой лавке Нила Прокофьича, и кривоглазый продолжал кричать во все горло:
– Этот-то самый о Годуновых говорил, будто они государевых злодеев и изменщиков, опальных бояр Романовых, и Репниных, и Черкасских, напрасно сослали, и боярина Семена Годунова поносил всякою позорною лаею! Я хоть сейчас под присягу… Под колокол пойду…
Нил Прокофьич переполошился, поднялся со своего места и обратился ко всем с растерянным видом:
– Православные! Вы, чай, все видели, как я этому попрошайке милостыни не дал и отсель его прогнал?.. Чай, слышали, как он грозился? И вот теперь какую околесицу плетет!..
– Да вот тебе и еще улика налицо! – еще громче и наглее кричал кривоглазый, обращаясь к приставу. – Они мне не дали и милостыни, а вот небось романовским холопам полную шапку накидали! Вот они каковы! Злодеям первые потатчики!
Пристав сурово посмотрел на Нила Прокофьича и, обращаясь к стрельцам, с подобающею важностью сказал:
– Возьмите купца, сведите в дьячую избу. И кривоглазого туда же. Пусть их там допросят.
– Я докажу! Я, брат, так распишу тебя там перед дьяком-то! – хорохорился кривоглазый, подступая к купчине и перед самым носом его потряхивая своими лохмотьями.
– Да ты пойми же, господин пристав, – убеждал перетрусивший Нил Прокофьич, – вот ей-же-ей, я ничего не говорил! Лжет этот проходимец! На всех сошлюсь!
– Там разберут, – важно заметил пристав. – Не мне же вас разбирать!
– Вестимо! Где вам разбирать! Ваше дело обирать! – крикнуло несколько голосов из толпы.
– Ну, ну, вы там! Коли запримечу, кто кричит, несдобровать тому! – крикнул пристав, грозно посматривая на толпу.
Стрельцы приступили к Нилу Прокофьичу и взяли его за руки.
– Да постойте же, братцы! Господин пристав! Ведь так нельзя же!.. Я торговый человек… Как мне лавку с товаром бросить!.. Да и не говорил я! Он с меня сорвать хочет!.. Повремени, по крайности! Дай вот запру, в сумеречки…
– Стану я ждать тебя! Не с лавкой же мне тебя в дьячую избу тащить… Веди, веди его! – крикнул пристав стрельцам.
Те рванули купца с места, но тот упирался, кричал, обращаясь к соседям… Толпа кругом шумела бессвязно, то принимая сторону купца, то посмеиваясь над его переполохом, то перебраниваясь со стрельцами.
– Братцы! Что же это за времена пришли! – громко сказал, выступив вперед, старый суконщик. – Почтенного купца, степенного, что сорок лет на одном месте сиднем сидит, берут за приставы, тащат в приказную избу по первому извету бродяги, дармоеда подзаборного! Уж не сам ли пристав и подослал его, чтоб с нас посулы содрать да с дьяком поделиться?
Толпа загудела: «Верно! Верно!.. Это не обычай! Нам, купцам, обида!»
– А ты-то сам чего горланишь! Чего народ мутишь? – крикнул пристав на суконщика. – Ты откуда выкатился? Думаешь, я и до тебя не доберусь!
– Поди другие руки на базаре купи – эти больно коротки у тебя! – сказал суконщик. – Из нашей суконной сотни именитые купцы в думе государевой сидят, а вашего брата там и на двор-то не пускают…
– Верно! Верно! – послышались голоса. – Ай-да суконщик!
– Погоди! Дай вот этого отвести, и за тобой приду, суконщик именитый! – крикнул злобно пристав, постукивая палкою о помост лавки. – Тащи его! – приказал он, обращаясь к стрельцам, и сделал было шаг вперед…
Но сквозь толпу, к самым лавкам вдруг вывернулся высокий, плечистый и стройный купчик. Смело подступил он к приставу, тряхнул кудрями и сказал ему, избочениваясь:
– Слышь! Оставь купца! Этот бродяга мне ведом! На дядином дворе мы дважды в воровстве его ловили, да жаль, не пришибли до смерти!
– Прочь! Пустите! Эй! Стрельцам дорогу! – крикнул пристав.
– Нет, ты шалишь! Ребята, своего не выдавать! Чего вы смотрите! – И купчик мощною рукою оттолкнул одного стрельца, дал по шее другому и высвободил Нила Прокофьича из их рук.
У толпы явился вождь. Она загудела тоже:
– Не выдавать купца! Стой за своих! Долой приставов! Бей изветчика! Бей клеветника – собаку!
Поднялась свалка, шум, гам, крики… Пристав и стрельцы поспешили убраться, кривоглазый с крепко помятыми боками успел-таки юркнуть в толпу и скрыться.
Когда волнение поунялось и толпа стала со смехом расходиться в стороны, Нил Прокофьич пришел в себя от смущения и обратился к высокому купчику:
– Ну, исполать тебе, добрый молодец! – сказал он, кланяясь ему в пояс. – Кабы не ты, сцапали бы меня в приказную избу!
– Зачем своих выдавать? – сказал спокойно парень, оправляя пояс на своей однорядке. – Мы тоже купеческого рода…
– А как тебя звать-величать, кормилец?
– Да разве ты не признал молодца-то, Нил Прокофьич? – весело воскликнул Захар Евлампыч, который во время шума и свалки спрятался было под свой прилавок. – Ведь это тот же Федор Калашник. Филатьева купца племянничек…
– Федор Калашник! Силач-то наш именитый! Кулачный боец удалой! Вот он! Исполать ему! – раздалось в толпе рядских, собравшихся около Федора.
– Полно вам, братцы! Я своей силой не хвастаю. А где за правое дело, там грудью стану! – отозвался Федор Калашник, кланяясь на все стороны и стараясь уйти поскорее из-под навеса лавок. И как раз при переходе улицы наткнулся на романовских холопов с Сидорычем во главе.
– Батюшка, Федор Иванович! Откуда тебя Бог принес? – крикнул Сидорыч, бросаясь к молодому купцу и хватая его за руки.
– Сидорыч?! – с изумлением проговорил Калашник, оглядывая старика и всех его спутников. – Ты что тут делаешь?
– А вот изволишь видеть, побираемся Христовым именем… Побил нас Бог!
– Ах, Господи! – проговорил Федор Калашник вполголоса, но тотчас спохватился: – Слушай, старина, здесь нам не место с тобой калякать на дожде, среди дороги. Вали со всей ватагой ко мне на дядин двор, к Филатьеву-купцу… Там вас накормят. И пообсохнете, сердечные… И натолкуюсь я с тобой по сердцу!
И он повел за собою романовскую челядь, и зашагал так быстро по улице, что старый Сидорыч и сопровождавшие его холопы едва за ним поспевали. Но до хором купца Филатьева было рукой подать. Федор Калашник подвел своих спутников к высокому забору, утыканному поверху железными рогатками, и стукнул скобой калитки, окованной железом и усаженной лужеными гвоздями. Калитка отворилась, великан дворник с толстою дубиной в руках отпер калитку не сразу и впускал чужих с оглядкой.
– Терентий, – сказал ему Федор Калашник, – этих ребят сведи в поварню да прикажи там накормить досыта. Да обогреть!.. Слышишь!
– Слышу, батюшка Федор Иванович! – промолвил великан, припирая калитку и замыкая ее пудовым засовом. – Будут сыты и обогреты.
– А ты, Сидорыч, за мной ступай!
И мимо высоких, крепких амбаров, мимо товарных складов под широкими навесами на толстых столбах, мимо служб и людских изб Федор Калашник повел старика к крыльцу хором купца Филатьева, которые лицом выходили на белый двор, а задами упирались в яблоневый сад с обширным огородом.
V
ВЕРНЫЙ РАБ
Федор Калашник ввел Сидорыча в свою светелку в верхнем жилье и, прежде чем тот успел лоб перекрестить на иконы, уже заговорил:
– Рассказывай, старина! Скорей садись и все рассказывай мне обо всех своих господах, обо всех наших… Я ничего не знаю! Как раз перед опалой бояр Романовых я был послан дядею на Поволжье, хлеб закупать… И вот теперь только вернулся. И никого кругом! Ни души из близких!
Старик печально понурил голову и долго-долго молчал. Две крупные слезы, скупые, горькие, безутешные слезы старости, вытекли из глаз его и капнули на седую бороду.
– И утешно мне о своих боярах, о страдальцах безвинных вспомнить, и горько, во как горько! Стоял сыр-матер коренастый дуб, головой уходил под облака, ширился ветвями во все стороны, да налетел злой вихрь, попущением Божиим, и сломил с дуба вершину ветвистую, рассеял по белу свету листочки дубовые… Да чует мое сердце, что не попустит Бог ему погибнуть! Просияет и на него солнце красное… Не век будет мрак вековать, а не то расступись мать сыра-земля, дай моим старым костям в могиле место!
– Да полно, Сидорыч! Расскажи, где они? Куда их услали? Что с ними сталось?..
– Что с ними сталось! – воскликнул старик, оживляясь и от тоскливой думы быстро переходя к горячему негодованию, которое зажгло его очи пламенем. – Что с ними сталось?! Звери дикие, кабы им отдать моих бояр на растерзанье, да дикие голодные звери и те бы к ним были милостивее… И те бы не томили их муками, не тешились бы их страданьем, а тут: лишили чести боярской, в изменники и воры государевы низвергли, всего именья, всех животов лишили – ограбили, как только шарповщики подорожные грабят… И того показалось мало: детей у отца с матерью отняли, мужа с женой разделили, разрознили… Господи! Да навеки разрознили… И боярину Федору Никитичу, царскому думцу и советнику, вместо боярской шапки да шелома тафью иноческую вздели на голову, вместо кольчуги да зерцала булатного свитою монашескою грудь прикрыли широкую и плечи могутные!
Голос у старика оборвался, он не мог продолжать и только через минуту заговорил гораздо тише:
– И боярина постригли, и боярыню ласковую… И ее молодую грудь под власяницей сокрыли… Его в Антониеву-Сийскую обитель послали – из дальних в дальнюю, ее в Заонежские пустыни… Нет больше боярина Федора Никитича Романова! Есть только инок Божий, старец Филарет, нет и супруги его богоданной, есть инока Марфа…
– А где же другие братья? Где Александр Никитич, где Иван, Василий, где наш богатырь беззаветный, простота, прохлада задушевная, Михайло Никитич наш?
– Всех разметало!.. Александра тоже с женою разлучили, сослали в Усолье-Луду, к самому Белому морю. Ивана – в Пелымь Сибирскую, Василья – в Яренск. А Мишеньку, голубчика-то моего, которого я с детства на руках носил, и холил, и лелеял, – того в Пермский край заслали… Неведомо, в какую глушь лесную…
И слезы опять закапали на седую бороду старого слуги.
– Да это еще что! Пытать хотели, всех пытать! Семен-то Годунов да и сама-то Годуниха на том все и стояли… Да царь Борис не допустил… Помиловать изволил безвинных-то! О-ох, поплатится он за это перед судом-то Божьим, перед недреманным-то оком, которое все видит!..
– Да за что же пытать-то?
– А все у них, вишь, доспрашивали, да все допытывались о каком-то чернеце… Служил этта у нас в дворне какой-то, лет шесть назад, Григорьем звался, да сбежал, в монахи вступил да по обителям по разным пошел… Так все о нем…
– Да что же этот чернец Романовым! Не близкий ведь, не кровный?
– Кто их знает… Царь Борис, говорят, все ищет какого-то Григория-инока, который из Чудова сбежал неведомо куда… На все заставы, во все города на рубеже разосланы гонцы и грамоты, чтобы его не пропускать… Вишь, его-то и у бояр искали! А там как не нашли-то, принялись за нас за грешных… Было тут беды! Пытали накрепко… Били на правеже нещадно батожьем… Клещами кое-кого пощупали калеными – да, лих, что взяли? Ни одного предателя из дворни не объявилось! Все за бояр как бы единый человек… Поверишь ли, заплечные-то мастеры бить уставали, а добиться извета не могли! Человек с десяток, а то и поболее не выдержали, Богу душу с пытки отдали… А перед смертью все же душой не покривили…
– И тебя пытали небось? – с участием спросил Федор Калашник.
– Не без того! На дыбу вздернули да спину кнутиком маленько погладили… Не зажила еще… Да нам, рабам-то, что! Мы вынесем… А им-то, им-то, боярам-то нашим несчастным, каково?
– И подумать страшно! Врагу не пожелаешь… Одна надежда на Бога.
И оба собеседника смолкли на мгновенье, удрученные тягостью своих дум и воспоминаний.
– Ну, а где же мой сердечный, мой закадычный друг? Тургенев где?
– Его Бог помиловал от злой напасти! Он не был в Москве в ту пору. Боярышню, что ли, эту Шестова-то невесту, отвозил куда-то по боярскому приказу… А как вернулся на Москву, приказано ему в именье ехать и жить там до приказа.
– Слава Богу! – сказал с радостью Федор Калашник и перекрестился, глянув на иконы.
Старик посмотрел на него с некоторым удивлением и продолжал:
– Как злодеи-то наши с боярами расправились, так и до нас добрались… После розыска всех нас собрали в кучу да с подворья взашей! Ступай, мол, окна грызть из-за куска насущного… И строго-настрого всем боярам, всем служилым людям и купцам заказано романовских холопов у себя держать… Живи где хочешь и как знаешь! А народ-то у нас ведь сам, чай, знаешь каков? Все молодец к молодцу подобран был, все с саблей, с копьем да и с конем искусны. Бывало, боярин выведет их в поле, так ни у кого таких-то слуг и не бывало: доспех к доспеху, шелом к шелому… Ну, все тут потолкались и разбрелись: кто на Дон, в казаки, кто в Северщину, на рубеж… А кто, грешным делом, и на дорогу вышел! Вот только эти, что ты видел, все еще около меня толкутся, да и тем уж невтерпеж.
– Ну что же! Надо вас всех устроить… У дяди в разных городах торговых дел не мало… Ему надежные толковые ребята нужны. Всем найдется место… А ты живи у нас здесь, мы тебя пригреем. Будешь у нас как свой, домашний человек… Сыт, одет, обут. Авось так доживешь и до красных дней.
– Спасибо тебе, Федор Иванович, на твоей ласке, на привете да на доброй памяти! Но уж мне не бывать теперь в теплом углу, не знать ни покоя, ни радости, пока мои бояре в беде да в несчастье да в узах томятся! Шестой десяток я на свете доживаю, и смолоду – еще парнишкой был – все у них в доме, все от их милости питался… Много было за сорок лет сладкого куса поедено, много платья нарядного поношено – теперь не о том мне дума…
– Куда же ты, старик, приклонишь голову, коли тебе мой угол не по сердцу?..
– А вот видишь ли, Федор Иванович. Пришлось мне за моих бояр пострадать – и это мне радость великая! Сохранил меня Бог от смерти лютой… И это мне знаменье! Значит, я еще моим боярам нужен. Им и должен я служить, о них должен заботиться… А коли не даст Бог – ни под чью крышу не пойду, под забором спать буду, нищим по миру бродить, голодом морить себя стану… Не стать мне жить лучше моих бояр, они в беде, пусть и я в беде да в нужде. Так-то лучше!
– Да чем же ты можешь теперь боярам служить, Сидорыч? Сам ты подумай!
– Эх, Федор Иванович, добрый ты человек и умный, а такого пустого дела в толк не возьмешь?.. Да будь у меня хоть алтын за душою, разве усидел бы я в Москве? Будь у меня хоть столько в мошне, чтоб я мог хоть впроголодь, пешком дотащиться до них… Да весточку бы от одного к другому перенести… От детей к матери, а от жены-то к мужу-страдальцу! Ох, Господи! Да я бы, кажется, жизни своей не пожалел!
Старик затрясся весь и глаза руками закрыл.
– Ты только подумай, Федор Иванович! – продолжал он, поуспокоившись. – Подумай!.. В пустыне мерзлой, в темной келье, одинокий он сидит, слезы горькие ронит, может быть, и судьбину свою горькую клянет, и на Бога ропщет, по своим милым тоскует… А тут вдруг весточка от них из дали неведомой, как касаточка вешняя прилетит! Ведь душу-то его словно красным солнышком обогреет, словно теплым ветерком обвеет, ведь ему жить захочется, ведь Бог ему слезы даст… Ведь он радостью, как алмаз многоценный, просияет!
Федор Калашник вскочил с лавки и зашагал по светелке.
– Кабы я знал, Сидорыч, что тебя на это дело хватит, я бы тебе последнюю полушку отдал, последнюю рубаху с себя снял бы!
– Меня-то не хватит! – самоуверенно и твердо произнес старик. – Да есть ли на свете такая сила богатырская, чтобы супротив Божьей воли выстояла? А на доброе-то дело только по Божьей воле люди идут! Не я пойду – Бог поведет! Не я моими грешными руками совершу – Бог мне даст. А коли-то Ему угодно, Он и силы найдет, и старика помолодит, и младенцу даст крепость львиную!..
– Ну, коли так, – решительно сказал Федор Калашник, – так готовься в путь. Бери себе казны сколько надобно, бери в товарищи из своих ребят, кого сам захочешь. Мы с дядей хоть завтра тебя снарядим в путь. Ступай, служи службу своим боярам, как тебе Бог на душу положит!
– Батюшка! Федор Иванович! – воскликнул Сидорыч, всплеснув руками и вглядываясь в лицо молодого Купца. – Да ты не шутишь? Не потешаешься над стариком? Ты взаправду?..
– Что ты, старина? Аль Федора Калашника не знаешь? Отродясь я не лукавил и слова не ломал. Что вымолвил, то и выдолбил. Говорю тебе: собирайся в путь, бери товарищей надежных, бери запас дорожный, и с Богом!
Тут старик, не помня себя от радости, вскочил со своего места, бросился на шею Федору Калашнику и зарыдал как малый ребенок, – он тоже просиял радостью, как алмаз многоценный!
