Текст книги "Корень зла"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
IX
НЕПРОШЕНЫЙ ДРУГ
Частые приезды царя Дмитрия Ивановича в дом князя Рубец-Масальского, в котором временно жила царевна Ксения, возбудили толки во всем городе. В народе говорили, что Борисова дочь околдовала молодого царя и женить на себе хочет, в боярстве перешептывались о том, что у государя, мол, губа не дура, знает, где что взять, и добавляли к этому, что за Дмитрия Ивановича опасаться нечего: «Поиграет, мол, да и бросит». Того же взгляда держалась и вся царевнина служня, все ее боярыни и приближенные домашние лица. Никому из них не удалось подслушать тайных бесед царя с Ксенией, никому сама она не обмолвилась о тех беседах ни единым словом, но все по перемене, происшедшей в ней, заключали, что ее свидания с Дмитрием Ивановичем будут иметь важное значение для ее будущего. Это будущее царевны Ксении сделалось предметом оживленных споров среди женского мира, окружавшего царевну, и в этом споре преобладающую роль играли боярыня-кравчая и боярыня-казначея, против которых боярыня-мама старалась всеми силами отстоять и защитить свою питомицу.
– Совсем твоя царевна голову потеряла! – не раз говорила боярыня-кравчая боярыне-маме. – Только дважды побывал ясный сокол, только перьями тряхнул, а уж она и загорелась пожаром!
– Уж и стыд-то девичий отложила: с глазу на глаз с мужчиной беседует! – подсказывала боярыня-казначея.
– Ну, что пустое толковать! – говорила боярыня-мама. – Не сама она виновата! Ведь государю во всем своя воля! Как невест, бывало, для царя-батюшки соберут во дворец, так не то еще бывало…
– Так-то, по крайности, невесты царские! А наша царевна нонешнему царю не невеста. Надо бы ей это знать! Ей одна дорога – в монастырь.
– Какая уж невеста? – добавила боярыня-кравчая. – У царя Дмитрия, говорят, княжна какая-то польская выискана! Он и то все в Польшу-то деньги шлет… Неужто же царь Дмитрий да на Годуновой женится?
– Тьфу! Пропасти на вас нету! – с досадой говорила мама. – Ничего еще нет, а они уж пророчат!
– Чего пророчить-то? И так ясно! Да ты сама, боярыня, рассуди! Кабы он и захотел на нашей царевне жениться, так его мать, Марфа Федоровна, не допустит. Она для Ксении не теща! Царь Борис ей сколько горя наделал, всю жизнь ее загубил… А она, вишь ты, Борисову дочь-царевну себе в невестки возьмет! Нет, мать моя, эта не из таковских!
– Говорят, как только привезли-то ее из обители, так тотчас после встречи с сыном она об Годуновых расспросила да и говорит будто: «А эту зачем в Москве оставили?»
– Ах вы сороки бесхвостые! – гневно крикнула боярыня-мама на своих достойных подруг и товарок. – Смеете вы этакое поносное слово про великих государей говорить! Небось как жива была Мария Григорьевна, так следочек ее целовали и то себе за честь ставили, нынче дочке ее и служите – не служите!..
– Ну, ты не очень пыли, Мавра Ивановна! Мы ведь и сами с усами! А что тебе правда про царевну не нравится, так разве мы в том причинны?
– Какая там правда?! Посидела девка дважды с глазу на глаз с царем, да и то потому, что ему не скажешь: «Вот тебе Бог, а вот и порог», а уж вы и горло распустили… А коли на правду пошло, так вас только то и злит, что вас не спросили. Боитесь, что на свадьбе чаркой обнесут!
И боярыня-мама, сердито ворча и отмахиваясь руками, отходила от боярынь, которые заливались громким и недобрым смехом.
Но злые языки были отчасти правы в том, что они говорили о царевне. Горячее признание царя Дмитрия Ивановича совсем вскружило голову Ксении и вновь пробудило в груди ее ту жажду счастья, ту жажду жизни, света и радости, которой она уже давно не ощущала среди постигших ее скорбей, утрат и бедствий. И чем сильнее, чем могущественнее отзывались в сердце Ксении эти призывы к жизни и счастью, тем менее была она способна противиться им и подчинять свою волю спокойным решениям разума. Она говорила себе: «Теперь или никогда!.. Или к нему, или в могилу!»
И сердце ее переполнялось благодарностью к Дмитрию, который мог бы так страшно отомстить Борису позором его дочери и так великодушно протягивал ей руку, так честно предлагал ей разделить с ним и власть, и жизнь, и счастье. И вот мечты об этом счастье так охватили душу Ксении, что в ней не осталось места никаким иным помыслам, никаким иным ощущениям, никаким желаниям… День и ночь Ксения думала только о Дмитрии, день и ночь стремилась душою к нему и начинала уж жалеть о том, что сама на целую неделю отдалила от себя свое счастье. Она открылась Вареньке, рассказала ей о беседе с царем Дмитрием, о своих надеждах и ожиданиях, целыми часами сидела с нею в саду под развесистым кленом и все говорила с боярышней о Дмитрии, о его таинственной судьбе, о его скитаниях, о его царственном благородстве и великодушии, говорила ей о своем наступающем счастье, наслаждаясь чудным летним вечером, который распространял живительную прохладу под густыми ветвями и обливал огненными лучами заката вершины старых деревьев.
– Он добрый, Варенька! Он только смотрит таким суровым… Уж очень он много бед на своем веку видел, – говорила царевна, заглядывая в очи своей подруги.
– Уж как же недобрый, государыня царевна, коли он князя Василья Шуйского на плахе помиловал, а теперь, на радостях, говорят, и из ссылки вернул, и по-прежнему ближним боярином сделал.
– Василья Шуйского, который на него зло умыслил… И нас всех загубил своим вероломством… Добрый, хороший он, Варенька, и когда я его царицей буду, он еще добрее будет! Варенька! – вдруг спохватилась царевна. – Посмотри-ка! Что это?
И она указала Вареньке в чащу сада впереди себя, на ту дорожку, по которой им нужно было возвращаться к дому. Две мужские фигуры, одна повыше, другая пониже, вышли там из-за кустов и ясно выделялись на темном поле зелени.
Первым чувством царевны был испуг, она хотела крикнуть и бежать… Но Варенька шепнула ей, что, может быть, эти люди посланы сюда с тайною вестью от царя Дмитрия.
– Полно пугаться их, царевна, пойдем к ним прямо. Ты видишь, они нас ждут?
И она смело пошла навстречу незнакомцам. Когда царевна подошла к ним на расстояние нескольких шагов, так что можно было даже рассмотреть их лица, она убедилась в том, что эти люди не таят никакого злого умысла. Они оба сняли шапки и отвесили по низкому поклону. Один из них, тот, что был пониже ростом, показался даже знаком царевне, она вспоминала, что где-то уж видела это красивое лицо с курчавой черной бородой и мягкими, добрыми, карими глазами.
– Что вы за люди? Как сюда зашли? – спросила царевна, подходя к чернявому молодцу.
Тот пал на колени перед царевной и сказал ей:
– Государыня царевна, мы люди честные, не воры, не обманщики, твоему отцу верные слуги! Зашли мы сюда доброй волею, чтобы тебя от зла оберечь. Не пугайся нас, прикажи слово молвить.
– Да кто же вы такие? Как тебя звать, добрый молодец? – спросила царевна, всматриваясь в лицо говорившего.
– Зовут меня, государыня, Петром Тургеневым, а товарища моего Федором Калашником. Ты меня изволила уж не раз видеть, то был я воеводами после победы со знаменами к покойному царю Борису прислан, а то привез покойному братцу твоему весть об измене проклятого Петьки Басманова.
– А! Да! Помню, – рассеянно и поспешно проговорила Ксения, как бы стараясь поскорее отделаться от неприятных и тяжелых воспоминаний. – Но что же теперь тебе нужно? Говори, если ты точно добрый человек…
– Отошли боярышню, государыня, – сказал Тургенев, поднимаясь с колен. – Я с тобой говорить могу только с глазу на глаз.
Царевна шепнула Вареньке на ухо:
– Отойди от меня недалечко и будь под рукою.
Калашник по знаку Тургенева исчез в кустах. Ксения опустилась на дерновую скамью и сказала:
– Говори скорее, я слушаю.
– Государыня царевна, – сказал Тургенев, – мы присягали на верность твоему батюшке, и не ему одному, а и царице Марии, и братцу твоему, царю Федору, и тебе, государыня. Их всех Господь прибрал, и злые люди над ними грех совершили, в крови их омыли руки свои, но тебя сохранил Господь… Сохранна и присяга наша тебе в верности, и помним мы, что должны тебе до гроба служить верою и правдою.
Царевна подняла на Тургенева свои чудные очи, в которых ясно выражалось сомнение и вопрос.
– И вот помня ту присягу, государыня, – продолжал Тургенев, – и слыша, в каком ты живешь здесь утеснении от нового государя и от его пособников и злодеев, пришли мы тебя от них избавить. Готово у нас все для побега: и люди, и лошади – и только прикажи, государыня, сегодня ночью умчим тебя, куда сама велишь.
Царевна не ожидала такого странного оборота и была не только удивлена, но почти разгневана излишнею преданностью и усердием этого верного слуги. Она насупила брови и, спокойно обратясь к Тургеневу, сказала:
– Ты ошибаешься, и тот, кто насказал тебе об утеснении моем и об обидах, чинимых мне, тот лжу взводит на государя Дмитрия Ивановича. Я его милостью довольна и ни на что не жалуюсь. Не смею роптать на Божью волю… Притом я знаю, что царь Дмитрий не виновен в злодеяниях бояр и в гибели моих родных и близких… Я не смею и думать о том, чтобы бежать отсюда… Я из воли государя не выступлю ни шагу…
Тургенев вздрогнул при этих словах царевны и сказал:
– Ужели ты и тогда, государыня, не выступить из воли царя Дмитрия, когда он поведет тебя на верную погибель?
– Как смеешь… ты это говорить? – гневно воскликнула Ксения, поднимаясь с лавки. – Какая гибель? В чем?
– Не гневайся, государыня царевна, не посетуй на меня за правду! Смею я говорить то, что вся Москва уж говорит, и не шепотом, а во весь голос трубит… Все говорят, что царь Дмитрий собирается тебя отсюда перевезть к себе поближе в теремной дворец и что готовит себе на потеху…
– Замолчишь ли ты, дерзкий холоп! – крикнула царевна. – Ты, верно, сюда боярами подослан сеять раздор и смуту! Прочь отсюда, или я криком соберу людей, и ты будешь…
– Не дерзкий я холоп, царевна, а верный раб твой до гроба и знаю, что говорю… Недаром прокляли егона площади, недаром сверженный им патриарх писал повсюду в грамотах, что он глаза отводит колдовством да чернокнижеством!.. Он и тебя околдовал, он и тебе глаза отвел! А нас он не обманет… Мы тогда еще видали его, как он здесь в Чудовой обители был иноком!.. Мы знаем, что он обманщик, а не прямой наш царь. Я это прямо говорю, я и креста ему не целовал и целовать не стану! И если я увижу, что он тебя не пощадит и замысел свой исполнит, вот разрази меня Господь (и тут Тургенев поднял вверх руку с крестным знамением), если я не выйду на площадь и не объявлю его обмана перед всем народом!
Слова Тургенева как ножом полоснули царевну по сердцу, но честная правдивость и уверенность, с которыми он говорил, смирили ее гнев.
– Над царями истинными Бог блюдет и хранит их от крамольников! – сказала царевна, собираясь уходить. – Он блюдет и над царем Дмитрием и возвел его на прародительский престол через сколькие беды и напасти… Смотри же, не играй напрасно головой своей!
– Дорога мне голова моя, государыня, как дорога девице честь девичья, – сказал Тургенев, меняясь в лице. – Но я голову спокойно понесу на плаху, коли придется помирать за правду! А тебе, великая государыня, одно скажу: не сумела ты оценить верного слугу, не сумела ты от него правды выслушать, повелела ты ему быть в смертной казни! Ин будь по-твоему… Прости, государыня! Не поминай лихом верного слуги! Дай тебе Бог всякого счастья!
И он поклонился Ксении в землю, потом медленно, с видимым усилием, как бы подавляя в себе какое-то тяжелое чувство, свернул в кусты и скрылся из глаз царевны, которой показалось, что она слышит в кустах чьи-то глухие рыдания.
– Варенька! Варенька! – крикнула царевна боярышне. – Домой, поскорее домой пойдем! Мне страшно, мне страшно здесь оставаться!
X
В ХОРОМАХ ЦАРИЦЫ МАРФЫ
С тех пор как Ксения переселилась в отведенные ей покои теремного дворца, между боярами пошли споры.
– Что бы это значило? Как это понимать надо? – слышались всюду одни и те же вопросы, как только где-нибудь сходилось двое-трое бояр.
– Да что понимать-то? Плохо, да и все тут! Говорят, на Годуновой жениться ладит.
– Как же так? И в Польше у него невеста, и здесь? Этого и в толк уж не возьмешь… На двух разом, что ли, он жениться собирается?
– Экое ты слово-то брякнул? Нешто так можно о государе говорить! Ну, как прослышат?
– А по-твоему, как же?
– А по-моему, надо у Шуйского у Василья спросить, тот все лучше нас знает.
И спорившие обращались по царском выходе к Шуйскому и просили его просветить их умом-разумом в мудреном вопросе о царской женитьбе.
– Ничего знать не знаю и ведать не ведаю, – отвечал, лукаво улыбаясь и моргая хитрыми глазками, князь Василий.
– Уж как же тебе не знать? – говорили ему бояре. – Ты теперь опять у царя в милости, в ближних боярах его состоишь, у царицы-инокини тоже небось ежедень бываешь.
– Так ведь, други вы мои, царь у меня не спрашивается, а царица мне не сказывает, откуда же мне знатье-то взять? – отшучивался Шуйский.
– Да полно тебе лукавить! – осадил его князь Хворостинин. – Ты напрямик скажи, что тебе ведомо? Ведь с Польшей переговаривается царь об невесте, о Мнишковне?
– Ну, переговаривается! А больше-то что? – отвечал Шуйский.
– Значит, он оттуда эту невесту сюда вывезет да на ней и женится.
– Может, женится, а может, и так время без женитьбы проведет, пока свои дела с Польшей не уладит.
– Значит, это пустое толкуют, будто на Ксению Борисовну жребий пал?
– А почем знать – пустое ли, – насупившись, отвечал Шуйский. – Говорят, на будущей неделе ее царской невестой объявят. И мудреного нет: она красавица писаная, ну и приколдовала его своими черными очами… А ведь царю над ней воля вольная.
Бояре решительно становились в тупик после подобной беседы с Шуйским, а тот, пользуясь минутой молчания и недоумений, быстро отходил от них и уклонялся от докучных вопросов.
– Он все знает, старый лукавец! – говорил товарищам боярин Михайло Салтыков. – Да ничего не скажет… Ни в чем себя не выдаст! После ссылки, как воротился сюда, такой лисой прикидывается, что и смотреть-то мерзко! И к царю в душу влез, и к инокине Марфе Федоровне ежедень там на поклоне… На первых еще порах как жутко ему там приходилось!.. Бывало, царица по два, по три часа его выдерживала на ногах, пока допустит свои очи ясные увидеть, а тут уж, говорят, он к ней и в милость втерся, и теперь уж жалует его к руке и с ним беседует.
– Да вот постой, недолго будет Шуйскому простор! – перебил Хворостинин. – Скоро вернется Федор Никитич Романов с Севера, опять власть в думе заберет и не даст хозяйничать князю Василью!
– Эк ты хватил! – заметил Салтыков. – Да ведь вернется-то уж не Федор Никитич, а инок Филарет. Ведь он уж рясы-то не скинет! Его и теперь уж прочат в ростовские митрополиты… Да говорят, что он и сам не хочет путаться в мирские дела!
– Ну, тогда уж трудно от Шуйского нам защититься… Он как раз и царство и царя – все в руки заберет, и не скоро мы на него найдем управу. Ведь он, как уж, из рук скользит!..
Покои, отведенные в Вознесенском монастыре для царицы-инокини Марфы Федоровны, скорее напоминали женскую половину теремного дворца, нежели скромную келью отшельницы. Царь Дмитрий приказал не жалеть денег на отделку этих покоев. Особенно роскошно убрана была царицына «комната». Своды в ней были расписаны цветами и травами, карнизы, косяки дверей и окон раззолочены, стены обвешаны цветными сукнами, лавки прикрыты пестрыми коврами и мягкими подушками. Богатая золотая и серебряная утварь украшала поставцы по углам комнаты, тяжелое паникадило свешивалось со сводов на узорных цепях, на особом столике стояли «часы звенящие» в виде бронзового верблюда, на котором ехал араб. Весь передний угол был занят иконами, крестами и складнями, которые блистали золотом, серебром, жемчугом и каменьями, отражая огни лампад и свечей, теплившихся над высоким аналоем.
Сама царица Марфа, наряженная в богатую иноческую одежду из дорогих шелковых материй, сидела в кресле у столика. На нем навалены были грудой те дорогие подношения, которыми ежедневно били ей челом усердные поклонники и почитатели. А таковых явилось у нее бесчисленное множество с тех пор, как по мановению сына-царя она была вызвана из дальней и тягостной ссылки и с величайшими почестями привезена в Москву.
Во всем наряде царицы только темный головной иноческий убор да четки из крупных рубинов и изумрудов, намотанные на руку, напоминали, что царица Марфа еще имела иноческий облик.
Царица-инокиня была окружена своими постельницами и стряпчими, пересматривала и передавала им на хранение все дары, поднесенные ей накануне, когда ей доложили о приходе князя Василия Шуйского.
По знаку царицы-инокини все вышли из комнаты и оставили ее с Шуйским с глазу на глаз.
– Ну, князь Василий, – обратилась к нему царица с заметным нетерпением и любопытством, – какие вести под полою мне принес?
– Великая государыня царица, боюсь тебя тревожить… Боюсь прогневить… И то уж я, твой холоп и червь презренный, не знаю, как замолить мои грехи перед тобою…
Царица подняла на него недоверчивый, испытующий взгляд и проговорила:
– Про старое не вспоминай, давно оно быльем поросло. Я прегрешения твои тебе простила… Знаю, что ты мне отслужишь за них верною службою…
– Ох, государыня, поверь, и живота не пожалею! За тебя и за прирожденного законного государя нашего, Дмитрия Ивановича, хоть в пекло готов идти. Не забуду до смертного часа его великой ко мне милости, как он меня на плахе помиловать изволил… А я ли не заслужил той плахи! В своем законном прирожденном государе дерзнул усомниться, дерзнул крамолу сеять…
Царица Марфа Федоровна исподлобья глянула на Шуйского, который говорил, прижимая руки к груди и закатывая глаза горе. Холодная улыбка презрения едва заметной змейкой скользнула по устам царицы, которая опять перебила речь Шуйского вопросом:
– Говори, скорее, какие вести у тебя в запасе?
– Недобрые, великая государыня! Совсем околдовала Годунова царя Дмитрия, он ею только дышит и мыслит. Переехала она тому дня три в Кремлевский теремной дворец, чтобы к нему поближе быть.
– Бесстыжая! – гневно воскликнула царица. – Виданное ли это дело с тех пор, как строены наши царские палаты!
– Говорят, не нынче-завтра, – продолжал Шуйский, – царь-государь объявит Годунову своей невестой!..
– Как!.. Эту бесстыдницу – невестой! Дочь нашего лютейшего врага своей невестой!.. Разве уж без моего благословенья захочет жениться… Ну, тогда другое дело! Но тогда уж пусть меня отпустит из Москвы подальше… Я с ней не стану жить в одних стенах!..
– Неужели же, государыня, для того тебе был Богом возвращен твой сын, чтобы ты снова его лишилась? Статочное ли это дело?
– К лишеньям я привыкла, – произнесла царица с особенным ударением.
– Знаю, знаю, государыня, сколько ты вынесла от злых врагов! И Бога молю, чтобы они еще раз тебя не одолели, не надругались над властью матери… Юного царя сдержать потребно во что бы то ни стало…
– Но как же сдержать, когда он околдован, ты сам же говоришь!..
– Есть, матушка, и против колдовства заклятье, и против женских чар есть средство…
– Да! Понимаю! Надобно ее сейчас же удалить, прогнать отсюда, заточить!.. Тогда и он об ней небось забудет… И выкинет всю эту блажь из головы…
– Нет, государыня!.. Не приведи Бог! Не то я мыслю…
– Так что же, говори скорей! Не бойся!
– А то, великая государыня, – сказал Шуйский, медленно растягивая каждое слово и видимо высказывая свою затаенную мысль с большою осторожностью, – что отсылать ее отсюда теперь не время, а заточить всегда успеем после… Теперь, напротив, пусть она к нему поближе будет да и он тоже… Ведь девушку девичество и красит, пока внове – он и будет к ней льнуть, а потом, чай, надоест не хуже всякой другой! Так разлучать их и не надо, а вот насчет женитьбы воспретить и думать!
– Да как же я воспрещу-то? Подумай сам, князь Василий, – тревожно заговорила царица Марфа. – Ведь он царь! Что любо ему, то он и творит!
– Царь Дмитрий Иванович захочет ли против тебя идти? Захочет ли перечить материнской власти?.. Да если бы и захотел, в твоей же власти, государыня, есть средство.
– Какое? В чем? Скажи…
Шуйский замялся, видимо подыскивая слова, в которые ему хотелось облечь свою мысль, и наконец проговорил:
– Знаю, что ты ему родная… И что тебе его жалко, – продолжал Шуйский, пристально всматриваясь в лицо царицы, – а все пригрозить не мешает…
Царица опустила глаза в землю и не смотрела на Шуйского.
– Пригрози ему, что, если он на Ксении жениться вздумает, ты отречешься от него… За сына его считать не будешь…
Царица быстро подняла очи и глянула в глаза Шуйскому. Их взоры встретились, и они поняли друг друга. Мгновение прошло в молчании очень выразительном.
– Ведь должен же государь-батюшка знать, – мягко и лукаво добавил Шуйский, – что он тобою, матушка государыня, на Русском царстве держится…
– Довольно… Понимаю… Спасибо за совет… Ступай!.. – сказала царица-инокиня. – Я жду к себе сына-царя, он не бывал еще сегодня…
Шуйский поклонился низко-низко и вышел из кельи.
