Текст книги "Корень зла"
Автор книги: Петр Полевой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
X
НЕДОБРЫЕ ВЕСТИ
Неожиданная кончина королевича Ягана, разбившая мечты Ксении о замужестве, была жестоким ударом для чадолюбивого Бориса. Придворные давно уже не видели его таким унылым, печальным и мрачным, как в тот день, когда он ездил «воздать последнее целование» бренным останкам несчастного юноши, которому судьба сулила в Москве такую завидную долю и присудила могилу. Всем показалось, что Борис постарел и похудел за последние дни, когда он, возвратясь с подворья королевича, поднимался по дворцовому крыльцу, поддерживаемый под руки боярами. Придя на свою половину, Борис скинул выходное платье, ушел в свою опочивальню и заперся там на ключ. Никто не смел его тревожить… Весь дворец затих и словно замер…
Под вечер того же дня приехали в Москву два гонца с двух противоположных концов Руси, один приехал с Дону, другой – из-под Смоленска. Приехали они, должно быть, с вестями важными, потому что дьяк Посольского приказа чуть только заглянул в те грамоты, что привезли гонцы, тотчас же бросился к Семену Годунову, а тот пошел к царю. Всех выслав из комнаты смежной с опочивальнею, Семен стал потихоньку стучаться в дверь.
– Кто там? – окликнул царь.
– Я, государь! Гонцы к тебе с вестями тайными приехали…
– С тайными? Входи сюда!
Ключ звякнул в замке, дверь отворилась, и Семен Годунов вошел в опочивальню.
– Великий государь! – сказал он вполголоса. – Грамоты присланы из-под Смоленска и с Дону с вестями недобрыми.
– Ну, уж вестимо, когда же беда одна приходит! Пришла, так отворяй ворота пошире! – с горькою усмешкою сказал Борис. – Какие же вести?
– Пишут из Смоленска, что появился в Польше вор, который величает себя князем Дмитрием Угличским…
– Ну, дальше что? – нетерпеливо крикнул Борис, видя, что Семен Годунов запинается.
– И пишет тот вор в Смоленск прелестные письма, и объявилось их многое число, и он в тех письмах просит смолян, чтобы они готовы были, и хвалится, что: «Я-де буду к Москве, как станет лист на дереве разметываться…»
– Что же воевода? Переловил ли тех людей, что с письмами из-за рубежа приходят? Пытал ли их?
– Пытал и письма отобрал и все сюда прислал с гонцом. Один только там дьякон остался не пытан, затем что с него некому было скуфью снять… Да пишет еще воевода, что чает шатость великую во всех смолянах и стережется приходу и разоренья от литовских людей…
– Вот все-то они, изменники, таковы! – гневно заговорил Борис, сжимая кулаки. – За рубежом явился вор, заведомый обманщик… А воевода уж и перетрудил, уж видит шатость во всех кругом себя! Уж побоялся и скуфью содрать с дьякона!.. В самом-то шатость – в воеводе!.. А с Дону какие вести?
– Казаки на Дону бунтуют. Твой государский караван ограбили, стрельцов побрали в плен, а потом, как отпустили их, хвалились: «Скажите, мол, на Москве, что мы, казаки, скоро туда придем с законным царем Дмитрием Ивановичем…»
– С законным! – вскричал Борис, вскакивая со своего места. – Так, значит, и туда прошла из Польши весть о воре… Значит, и на Дону измена! Да нет! Меня пустым мечтаньем не испугают! Я – избранный государь и царь Московский, а Дмитрий Угличский в сырой земле зарыт… Пусть идут к Москве, я приготовлю встречу и казакам, и литовским воровским людям. Лист не успеет развернуться на деревьях, как я вместо листов обвешаю эти деревья по всем дорогам к Москве телами воров и изменников… Я им напомню царя Ивана Грозного, блаженной памяти! Завтра чем свет зови ко мне сюда князя Василия Шуйского, он должен знать, кого похоронил он на Угличе! Я его заставлю на площади, да всенародно, во всеуслышанье всем рассказать, что сталось с князем Дмитрием Угличским!
Два-три дня спустя на площади около Лобного места стояли большие толпы народа. Вся площадь сплошь была ими занята, так что яблоку негде было упасть. На Лобном месте стояли духовенство и стольники царские, а стрельцы, поставленные в два ряда от Лобного места к Фроловским воротам, охраняли путь, по которому должны были следовать из Кремля бояре и сам патриарх Иов. Густая толпа народа стояла молча в ожидании того, что скажут бояре и патриарх, но подальше в народе шли оживленные толки и споры.
– Что они говорить-то станут? – спрашивал один посадский у другого.
– Да что? Войну с Литвой затевают, что ли?..
– Давно не воевали!.. Али кони у них на конюшне застоялись?
– Какая там война! Не о войне говорить будут, а о новом уложенье. По крестьянству, бают, тяготы большие…
– Все врут, что ни бают! Объявлять будут о воре, что в Польше появился…
– Что ж это за вор такой? Из каких же он будет?
– А такой-то вор, что величается Дмитрием-царевичем.
– Ах он злодей! Да как же он смеет?
– Чего смеет!.. А ты почем знаешь, что он злодей?
– Как же не злодей!.. Потому обманщик!
– А тебе это кто сказал?.. Может, он точно царевич!
– Эк, вывез! Чай, люди добрые видели, как царевича на Угличе убили и в гроб положили!..
– То-то в гроб! У нас на селе боярин с большого ума чучелу с огорода в гробу хоронил.
– Тсс… Тише, вы там!.. Идут, идут!
Вся масса народа смолкла и заколыхалась, сближаясь к Лобному месту, на которое всходили бояре, а за ними и сам патриарх со своим причтом.
Все разом сняли шапки.
– Слушайте, слушайте! – пронеслось в передних рядах толпы.
– Православные! – так начал патриарх. – Вам и всему миру христианскому ведомо, что князя Дмитрия Ивановича не стало тому теперь четырнадцать лет, и что лежит он на Угличе в соборной церкви, и отпевал его Геласий-митрополит со всем собором. На погребении его была и мать царевича, и дяди, и князь Василий Иванович Шуйский с товарищи, от великого государя в Углич посланные… И вот теперь слышим, что страдник и вор, беглый чернец Гришка Отрепьев в Польше появился и называется там князем Дмитрием Угличским. Был тот Гришка в чернецах в Чудовом монастыре да и у меня, Иова-патриарха, во дворе для книжного письма был взят, а после того сбежал в Литву, отвергся христианской веры, иноческий образ попрал, чернецкое платье отринул, уклонился в латинскую ересь, впал в чернокнижие и волшебство и по призыванию бесовскому, и по вероломству короля Жигимонта и литовских людей стал Дмитрием-царевичем ложно называться. И то не явное ли воровство и бесовские мечты? Статочное ли дело, чтобы князю Дмитрию воскреснуть из мертвых прежде общего воскресения? И вот все сие уразумев, мы того расстригу Гришку и всех, кто станет на него прельщаться и ему верить, ныне здесь, в царствующем граде Москве, соборно и всенародно прокляли и вперед проклинать велели. Да будут они все прокляты в сем веке и в будущем!
Окончание речи патриарх произнес как можно громче, изо всех сил напрягая свой голос и отчетливо выговаривая каждое слово. Вслед за патриархом высокий и дородный патриарший протодьякон возгласил громовым голосом на всю площадь:
– Гришке Отрепьеву и всем пособником его… анафема!!
– Ана-фе-ма! – загудел патриарший хор среди мертвого молчания толпы.
И только смолкли последние звуки страшного церковного проклятия, из толпы бояр вышел князь Василий Иванович Шуйский. Толстая, неуклюжая и небольшая фигура его была по грудь закрыта каменною оградою Лобного места, из-за которой виднелись только плечи и голова в высокой боярской шапке; видимо взволнованный, князь беспрестанно поглаживал и перебирал свою жиденькую бородку, высоко поднимал брови и усиленно моргал красными веками своих подслеповатых глаз. Поклонившись народу на все четыре стороны и осенив себя крестом, князь начал так:
– Православные! При блаженной памяти великом государе Федоре Ивановиче постигло царскую семью горе тяжкое: скончался в Угличе брат царский, царевич Дмитрий Иванович. Черною немочью страдал младенец издавна, и когда на него та немочь находила, то он в ней и падал, и о землю в корчах бился… От того ему и смерть приключилась: играл с жилецкими ребятками на дворе в тычку ножом и нашел на него, Божьим попущением, его недуг… Да мама с кормилицей недосмотрели… А матери и дядьев не было… И не уберегли – на нож наткнулся младенец и Богу душу отдал…
Шуйский замялся, усиленно заморгал глазами и добавил набожно:
– Упокой, Господи, его душу!
В толпе также многие стали креститься.
– В ту пору, православные, – продолжал Шуйский после некоторого молчания, – я был великим государем послан в Углич разыскать доподлинно о смерти царевича Дмитрия. Со мною поехали: митрополит Геласий и дьяк Андрей Клешнин. Заклинаюсь Богом Всемогущим и Всеведущим и Троицею Пресвятою в том, что мы царевича Дмитрия нашли в гробу… В соборе… Отпели честно… В могилу, около столба соборного, гроб опустили… И накрыли плитою с именословием… Там он и покоится поныне. И все то я видел сам своими очами и совершил вот этими руками, ей-же-ей! И да накажет Бог меня, да разразит, если я в чем солгал пред вами…
И князь Шуйский опять перекрестился трижды.
– И вы не верьте прелестям и всяким злоумышлениям польских и литовских людей, – продолжал Шуйский. – Они умыслили, преступив крестное целование, Северской земли города к Литве оттягать да хотят притом бесовскими умышлениями в Российском государстве церкви Божий разорить, а на место их коштелы латинские и кирки люторские поставить, веру христианскую пошатнуть, а вас, православные, в латынскую и люторскую ересь привести и погубить. И задумал король Жигимонт беглого инока, заведомого вора, по сатанинскому наущению называть князем Дмитрием. Вот его-то за ту измену, и воровство, и ложное величанье именем блаженной памяти царевича Дмитрия здесь всенародно и проклял святейший отец наш Иов-патриарх. Блюдитесь же и вы козней вражеских, да не впадете и вы в клятву церковную… А я еще раз свидетельствуюсь Богом и Пречистою Богородицею в том, что истинный царевич Дмитрий, великий князь Угличский, почиет в Угличе, в соборном храме, и что я сам, при матери его и при родных, опустил в могилу… И в том целую перед вами Животворящий Крест.
И он снял свою высокую боярскую шапку и приложился ко кресту, который подал ему сам патриарх.
Народ в глубочайшем молчании прослушал всю речь Шуйского, прослушал с напряженным, но безучастным вниманием. Шуйского знали, помнили его суровый и пристрастный розыск в Угличе и плохо верили его клятвам. Когда патриарх с духовенством и боярами сошли с Лобного места и направились торжественным шествием обратно к Фроловским воротам Кремля, народ стал расходиться с площади в разные стороны, и в отдельных толпах судили на разные лады о том, что слышали с Лобного места.
– Обманщик да вор, так чего ж они переполошились! Лихое дело не всхоже, нечего было и тревогу подымать. А тут церковной анафеме предали… Был бы простой вор, проклинать бы не стали!
– Да и кто их знает! – говорили в другой группе. – Этот клянется, божится, что он царевича Дмитрия в гроб клал, а другой говорит, будто он и убит не был…
– Как же не убит! Весь город видел!
– То-то вот и оно! Весь город видел, а заместо царевича будто другой убит… А царевича-то мать будто укрыла…
– О-ох, грехи! Грехи тяжкие! – покачивая головою, говорил старик. – Идут на нас беды великие! Надвигается гроза грозная!
– А коли он, дедушка, точно царевич Дмитрий, коли он точно законный государь? – допытывался у старика его внук, парнишка лет двенадцати.
– Нишкни ты, постреленок, что выдумал! Упекут ужо тебя и с законным туда, куда ворон костей не заносил!
– Пусть себе Гришку Отрепьева проклинают! – говорили между собою, сворачивая с площади на Ильинку, двое каких-то посадских. – Царевичу от этого лиха не станется. Надо писать ему, чтобы присылал сюда скорее своих людей да грамот побольше о нем разбрасывать в народ. Мудрено им будет против прироженного-то государя идти. Бог не попустит!
XI
КТО ОН?
Темно и тихо в царской опочивальне. Чуть теплятся лампады у икон, блистающих в углу в богатых киотах. В соседней комнате из-за полуоткрытой двери слышно мерное дыхание и легкий храп царских спальников. Сам царь Борис лежит на своем широком резном и раззолоченном ложе, на мягких перинах и пуховых изголовьях, но сон не смыкает его очей, не успокаивает его от тревог, не проливает елея на его сердечные раны. Он тревожно ворочается с боку на бок, пытается уснуть и убеждается в том, что заснуть не может, потому что не может отогнать от себя одной и той же неотвязной мысли, которая уже давно, уж целый год грызет его и мучит и не дает ему покоя.
«Кто он?.. Кто он?.. Откуда вышел?.. Кем научен?.. Кем выставлен супротив меня? – вот что постоянно шевелится в душе царя Бориса, вот что ему мешает жить, мешает думать, вот что подрывает его здоровье, подкашивает его силы. – Кто он? Обманщик, самозванец?.. Чего он ищет? На что надеется? Как дерзает мыслить, что может бороться со мной? Он с горстью сволочи к рубежу идет, а я ему навстречу шлю восемьдесят тысяч войска! Я – царь на Москве, а он – презренный раб, холоп боярский, расстрига-инок!..»
И на минуту сознание своей мощи и силы, сознание ничтожества врага успокаивает Бориса, но червь сомнения гложет и гложет его и наводит постепенно на новые черные думы.
«Я – царь, да нет кругом меня ни одного-то верного слуги! Да, я ни на кого положиться не могу… Некому довериться… Я выслал войско к рубежу и трепещу теперь за воевод, как бы они не изменили. А у него, у вора, у обманщика-расстриги, и горсть людей, да верных, да надежных! Ох, если бы мне выискать да верного слугу, который бы не выдал… А у того все слуги верны, все преданы! Два раза я подсылал к нему убийц, и убийц надежных… Ни разу не удалось им и близко подойти! Вот как его хранят… А я, куда ни оглянусь, везде только и вижу предательство, измену, подкуп, корысть. Ах, если бы я мог, как царь Иван, всех их да под один обух! Да окружить себя опричниной, да отыскать такую собачку верную, как тестюшка-то мой, Малюта!..»
И мрачные думы, как черные вороны, вьются все чаще и чаще, все больше и больше над смутною темною душою Бориса, и он ни в чем не видит себе ни опоры, ни утешения:
«Ну, вот и прокляли его! Всенародно прокляли, а что в том проку? Народ волнуется везде, а завтра перейди он рубеж, да кликни клич, да назовись царем законным… Все мои труды пропали! Да и кого мы прокляли, какого-то Отрепьева? А точно ли он Гришка Отрепьев, кому-то ведомо? Что, если точно… Дмитрий спасся от ножа? Что тогда?..»
И Борис мечется по постели, и напрасно пытается уснуть, забыться хоть на мгновенье… И злобно прислушивается он к ровному дыханью и мирному храпу своих спальников в соседней комнате.
Измученный бессонницею, бледный, изнемогающий под тяжестью все той же неотвязной думы, все тех же опасений за будущее, царь Борис поднялся с постели полубольной, слабый, раздраженный и с трудом влачил на себе тяжкие обязанности своего царственного сана. Он почти не слушал тех докладов, которые по утрам принимал от ближних бояр в комнате, он почти не молился, присутствуя у заутрени и обедни в Благовещенском соборе, он не принял своих приказчиков и дворецких, которые приехали в Москву с отчетом из разных царских сел и подмосковных усадеб. Только с доктором-немцем он долго говорил и совещался у себя в опочивальне. За обедом царь Борис едва коснулся двух-трех блюд из тех тридцати, которые были поданы ему на стол, и беспрестанно требовал от кравчего холодных заморских вин, и пил их много, жадно, стараясь утолить какую-то невыносимую жажду, которая его снедала.
Под конец стола Борис почувствовал дремоту и только хотел направиться в опочивальню, как ему пришли сказать, что окольничий Семен Никитич Годунов вернулся в Москву и просит дозволения явиться немедленно. Царь приказал его позвать и заперся с ним в комнате.
– Ну что? Привез ее? – тревожно спросил он Семена.
– Привез.
– И никто не знает, кого ты вез? Никто не проболтался на пути?
– Никто. Я сам в пути ни разу не засыпал, пока ее не засажу в четыре стенки под замок.
– А говорил ли с ней? Допытывался ли на пути?
– Пытался я разговаривать с нею, да ничего не допытался… Молчит. И слова не проронила за всю дорогу.
– Где же она теперь?
– Как я теперь ее привез, так сдал игуменье в Новодевичьем, в башне угловой у них есть келья крепкая… Туда она черниц сажает для смиренья. Окна высоко и дверь с железными засовами…
– Как стемнеет, вели к Постельному крыльцу подать каптану крытую да посади на коня надежных людей десятка три, мы съездим к ней с царицей и с патриархом Иовом… Оповести его… Я сам с царицей допрошу ее!.. И… и дознаюсь правды!..
Часов пять спустя в ворота Новодевичьего монастыря въезжали сани-розвальни, обитые коврами, и две крытые каптаны, сопровождаемые полсотней вершников.
Из саней вышел патриарх в сопровождении своего ризничего, из каптан царь Борис и царица Мария. Двое старых монастырских слуг и сама игуменья встретили поздних гостей на крыльце и, освещая путь их фонарями, повели переходами прямо к той келье, в которую утром того же дня была привезена и заключена какая-то таинственная узница. За патриархом шел его ризничий, за царем и царицей, как тень, следовал Семен Годунов. Все остановились у двери с железным засовом и тяжелым висячим замком. Игуменья отперла замок, отодвинула засовы и впустила в келью царя Бориса, царицу Марию и патриарха. Все остальные остались за дверью.
Келья была довольно обширна, и лишь небольшое пространство ее было освещено двумя восковыми свечами в медных шандалах, поставленных на столе. Везде по углам и под каменными сводами гнездился мрак. Около стола стояли простые лавки, а около стены убогая кровать, на которой полулежала какая-то женская фигура в темном иноческом одеянии. Когда застучали засовы и тяжелая дверь заскрипела, поворачиваясь на ржавых петлях, узница быстро поднялась со своего ложа и выпрямилась во весь рост, внимательно вглядываясь в вошедших. Она не сразу признала их и разглядела лица только тогда, когда царь Борис с царицей Марией опустились на лавку по одну сторону стола, а патриарх сел по другую сторону.
Молча и не кланяясь вошедшим, узница долго и упорно смотрела им в лицо, и взор ее из-под низко опущенной скуфьи горел страшною ненавистью.
Сурово и в глубоком молчании смотрели на узницу и три незваных гостя. Тяжелое молчание продолжалось несколько минут, пока патриарх не прервал его словами:
– Ты ли инока Марфа, в мире бывшая царицей Марьей?
– Ныне я инока Марфа, а в мире я была несчастною царицей Марьей, – твердо и с достоинством проговорила узница.
– Ты ли мать царевича Дмитрия? – продолжал допрашивать патриарх.
– Да! У меня был сын Дмитрий. Но зачем ты вспомнил о нем?.. Зачем меня пытаешь? Ведь тебе же ведомо, что я мать Дмитрия и что он мой сын…
– Инока Марфа! Не мудрствуй и не вопрошай… Я стану вопрошать, а ты ответствовать должна по послушанию церковному.
Узница не отвечала ничего.
– Инока Марфа! Ответствуй мне как перед Богом, как на Страшном судбище Христове, где ныне твой сын?
– Мой сын!
– Да, твой сын Дмитрий!
Царь Борис и царица Марфа так и впились глазами в инокиню Марфу. Но та опустила голову и ничего не отвечала.
– Да говори же! – нетерпеливо крикнул царь Борис, ударяя посохом в каменный пол.
– Нечего мне говорить о том, что всему миру ведомо, – мрачно отвечала инокиня.
Царь Борис вскочил с места и сказал, трепеща от волнения:
– Именем Божьим заклинаю тебя, скажи мне, где твой сын Дмитрий?
Инокиня бросила в сторону царя взгляд, полный ненависти и презрения, и громко воскликнула:
– Ты ли не знаешь, где он? Ты ли еще дерзаешь заклинать меня Божьим именем?..
– Я знаю только от других, что сын твой… умер и что он похоронен… в соборе в Угличе… Но не знаю, он ли точно?
– Мой сын не умер – это ложь! – вскричала инокиня Марфа. – В этом я свидетельствуюсь Богом и всеми его святыми!
– Как?! Не умер?! – почти одновременно воскликнули и царь, и царица, и патриарх.
– Ты это знаешь, царь Борис! – язвительно сказала инокиня Марфа. – Ведь ты же сам и подослал убийц! Сам выбрал злодеев, сам направил их ножи!.. Пойди же, спроси у них, умер ли мой сын или зарезан? Пусть они тебе ответят, а не я!
– Да что ты с нею попусту слова теряешь! – крикнула царица Мария. – В розыск ее, пытать ее вели! Небось заговорит, как станут жечь калеными щипцами.
Инокиня Марфа затряслась всем телом и растерянно проговорила:
– В розыск!.. После всех мучений… в розыск? Да за что же? Чего вы от меня хотите?
Царь Борис тотчас сообразил, что царица Мария может испортить все дело своей излишней горячностью, и поспешно вступился:
– Инока Марфа! Не хочу я зла тебе и не за тем сюда призвал, чтобы тебя терзать и мучить! Я здесь готов тебя и поселить, и будешь жить в довольстве, и достатке, и в почете. Но я хочу, чтобы ты всенародно на площади, как князь Василий Шуйский с святейшим патриархом, всем объявила, что твой сын умер!
– Нет! Никогда! – воскликнула инокиня Марфа. – Если и выйду я на площадь, я расскажу им о твоих злодействах, о твоих убийцах, о бедствиях моих, о заточенье безвинном, о терзаньях и муках души моей… Вот о чем я расскажу!
– Слушай! – перебил ее Борис, сдерживая свое волнение. – В Польше появился обманщик и вор и смеет величаться именем царевича Дмитрия. Он шлет к нам воровские грамоты, он грозит нам смутой и к рубежу идет с литовскими и польскими людьми. Этот обманщик, этот злодей – ведь он не сын твой?
Инокиня Марфа, видимо не понимая вопроса, сурово вперила взор в лицо Бориса и не знала, что сказать.
– Молчит, змея! – вскрикнула царица Мария в бешенстве. – Говори же, не то я глаза тебе выжгу!
И, схватив со стола свечу, она бросилась к инокине Марфе. Царь Борис и патриарх поспешно ухватили царицу за руки и едва могли уговорить ее и усадить на место.
– Инока Марфа! – заговорил патриарх. – Не гневи ни царя, ни царицу. Скажи им, что этот польский смутник, это бесово исчадье не сын тебе!
– У меня нет сына! – проговорила Марфа, ломая руки. – Нет сына! Вы отняли его, вы вырвали из объятий моих, вы меня осиротили и загубили все мое счастье!.. Проклятие на вас, злодеев! И пусть невинный младенец мстит вам из-за могилы, пусть имя его несет вам смуту, разорение, раздор и гибель, гибель… Гибель!
И она, судорожно рыдая, упала на постель и закрыла лицо руками.
Царь и царица быстро поднялись с лавок и направились к двери. За ними последовал и патриарх… А проклятия и рыдания несчастной матери неслись им вслед и грозно гудели над ними, оглашая мрачные своды обители.
