Текст книги "Тайна и кровь"

Автор книги: Петр Пильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

XV. Гибель Феофилакта

Среди примолкших голосов в наступившей тишине я стоял у стола, как торжествующий победитель. Банк был сорван.

Кто-то ахнул:

– Редкий случай: бита восьмерка! Да, это – судьба…

Чьи-то глаза исподлобья взглянули на меня пристально и колюче. Что старались они разгадать?

Вероятно, я был очень бледен, и незримо передавались окружающим мое злое напряжение, дерзость и безрассудство. Человек, только что убивший другого, без денег, без расчета захватил банк!

Чем-то длинным, похожим на нож для разрезания бумаги, крупье вежливо придвинул мне деньги и, не считая, я сунул в карман толстую скомканную пачку.

Игра продолжалась.

Был заложен новый банк, зашуршали бумажки. Отрывисто, вполголоса назначались ставки. Они были огромны.

Я выкрикнул во второй раз:

– Banco!

Напряжением больного мозга, сумасшедшей сосредоточенностью желания, последней натянутостью нервов, тайным и острым презрением я знал и чувствовал, что выигрыш опять будет моим.

Раздали карты. С минуту банкомет колебался: прикупить или нет? Наконец, он объявил:

– Своя!

Я поднял мои карты и повторил то же самое, автоматически, не понимая, не взвешивая, ни о чем не думая:

– Своя!

Ко мне пришли пятерка и двойка.

Банкомет открыл:

– Шесть.

Я кинул карты на стол:

– Семь!

Крупье сочувственно и любезно улыбнулся. Остальные взглянули на меня с удивлением, подозрительностью, завистью и той покорностью, какая бывает только в азартных играх у несчастливых и скрывает под своей личиной волнение, безнадежность, но и преступную решимость на все.

Я вспомнил:

– Ах, да! Надо ведь послать Кириллу вина.

И тихо спросил соседа:

– Можно достать шампанского?

Подмигивая, скосив глаз, оттопыренным большим пальцем левой руки он показал мне на высокого брюнета:

– У него…

Перепрыгивая через три ступеньки, неся в каждой руке по бутылке, я сбежал вниз.

Кирилл сидел, развалясь в пролетке, и беззаботно курил.

– Молодец, барин, – обрадованно сказал он наигранным голосом профессионального лихача. – Значит, можно поздравить с пульфером?

Не отрываясь, прямо из горла, я залпом выпил свою бутылку, отшвырнул ее прочь, и с легким звоном она покатилась, стремительно описывая круг на снегу.

Сразу стало покойно. Тишина сошла на мою душу. Во всем теле я почувствовал нежданную легкость и чуть-чуть радостную, светлую бодрость, будто ничего не было, ничего не произошло – ни ужасов, ни убийства, ни этой сцены у Марии Диаман, ни азартных ставок.

– Сколько ты выиграл? – спросил Кирилл.

– Много… Больше ста тысяч.

– Эге… Повезло! Пора и сматываться.

И в самом деле, я должен был отдохнуть.

Только теперь, здесь, на воздухе, после выпитого шампанского, пережив глубочайшие, оглушающие потрясения, я почувствовал, как изнемогло мое тело, истерзалась душа, устало сердце. Машинально, без желаний, без сопротивлений я готовь был идти за всяким, всюду, выполнять всякое поручение, подчиниться чужой воле любого человека.

Я сказал:

– Сматываться, так сматываться. Едем… Может быть, к тебе?

– Хочешь поспать?

– Можно и поспать.

– Да, тебе это необходимо… Только – ох, – как я не люблю вашего брата, ночлежников… Того и гляди… Но ничего не поделаешь…

Я вошел в комнату Кирилла, он отправился распрягать и сбросить армяк. Я задремал.

Путаные, злые, стукающиеся и дергающие мозг проносились в обессиленной, тяжелой голове сны за снами – короткие и страшные. Проплывали пропасти… Рухнул потолок… Меня, бегущего по полю, смеясь, настигал Варташевский… Я вбежал в дом, замкнул дверь, залез под одеяло. Спасения не было! Варташевский вбежал и сюда.

– Ах!..

Я вскочил.

– Ты с ума сошел? – говорил удивленный голос Кирилла. – С чего это тебя бросает?.. Ложись… Ну и нервы же у тебя! Смотри, как бы не попасть на 1-ую версту![1]1
  «На одиннадцатую версту» в петербургском просторечии значило: в сумасшедший дом (Прим. авт.).


[Закрыть]

Болела голова, – не вся, нет! – винтяще ныл левый угол лба, и мучительно дергался глаз. Я подошел к зеркалу, зажег свечу. Боже мой, на что я стал похож!

Красные, будто налитые кровью белки вокруг выцветших, водянистых, как у мертвеца, зрачков, впавшие небритые щеки, глубокие синие ямы под глазами: самому себе я казался неживым!

Теперь все было понятно – и этот испуг Марии Диаман и тревожные взгляды игроков у «Эрнеста». Я не узнал себя.

– Ложись… Спи наконец! – приказал Кирилл.

– Боюсь проспать…

– А куда тебе спешить?

– Нужно позвонить Леонтьеву.

– Когда разбудить?

– В 11.

– Ладно!

Я лег. Сон не шел. Я встал, холодной водой намочил полотенце и, обвязав голову, бросился в постель. С этой белой повязкой я, вероятно, был еще страшнее.

Борясь с нервной бессонницей, я стал считать до ста. Забвения не было. Стало светать. Тонким, звонким боем золотые часы Кирилла торопливо пробили «5». Потом все потухло, исчезло и умерло.

…Утром я звонил в штаб к Леонтьеву.

– Говорит Брыкин… Поручение выполнено.

– Все кончено?

– Все.

– Ликвидированы оба?

– Нет, один. Варташевский.

– А она?

Мой голос дрогнул:

– Нет!

– Большая ошибка!..

– Виноват.

Несколько секунд телефон молчит.

Затем:

– Надо увидеться.

– Где?

– В Тучковой переулке… Выхожу сейчас.

Быстро, на ходу пожав мне руку, Леонтьев широкими шагами шел рядом со мной по маленькому, короткому переулку и бросал вопрос за вопросом.

– Где?

– На Елагином.

– Когда?

– Около 12 ночи.

– Погиб малодушно? Отпирался?

– Сознался.

– Вот видите, как все мы были правы. Почему вы не кончили с ней?

Вопрос прожег меня, уколол, прозвучал укором в сдаче, трусости, в позорном бессилии мужчины. Стараясь придать голосу твердость, я тихо ответил:

– Убить ее я не мог.

Он косо посмотрел на меня и произнес раздельно:

– Прес-туп-но! Не-про-сти-тельно!

Немного подумал и, как-то безнадежно махнув рукой, замедлил шаг.

– А впрочем… Это страшно, в сущности, только для вас одного. Вы сами скоро увидите, какую ловушку приготовили для себя.

– Возможно. Лишь бы не пострадала организация!

Низким, шипящим, укоряющим голосом, в котором слышались презрение и гнев, Леонтьев сказал:

– Что жалеть о погибшем. Организации – нет!

И эти два ужасных слова щелкнули по моему слуху, как плеть, и оглушили. Я вскрикнул:

– Как? Нашей организации нет? Что вы болтаете?

Подчеркивая каждое слово, он повторил:

– Нет, я не болтаю. И никогда не болтал. Но организации – нет. Она погублена. Все потеряно. Ее съел Варташевский и эта… его опереточная дрянь.

Я вздрогнул. Внутренний голос бросил мне:

– И твоя!

Зачем я ее не убил?

Леонтьев рассказывал:

– Разбиты центры. Выбиты лучшие люди. Нет Фрони. Нет Феофилакта…

– Что с Феофилактом?

– Убит.

– О, Боже мой! Но кто же мешал ему спастись из его квартиры вместе со мной? Разве мы не могли вдвоем уйти чрез эти поднимающиеся потолки? Разве я не говорил ему, что могу решиться на бегство только с ним? В чем дело? Почему он не скрылся?

– Вы его мало знали. Феофилакт, конечно, был прекрасным организатором. Но это был прежде всего личный мститель. Он искал кровавых встреч. И ведь вот, подите ж. Из каких схваток этот человек выходил живым! Да и тут он вел себя, действительно, героически: по этим чекистам он из двух револьвере выпустил несколько десятков пуль, уложил пятерых. Шестой уложил его. Феофилакт заставил их ломать двери. Потом, с двумя револьверами в руках, загородившись столом, держал им речь – выигрывал время… И, наконец, открыл стрельбу. Об этом Лучков рассказывал со всеми подробностями.

– Какой Лучков?

– Вы не знаете… Лучков поставлен организацией на службу в чека.

Леонтьев усмехнулся:

– Когда и вас судьба приведет туда, познакомитесь.

Какой ужас! Бедный Феофилакт! Я пошел рядом с Леонтьевым по Тучковой набережной и горестно испытывал такое чувство, будто потерял все на свете, сотрясается моя земля, я покинут всеми, и в эту минуту моя единственная опора и надежда – только он, этот человек в желтой коже, шагающий со мной по пустынному, серому тротуару.

Я напомнил Леонтьеву о моем заданий.

– Нет, вам не надо ехать в Финляндию… Теперь это излишне и рискованно. Ведь главной связью был Феофилакт. Теперь кончено. Повторяю вам: организации нет…

– Что же будет? Ведь нужно что-то делать…

– Да, нужно.

– Что?

– Создавать новую.

– Как?

– Бесстрашно, жестоко, не щадя ничего и никого.

Леонтьев задумался:

– Вот что… Завтра в 2 часа дня вы явитесь в гостиницу гвардейского экономического общества. Я вас встречу. Там состоится совещание.

– Слушаюсь!

Прощаясь, он докончил:

– Итак, до завтра. Хм… Так Варташевский нашел свой конец!.. Вот тут-то и вскроется тайна. Вы увидите, как его будут хоронить большевики!

– Да, будет интересно посмотреть на церемонию.

– Я там буду.

– И я.

Сжав мою руку, Леонтьев внушительно сказал:

– Вам не советую…

XVI. Тайна сестры

Все было ново, неожиданно и печально. Никогда еще я не чувствовал себя так сиротливо и одиноко, как сейчас. Мир опустел. Организации нет!

Леонтьев говорит, что можно создать новую, но я вижу, как он сам не верит в это. Да, все плохо…

Но строить нужно. Нельзя сидеть и молчать. Конечно, наше будущее мы будем строить на крови. Для меня это не страшно. Но я ощущаю другую опасность. Всем телом, сердцем, душой, мозгом я чувствую, как в этот мир входит новая мораль. Скоро все будет позволено.

– Стоит ли жить? – спрашивал я сам себя и твердо отвечал:

– Да!

Никогда еще я не был так глубоко убежден в своей силе, как в этот час серого зимнего дня.

Без раздумий, без слов, без вопросов я отдам мою жизнь по первому приказу. Но обидно и горько бросить ее без пользы, попасть в чека и там погибнуть от грязной руки трусливого негодяя или истеричного кокаиниста.

А это может случиться. Мария Диаман не простит и не забудет. То, что я сейчас на свободе, – простая случайность. Пока меня спасает только неизвестность. Мария Диаман не знает, где я живу.

А в самом деле, где я живу? Да, стал бродягой, и у меня нет ни крова, ни пристанища, ни родных.

А Женя?

Я вспомнил о сестре.

Может быть, мы с ней больше никогда не увидимся. Разве я могу ручаться даже за следующий час? Каждая минута мне грозит арестом и расстрелом.

Завтра – совещание. Новая организация меня может послать куда-нибудь в провинцию. Все стало неожиданным! Надо спешить! Я решил пойти к сестре.

Она не удивилась. Ее обрадованные глаза были спокойны. Мы встретились так, как будто условились об этом и ждали друг друга. Но уже первые слова Жени были тревожны. Гладя меня по голове, она говорила:

– Ах, Миша, если бы ты знал, как я беспокоилась за тебя!

– Это почему же?

– Разве для беспокойства нужны причины? Ах, милый, мы переживаем такое скверное время… Я боюсь…

– А ты не бойся.

– Мне все кажется, что с тобой должно случиться что-то неприятное… А меня никогда не обманывает предчувствие.

Бедная Женя! Дорогая моя сестра! Глупая, глупая девочка! Я пришел к ней, ища успокоения, отдыха, тепла, а Женя каркает мне, пророча темный и злой конец.

Как это странно! Чем женщина искренней, тем она беспощадней. Зачем Женя говорит мне о своих предчувствиях? Как будто я сам не вижу, что хожу по краю бездны и неизбежно скачусь, сорвусь и полечу вниз.

Но сейчас об этом не хотелось думать. В комнате Жени было уютно и тепло. Я обнял сестру. Вспомнилось детство.

Зимой мы играли в снежки, лепили снежную бабу. Хорошие были зимы!

Женя сказала:

– Ну, расскажи, как ты живешь. Что делаешь?

– Работаю… понемногу…

– Ты служишь?

Я ответил не сразу. Женя повторила свой вопрос. Что мог я ей сказать?

Она спросила:

– На что же ты живешь?

Я безмолвно вынул пачку и сунул ей в руку:

– Возьми!

Женя удивленно взглянула на меня. В ее голубых глазах мелькнул испуг.

– Откуда это?

В голосе звучала подозрительность. Это было понятно. Откуда у меня могли быть деньги? Кто и за что мне стал бы платить?

С полной и совершенной искренностью я мог бы рассказать Жене о моем сумасшедшем выигрыше. Мог и не смел. В моем сознании, в моей памяти этот выигрыш как-то неразрывно сливался с Новой Деревней, с ночной тишиной, с Елагинским парком. Этого нельзя было трогать!.. Об этом нельзя было вспоминать…

Удастся ли?

Нет, это никогда не уйдет из памяти, никогда не заснет моя бедная совесть!

Я сказал сестре:

– Не спрашивай меня об этом…

Ее рука задрожала. Она выронила деньги. Испуганно, вполголоса она сказала:

– Миша, я боюсь тебя.

– Глупая!

С широко раскрытыми, насторожившимися глазами она быстро шептала:

– Миша, Миша, как страшно! Миша, я вижу, я чувствую, что-то случилось… Что?

– Ничего не случилось.

– Ты скрываешь.

Я попробовал рассмеяться:

– Ты – трусиха и фантазерка.

Смех вышел неискренним. Женя вздрогнула, и вдруг из ее удивленных, испуганных, милых глаз ручьем потекли слезы.

Она крепко обняла меня, будто от кого-то защищая и пред кем-то оправдывая, положила мою голову к себе на грудь и ласково и настойчиво попросила:

– Не лги мне!

Что она думала? Что подсказывало ей сердце? В чем тайно она обвиняла меня?

– Слушай. Миша… Эти деньги грязные. Я не хочу к ним прикасаться. Я их сейчас брошу в печь.

– Ну что ж, бросай!

Я встаю, беру ее за плечи и, смотря ей прямо в глаза, говорю в упор:

– Даю тебе мое честное слово, что все эти деньги от первой до последней бумажки мною выиграны в клубе. Поняла?

Она бросается ко мне на шею, целует и все еще плачет. Успокаиваясь, чуть-чуть всхлипывая, укоряет:

– Зачем ты меня мучил? К чему эта таинственность?

Женя уходит. Сегодня она устроит дома роскошный обед.

Я остаюсь один.

На столе у Жени – массивный альбом. Я открываю его, перелистываю. На одной из фотографий – я и Женя. Чрез несколько страниц я – в форме юнкера Николаевского кавалерийского училища. Как все шло прямо, ровно, легко! Теперь все перевернуто, все погибло. За несколько месяцев я состарился, измучился и ослабел.

– Что будет дальше? – спрашивал я себя.

Мой прямой ответ был:

– Дальше будет трудней, сложней и опасней.

– Отступить? Махнуть рукой? Стать в стороне?

– Нет! Нет! Нет! Только не это! Только не малодушие!

В эти минуты я завидовал Леонтьеву. Вот у кого не могло быть никаких колебаний. Его душа никогда не износится, как и его кожаная куртка. Я начинал испытывать презрение к себе.

Как я смею задавать себе какие-то вопросы? Никаких вопросов, никаких сомнений, никаких колебаний!

Женя вернулась взволнованная, в каком-то нервном экстазе, горящая негодованием.

Раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, от гнева, она бросила покупки на диван и, не снимая шляпы, резко жестикулируя, заговорила раздраженно и зло:

– Ты слышал? Варташевский убит.

Я поднялся с кресла, взглянул на Женю и – не знаю, почему – бросил пустое и глупое слово:

– Разве?

– Ну да. Об этом весь город говорит. И в газетах много написано… Вообрази: Константин убит! Я не могу себе представить этого! Ах, какое подлое время.

Женя закинула руки назад и нервно заходила по комнате:

– Что же это такое! Кому Константин мешал?

Я молчал. Что мог я ответить ей на эти детские, искренние и страшные вопросы!

Вдруг Женя остановилась и, несколько раз топнув, выкрикнула:

– Любопытно было бы знать, какой это мерзавец мог поднять руку на бедного Константина…

Я внимательно посмотрел на сестру.

– Женя, не смей говорить о том, чего ты не понимаешь!

– Я не понимаю? Почему?

– Варташевский – предатель.

– Вздор. Не может быть!

– Он – предатель.

– Ложь. Он честен, смел и добр. Милый, дорогой Константин!

Женя низко опустила голову, задумалась, и в тусклом и онемевшем выражении ее лица я увидел последнюю, тяжкую безнадежность.

В тот же миг я понял все.

Я подошел сзади, обнял сестру, повернул ее голову к себе и спросил строго и нежно:

– Женя, ты любила его?

Она вскочила, вырвалась из моих рук и выбежала из комнаты. Я догнал ее на улице.

– Женя, я ухожу.

– Прости меня, я погорячилась.

Она берет меня под руку и тянет домой.

– Нет, я уйду.

– Я тебя обидела?

– Нет.

– В чем же дело?

Я целую ее в последний раз:

– Прощай!

XVII. Секретное совещание

Сиял солнечный зимний день. Золотые, розоватые полосы света ложились на снегу. В том году почти вся петербургская зима прошла без солнца, я все время над городом лежало тусклое, усталое серое небо.

Но этот день был хорош. Красота зимних переливов снега, прозрачных конусообразных ледяных сосулек, огневеющих золотых крестов на церковных куполах наполняли душу бодростью и, казалось, обещали радость.

Я шел по Конюшенной. В приподнятом настроении я чувствовал, как в моем сердце тихо загораются смутные, но успокаивающие надежды.

Не было ни тревоги, ни изнеможения, ни головной боли. Только от времени до времени мучительно всплывали воспоминания о сестре, о вчерашнем дне, о ее горе.

– Сомнений нет. Она любила Варташевского. Черт знает что!

Все неразрешимо сплелось вокруг меня, связалось в сложный и тугой узел.

Я рассуждал:

– Рано или поздно Женя узнает имя убийцы. Не теперь, так потом. Такие акты политической мести не могут быть схороненными навсегда. Тайна, стоящая на страже крови, раскроется сама и заговорит.

Предо мной вставал вопрос:

– Открыться Жене, или пусть будет все так, как угодно случаю?

– А впрочем, – спрашивал я себя, – чем ты смущен? Разве Женя не поймет тебя? Ведь так все ясно! Конечно, я сам должен посвятить сестру в эту тайну. Она оправдает и простит.

Но тотчас же другой голос говорил мне:

– Она никогда не оправдает, не забудет и не простит.

С Конюшенной я свернул в переулок, стал всходить по лестнице гостиницы. На площадке стоял Леонтьев и протягивал мне руку:

– Очень рад, что вы пришли раньше. Пойдемте в номер.

Мы сели.

– Сейчас начнется совещание, – сказал Леонтьев. – Я придаю ему самое серьезное значение.

– Мы все должны в него верить.

– Да, если что-нибудь выйдет, то только отсюда.

– Большое собрание будет?

– Нет. Думаю, что человек 11.

– Мало…

– Для начала довольно. Сейчас громоздкие организации рискованы. Вы сами видите, что предательство – на каждом шагу. Большевики даже не скрывают своих агентов… Читали, какой шум они подняли по случаю смерти Варташевского?

– Да.

– И слова-то какие!.. «Наш герой»… «Пролетарский летчик»… «Изменнически пал от подлой руки предателя»…

Это мы-то с вами – предатели, а Варташевский с чекистами – люди чистой совести! Недурно?..

– Когда похороны?

– Завтра.

– Я пойду.

– Еще раз говорю вам: не делайте этого.

– Тянет.

– Понимаю… Знакомое чувство…

Мы перешли в другой номер. Он был гораздо больше первого. Собрались все. Действительно, в комнате было 11 человек.

Я сразу же обратил внимание на сухого бритого блондина. Он был красив. В его голубых глазах светился холод.

Это был известный Рейнгардт.

Он оглядел присутствующих и спокойным, металлическим голосом, отчеканивая слова, будто рапортуя, начал свой доклад.

– Я должен, господа, познакомить вас с общим положением дела. Не надо ничего прикрашивать! Мы разбиты. Один из самых замечательных наших работников погиб. Я говорю об английском капитане Фрони. Это – огромная потеря! Связи разрушены. Но, главное, у нас нет денег, а без них организация не может существовать. Словом, печально. Вопрос прост и категоричен: или мы должны бросить начатое дело и разойтись в разные стороны, каждый своей дорогой, или создать теперь же новую организацию.

Слова Рейнгардта звучали, как похоронный мотив, как неумолимый приговор судьбы, как укор и вызов. Омрачились лица, задвигались люди, у всех участников почувствовалась нервная напряженность.

После этой коротенькой речи Рейнгардта слово взял Грушин, молодой шатен, подстриженный ежиком. Наклонившись к самому уху, Леонтьев шепотом объяснил мне:

– Это – представитель немецкой группы. Он – от Бартельса.

Так вот кто это! И мне тотчас же вспомнилась высокая, плотная фигура советника немецкой миссии в Петербурге.

– Просим!

Грушин начал:

– Да, многое изменилось совсем неожиданно. После убийства Мирбаха немцы решили изменить весь свой план. И если прежде была надежда на то, что они войдут в Петербург, то теперь об этом надо забыть. Этот план оставлен. Волею судьбы мы должны сами выступить на борьбу с советской властью. Но мы также обязаны помнить, что мы одни и в данный момент, при настоящих условиях, ни с одной стороны не имеем права ждать никакой поддержки. Так, господа, и запомним.

Как бы подхватывая на лету эти слова, продолжая мысли Грушина, теперь угрюмо заговорил замкнутый и спокойный, всегда молчаливый Трофимов:

– Никакой поддержки нам и не нужно.

Кто-то громко заметил:

– Как же это так? Значит, выступать на «ура»? Неужели же вся наша сила – вот в этой горсточке из 11 человек? И это все?

Трофимов смерил говорившего тяжелым взглядом:

– Да. Нам никакой поддержки не нужно. Ниоткуда. Мы – одни. Это лучше. И чужих денег нам тоже не нужно. Мы обойдемся без посторонней помощи. Сами! Во всеуслышание я объявляю всем вам, а вы запомните: будет сердце – будут деньги. Нам важно иметь не пособие со стороны. Нам нужна смелость! У нас должна быть сплоченная группа храбрых и решительных людей. Кто не чувствует в себе силы, пусть уходит. Мы обойдемся без него. Для нашей организации слабые – только обуза. Словом: сила и смелость!

Леонтьев сказал:

– Конечно, это так. Понятно, уступчивые души – не для нас. Но все-таки я не могу согласиться с теми, кто утверждает, будто нас достаточно и организация будет значительна при наличии каких-то 11 человек. Какой бы смелостью ни обладали мы, нас могут раздавить. Наконец, мы сами можем надорваться в борьбе. Нужны еще люди…

Трофимов ответил сразу:

– Люди будут.

– Откуда?

– Я дам.

– Тогда другое дело.

– Да, я дам сильную группу. За нее поручусь.

– Сколько человек?

– Не менее двадцати.

– Не мало?

– Довольно.

– Кто такие?

Трофимов обвел присутствующих глазами и уверенно сказал:

– Моряки.

– Дай Бог!

– Бог уже дал. Но нам нужны не только смелость, неуступчивость, решимость – нам необходимы не только люди, не только сплоченная и твердая группа. Нам необходим главарь, распорядитель, командир.

– С чего же начинать?

Не поморщившись, не дрогнув ни единым мускулом лица, Трофимов выговорил:

– Добывать деньги.

И все мы в тот же миг, как один человек, поняли, что предлагал Трофимов.

А он пояснял:

– В такой организации для наших целей полезны не только отчаянные смельчаки, но и умные, находчивые разведчики. Отныне на их обязанности лежит розыск богатых людей и денежных мест. Понятно ли, господа?

Несколько голосов ответили:

– Понятно.

– Но этого мало. Мы сейчас же должны выбрать из нашей среды казначея, кроме того – заведующего всей денежной частью. Запомним же и поклянемся: все добытые суммы мы обязуемся сдавать в организацию, как и вообще с этих пор все мы должны жить для нее, ради нее, служа только ей, отдавая все свои силы, время, мысли на ее пользу. Ни малейших уклонений! Никаких отговорок! Никаких колебаний.

Комната загудела, заволновалась, ожила, вспыхнула спорами, тем беспокойством, которое возникает в толпе людей, когда они хотят проверить себя и других.

Трофимов крикнул:

– Подождите, господа! Молчание!

Все смолкло.

– Ну, что ж, ни у кого больше никаких вопросов нет? Он прищурился.

– Очень много вопросов.

Трофимов кивнул головой.

– Ну, разумеется. Вы, господа, рано начали спорить. Главное – впереди.

Все насторожились.

– Сейчас же мы должны назначить людей.

Тоном твердым и решительным, не допускавшим никаких возражений, он докончил:

– Начальником ударного отряда становлюсь я. Леонтьев пробурчал:

– Совершенно правильно.

Несколько человек одобрительно воскликнули:

– Верно! Конечно! Просим!

– Теперь дальше. Казначеем я думаю назначить Рейнгардта. Согласны?

– Согласны.

Мы назначили места встреч.

Леонтьев предложил:

– Самое удобное пока встречаться здесь же.

– В гостинице?

Другие запротестовали. Трофимов объявил:

– Да, здесь. Но только не в номерах, а наверху, в буфете.

– А в случаях особой важности и спешности, – заявил Рейнгардт, – можно у меня.

– Это где?

– В Манежном переулке.

Наступал самый серьезный момент совещания.

Еще раньше со слов Леонтьева я знал, что одной из главных задач нашей организации будет захват советских должностей. Во все учреждения, в штабы, в тюрьмы и особенно в чека должны быть посланы наши люди, притом наиболее надежные. Теперь надо было только их избрать. Кое-где они уже служили. Несколько человек было у нас и на Гороховой, 2.

Совещание подходило к концу.

– Что выйдет из этой новой организации? Что ждет каждого из нас?

Наступали страшные дни отчаянных и рискованных дел.

– Хватит ли сил? Выдержит ли мое сердце? Что будет?

Это знает один Бог. Впрочем, это знал и я:

– Еще темней и глуше станет тайна и обильней потечет кровь.