Текст книги "Тайна и кровь"

Автор книги: Петр Пильский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

VI. «Тайна и кровь»

Подергивалось нервное лицо, глухой голос то звенел, то погасал. Ноты злобы прорезывали воздух небольшой комнаты. Было накурено. Я открыл форточку. Вполз робкий свет зачинавшегося предутрия. Только тут я заметил впервые морщину, просекшую этот молодой лоб.

Зверев рассказывал:

– Проклясть себя нелегкое дело. Проклясть – значить восстать. И, действительно, душа восставала против себя, людей всего мира, против Бога. Оставался один выход: найти пути к примирению, подчиниться и твердо идти до конца. Да, но путь длинен!

От Котки меня везут на кавалерийскую заставу. На миг мне кажется, что я примирился со всем. В вечернем сумраке, среди обширности полей, под низким небом наступает успокоение. Как хорошо я поступил, сдержав себя до конца! Убить Котку?.. Разве мало палачей, кроме него! Ровно бегут сани. Бегут и часы. Снег рассеивает тревогу. Он дарит мудрость. Вот пройдет еще час, и я – на том берегу. Рядом со мной в санях едет адъютант Рахии. Мне все равно. Мое сердце безгневно. Должно быть, я очень много пережил за один час пребывания у Котки.

Адъютант говорит:

– Сейчас станешь на лыжи.

Через четверть часа мы – я, он и двое красно армейцев – несемся на лыжах к границе. Лес, белизна, тишина, азарт. Умерли даже предчувствия. Ни страха, ни злобы, ни надежд. Человеку дано еще великое спасение в равнодушии и покое. Вот и обрыв реки. Мы – на опушке.

– Тише!.. – говорит адъютант. – Смотрите! Вот…

Он показывает мне на тускло виднеющуюся деревню.

– Видите, огонек в хате? Туда и держите направление. Это – наши.

Отдаю парабеллум. В левом кармане полушубка у меня остается браунинг. Мы прощаемся. Бесшумно удаляются мои спутники на лыжах. Чрез несколько минут я перейду границу.

Я опускаю руку в боковой карман, вынимаю мои фальшивые документы, я с наслаждением разрываю их на мелкие клочки. Одна из этих бумаг, во всяком случае, неплоха. Она давала мне право неприкосновенности. Секретный агент главного штаба Владимир Брыкин не мог быть обыскан даже самым могущественным чекистом. Послужной список капитана Михаила Зверева я извлекаю без труда. Он у меня зашит в поясе. Если б был обыск, эту бумагу нашли тотчас. Но нет! Жизнь идет в заколдованном и странном кругу: меня нельзя обыскать, а я с двумя фамилиями, с двумя документами, я – красный и белый, ходячий подлог, и именно потому, что я – подлог, я неприкосновенен. Все спуталось. Помоги мне, Боже, не сойти с ума!

Иду по тропе. Лес остался сзади. Вдруг окрик. Как странно – на немецком языке:

– Halt!

Почему не по-фински? А не все ли равно!.. Два финна требуют у меня паспорт. Это – белые. Меня препровождают в деревню… 5 часов утра. Но в избе, на которую указывал адъютант Рахии, все еще мерцает огонь. Неожиданность. Вот чего я ни в каком случае не мог предполагать. Двое белых меня ведут в эту самую хату. Все спуталось. Мы входим. Солдаты говорят с хозяином. Он переводит это так:

– Они спрашивают: есть ли у вас деньги? Показывайте 600 марок. 500 вы имеете право держать у себя, 100 – им.

Я вынимаю из кармана 600. Все кончается быстро. Оказывается, меня должны переправить на пункт. Снова идет разговор между задержавшими меня финнами и хозяином хаты. Он объясняет:

– Они спрашивают: не наймете ли вы лошадь? Идти далеко.

– Ну, конечно.

Мы едем. На пункте меня будут опрашивать. Мог ли я думать, смел ли я предполагать? Предо мной – Кунцевич и Оболенский! Кунцевич – крупнейший чиновник петербургской уголовной полиции. Оболенский – бывший градоначальник. Они внимательно прочитывают мой послужной список. Я говорю:

– Можете не читать. Здесь все ложь.

– Значить, вы – не Зверев?

– Нет.

– Как же так?

– Очень просто. Мои настоящие документы я должен был уничтожить, потому что мне угрожал обыск.

Да! И этим людям я не имел права открыться. На этом пути, в эти минуты я нес на себе неснимаемую маску. Мой долг был молчать и скрываться. И твердым голосом я заявляю:

– Я никогда в жизни не был офицером.

Это не возбуждает сомнения. Ведь это я говорю не большевикам. Для этих людей мой послужной список – отличная рекомендация. Если я говорю, что этот документ не мой, этому можно верить. Меня отправляют в карантин.

Вы спрашиваете, что это за штука? А это просто несколько дач, обнесенных оградой. Вот и все… Однообразная, тусклая жизнь… Единственная радость – прогулка. Ежедневно с наслаждением я вышагивал эти версты, обходя один и тот же кусок, как лошадь на корде. Но однажды мне суждено было пережить величайшее волнение. Уже к самому концу прогулки, смотря мне в глаза ласковым и строгим взглядом, шел высокий черный человек. Отдельные серебряные нити пробивались в его черных, гладко причесанных волосах, и был тонок и умен орлиный профиль его лица.

Бывают странные ощущения, предзнаменования, пророчества, угадки. Так случилось и в этот раз. Уже за несколько шагов до встречи я знал, что он заговорит со мной.

– Здравствуйте! – смело сказал он.

Я не мог скрыть моего удивления. Он это заметил.

– Как ваша фамилия? – спросил он тихо.

Я улыбнулся:

– Почему вас это интересует?

– Вы сейчас узнаете.

Я молчу.

Еще раз:

– Как ваша фамилия?

Я засмеялся. Мне захотелось шутить и рисковать. Я ответил:

– Брыкин.

Он посмотрел на меня сверху вниз:

– Неправда! Вы – не Брыкин. Но с этих пор вы – и не Зверев. Поняли?

Я почувствовал, что бледнею. Нет ничего страшнее человека, читающего тайны чужой души, заглядывающего в то, что затаено и навеки скрыто.

– Не бойтесь! Не волнуйтесь!

Он дружелюбно и властно взял меня под руку.

– Пройдемся к морю… Очень прошу вас быть со мной совершенно откровенным – говорить он.

Я молчу. Разве я смею быть откровенным с кем-нибудь во всем мире?

– Мне можете говорить… – продолжает он.

Я колеблюсь.

– Поймите, что вся ваша дальнейшая работа зависит от меня. Если вы скроете ваше задание, вам нельзя будет сделать ни одного шага вперед. С этого момента я – и только я – могу вам указать дорогу и поставить цель.

Но я упорен. Я никому не смею доверять. Я нем.

– Это похвально. Осторожность в нашем деле – все.

Он крепко стискивает мою руку выше локтя.

– Я буду решительней. Можете узнать мою фамилию. Я – Березин.

Мне это ничего не объясняет. Я продолжаю безмолвствовать. Только на один короткий миг у меня пролетает волнующая мысль:

– Почему он все-таки знает «Зверева»? Но он знает… Значит…

…Сказать или не сказать? Быть может, открыться?

– Расскажите мне ваше задание!..

Молчу.

– Ну, тогда я вам скажу пароль.

Я настораживаюсь. Важно, твердо и медленно он произносит:

– «Тайна и кровь».

Я вздрагиваю. Я повторяю за ним:

– Да. Тайна и кровь.

– Теперь доверяете?

– Да.

– Ваше задание?

Но я не решаюсь. Он останавливается, медленно и спокойно повертывает меня лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза.

– В таком случае я вам назову начальные буквы имени того, кто один имеет право распорядиться нашей жизнью и судьбой.

Я опускаю глаза. Березин торжественно отчеканивает:

– Эти буквы суть следующие: «Д» и «П».

И я протягиваю ему руку и приношу извинение.

– Простите – говорю я. – Но вы сами понимаете…

И тотчас же рассказываю ему мое задание.

VII. № 2333 и № 456

Березин быль прав. Все случилось так, как он говорил. Одно за другим у меня возникали теперь все новые и новые знакомства. Иногда я сам себе казался каким-то контрабандным товаром, который передают с рук на руки из-под полы. Я переходил от одного неизвестного человека к другому, будто из класса в класс, сдавая короткий, почти немой экзамен… на какой аттестат? На аттестат и звание контр-разведчика, соглядатая, шпиона!

Через две недели меня выпустили из карантина. Я поселился в териокской гостинице «Иматра». Какая удручающая скука в Териоках зимой! Когда-то я жил здесь летом. Помню концерты приезжавших писателей и певцов, оркестры музыки – все ушло, все изменилось, и я – не тот.

…Вот я брожу по номеру. Чего я жду? Что случилось со мной? В эти дни тишины и уединения я припоминаю последние два месяца моей жизни, эти ночные звонки из чека, обыски, милицейский участок, страшный призрак убитого Томашевского, спокойного Червадзе, страшного Котку, пункт и заставу, неожиданную встречу с Березиным, его глаза гипнотизера… Куда я иду? Не качусь ли я в пропасть? Чем кончится все это?

– Вы понимаете, – спросил он, обращаясь ко мне, – всю потрясенность человека, которого ведут неизвестно куда с завязанными глазами. Но надо идти! Возврата нет. Отступлений не может быть.

Я задаю себе вопрос:

– Кого я встречу теперь? Кто следующий на моем пути?

В час дня – стук в дверь.

– Entrez!

Входит неизвестный. Элегантный костюм последней моды, тщательный пробор режет голову пополам. Человек говорит на чистейшем русском языке.

– Позвольте вам представиться: Епанчин.

Потом наклоняется к моему уху и чуть слышно и раздельно произносит пароль. Я киваю головой. Пароль верен.

– Сейчас мы должны ехать, – объясняет он.

Небрежным движением белой холеной руки он бросает на стол кусочек картона и сложенную вчетверо бумагу.

– Билет до Гельсингфорса и пропуск.

Он прибавляет:

– Мы едем вместе первым же поездом.

Я смущен.

– В Гельсингфорс? – переспрашиваю я. – Но вы видите, как я одет.

Еще бы эти глаза не рассмотрели моего одеяния!

– Ничего. Пустяки! Все будет…

Улыбается:

– Мы все переходили в таком виде. Не смущайтесь!

Я надеваю мой полушубок. В эту минуту он мне кажется особенно убогим. Мы идем на станцию. Епанчин обращается к железнодорожному полицейскому и что-то говорит по-фински. Тот почтительно кланяется. Мы входим в вагон. Епанчин меня предупреждает:

– Наш разговор здесь должен происходить только на немецком языке.

С минуту он молчит и повелительно доканчивает:

– Во все время пути ни на одной станций вы не имеете права никуда выходить! На остановках вы не будете смотреть из окна.

– Как странно! – мелькает у меня мысль. – У нас – пропуск до Гельсингфорса. Мы едем совершенно открыто. Я почему-то не должен ни выходить, ни смотреть…

По-видимому, мой спутник угадывает мои недоразумения.

– Это необходимо, – разъясняет он. – Конечно, мы доедем совершенно беспрепятственно. К сожалению, я не могу вам сказать, кто – я. Вы это узнаете потом. Пока запомните, что мы окружены врагами. Мы ведем наблюдение за ними, они следят за нами. Любой кондуктор может оказаться красным агентом. Будьте настороже! Ни одного слова по-русски!

Все это он произносит шепотом.

Поезд грохочет. Мы оба откинулись в углы диванов. Епанчин сидит против меня. Я начинаю дремать.

Наступает ночь. Эти часы кажутся вечностью. Казалось бы, эти недели карантина и уединенной, никем не нарушаемой жизни в заброшенной териокской гостинице должны были дать отдых душе и телу. Но у меня – страшная усталость. Я чувствую себя слабым, будто после тяжкой болезни или длительного голода. Дремотный сон в этом покачивающемся вагоне приносит мне тяжкие кошмарные видения…

Мне снится, будто я закружился в большом белом поле, и вот на меня злобно бросаются три черных собаки. На снегу их шерсть кажется особенно страшной. Вдруг я вижу, что их морды окровавлены и из пасти торчат огромные, конусообразные, желтые зубы, но и они растут не так, как у всех, а под углом к челюсти и выпирают наружу. И я чувствую, несмотря на сон, я явственно слышу, что кричу. В тот же миг кто то начинает меня трясти.

– Тише! Чего вы кричите? Что с вами?

Это – Епанчин. Я просыпаюсь от темного кошмара. Как тяжело! Епанчин гладит меня по колену:

– Успокойтесь! Не надо нервничать! Соберите ваши силы! Самое ответственное еще впереди, а вы уже начинаете сдавать… Нехорошо! В Гельсингфорсе возьмите душ, выпейте чаю с ромом и засните… Вам придется отдохнуть…

Я смущен. Мне стыдно за мою слабость, за мою нервность, за мою невыдержанность. Он отводит глаза в сторону. От бессонной ночи лицо его бледно. Его уверенность и подтянутость, так импонировавшие мне в «Иматре», исчезли. Он говорит:

– Не смущайтесь! У всех нас – то же самое. Никому не легко. Многое приходится переживать. Но дальше будет еще трудней. Самое тяжелое – впереди.

В окно льется белый свет северного зимнего утра. Епанчин вынимает часы:

– Через 15 минут приедем.

В 5 мы – в Гельсингфорсе, Епанчин берет извозчика:

– В отель «Societe».

Поднимаемся по лестнице, проходим коридор. По обе его стороны – номера. В глубине прямо на нас смотрит № 11-ый. Епанчин стучит сгибом указательного пальца: три удара. В ответ:

– Войдите!

В комнате – шесть человек. Мой спутник делает общий поклон и, словно после выполнения очень сложной и ответственной миссии, с облегчением говорит:

– Привез!..

И вслед за этим я слышу несколько обрадованных голосов:

– Наконец-то – вы!.. Очень рады. А мы уж, было, потеряли надежду. Ну как? Все благополучно?

Обрадован и я. Этих людей я вижу впервые. Но искренность приветствия, эти открытые лица, сильные, крепкие пожатия рук, дружелюбие встречи, радость голосов сразу вливают в мою душу давно забытую бодрость. Усталость забыта. Слабости нет и в помине.

Спокойно, с улыбкой на лице, обводя присутствующих ласковым взглядом, я отвечаю:

– Конечно, все благополучно.

В эту минуту все шесть человек, сидящих вокруг большого стола, кажутся мне близкими, родными, дорогими, будто братьями. Но отворяется дверь. Входит новое лицо.

Вошедший становится ко мне вплотную, смотрит в упор, твердо выговаривает:

– Генерал Лопухин.

Его глаза пытливы, его лицо грустно, вдумчиво и серьезно. Он произносит слова раздельно, как команду, и резко, как приказ:

– Вам верю. Пойдемте ко мне!

Через минуту мы – вдвоем. Он спрашивает:

– Ваше задание?

Я докладываю.

Он задает мне вопрос:

– Кому-нибудь еще сообщили?

– В карантине… Березину.

– Правильно! Еще кому?

– Никому.

– Правильно!

Потом:

– Советские документы пронесли или уничтожили?

– Уничтожил на границе.

– Как назывались?

– Владимир Владимирович Брыкин.

– Номера документов запомнили хорошо?

– Хорошо.

– Запишите… вот здесь.

Он вынимает записную книжку, раскрывает ее, твердым ногтем проводит черту.

Я пишу: «Паспорт № 2333. Удостоверение № 456». Лопухин говорит:

– Здесь будете называться Алексей Федорович Вольский. Вручая мне документ, он прибавляет:

– Это – гарантия вашей полной безопасности на всей территории Финляндии.

Я делаю поклон. Генерал протягивает мне руку.

– До свиданья. Послезавтра утром снова явитесь ко мне. Сейчас можете идти. Осмотритесь и отдохните. Никому ни одного лишнего слова! Будьте осторожны со всеми.

Я выхожу. У меня – третье имя! Сколько же их будет всего? И что вообще будет? Что ждет меня?

На третий день утром я – снова у генерала.

– Сегодня же вы отправитесь назад в Петроград.

– Слушаюсь! Но мне дано было задание.

– Оно уже выполнено.

Я поражен.

– Когда?

Вместо ответа он подает мне тонкий листок нежной шелковой бумаги. С обеих сторон он весь усеян тесными громоздящимися строками, напечатанными мельчайшим шрифтом пишущей машины. Лопухин чуть-чуть улыбается:

– Выучите обстоятельно. Это – выполненное задание советского штаба. Туда вы доставите эту бумажку. Если в штабе вас спросят, связались ли вы с резидентом Перкияйненом, отвечайте: связался.

Он предлагает мне сесть и, похлопывая ладонью о стол в такт словам, раздельно и медленно, внушительно и требовательно приказывает:

– Теперь получите наше задание… Заметая следы, хоронясь и скрываясь, вы вернетесь в Петроград. Вы явитесь в штаб. Пред этим вы отправитесь на Сергиевскую к Феофилакту Алексеевичу. Ему вы расскажете все…

…Так вот кто этот человек с бородой в роговых очках! – проносится у меня в голове.

А Лопухин продолжает:

– Ваша задача – получить сведения о численности и дислокации красных войск от Ладожского озера до Финского залива. В частности, вы должны особенно тщательно установить степень боеспособности петроградского гарнизона. Затем вы должны обследовать и определить настроение Кронштадта, состояние дредноутов. Пригодность их к выходу в море. Имена начальников. Словом, все, что касается защиты петроградского и прилегающих к нему районов… Поняли?

– Понял.

– Сегодня, в 4 часа вы должны быть на гельсингфорсском вокзале.

Из бокового кармана он вынимает и вручает мне советские документы. Подделка великолепна! Мельком взглядываю на номера: 2333 и 456. Я снова «Брыкин»! Как быстро возник и исчез Алексей Вольский! Воскреснет ли он когда-нибудь вновь?

– Счастливого пути! – прощается со мной генерал. Он поднимает руку и осеняет меня крестным знамением:

– С Богом!

Уже в дверях он добавляет:

– На вокзал явитесь в советском одеянии. Вас там встретят.

Как все неожиданно! Как странно! Какая спешность! Как мучительно жить все время окруженным этой двойной подстерегающей и беспощадной тайной!

VIII. Мария Диаман

Неделю тому назад меня окрикнул на улице адвокат Любарский. Он поднял шляпу, я снова увидел на его большой голове знакомую щетку волос и вдруг мне стало беспричинно весело. Это бывает. От всего его лица, фигуры, улыбки, больших зубов веяло здоровьем и добродушием. Он взял меня под руку.

– Слушайте, вы окончательно завоевали сердце и доверие вашего сурового контр-разведчика. Это – победа… Много рассказывал?

– Да, интересно.

– И о подвале?

– Нет, о подвале не говорил.

– А о даме в черном?

– Тоже нет.

– Значит, вам предстоят любопытные беседы.

– А знаете, ведь он превосходно рассказывает.

– Я думаю. Когда-то это был настоящий покоритель… На этом и сорвался. Под гору его понесла любовь.

– А! – воскликнул я. – Знаю. То есть не знаю, а догадываюсь.

– Ну, называйте.

– Извольте. Эта женщина – Мария Диаман.

– Пусть он сам вам скажет.

– И скажет…

– Может быть, и утаит.

Мы простились. Любарский спешил на совещание.

В тот же вечер я послал с посыльным записку Михаилу Ивановичу: «…Грех забывать друзей. Сегодня я нашел ваш любимый амстердамский ликер. Жду в 8. Приходите».

Я его встретил в передней.

– Сейчас я выведу вас на чистую воду.

– Мои воды темны.

Мы сели. Я сказал:

– А знаете, что я слышал? Будто в вашей жизни и всех ваших злых испытаниях роковую роль сыграла женщина. Правда?

Михаил Иванович промчал. Снова дрогнула левая щека. Почувствовались внутреннее напряжение и тяжкая борьба.

– Может быть.

– Расскажете или секрет?

– Может быть.

Мы чокнулись.

– Мне неясно, – сказал я, – почему из Гельсингфорса вас так скоро отправили?.. Ведь сами вы там ничего не успели сделать.

– Теперь-то мне ясно. Меня испытывали. Готовность сделать еще не есть способность сделать. Ну, словом, в 4 часа я, конечно, стоял на гельсингфорсском вокзале, и первый, кого я там встретил, был Епанчин. Могу вас удивить: под этим именем скрывался офицер финляндского генерального штаба.

В скором поезде, в отдельном купе мы едем с ним на Выборг и дальше на границу. Пред самым Выборгом мой спутник обращается ко мне с просьбой:

– Выйдите минут на 10 в коридор.

Странно! Непонятно!

Ради конспирации лучше сидеть, запершись в купе. Зачем ему понадобилось это?

Встаю. Выхожу. Хаос мыслей. Тяжелые предчувствия. Опять граница… переход… часовые… допросы!.. Дверь из купе чуть-чуть приоткрывается. Я вхожу. Я поражен. Во мне все цепенеет. Кто подменил моего спутника? Когда успел сесть в это купе человек в кожаной куртке, с бородкой и в морщинах? Где же Епанчин? Он спокойно бросает по-немецки:

– Не узнали? что и требовалось!

Я на него смотрю с удивлением и одобрением:

– Да, хорошо.

Поезд мчит нас дальше. Сейчас будет Олалила, наш последний пункт.

– Идите в первый от паровоза вагон и уже из него на станцию. Я выйду из последнего вагона. Мы встретимся на дороге, в полуверсте от станции.

На платформе, в станционном зале – люди. В каждом из них мне чудится враг. Они внимательно следят за высадившимися. Спокойно, не торопясь, я выхожу на дорогу и так же не спеша иду в течение восьми минут. Тогда убавляю шаг: полверсты пройдено. Оглядываюсь и вижу Епанчина.

Но вот и форпост пограничной стражи. Епанчин что-то говорить по-фински, и мы направляемся к границе в сопровождении лейтенанта и унтер-офицера. Печальный рассвет стелется по земле и тихо умирает на опушке леса. Мы ускоряем шаг. Едва минуем кустарники, как из-за деревьев громко и неожиданно слышится:

– Halt!

Я вздрагиваю. Но унтер-офицер твердо отвечает по-фински:

– Suomi!

Это – пропуск. Еще несколько минут. Вот – и граница. До нее мы добегаем согнувшись. У проволоки – последнее пожатие руки. Мы прощаемся. Епанчин дает мне парабеллум. Я слышу ободряющее:

– С Богом!

Это – первое слово, за все время сказанное Епанчиным по-русски.

Я – один. Крещусь и пролезаю под проволоку. Все тихо. Белизна, молчание, безлюдье… Пригнувшись к самой земле, я бегу по снежной целине.

– О, Господи, помоги!

Вдруг:

– Стой!

Пули жужжат около моего уха. Я бросаюсь в снег, я вынимаю парабеллум, лежу и жду. Подбегают четверо, это – красные часовые. Я арестован!

Они приказывают:

– Оружие!

Я быстро поднимаюсь и говорю:

– Я – неприкосновенный секретный сотрудник главного советского штаба.

На меня смотрят подозрительно.

– Извольте справиться, – твердо заявляю я. – Телефон № 32.

Это действует.

– Ну что ж, товарищи, – предлагает старший, – разговаривать нечего, надо обязательно препроводить.

И меня ведут к начальнику пограничного участка. Он вежливо кланяется. Я требую:

– Вызовите политического комиссара!

Он приходит. На его рябом лице написано презрение. Почему? Я вручаю ему документы и прошу справиться обо мне на разведывательном пункте. Короткий телефонный разговор. Через несколько минут я удостоверен. Плохо быть верблюдом даже в том случае, если пролез сквозь игольное ушко. Горб рос. На каждом шагу стерегла опасность. Увы! Она меня ждала не на границе. И эта опасность не пришла, а рухнула, как падает потолок. И тогда подо мной затряслась земля…

Ну, что говорить! Вечером – я в Петрограде, на другой день, в 9 часов – в штабе. Не настораживайтесь: пустяки. Пришел, вызвал Леонтьева. Мы смотрим друг на друга. Я передаю ему тонкую шелковую бумагу и вынимаю из кармана тулупа детские башмачки.

– Видите, все выполнено.

Идем к комиссару. О Перкияйнене меня даже не спрашивают. Разве я мог без Перкияйнена принести такие сведения? Комиссар этого не допускает. О, наивность! Разговор короток:

– Вот вам новое задание. Вот деньги. Распишитесь! Документы целы? Отлично!

Я опять получаю 9000 финских и 1000 думских. Леонтьев объявляет:

– Можете отдыхать три дня.

Я выхожу на улицу. Невский пуст. Я иду на Сергиевскую. Меня встречает все тот же Феофилакт Алексеевич: та же борода и роговые очки. Он выслушивает меня:

– Да! Да! Да! Так! Так! Дальше. Дальше. Ага!

– Когда я получу сведения о Кронштадте, дредноутах и гарнизонах?

– Через неделю.

– Невозможно.

– Почему?

– Через три дня я должен выехать.

– Получите через три дня. Все-таки наведайтесь утром послезавтра.

Итак, сделано все. Как скоро! И вот тут-то случилось… Как бы вам это сказать?..

– Говорите откровенно.

Я наполнил рюмки ликером. Михаил Иванович встал и нервно заходил по комнате, потом круто повернулся:

– Ну, говорить, так говорить все! Я пошел к ней…

– К Марии Диаман?

– Может быть. Словом, к ней. Стучу. Широко и смело распахивается дверь: на пороге – она. Вы ее не любили, но ее можно или любить, или ненавидеть.

– А вы… любили?

– Может быть… Никогда еще она не была так прекрасна в этой изящной тонкости черт – это египетское лицо под иссиня-черным каскадом разбившихся волос. Я наклоняюсь к ее нежной руке, я чувствую воздушную легкость ее нежных пальцев. О, если бы в эту минуту она спела бы хоть одну фразу! Услышать этот голос великолепной певицы! Но – выдержка! Самообладание, Михаил Иванович, самообладание. Я спрашиваю:

– Полковник дома?

«Полковник» – это летчик Варташевский. С улыбкой розовых уст она откидывает назад милую гордую голову.

– Сейчас придет.

Она берет меня под руку, мы входим в маленькую гостиную, она садится на темно-синий диван, я становлюсь у окна и бесцельно, бессмысленно смотрю на улицу. Присутствие этой женщины меня волнует. Она что-то меня спрашивает, и я ей отвечаю тоже что-то, потому что я сам с головы до ног, весь – готовый ответ на самый страшный вопрос, какой только может быть в человеческой жизни.

Но – вот: входит Варташевский. Мы перекидываемся незначительными словами.

Что случилось? Почему он не смотрит мне в глаза? Ведь мы были так близки. Может быть, недоволен? Ревнует? Невозможно: ему – ревновать меня!.. В чем же дело? В это время я слышу звонок. Мария Диаман открывает сама. В передней происходит разговор вполголоса. Я настораживаюсь: произнесено мое имя.

В гостиную входит человек. В раскачивающейся походке я угадываю: это – матрос. Он в новом штатском костюме, у него неумело повязан безвкусный галстух цвета клюквенного киселя с молоком. Человек протягивает мне большую массивную руку с короткими красными пальцами. Шепотом спрашивает:

– Вы – товарищ Брыкин?

– Я.

Я быстро оглядываю пакет. Даже для неопытного человека ясно, что это – грубая подделка.

С замиранием сердца я задаю вопрос:

– С Петербургской стороны?..

Он смотрит мне в глаза, желая уловить произведенное впечатление. И сразу бухает:

– От Трунова и Данилова…

Шепотом прибавляет:

– Они тоже ходят туда и назад. Очень желают вас видеть. Когда будете?

Тогда, собрав последние остатки воли и сил, я громко чеканю слова:

– Никакого Трунова и никакого Данилова я не знал и не знаю до сих пор.

– Ну, раз не знаете, тогда что же делать… Очень жаль.

Переодетый матрос уходит. Ясно: я – в сетях. Меня выследили. Сомнений нет. Но надо сейчас же решить: была ли слежка за мной, когда я шел к Феофилакту Алексеевичу, или нет? Очевидно, была. Надо скорее решаться!

Молнией прорезывает мозг толкающая мысль:

– Бежать!

Я быстро целую руку Марии Диаман. Она отводит глаза в сторону. Варташевского в комнате нет. В эту минуту я слышу под окном шум подъехавшего автомобиля.

– Спасусь или погибну?