355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Пётр Проскурин » Исход (часть 2) » Текст книги (страница 5)
Исход (часть 2)
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:07

Текст книги "Исход (часть 2)"


Автор книги: Пётр Проскурин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Зря говоришь, Акимов нужен в разведке.

– Всегда так… Немедленно, немедленно, а с кем? – Почиван, мельком просмотрев газету, сложил ее и, пользуясь тем, что Глушов разговаривал с Трофимовым, сунул в потрепанную полевую сумку. Когда пришли Кузин и Батурин, он ушел, недовольный, его работа никем не замечалась и не ценилась, и вот Трофимов полетит в Москву получать ордена, Трофимову – орден, а ему дадут во что кладут, догонят да еще добавят. Картошка, хлеб, хлеб да картошка – вот и все его запросы, все достижения за три военных года; а теперь вот еще эта сапожная, да еще думают кожевенный заводик открыть. Опять же кому – ему на шею! А там в Дубовице зерно жители собрали, надо вывезти. Опять же – он. А без продуктов, без бумаги, без умелых рук все эти газеты разом захлебнутся. Вот даже Фольгисон важнее, газету делает, как же… Стишки пишет и разные там обращения к полицаям да к румынам, вот так… А все-таки хорошо бы составчик тот со снарядами в Гнездилове накрыть. Лишний тол никогда не помешает. А тоже, пока наладили дело, сколько мучились; сейчас мины и гранаты знаменитые получаются, из других отрядов приезжают, опыт заимствуют, а вначале и смех и слезы. Чуть с керосинкой всей на воздух не взлетели. Еще Юрка Петлин мину своей конструкции сварганил, замедленного действия. Хороший пацан был.

Трофимов, Глушов, Батурин и Кузин внимательно разглядывали приблизительно составленную схему построенных и возводимых еще укреплений вдоль правого берега Ржаны; Трофимову нужно было увезти схему с собою в Москву, раз уж выпал такой случай, и Батурин сейчас еще раз все проверял и уточнял. Люди, засланные на строительство, только начинали возвращаться, вчера он просидел почти весь день с Верой Глушовой, нанося на схему добытые ею данные, и, несмотря на некоторые провалы в сведениях, определенные выводы уже можно составить.

Трофимов глядел на Глушова, и ему все время хотелось улыбаться, но он, вовремя спохватываясь, не разрешал себе; ну, что, выпало ему счастье побывать в Москве (в Москве!), а Глушову вот не выпало, хотя от этого ни Глушов не станет хуже, ни сам он – лучше, и поэтому, пожалуй, не стоит поддаваться легкомыслию, да и вопросов нужно много решить до отъезда, вот необходимо заслать дополнительно в городскую полицию в Ржанск еще двух человек. И не стоит думать о Москве, а то обязательно что-нибудь помешает. Правда, и не думать о Москве он не мог: вспоминал ее заснеженные улицы, площади, памятники и скверы. Отдавая распоряжения, утверждая и обдумывая очередные операции разведывательных и диверсионных групп, повседневные дела отряда, он, к вечеру, все больше волновался и втайне боялся, чтобы не случилось чего-нибудь непредвиденное и чтобы не поднялась метель. И когда после наступления темноты он приехал на аэродром, в небе шли низкие тучи и дул сильный западный ветер; и лес натужно гудел; он продолжал волноваться, летчики сказали, что лететь все равно нужно, погода в самый раз, и у него отлегло от сердца.

28

В том, как он очутился в Москве, было в самом деле что-то нереальное; ведь всего два дня назад ему и мысли такой не могло прийти в голову, а тут, как во сне или доброй сказке, он шагал по Москве, по самой настоящей Москве, и только теперь он знал, как мучительно, не переставая, любил он этот город, здесь, в Москве, даже парикмахерские работали, и театры, и магазины, самые настоящие магазины и парикмахерские. И были рестораны, где обедами кормили по талонам. И у него в кармане была куча этих талонов, на целых три дня.

Было малолюдно и по-настоящему холодно; у настывших стен холод чувствовался сильнее, но тротуары, чисто выметенные, блестели, и метро работало.

Его отпустили на несколько часов, вечером в пять тридцать он должен был быть вместе со всеми в Кремле, говорили, возможно, с ними встретятся Сталин и Ворошилов, и сейчас, торопливо шагая к себе, на Софийскую, Трофимов все время думал об этом. Он не знал, застанет ли кого-нибудь дома, и живы ли, и не случилось ли какого несчастия. Он жадно глядел по сторонам, замечая все новое, что внесла в Москву война; почти не встречалось детей, это действовало со странной болезненностью: такой большой город и без детей. Было много военных – шинели, бушлаты, полушубки, на перекрестках улиц и площадях баррикады с оставленными проходами; плакаты; везде сосредоточенность и деловитость, и вообще, несмотря на подтянутую строгость Москвы, он словно попал в старый, добрый, вызывающий слезы на глаза, сон. Он глядел на башни Кремля и радостно твердил: «А, ведь стоят они, есть, существуют! Стоят! Стоят! Ах, черт возьми!» – восхищался он. Он даже не представлял себе, что ему будут так дороги когда-нибудь вот эти привычные башни и зубчатые стены, даже один вид их, даже подтверждение того, что они стоят, стоят, стоят…

Когда он подошел к знакомой старой арке под домом, у него даже перехватило дыхание, он постоял на одном месте, отдышался, заторопился под арку во двор и увидел свой дом, старинный трехэтажный дом, и опять была незыблемость привычных вещей, старого клочка неба, четырех старых елей и трех лип во дворе, даже заклеенные косыми крестами окна были все те же, над крайним окном во втором этаже с левой стороны выпали кирпичи, еще тогда мальчишку с соседнего двора Петьку Воронкова по плечу задело.

Трофимов быстро пошел к своему второму подъезду, толкнул тяжелую высокую дверь с огромной медной ручкой, и она тяжело поддалась; пахнуло нежилыми, холодными запахами. Из-за лестницы торчала ручка детской коляски, валялся обрывок газеты. Трофимов поднял его, клочок «Известий» полугодовой давности, Трофимов оглянулся на скрип двери. Древняя, как сам дом, привратница Никоновна, до глаз укутанная теплым толстым платком, вышла из своей двери неслышно. Трофимов сразу узнал ее, а она все приглядывалась.

– Да это же ты, Толя, – глухо сказала она, подходя ближе и отодвигая платок со рта вниз. – Господи. – Она подняла руки, погладила его полушубок и по-старушечьи скупо заплакала.

– Да вы что, Никоновна? – сказал Трофимов, беря старуху за плечи, и она ткнулась толстым, опухшим лицом ему в плечо. – Не надо, нам теперь уж плакать не из-за чего, самое трудное позади.

– Ты ведь, Толенька, убиенным числишься, на тебя бумага пришла казенная. Господи, господи, да что же это на белом свете делается? Твоя мать в обмороке лежала, как бумага пришла, а у жены, у бедняжки, прямо все губы почернели.

– Кто-нибудь дома у нас есть?

– Бог с тобой, Толенька, их уже больше года как нет. Еще в осень сорок первого эвакуировали всех на Урал, пять семей осталось на дом. Я не поехала, куда я, говорю, на смерть глядя, поеду? Ну куда я вам поеду? Категорично, говорю, отказываюсь… Вот, если свяжете, тогда грузите меня мешком, а так не поеду.

– А квартира – как? – спросил Трофимов. – Кто-нибудь живет?

– Заперта, заперта, – быстро сказала Никоновна. – Ключи у меня. Вынесу сейчас.

Никоновна вытерла глаза, взглянув на Трофимова, утерла бахромой платка под глазами и принесла Трофимову знакомую связку ключей, и даже нанизаны они были на то же кольцо: потертое, тройного витка.

– Уезжали-то в спехах, ты, говорят, Никоновна, загляни туда, потом хоть порядок наведи какой. Вот, пожалуйста, Толя, там холодина-то теперь, дома-то почти не топят. Я себе печурку поставила. Знакомый старик с Петровки сделал, раньше, до пенсии, слесарем был..

По лестнице Трофимов поднимался, отяжелев, не сразу перенося ноги со ступеньки на ступеньку, и все почему-то звучали в голове слова Никоновны, что знакомый старик с Петровки еще до пенсии слесарем был.

Он открыл дверь и прошел в свою комнату; все на привычных местах – книги, картины, кровать; только на кровати лежал один матрац без постели, и все покрыто пылью. Он оглядел все от двери, прошелся по комнате, трогая вещи и оставляя на них следы пальцев, затем перешел в комнату матери и сел в старое низкое кресло, с вытертой плюшевой обивкой – в этом кресле он любил сидеть мальчишкой; отца он запомнил из детства вместе с этим креслом; отец был высокий, с белыми мягкими бровями и всегда чертил; он работал чертежником, приносил работу на дом и, пообедав, повалявшись на диване, до поздней ночи весело насвистывал над чертежным столом. Иногда Трофимов чувствовал, как отец, уже поздно ночью, целует его, и, если открывал глаза, видел рядом с лицом отца лицо матери; он счастливо, успокоенно улыбался и опять засыпал. Значит, эвакуировались. За все время никому ни одного письма. Конечно, раз они его считали убитым. Боже мой, как же они там, без него? Соня, мать, Ирочка?

Глядя на фотографию, он их вспоминает подробно, медленно, слышит их голоса, тонкий голосок дочери, медленный, точно ленивый голос Сони, она и ходила всегда неторопливо, высоко неся красиво посаженную голову с копной рыжеватых тяжелых волос. Все могло случиться. Он стал вспоминать знакомых, которым мог бы позвонить, и никого не вспомнил; последние годы перед войной он так редко бывал в Москве. Сейчас он решил никого не искать, ничего не делать, времени почти не осталось, и потом у него появилась странная уверенность, что все они живы. Она ни на чем не основывалась, эта уверенность, но она появилась. Наверное, такая успокаивающая сила исходила от старых знакомых вещей, от мебели, даже от плиток паркета, в нескольких местах выскочивших. Все нормально, говорил он себе, раз идет война, и другого нечего ожидать. Ему сейчас ни о чем не хотелось думать, он вернулся издалека, совершив огромный путь, вернулся в привычный мир, и ему больше ничего не было нужно. Даже трещина на потолке осталась все той же. «Значит, мама так и не собралась отремонтировать квартиру», – подумал он. Помнится, он перед самой войной посылал ей для этого деньги. Значит, не успела мама. Всегда чего-нибудь не успеваешь.

Он подобрался, и сел удобнее, распустив ремень, и закрыл глаза, и сразу увидел Павлу, увидел так ясно, словно она вошла и остановилась на пороге. Было как-то дико думать о ней в этой тихой московской квартире; это не лезло ни в какие ворота, и Трофимов чертыхнулся, поднялся с кресла и, чтобы отогнать мысли о ней, стал ходить по квартире, заглядывая во все углы и вновь открывая для себя знакомый, родной, полный волнующих запахов мир. Так, в одном из ящиков большого старинного шкафа он нашел куклу дочери в застиранном ситцевом платьице, с тряпичными руками и ногами и совершенно глупым восторженным лицом. И сразу вспомнил тот день и тот магазин в Пассаже, где он купил эту куклу, у дочери был день рождения, ей сравнялось три года, Соня радовалась не меньше дочери. Да, все в квартире напоминало о жене, и от этого, вероятно, такое тяжелое беспокойство, никак не может найти себе места. Ведь когда-нибудь кончится и война. А дальше? Ну вот, какая ерунда, сказал он себе. Нашел о чем думать. Павла, Соня. Ты что, заколдован от пули? Или Павла… Нет, нет, не стоит даже думать об этом, суждено им остаться в живых, найдется и выход.

…Было торжественное сияние огромных, низко висящих, тяжелых люстр, везде в фойе вполголоса разговаривали, пряча свое волнение, – только что пришло сообщение о капитуляции остатков немецких частей в Сталинграде; Трофимов еще в приемной Калинина столкнулся с Гребовым – командиром тоже большого теперь партизанского отряда, и они больше не отходили друг от друга потому, что прилетели они сюда вместе на одном самолете и улететь должны были вместе, сегодня же в ночь. Их собралось человек шестьдесят со Смоленщины и Брянщины, с Украины и Белоруссии, ржанские и псковские; все они поглядывали на высокую закрытую дверь, и вскоре их пригласили входить в зал, и они, стараясь не торопиться и все-таки стеснясь в дверях, прошли и сели в первых рядах – зал был длинный и высокий, и они затерялись среди кресел и проходов. Трофимов сел рядом с Гребовым и, стараясь успокоиться, сказал вполголоса:

– Своих не нашел. Оказывается, они еще в сорок первом эвакуировались. А вот куда – ни слуху ни духу.

Гребов был почти на голову выше Трофимова.

– Раз эвакуировались – целы, – уверенно сказал Гребов. – Война окончится – найдешь. Мои тоже в Казахстане. Получаю по письму в год. Сын просится, чтобы к себе взял. Четырнадцатый год. Посмеешься иногда – поменяться бы местами…

– Ты ведь ржанский, как тебе удалось эвакуировать семью?

– Корж помог. Еще до немцев задолго вызвал в обком и говорит: «Если, мол, немец придет, решили здесь тебя оставить. А семью вывезем, тебе посвободнее будет. Как, мол, ты смотришь?» Богатый у меня колхоз был до войны, – вздохнул Гребов. – Все немец пожег, даже сады под корень вывел. Может, слышал – «Красный богатырь»? Не слышал? Ясно, откуда тебе слышать. Коноплей мы брали, земли у нас жирные, черные – коноплю в две сажени годом выгоняло. Как-то теперь после войны станет? – спросил Гребов тихо, не Трофимова, не себя, а спросил, как подумал. – Все ведь заново, как ничего вроде и не было. Как после Мамая, все бурьяном поросло.

– Такая война даром не пройдет, – подумал вслух и Трофимов. – После такой войны в самом нутре перемены будут. Крепче народ станет духом, на веру станет меньше принимать. Мудрости прибавится, да и гордости. Эх, народ у нас хорош, представляешь, раньше и не задумывался. За работой себя не видел, людей не замечал.

– Мы много о чем не думали. Вот оно на нас и рухнуло.

– Тише, смотри. – Трофимов повернул голову. Из боковой двери к большому столу под зеленым сукном перед рядами кресел вышли Калинин, и еще трое незнакомых Трофимову – двое в штатском и генерал. Все поднялись и стали аплодировать, Калинин что-то сказал, Трофимов не расслышал, но увидел появившуюся на его лице улыбку, и Калинин тоже стал хлопать – Трофимов видел его худые, длинные кисти, чистую бородку и узкие, свернутые к груди плечи; молодцеватая выправка генерала рядом с ним особенно заметно бросалась в глаза; генерал был плотнее, с полным румяным лицом. Калинин сказал что-то ему, аплодисменты не сразу прекратились, и Калинин поднял руку:

– Здравствуйте, дорогие товарищи. Я с вами виделся и разговаривал вчера, но как вы уже, вероятно, знаете, сегодня немецкие войска, окруженные в районе славного Сталинграда, прекратили сопротивление. Поздравляю всех вас, товарищи, в этом есть и ваша немалая доля, славных народных мстителей. Второе февраля тысяча девятьсот сорок третьего года – эту знаменательную дату запомнит весь мир как еще одно доказательство силы советского народа.

Трофимов старался не пропустить ни одного слова, Калинин очень просто и тихо говорил о значении идущей войны, и как много зависит в будущем для всего человечества от каждого советского человека теперь, и что ни одна слеза, ни одна капля крови народа не будет забыта, Трофимов с острым холодком в сердце все шептал: «Ах, какой умный, хороший старик! Какой все-таки умный добрый старик!»

В это время Калинин сделал паузу и налил в стакан воды, рука его задрожала, и вода пролилась, он улыбнулся своей неловкости и, встретив пристальный ждущий взгляд Трофимова, улыбнулся еще раз, приветствуя, здороваясь с ним отдельно от всех. Трофимов стиснул руки на коленях, одним движением глаз передавая радость встречи, радость видеть живого Калинина в Москве, радость быть в самой Москве; и Калинин, почувствовав эту теплую волну, как-то потянулся навстречу, очень верно понимая любовь и волнение Трофимова, относящееся не к нему, Калинину, лично, а к тому, что представлял собою он, Калинин, здесь, в Кремле, и от этого у него в глазах засветилась гордость и ответная взволнованность, потому что для этих вот людей из-за линии фронта, из лесов он, сын тверского крестьянина, плотника Ивана Калинина, промышлявшего себе и своей семье на пропитание топором, действительно представлял сейчас неусыпную мудрость страны, ее силу и ее заботу и всю ее боль и надежду. От этой взволнованности чувств, вызванных сероглазым, невидным, средних лет человеком, Калинин в продолжение всей встречи думал о Трофимове и внутренне все время ощущал его присутствие, и это заставляло его быть бодрым, энергичным, забыть совершенно об усталости и сердечной слабости, донимавшей его в последнее время среди круглосуточной работы и недосыпания.

– Все вы оттуда, из немецкого тыла, – продолжал говорить Калинин негромко, но разборчиво и внятно, так что слышно было всем, временами отыскивая и задерживаясь взглядом на лице Трофимова. – И все вы, дорогие товарищи, знаете врага в лицо, не понаслышке и газетным статьям, и мы знаем, что трудно вам там и тяжело, но все вы делаете святое и необходимое для нашего народа и государства. У себя в Германии фашисты пишут одно: они пишут, что оккупированные земли должны принадлежать фашистскому райху, а советские люди должны быть рабами немецких господ. В газетах же, в календарях и листовках на русском языке они представляют дело так, что якобы германское правительство несет благо крестьянам оккупированных областей. В так называемом «Крестьянском календаре» на тысяча девятьсот сорок второй год немцы лгут, что, имея самую плодородную землю в мире, советский строй за двадцать пять лет довел страну до опустошающей нужды.

Калинин опять отыскал Трофимова, помедлил, поправил очки, задерживая движение руки.

– И нам здесь, и вам там необходимо усилить работу среди населения, чтобы всем стала ясна ложь Розенберга, назначенного Гитлером в министры восточных земель, наших земель, и назначен он, очевидно, потому, что до революции был русским подданным, а после революции сбежал из Прибалтики в Германию. Недавно этот министр подписал закон о передаче земли в единоличное пользование, но землею по закону наделяются в первую очередь, так называемые, политически благонадежные. А что это значит, уже видно на деле – земля для холуев, для предателей своего народа. Да и тех сгоняют с земли за малейшую оплошность, – вот как Гитлер наделяет народ землей. Народ понимает это и не видит иного выхода, кроме жестокой партизанской борьбы. Ни Гитлеру, ни его наместникам и правителям не одурачить советский народ, мы сами в этом смертном бою, во всеоружии своей правоты, отстоим себя, свою государственность и жизнь для детей наших!

Сам взволнованный и ободренный своими словами, Калинин обвел всех светлыми глазами и сразу почувствовал в себе непонятную беспричинную встревоженность; не понимая, он опять оглядел всех – внимательные, собранные, пожилые и юные лица, они все были сейчас одинаково красивы, и Калинин прищурился, еще пристальнее всматриваясь, некоторые приветственно задвигались; Калинин в это время с некоторым облегчением улыбнулся про себя, все объяснялось просто: он никак не мог отыскать Трофимова, а теперь отыскал и сразу успокоился, и продолжил речь, и в нем, подспудно, все время жила мысль о народе, о его терпении и силе.

Уже получая из рук Калинина орден Ленина и еще награды для передачи бойцам своего отряда, Глушову, Кузину, Скворцову за взрыв бензохранилища у станции Россошь, Веретенникову и Юрию Петлину, партизану тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, и еще одиннадцати человекам, Трофимов в волнении совсем выпустил, что Юрки Петлина нет больше в живых, и вспомнил только на аэродроме, под вечер, и Гребов, услышав, успокоил:

– Сдашь Коржу, что теперь делать? Ну, прощай, матушка-Москва белокаменная. Когда теперь свидимся? Слушай, Трофимов, а тебе того, не мерещится, что все это вроде во сне? Глаза продрал, и ничего нет.

– Ребята там теперь ждут не дождутся…

Об этом и о многом другом, о повседневных будничных делах отряда, о предстоящих операциях они говорили на аэродроме, а днем, когда после официальной церемонии все окружили Калинина и Ворошилова и те стали расспрашивать о партизанской жизни и особенно о том, чего не хватает, Трофимов обо всем забыл; да, все это хорошо, думал он, и ордена, и этот прием, и что потом будет в честь них обед, и говорили, что на обеде, возможно, будет товарищ Сталин, все это, конечно, хорошо, думал он, но самое ценное и важное это то, что все они, люди из-за вражеской линии фронта, по-настоящему ощутили здесь свою значимость и необходимость. Они, быть может, по-настоящему только сейчас поняли меру ответственности за все, и у Трофимова прошла скованность, мучавшая его вначале.

Волновались, не отменят ли полета, не вывернется ли какой неожиданной помехи, потом за стеклом пронеслись сигнальные огни, и сразу по сторонам и вверху показались звезды, и еще через полчаса заснеженную землю совсем закрыли такие же белые холодные облака.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю