Текст книги "Записки партизана"

Автор книги: Петр Игнатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

Наши, уходя из Краснодара, зажгли хлопковое и подсолнечное семя, хранившееся в этих башнях. Вначале Штифт отнесся к этому равнодушно: семя все равно потеряно, а горит оно или не горит, ему до поры до времени было безразлично.

После прихода немцев рядом с силосными башнями был устроен крупный артиллерийский склад.

Очень скоро немцы поняли, что совершили непростительную ошибку: по ночам горящее семя отбрасывало вверх, в темное небо, огненные столбы, и они служили прекрасным ориентиром для советских самолетов.

Немецкое командование забеспокоилось. Комендант города приказал Штифту немедленно потушить пожар. Бетрибсфюрер попробовал было выполнить приказ, но сделать это силами рабочих комбината не удалось: огненные столбы по-прежнему вздымались по ночам ввысь. На пожар были брошены немецкие саперы. Они умело взялись за это дело, и через неделю огонь начал стихать.

Теперь пришла очередь волноваться нашим. Арсений Сильвестрович вызвал в «Камелию» Лысенко и передал ему приказ штаба партизанского движения Юга: снова «раздуть пожар».

Лысенко, получив этот приказ, вспомнил об Остапчуке.

Этот щупленький, невысокого роста начальник пожарной охраны комбината до войны был грозою наших директоров. Стоило кому-нибудь из них не выполнить какого-нибудь даже самого незначительного правила противопожарной охраны, как Остапчук начинал бить во все колокола и не успокаивался до тех пор, пока не добивался своего. Он был поистине энтузиастом и мастером своего дела.

Незадолго до оккупации с ним случилось несчастье: на пожаре, вспыхнувшем во время одного из очередных налетов немецких бомбардировщиков, он жестоко обжег себе ноги и теперь, тяжелобольной, лежал дома. Вот к нему-то и отправился Лысенко посоветоваться.

Остапчук внимательно выслушал Свирида Сидоровича и решительно заявил:

– Пойду посмотрю. Может, что-нибудь и надумаю…

Лысенко долго отговаривал его, уверял, что он не дойдет, что вконец покалечит свои ноги, но на все уговоры Остапчук отвечал:

– Кроме меня, некому заняться этим делом! Пойду…

Как добрался Остапчук до силосных башен и как у него хватило на это сил, известно ему одному. Он и пролез в подземный коридор под башнями, пробыл там с полчаса и вылез обратно. Но домой дойти уже не смог: пришлось товарищам нести его на руках…

– Позовите ко мне Лысенко, – твердил он, морщась от боли. – Чтобы сегодня же пришел. А то поздно будет…

Лысенко тотчас явился к нему.

– Все в порядке, товарищ Лысенко, – сказал Остапчук, когда Свирид Сидорович уселся у его кровати. – Все в порядке: пожар раздуем. Только мне помощь нужна. Прежде всего, парня поздоровее, чтобы сила у него в руках была. А второе – деревянный ящик. – Остапчук точно указал размеры этого ящика. – Верхнюю крышку надо снять, а в трех боковых стенках пробить отверстия. – Остапчук объяснил, как и какой величины надо сделать отверстия. – Вот и все, товарищ Лысенко! А завтра я огонек раздую…

Но на следующий день Остапчук не смог встать с постели. Только на третий день он с превеликим трудом снова смог добраться до силосных башен. Ему помогал Миша, слесарь батуринской бригады из механических мастерских, крепкий, жилистый паренек, на которого можно было положиться.

– Вошли мы с Остапчуком в подземный коридор, – рассказывал потом Миша. – Темным-темно… Одно спасение – электрический фонарик. Прошло минут пять – останавливает меня пожарник. «Тут, – говорит. – Свети наверх». Вижу тяжелую чугунную задвижку. «Тяни, Миша». Добрых полчаса возился я с этой проклятой задвижкой, все руки отмотал, но все же отодвинул. Над ней – железная решетка. «Ящик давай», – приказывает Остапчук. Ящик этот я еще накануне туда доставил. Открытой стороной прислонили мы ящик к решетке, а под него всякого мусора наложили. Мусором завалили и ту сторону ящика, в которой отверстий не было. «Ну, вот и все, – говорит Остапчук. – Теперь тяга подходящая». И только тут я понял, что задумал пожарник: решетка была от вентиляционного хода, а отверстия в стенках ящика Остапчук велел сделать для того, чтобы воздух проходил из коридора к решетке. Мусор же мы навалили для маскировки. Перехитрил пожарник немцев – до прихода наших горели силосы, и ничего немчура с ними сделать не могла… Обратно Остапчук идти не мог. Пришлось его на руках, как ребенка, тащить. Я его несу, а он стонет от боли. Когда я вынес его наружу, он совсем сомлел. Побежал я за подмогой. Мы с ребятами благополучно донесли его домой и уложили в постель. Он был почти без сознания. Но все же сказал: «Миша, ступай к Лысенко и доложи ему: все в порядке…»

Как-то раз под вечер к Лысенко на мылозавод словно мимоходом заглянула Скокова. Он вышел из цеха: Скокова поджидала его на темной площадке лестницы.

– Свирид Сидорович, – шепнула она, – я только что слышала, как Штифт говорил, что на днях к нам приедут Родриан и немецкие инженеры. Уж они-то, наверное, будут поопытнее этих спесивых индюков вроде Штифта!.. Не мешало бы подготовить наших товарищей… До свидания, спешу!.. Спасибо за перевод в контору, Свирид Сидорович! – добавила она.

Лысенко сейчас же взял сломанную деталь и направился к начальнику механических мастерских Батурину. Найдя его в конторке, Лысенко подождал, когда ушли посторонние, и негромко сказал:

– Товарищ Батурин, часа через два зайди к Покатилову – есть серьезное дело. Да пришли, только осторожненько, к нему всех коммунистов. Не забудь предупредить их об осторожности!.. Теперь дай мне другую деталь вместо этой сломанной. И сам, когда пойдешь к Покатилову, веди себя поаккуратнее: за тобой, как и за мной, могут особенно следить немцы. Они ведь тоже не дураки!..

В далеком, темном углу подвала теплоцентрали по заданию Лысенко Покатилов давно уж присмотрел убежище с запасными выходами.

Когда Лысенко следом за Покатиловым пробирался по нескончаемым переходам подземелья, то он, несмотря на то что бывал здесь много раз, когда строили ТЭЦ, все же очень скоро потерял ориентировку.

– Пришли, – сказал наконец Покатилов.

Лысенко различил в темноте вспышки папирос в плотной массе сидевших прямо на земляном полу людей.

Когда он поднял руку, поправляя сбившуюся фуражку, то коснулся потолка. «Сидим в дымоходе», – подумал Лысенко.

– Теперь все в сборе, – сказал Покатилов. – Можно, Свирид Сидорович, начинать. Мои ребята караулят. При тревоге нужно рассыпаться по запасным ходам.

Лысенко с невольным волнением всматривался в сидящих перед ним людей. Это было первое подпольное партийное собрание на комбинате после прихода немцев.

– Товарищи, – сказал Лысенко, – партийное собрание, хотя по известным причинам и не в полном составе, полагаю, можно считать открытым. Возражений нет?.. Хорошо… Предлагаю избрать председателя, а секретаря нам не потребуется: он ведь все равно ничего не запишет, да и писать-то нельзя! Каждый будет сам себе секретарь!.. Ну, называйте кандидатуру председателя, да не теряйте даром времени: оно у нас исчисляется минутами.

– Да что говорить? – сказал водопроводчик Соколов. – Я предлагаю товарища Лысенко председателем!

Все присутствовавшие дружно поддержали это предложение.

– Докладывать придется тоже мне. Буду краток, – сказал Лысенко. – В порядке отчета скажу, что почти все мероприятия, намеченные нашей партийной организацией и утвержденные подпольным горкомом партии, проведены в жизнь. Но сейчас возникает серьезное осложнение. За этим-то я и собрал вас сюда. Нам стало известно, что кроме немецких инженеров в скором времени сюда приедет сам Родриан. Здесь немало старых рабочих, хорошо помнящих Родриана. Он хитрее наших остолопов вроде Штифта и Штроба и понимает в этом деле больше их. Родриан – их начальник, и нам придется быть с ним весьма осторожными… К сожалению, у наших исполнителей партийных заданий за последнее время появились признаки непозволительного пренебрежения к врагу. Это неизбежно приведет к срыву нашего дела. Вот, к примеру, механический цех. Якобы восстанавливая оборудование, он делает явный брак. Так работать нельзя. Так немецких инженеров и тем более Родриана не проведешь. Этот саботаж они тотчас же разгадают, ведь он шит белыми нитками. Надо работать как бы по-настоящему, даже, пожалуй, с еще большим усердием, но делать все так, чтобы работа не давала никаких результатов. Возьмите себе примером хотя бы то, что делал на маргзаводе с локомобилем сидящий здесь Кухленко. Он измотал приставленного к нему инженера-теплотехника, которому не помог не только Штроба, но и Штифт. Пожалуй, вряд ли догадается, в чем дело, и сам Родриан! Или возьмите то, что мы сейчас делаем с производством шпейзефета. Неплохо справляется со своей задачей покатиловская компания, не говоря уже о товарищах с гидрозавода. Но механические мастерские могут подвести всех. Я, как ваш партийный руководитель, мог бы просто приказать им, тем более что сейчас собирать партийные собрания очень опасно. Мне хотелось бы, чтобы все присутствующие здесь прониклись сознанием того, что они выполняют очень ответственную и важную государственную задачу. Понимание этого – верный залог успеха наших операций. Здесь присутствует кое-кто из наших комсомольцев. С ними я поговорю отдельно, собрав их, возможно, в другом месте. Мне хочется сказать им: что случайно удалось сегодня, то сорвется завтра. А этот срыв может грозить арестом и провалом всей организации, чем мы не имеем права рисковать. Бояться врага не следует, но остерегаться его нужно обязательно. Знать больше, чем он, быть умнее его – это в нашей неравной битве основное правило. Здесь слишком темно. Многие так и не узнают, кто же был на этом собрании. Собирая вас здесь, я хотел, чтобы вы почувствовали и поняли, что в этом деле, в этой борьбе вы не одиноки. Твердо знайте и помните, что та битва с врагом, которую мы проводим, часто переходит в поединок одного подпольщика со многими, хорошо вооруженными врагами. Поэтому я советую в каждом деле предусматривать самое худшее, что может произойти. Но при этом твердо помните, что даже ваша смерть может принести великую пользу нашему общему делу борьбы за освобождение Родины… Ну, вот, товарищи, я кончил. Какие будут вопросы?

Вопросов было много. Лысенко коротко отвечал.

Начались прения. Но они грозили затянуться: высказаться хотелось всем, всем хотелось поговорить по душам в своей среде.

Наконец председатель поставил на голосование вопрос о прекращении прений.

Все понимали, что это не обычное партийное собрание: нужно было поскорее окончить его и уйти.

Сидя в темном подвале, все напряженно вслушивались в неясные звуки, долетавшие извне. Порой казалось, что выход уже окружен немцами…

Лысенко, закрывая собрание, сказал, что от темноты в подземелье, несомненно, у многих разыгралось воображение, но что все спокойно: Покатилов несколько раз проверял, нет ли опасности.

– Мне не стоит напоминать, – закончил Лысенко, – что необходимо строжайшее молчание о том, что мы были здесь на собрании, о моем отчете и о полученных директивах. Нарушение этого – прямая измена Родине и нашей партии… Давай, Покатилов, выводи всех постепенно наружу…

Это собрание сыграло большую роль в работе подпольщиков на комбинате. Люди приободрились, почувствовали свою сплоченность и с новыми силами продолжали свою трудную и опасную работу.

* * *

Дома Лысенко встретил встревоженный Котров.

– Беда, Свирид Сидорович… Валя заболела… Жар у нее: тридцать девять…

Валя металась, бредила. Срочно нужен был доктор. Но первого попавшегося доктора не позовешь: Валя нелегально жила у Свирида Сидоровича. Лысенко решил попытать счастья у доктора Булгакова, хотя прекрасно знал, что Булгаков на дом к больным не ходит. Но другого выбора не было. Лысенко был хорошо знаком с Булгаковым и был уверен, что тот не выдаст Валю.

– Беги, Иван! И без доктора не возвращайся…

Уж не знаю, что сказал Котров Булгакову, но доктора он привел. Булгаков осмотрел Валину рану, нашел нагноение, присыпал стрептоцидом и заверил, что ничего страшного нет.

Несмотря на поздний час, Лысенко оставил Булгакова пить чай. И вот за чаем Булгаков рассказал Свириду Сидоровичу о странном пациенте, который лежал у него в больнице.

Это был раненый русский лейтенант. По распоряжению немцев его доставили в больницу из концентрационного лагеря. Немцы за ним ухаживали, присылали ему подарки. Не так давно его посетил адъютант полковника Кристмана, шефа гестаповцев. А вчера приезжал и сам полковник… Лейтенант нервничает, отказывается от немецких подарков. В бреду говорит об отце, о каких-то шпионах…

– Не помните ли вы, доктор, фамилию этого лейтенанта? – спросил заинтересованный Лысенко.

Булгаков назвал фамилию, которую Лысенко хорошо знал. На следующий день Лысенко зашел в «Камелию» и рассказал Арсению Сильвестровичу о раненом лейтенанте.

Глава VIII

Об этом юноше, о котором я хочу теперь рассказать, мало кто знал в Краснодаре во время немецкой оккупации: такая уж работа выпала на его долю.

За долгие месяцы подполья он, по существу, никогда не оставался самим собою. Он должен был играть трудную, опасную, чуждую ему, человеку с доброй, открытой душой, роль. Оставаясь неузнанным, скрытый от друзей искусной маской, он шел тяжелым и страшным путем, который каждую минуту мог привести его к разоблачению и смерти или к тому, горше чего нет на свете, – к позорной кличке «предатель».

Впрочем, ему посчастливилось. Никто из его друзей не бросил ему в лицо это слово. Но разве это уменьшает всю тяжесть того испытания, которое он добровольно взвалил на свои плечи? И разве это хотя бы в какой-то мере умаляет его никому в те дни не ведомый героизм?..

Мне хотелось бы назвать его подлинное имя. К сожалению, по ряду причин я не волен это сделать даже теперь. Я назову его Жорой: так одно время называл его Арсений Сильвестрович, и под этим именем он был известен очень ограниченному кругу подпольщиков. Но я хочу еще раз подтвердить: в моем рассказе о нем, кроме вымышленного имени, все правдиво и точно.

Я хорошо знал отца Жоры. Больше того – мы были друзьями. Впервые мы столкнулись на подпольной работе в Петербурге, а в годы гражданской войны мы бок о бок дрались с белыми под Царицыном. Потом наши пути разошлись: я остался на Кубани, а отец Жоры уехал за границу, на ответственную работу в нашем торгпредстве в Берлине.

Ему нелегко пришлось на чужбине: фашисты весьма настойчиво охотились за ним, стараясь переманить на свою сторону. Это была тяжелая борьба. Его шантажировали, пытались подкупить, но он оказался неподкупным. Грозили смертью – он не испугался угроз.

Там, в Германии, отец Жоры, потомственный черноморский казак, уроженец Краснодара, тосковал о родине, о кубанских степных просторах, пирамидальных тополях, белых хатах станиц, о буйном весеннем цветении станичных садов…

«Хочу к себе, домой, – писал он мне из Германии, – в белую мазанку, где-нибудь на окраине Краснодара…»

Давно похоронив жену, он души не чаял в своем единственном сыне, которого в этой книге я назвал Жорой. Когда сын подрос, отец выписал его к себе.

Жора прожил в Германии несколько лет. Он получил в Берлине диплом инженера. Говорил по-немецки, как природный немец. Но так же, как отец, горячо любил родину – родную Кубань, где родился и провел свою юность.

Года за два до войны отец Жоры серьезно заболел. Врачи запретили ему работать. И тут, наконец, сбылась его мечта: он вернулся на родину и поселился на окраине Краснодара.

Война снова поломала его жизнь: немцы подходили к Краснодару, ему пришлось эвакуироваться в Ташкент. Жора ушел в армию.

И надо же было случиться так, чтобы в жаркие августовские дни 1942 года Жора, лейтенант зенитной артиллерии, оказался под Краснодаром!

Девятого августа, еще до рассвета, его вызвал к себе командир артдивизиона и приказал снять посты наблюдения вплоть до станицы Ново-Марьинской. Жора на грузовике быстро добрался до крайнего поста. Найдя старшего сержанта, он передал ему приказ немедленно грузить имущество на машину.

Рассвело. На востоке показалось солнце. А на западе, из предутреннего тумана, поднявшегося к небу, внезапно появилась стая «мессершмиттов». Они шли бомбить наши переправы на Кубани. Связь с Краснодаром еще действовала, и Жора передал о подходе немецких самолетов.

После этого он вскочил в машину и приказал гнать в Краснодар. Но мотор заупрямился, и водитель не мог его завести.

Неожиданно вдали на дороге показалось облако пыли. В бинокль Жора отчетливо увидел колонну мотоциклов, разглядел и зеленые куртки немецких солдат.

В кузове машины стояли счетверенные зенитные пулеметы. Жора спокойно выждал, когда колонна подошла достаточно близко, и дал длинную очередь. Колонна остановилась. Зеленые фигурки рассыпались в разные стороны.

Минуты две стояла тишина. Потом резко застрекотали пулеметы. Но к этому времени шофер Жоры уже справился с мотором, и машина на предельной скорости помчалась в Краснодар.

Там, где в шоссе вливается дорога с аэродрома, из канавы по машине ударили немецкие автоматчики. Водитель покачнулся. Его голова опустилась на баранку руля.

Жора перехватил руль и прибавил газ.

Показались первые белые домики города. Над машиной жужжали пули. Низко пригнувшись к рулю, Жора продолжал вести машину.

Из переулка сбоку наперерез неожиданно вырвался немецкий мотоцикл. Жора не успел затормозить… Удар. Машина останавливается. Под колесами – изуродованный мотоцикл и окровавленный труп немецкого солдата.

Жора соскакивает на мостовую. Но из того же переулка появляются новые мотоциклы. Жора бьет по ним в упор из пистолета. Передний мотоцикл, круто развернувшись, падает в канаву. Но Жора не успевает перезарядить пистолет: жгучая боль обжигает грудь…

Он приходит в себя на закате солнца и вначале ничего не может понять. Над головой – окрашенное вечерней зарей небо. Вокруг – десятки, сотни людей. Они сидят и лежат прямо на пыльной земле. Рядом кто-то бредит. Слышатся стоны… Жора пытается приподняться – и падает от нестерпимой боли в груди.

Отлежавшись, он осматривается. Он видит невдалеке от себя высокую ограду из колючей проволоки, за ней – знакомые очертания завода имени Калинина и стадиона «Динамо», а в углу ограды – высокий грибок поста. На площадке стоит тяжелый пулемет и около него – немецкий часовой.

«Плен… Концентрационный лагерь…»

Эта догадка мучительней той боли, что минуту назад свела судорогой тело.

Жора не помнил, сколько времени провел он в лагере. Горели раны, томила жажда, мутился рассудок. Явь переплеталась с бредом… То он видел отца, сидящего в палисаднике около их краснодарского домика, то аудиторию немецкого института. К нему подходит профессор, о чем-то спрашивает Жору… И вот уже нет профессора. Вместо него – немецкий офицер. Он грубо обыскивает карманы Жоры и несколько раз вслух повторяет его фамилию…

– Вы жили в Берлине?.. Ваш отец работал в советском торгпредстве? Вы учились в берлинском институте?.. – спрашивает немецкий офицер. И Жоре кажется, что он когда-то давно видел этого немецкого офицера…

Потом – провал в памяти, – и вот небольшая светлая комната. Жора лежит на кровати. Рядом сидит человек в белой докторской шапочке.

– Где я? Кто вы такой? – спрашивает Жора.

– Вы в больнице. Я – доктор. Молчите – вам вредно говорить.

– Почему я здесь?

– Вы ранены, – сухо отвечает доктор Булгаков, и Жора улавливает в его голосе скрытую неприязнь.

Потом доктор уходит. На его место садится сестра, молоденькая, молчаливая девушка-черкешенка. У Жоры снова начинается бред: он снова видит отца и того немецкого офицера, что обыскивал его карманы в лагере… Где он встречался с ним?

На следующее утро Жоре подают чашку какао. Потом приходит доктор и кладет на ночной столик две плитки дорогого шоколада. Жора недоуменно смотрит на Булгакова.

– Это прислали вам, – коротко говорит доктор.

– Кто?

– Не все ли равно… господин лейтенант?

– Нет, не все равно, доктор, – резко отвечает Жора. – Кто прислал? Говорите!

– Ну уж, если вам так угодно… Адъютант полковника Кристмана, шефа гестаповцев.

– Кто? – кричит Жора, приподнимается на постели, но снова бессильно падает на подушки.

– Успокойтесь. Вам нельзя волноваться.

Стиснув зубы от боли, лейтенант медленно приподнимается, хватает здоровой рукой плитки шоколада и с силой швыряет их на пол.

– К черту! – кричит он. – К черту!..

В этом крике выливается все его возмущение гнусным посягательством на неподкупное достоинство советского человека, на честь советского офицера. Только так расценивает он немецкий «подарок»…

И в ту же минуту ему кажется, что он проваливается в какую-то темную пропасть… Он теряет сознание.

Когда Жора приходит в себя, он видит над собой встревоженное лицо доктора. Но теперь в нем уже нет прежней отчужденности, Жоре кажется, что глаза Булгакова светятся теплотой и участием.

– Поймите одно, – тихо говорит доктор. – Главное: быть здоровым и сильным. Только тогда вы сможете сделать все, что сочтете нужным. Сейчас вам требуется прежде всего покой: никаких волнений, расспросов и тем более вот этаких… выходок с шоколадом…

Проходит еще четыре дня. Жора заметно поправляется. У его постели ночью дежурит сестра. Днем его часто навещает доктор. Жора пытается расспросить доктора о положении на фронте, о жизни в Краснодаре, об этом проклятом немецком офицере, но Булгаков неумолим.

– Нет. Ни слова не услышите вы от меня до тех пор, пока не поправитесь…

Жора нервничает: знакомое лицо немецкого офицера не выходит из головы. Что нужно адъютанту полковника Кристмана от него, раненого русского лейтенанта?.. И почему его перевели из лагеря в больницу?

На следующий день Булгаков приносит Жоре аккуратно свернутый пакет.

– Здесь вино, шоколад, какао, сливочное масло, сгущенное молоко. Это именно то, что вам сейчас особенно нужно. Не скрою: все это принес тот же немец. Я зайду к вам через десять минут. А вы спокойно подумайте…

Доктор быстро выходит из комнаты. А когда через четверть часа он снова возвращается к Жоре, тот лежит с закрытыми глазами.

– Вы спите? – тихо спрашивает Булгаков.

– Нет, не сплю. – В голосе Жоры доктор улавливает такое спокойствие, какое обычно бывает у человека, принявшего твердое, бесповоротное решение. – Я не сплю. Я просто очень устал. Мне хочется отдохнуть. Я попытаюсь уснуть. Только попрошу вас, доктор: унесите отсюда этот сверток…

Доктор внимательно смотрит на Жору, хмурится. Жора молчит. Он лежит с закрытыми глазами. Доктор берёт сверток и бесшумно выходит из палаты.

* * *

Вечером кто-то осторожно постучал в дверь палаты, в которой лежал Жора.

– Darf ich herein?[9]9
  «Можно войти?» – нем.


[Закрыть]

– Herein![10]10
  «Войдите!»


[Закрыть] – по-немецки же машинально ответил Жора.

В комнату вошел немецкий офицер, высокий, стройный, затянутый в ловко сшитый мундир. От него пахло тонкими французскими духами, розовые щеки лоснились от бритья, пробор был выведен как по ниточке.

Жора вздрогнул: перед ним стоял офицер, которого он видел в бреду в тот памятный день, когда, обессиленный от потери крови, лежал в лагере у завода Калинина.

– Здравствуйте, коллега! – весело приветствовал его немец, садясь на стул у кровати. – Какие неожиданные сюрпризы преподносит нам война! Мог ли я думать, что встречу старого знакомого где-то на Кубани, раненного, истекающего кровью? Но вы, кажется, не узнаете меня? Неужели я так изменился?

– Нет, не узнаю, – ответил Жора.

Немец, добродушно улыбаясь, продолжал непринужденно болтать.

– Ну что же, я попробую вам помочь. Итак, давайте вспоминать… Берлин… Ранняя весна… Идет письменный экзамен по сопротивлению материалов. Один из студентов быстро решил задачу. Но у его соседа дело не клеится. А ему надо сдать экзамен во что бы то ни стало: иначе грозит пренеприятный разговор с отцом…

– Отто Штейнбок! – невольно воскликнул Жора.

Он отчетливо вспомнил экзамены в берлинском институте, своего соседа по парте и задачу, решение которой он подсказал этому напомаженному немцу…

– Наконец-то! – Штейнбок весело рассмеялся. – А я вас сразу узнал. Хотя, должен сказать, в лагере вы были… далеко не в форме… Ну, да теперь это дело прошлое. Надеюсь, здесь за вами хороший уход, коллега?

Жора не успел ответить, как немец снова заговорил:

– И представьте, какое стечение неожиданностей! Я докладываю о вас моему шефу, полковнику Кристману, а он мне заявляет, что прекрасно знал вашего отца по Берлину и очень уважал его. Должен сознаться, это не по моей, а по его инициативе вам доставляли сюда маленькие посылочки. Но, к сожалению, до меня дошли сведения, что вы не воспользовались ими. Вас не устроило их содержимое, очевидно? Это уже моя вина: надо было предварительно справиться о ваших вкусах. Может быть, вам прислать апельсины? Мы получили на днях прекрасные неаполитанские цитрусы. Буквально тают во рту…

Кровь бросилась Жоре в лицо. Он сделал нетерпеливое движение.

– Можете не беспокоиться, господин Штейнбок, – оборвал он немца. – Я у вас ничего не прошу и от вас ничего не приму.

– Узнаю вас, узнаю! Вы все тот же непримиримый, – ортодокс! Впрочем, я вас понимаю: нервное потрясение, раны, потеря крови… Но, я надеюсь, вы скоро поправитесь, отдохнете. И все постепенно устроится…

– Не понимаю, о чем идет речь. Ничего не устроится, господин лейтенант!..

Скрипнула дверь. На пороге появился Булгаков.

– Время истекло, господин лейтенант. Я вас предупреждал: больной еще очень слаб…

– Виноват, доктор! Но мы не виделись добрых три года! Да нет, пожалуй, даже четыре. И, естественно, заболтались. Сколько воспоминаний! Ухожу, ухожу… Да, чуть было не забыл самого главного. Мой шеф, полковник Кристман, просил передать вам, коллега, пожелание скорейшего выздоровления. «Скажите больному, – сказал он мне, – что на днях, как только выберу свободную минутку, непременно заеду пожать руку сыну моего старого знакомого, к которому и до сих пор чувствую большое, искреннее уважение…»

Жора пристально смотрел на немца. Видно, у него мелькнула какая-то мысль, он опустил глаза и спокойно сказал:

– Передайте вашему шефу, господин лейтенант, что я буду рад его видеть.

Немец бросил быстрый, настороженный взгляд на Жору.

– Вот и прекрасно! – дружески проговорил он. – Желаю вам скорейшего выздоровления. До свидания, коллега!

И, щелкнув каблуками, Штейнбок вышел из палаты.

Проводив гостя, Булгаков вернулся к Жоре. Тот лежал без сознания. Голова его сползла с подушки, одеяло упало на пол, на бинтах выступили яркие пятна крови. Долго пришлось возиться доктору, пока Жора наконец пришел в себя.

– Штейнбок ушел? – шепотом спросил он.

…Ночью, проходя по коридору, Булгаков услышал приглушенные голоса в палате Жоры. Доктор открыл дверь. У постели сидела сестра – та самая девушка-черкешенка по имени Бэлла, которая с самого начала почти безотлучно находилась около Жоры. Разговор оборвался. Булгакову показалось, что Жора что-то сунул под подушку.

– Что случилось? Вам плохо? – спросил Булгаков.

Сестра смущенно молчала, но Жора ответил:

– Пустяки, доктор! У меня немного закружилась голова, и сестра дала мне порошок. Теперь все прошло…

Булгаков решил завтра же утром хорошенько расспросить сестру о ночном разговоре, но утро принесло новые заботы, и доктор забыл поговорить с Бэллой.

* * *

Полковник Кристман, шеф гестаповцев, пришел навестить Жору в конце следующего дня. Среднего роста, склонный к полноте, с седыми волосами, стриженными «под бобрик», он неторопливо вошел в комнату, спокойно и коротко отрекомендовался: «Полковник Кристман» – и сел на стул у кровати. Все это он проделал так, будто уже много раз бывал здесь.

Жора не ожидал, что Кристман появится так скоро. Он побледнел и, приподнявшись на кровати, уставился на полковника. Потом быстро сунул руку под подушку. Но, как видно, не рассчитал своих сил: застонав, он бессильно откинулся на спину, а из-под подушки скользнул по простыне какой-то узкий, блестящий предмет и с металлическим звоном упал на каменные плитки пола…

Кристман сделал вид, что ничего не заметил. Он спокойно положил ногу на ногу и заговорил с Жорой по-русски:

– Я только что беседовал с доктором. Он сообщил мне, что вы еще очень слабы, что у вас повышенная нервозность и вас не следовало бы беспокоить. Но я все-таки позволил себе зайти к вам. Дело в том, что сегодня вечером мне придется на несколько дней выехать из Краснодара, а мне не хотелось бы откладывать этот разговор на неопределенное время. Я постараюсь быть кратким.

Кристман вынул портсигар, закурил.

– Я вас знаю довольно давно, господин лейтенант. Особенно хорошо я знаю вашего отца. Вся его работа в Берлине прошла на моих глазах. Мне известно, что наши агенты усиленно пытались завербовать его – и потерпели неудачу. Ваш отец оказался неподкупен и тверд. И за это я уважаю его.

Жора невольно поднял голову с подушки, с напряженным вниманием вслушиваясь в слова Кристмана.

– Вас это удивляет? Вы долго жили в Германии, окончили берлинский институт, и мне казалось, вы должны были бы понять нас, немцев… Первой заповедью настоящего немца была и осталась преданность великой Германии и нашему фюреру. К этим настоящим немцам я осмеливаюсь причислить и себя… Я много, много пережил. В свое время я кончил Лейпцигский университет. Потом был солдатом первой мировой войны и до дна выпил чашу горечи нашего поражения. Я был социал-демократом и вот – стал нацистом. Но кем бы я ни был – всего себя, все силы, всю волю я отдавал на то, чтобы из побежденной страны Германия превратилась во владыку мира, каким увидело ее сейчас человечество. Теперь судите сами, как же после всего этого я мог не уважать вашего отца, верного, неподкупного слугу своей родины? Я даже скажу вам больше… Тогда, в Берлине, я не раз говорил своим работникам: смотрите на этого человека и будьте такими, как он…

Кристман поднялся, прошелся по комнате и снова сел на стул у кровати.

– Перейдем к делу… Мы пришли на Кубань. Пришли навсегда. Но для нас Кубань – не Белоруссия и не Украина. Там – мы победители, завоеватели, господа. Здесь – мы друзья Кубани. Таково указание фюрера. И вот поэтому я и пришел к вам…

– Чтобы повторить историю с моим отцом и попытаться сделать из меня шпиона? – Грудь Жоры тяжело подымалась и опускалась. Его глаза следили за каждым движением немца.

– Я не так примитивен, как вы себе представляете, – ответил Кристман. – Я знаю, вы – точный слепок вашего отца и ни при каких обстоятельствах не станете шпионом. Да мне и не надо этого. Я пришел предложить вам союз и просить вашей помощи во имя блага вашего народа… Я уже сказал: мы явились сюда, на Кубань, друзьями – такова воля фюрера. Но среди нас есть ограниченные люди с чересчур прямолинейным мышлением. Они не знают вашего народа. Они не знают его обычаев, священных традиций. Не скрою от вас: мы допустили кое-какие ошибки, некоторые мои работники погорячились – и, возможно, пострадали невинные. Вот именно для того, чтобы эти ошибки не повторялись, чтобы не было ненужных жертв, я и прошу вас быть моим советчиком и консультантом. Не больше! Мне кажется, я правильно остановил свой выбор на вас: вы – казак, вы знаете свой народ, родную Кубань, вы – патриот, и кубанцы вам поверят, как сыну честного кубанского казака, широко известного в крае. Я не предлагаю ничего, порочащего вас, ничего, что в какой-либо мере могло бы оскорбить ваше чувство патриотизма. Наоборот: я зову вас стать активным другом вашего народа, его защитником. Вы поняли меня? Никаких шпионских сведений, никакой измены, никакого предательства! Только помощь в налаживании дружбы между великой Германией и славным кубанским казачеством. – Кристман помолчал. – Что же вы ответите мне?